1740, окрестности Фрайберга
Вначале было слово… и, остро хлестнувшее меж лопаток, оно погнало вперёд:
- Ну и иди!
За словом пришёл гнев. Не на Митяя, он ведь ничего не ведает, зуёк простодушный… Михайло сердился на себя. На берграта Генкеля, присвоившего их деньги. На попусту потраченное время, кое, при ином наставнике, принесло бы куда больше пользы. Он-то сам пользу нести стремился, он рвался за науками, одержимый жаждой новых познаний во благо Отечества, а что дал ему год – целый год – во Фрайберге? Жену, с которой пришлось разлучиться, полунищенское существование и унижение да бессмысленные аптекарские опыты… У ближайшего ручья он наспех умылся, привёл изношенное платье в порядок и привычно уже принюхался к рукам. Бесполезно: вонь химикатов, сколько ни три, осела на пальцах и в носу, пока не собираясь исчезать.
Ещё и гордость уязвлённая не могла успокоиться… Нет, домой, токмо туда! Прежде – в Лейпциг, найти русского посланника, а потом уж – в Россию. У него теперь есть Элизабет, есть его семья, наконец, у него дело Петра, кое нужно продолжить – и на это впредь достанет и сил, и умений. На него столькие надеются! А Митька, наивная голова, поймёт или понял уже... Небось, бежит следом и ворчать продолжает. Ничего, дорога до Лейпцига верная, тут не заплутаешь, скоро они остановятся и поговорят. И вот тогда-то Митяю суждено признать, что путь им один, а ограниченное учение горного советника ничего не стоит.
Солнце припекало всё сильнее. Фрайберг с его шахтами, рудниками и нелюбовью к российским студентам постепенно исчезал из виду. Исчезала первая, самая острая, волна эмоций. В очередном пролеске Михайло сделал привал, садясь под деревьями и глядя в ту сторону, откуда пришёл. Он ждал, теребя торчащие из рукава нитки, одну за другой. Ждал нетерпеливо – и будто понукая взглядом. Но никто не бежал за ним, никто не ворчал и не окликнул ни разу. Дорога была совершенно пуста.
Гнев не исчез.
Но вслед за ним пришло удивление…
* * *
То же время, Фрайберг
Вначале была злость… и, вызванная безумством друга, она точно сама подстегнула:
- Пропадёшь всё равно, сгинешь…
За злостью пришла обида. Митя ползал по скале, собирая разорванную тетрадь и перекладывая страницы в верном порядке. Столько трудов, столько усилий, столько попыток прийти к перемирию с Генкелем – и ради чего? Ради нового конфликта, грозящего стать роковым? Чтобы Михайло, перед коим тайны науки едва открываться начали, всё бросил? Вот куда его понесло, мишука Холмогорского? Куда он пошёл?.. У них ведь ни денег, ни документов на руках, а Саксония – не Россия: стены здесь не помогут, а по правде, не всегда и люди захотят. Во Фрайберге нет подобных профессору Вольфу, их доброму наставнику, по-отечески прощавшему загулы и выходки. Во Фрайберге можно полагаться лишь на себя – и на четыре талера в год.
Мысль о талерах была не ко времени вовсе – Митя вздохнул, садясь на камень и запуская пальцы в спутанные кудри. Кожа пропиталась вонью учебных растворов, от коих, как ни крепись, подташнивало. А может, и не от растворов, а от голода... Словно в подтверждение догадки, живот жалобно заурчал, и Митя поспешно прижал к нему тетрадь, надеясь, что хоть так ничего не услышит.
В окне справа мелькнул чей-то силуэт – почтенная хозяйка, поливавшая цветы, явно стала свидетелем ссоры и сейчас не сводила с него внимательного взгляда.
- Извините меня и моего товарища, фрау, - сказал Митя по-немецки, - сожалею, что мы причинили вам беспокойство.
Женщина улыбнулась, и, невзирая на тяготы, он улыбнулся в ответ. На занятия возвращаться не хотелось, не возвращаться было никак нельзя. Митя ещё долго сидел на скалистом уступе, надеясь – молясь – что вот сейчас произойдёт чудо, что Михайло придёт обратно и всё будет как прежде. Что их дружбе не настал конец.
Но никто не подходил к нему и чуда не случалось. И время шло. И Михайло, где-то там, был всё дальше.
Обида не исчезла.
Просто вслед за нею пришла тоска…
* * *
1752, Москва
Её Императорское Величество Государыня Елизавета Петровна знала толк в развлечениях и красивых вещах: подобно силе духа и мудрости, по общему уверению, это было унаследовано ею от отца. Война со Швецией уже осталась в прошлом, реформы успешно осуществлялись, недоброжелателей своих, милостью Божьей, она устранила с пути – и дышалось теперь куда свободнее, а торжества и балы устраивались часто и в обеих столицах.
По случаю именин императрицы двор в очередной раз перебрался в Москву: Зимний дворец наполнялся музыкой, выдумками и представлениями. Залы были украшены, столы сервированы. Два маскарадных костюма – французского мушкетёра и казацкого гетмана – сшитые по самым точнейшим меркам и в кратчайшие сроки, представили государыне на выбор. Зная, как идёт ей мужское платье и довольная результатом, Елизавета Петровна колебалась не долго. Зачем выбирать, коли за вечер можно переодеться и побыть в обоих обличьях? Решено. Куафёру было поручено такую причёску выстроить, «чтоб на каждую из ролей сгодилась и быстро, но неприметно изменена быть могла». Фрейлины, которым предстояло одевать императрицу, без умолку трещали о деталях костюмов и грядущем фуроре. Возле туалетного столика сидел вполоборота Иван Иванович Шувалов, рассказывавший последние анекдоты:
- …и заметьте, Ваше Величество, сей конфуз приключился не единожды, а трижды за вечер, но меня уверяют, что никто ничего не понял. Братья были там – и всё своими глазами видели!
Спальню наполнил общий смех.
- Я тоже присутствовал и могу слова господина Шувалова засвидетельствовать, - дверь открылась – на пороге, сияя благодушием, стоял барон Черкасов, - здравствуй, матушка, точно так и было.
Обменявшись учтивыми приветствиями со свитой, он приблизился к императрице и поцеловал руку.
- Что же ты, Иван Антонович, не наряжаешься? – улыбнулась Елизавета Петровна. - Али так и задумано – самим собою предстанешь?
- Господь с тобой, государыня, времени не хватает, - деланно вздохнул Черкасов, - за каждым приготовлением уследить, всё упредить да усмотреть – когда тут наряжаться? А между тем, я к тебе не с пустыми руками: ездил в Петербург по «некоторому делу».
Глаза императрицы блеснули заинтригованно.
- Я позову, ступайте, - отпустила она фрейлин и куафёра, - Иван Иванович, а ты останься, после договорим.
Шувалов, поклонившись, перешёл в кресло у окна и раскрыл забытую там книгу.
- Всё ли благополучно с мануфактурой, Иван Антонович? – спросила государыня, глядя, как барон достаёт из-за пазухи маленький шёлковый свёрток. - Что-то не делишься ты новостями об «некотором деле», а мне любопытно…
- Да какие там новости… - отмахнулся Черкасов. - Глаз да глаз за ними, окаянными. Ведь мужичьё! Но не тревожься, матушка, я не ропщу. Прими-ка вот безделицу к именинам!
В отрезе шёлка нашлась белоснежная порцелиновая чаша, обрамлённая тщательно выписанными виноградными гроздьями. Стенки были до того тонки, что даже Елизавета Петровна, к сувенирам с производства привычная, из предосторожности держала чашу одними кончиками пальцев.
- Изысканная вещь, весьма изысканная, - она осмотрела подношение и бережно поставила на столик, - благодарю, Иван Антонович, угодил. А скажи-ка… - императрица сделала паузу, а затем взялась за шпильки и стала самостоятельно подкалывать волосы. - Много ли хлопот с этим твоим мужичьём? Что, например, господин Виноградов? О нём давненько не слышно, а я его сама когда-то к делу приставила…
Тень пробежала по лицу Черкасова – неуловимая и тут же сокрытая от чужого внимания. Пряча эту тень, он едва ли расслышал, как замерли над страницами книги пальцы притихшего наблюдательного Шувалова.
- Так… нет господина Виноградова, матушка, - любезно ответил барон, - запил, собака, по-чёрному, уволить пришлось. А мастера взяты новые, правда, обучаются медленно – уж больно технология деликатная, сама видишь. Вот и вожусь с ними…
Елизавета Петровна, оторвавшись от причёсывания, смерила Черкасова пытливым взглядом – тем самым, который она, если верить двору, тоже унаследовала от отца.
- Ты уж поосторожней, Иван Антонович, - она предостерегающе звякнула шпилькой о стенку чаши, - второго Гунгера нам не надобно, дело и впрямь деликатное. А коли трудности непосильными будут – не лукавь, говори прямо.
Она отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Барон Черкасов с поклоном удалился: маскарад был всё ближе, но Елизавета Петровна не спешила возвращаться к причёске. Она сидела перед зеркалом, забыв об анекдотах, снова вертя в руках чашу – и чему-то хмурясь. Думы увлекли её – так, что императрица не сразу почувствовала, как Шувалов приблизился, кладя руки ей на плечи.
- Что гнетёт вас, Ваше Величество?
Чаша была воистину прелестна: маленькая, лёгкая, почти прозрачная. Государыня перевернула подарок: на дне синей краской был надписан год и заглавная буква W – такая же, как на всех других порцелиновых предметах.
- Складная история, душа моя, да что-то в ней давно мне не по сердцу, - протянула Елизавета Петровна, глядя на своё и фаворита отражения, - и пока не могу понять, что…
Она вернула чашу на столик, поближе к щёткам, пуховкам и шкатулкам.
- Зови фрейлин, Иван Иванович, пора собираться.
Продолжение следует...
#рассказы #россия #история #18век #дмитрийвиноградов #михайлоломоносов #порцелин #фарфор #невскаяпорцелиноваямануфактура #елизаветапетровна #иваншувалов