Я втянул сигаретный дым с химозным привкусом ментола, медленно выдохнул — сизое облачко заколыхалось в стылом ноябрьском воздухе полупрозрачной медузой — и задумчиво пожевал горький от никотина фильтр. Тяжёлая после суетной смены голова не желала искать происходящему хоть сколько-то разумное объяснение, и я, пребывая в каком-то околотрансовом состоянии, просто внимал.
Из окна первого этажа панельной хрущевки на меня смотрела корова. Черно-белая, крупномордая, с большим мокрым носом и рогами, обернутыми на концах изолентой, она лениво жевала занавеску, вперившись в меня сонными глазами с длинными трогательными ресницами. А я сидел напротив, на заиндевелых от мороза дворовых качелях, и вот уже полчаса курил сигарету за сигаретой, наблюдая невозможную картину.
За пределами тесного дворика недовольно шумел пыльным оперением седой город, обезумевший от недосыпа и едкого неона. Я же наблюдал за медитативно медлительной скотиной, и мне было так хорошо… Хоть на короткое мгновение я был вырван из яростного урбанистического водоворота и отправлен мыслями в то место, которого, увы, больше не существовало.
Какое звучное имя для мифического чудища — Мегаполис! Сказочный колосс, облаченный в россыпь огней, с коптящими заводами, неровными хребтами многоэтажек, со стадами трамваев и гудящими электростанциями.
А я помню прекрасный вишневый сад, по весне исходящий легчайшей пеной белых цветов, потемневшие от времени стены родного дома, в котором я родился и вырос. Помню хриплую собачонку Люську — она была той ещё охранницей. Вместо того чтобы лаять на непрошеных визитеров, животинка, поджимая дрожащий хвост, трусливо пряталась под крыльцо. Чуть ли не каждую ночь во сне слышу я далекие крики петухов, лай сторожевых псов и шум игривой Мсты, несущей свои искристые воды прямо через родное Солнечное.
Нет больше ни сада, ни дома. Люська давно издохла, а Солнечное погрузилось под воду. Жертва ненасытному Мегаполису. Теперь на месте милого сердцу села раскинулось рукотворное Федоксарское море — водохранилище, питающее турбины ГЭС.
Корова потянула за штору, отрывая ее вместе с гардиной, подалась назад и неспешно скрылась в глубине квартиры.
Я посидел еще какое-то время, чувствуя, как под фирменную желтую куртку курьера пробирается холод. Ничего больше не происходило. Животина не возвращалась — пропала, как не было. Я встал. Только сейчас пришло осознание того, насколько же я продрог. Взяв с соседних качелей желтый с чёрной спиралью терморюкзак, я закинул его на плечо и еще раз с надеждой взглянул в заветное окно. Прямоугольник беспросветной черноты. И все.
Я огляделся. Совсем не заметил, как включили фонари. Мутные сумерки заволокли двор, сделав его куда теснее. Снег еще не выпал, отчего все вокруг выглядело сиротливым и по-осеннему печальным. Голые тополя скребли измазанное сажей небо, старые панельки жались одна к другой в тщетной попытке хоть как-то согреться. Нет-нет да припускал трусливый дождик вперемешку со снежной крупой.
Я сделал последнюю затяжку, кинул бычок и придавил его носком кроссовка. А ведь не курил, пока не переехал в Северостальск. Но закуришь тут… Все вокруг серое, мокрое, омертвелое. Не жизнь — артхаус. И декорации соответствующие, и, вон, коровы по квартирам ходят.
— Ты чего делаешь, э! Не стыдно?
Внезапный окрик заставил меня вздрогнуть. Я обернулся и встретился взглядом со смуглым черноглазым дворником в ярко-оранжевой жилетке. Он оперся на потрепанную метлу и с осуждением покачал головой:
— Я же убираю, стараюсь, ну? А ты где стоищ, тут же мусорищ! — говорил он с мягким акцентом, съедая окончания.
— Простите, — я почувствовал, как краска заливает онемевшие от холода щеки. Торопливо нагнувшись, я поднял все намокшие бычки и прямо так сунул в карман. — Не подумал.
— Свой дом беречь надо, да? Делать его чище, лучще, а не вот так.
— Да не мой это дом… — профырчал я, пряча красный нос в ворот куртки.
— Ой, что ты? А где ж тогда?
— Считайте, я бездомный.
Дворник прицокнул языком и вновь принялся за работу, вмиг позабыв про меня.
В кармане встревоженной осой зажужжал телефон. Я достал его, отер от налипшей грязи и мутных капель с никотиновой вонью и взглянул на экран — «Роман». Хозяин коммунального клоповника, комнату в котором я снимал. Живот неприятно скрутило от тревожного предчувствия.
— Да, алло, — швыркнув носом, прогундосил я в трубку.
— Здорово, деревня, — голос был наглый и чересчур бодрый.
— Здравствуйте, Роман Павлович. Что случилось?
— А че, чет обязательно должно было случиться?
— Да нет, почему…
— Это, деревня… В общем, ко мне племянник приехал. Договор продлять с тобой не буду. Ему жилплощадь пойдёт на первое время.
Вот чёрт.
— И сколько у меня времени?
— Да это… Ты ж можешь сегодня в гостишке какой перекантоваться? Квартир куча сдаётся, проблем никаких ж? Ушами не хлопай, начинай искать, вся ночь впереди. Шмутки твои я сам собрал. В коридор выставил, завтра заберешь. Бывай, короче. Чо, без обид, Стёп? — телефон пиликнул, связь оборвалась.
Я сунул старенький «Онор» в карман. Руки мелко дрожали.
За сегодняшнюю смену я прошёл двадцать семь тысяч шагов. Пять часов на ногах — ни разу не присел. Если бы не опаздывал на заказы, заработал бы девятьсот рублей, а так только семьсот. Ни на какую гостиницу, даже самую паршивую, мне, естественно, не хватит.
Я снова рухнул на качели, стянул рюкзак и вытащил из него завернутую в шуршащую бумагу шаурму. Последний клиент дверь мне так и не открыл. Должно быть, ему зачтется на том свете. Надорвав упаковку, я с яростью вгрызся в хрустящий поджаристый лаваш.
— А ты чего домой не идёщь, а?
Я вновь вздрогнул.
— Хоспади… Вам бы колокольчик какой.
Дворник смотрел на меня с лёгкой тревогой, нахмурив густые чёрные брови. Только сейчас я заметил, что верхняя губа его была рассечена ровно посередине и чуть вздернута, обнажая крупные желтоватые зубы.
— Будете шаурму? У меня ещё есть.
— Давай.
Ели мы молча и долго. Свою метлу дворник пристроил к турникам, выкрашенным выцветшей радугой, а сам приземлился на соседние качели. Я устало наблюдал, как к панельке стягиваются один за другим работяги в ярких жилетах, помятые, одетые черт-те как мужички, потрепанные подростки со взглядами волчат. Все они воровато озирались и ныряли в тёмный подъезд. И было их на удивление много, этих озябших, растрепанных, будто воробьи, людей.
— Холодает, — как бы между прочим заметил мой случайный сотрапезник, высасывая из обертки остатки густого соуса. — Иди уже домой, да?
— Угу, — я достал последнюю сигарету и сжал в зубах. — Покурю и пойду.
— Спасибо, — дворник поднялся и, прихватив метлу, не спеша направился все к тому же подъезду. — Не сиди долго, заболеещь ещё. И бычки на землю не бросай, да?
— Слушайте, — вдруг спохватился я, — а вы корову в том окне на первом этаже не видели, случайно?..
Он покосился на меня через плечо, как на полного идиота.
— Чего?
— Не… ничего. Доброго вечера.
И я остался один, изнывая от холода и ноющей усталости, физической и душевной. Чувство того, что меня, простачка и растяпу, в очередной раз обвели вокруг пальца, пульсировало в груди горячим стыдом и досадой.
А странные люди продолжали просачиваться в подъезд. Окончательно стемнело, и я мог различить только неясные смутные тени, стайками впархивающие в дверь. Как овечки, которых нужно считать, чтобы заснуть: один, два, семнадцать, двадцать шесть, сорок восемь…
Прижавшись виском к трубе качелей, я прикрыл глаза. Медленно, как будто из глубины, всплыл тихий напев матери, стрекот ночных сверчков и едва различимый шум Мсты.
— Мам, закрой окно. Мам, укрой меня, я замёрз…
***
Из окоченелой дрёмы меня вырвал уже знакомый голос.
— Эй, парень! Ты чего тут еще сидищь, а? Ночь уже!
Я через силу открыл глаза и увидел дворника. Он, уже без шапки и верхней одежды, махал мне рукой, высунувшись из окна.
— Слышищь меня, эй!
Из того самого окна, откуда совсем недавно на меня глядела корова.
— Давай, иди сюда! А то точно замерзнещь! На домофона набери тридцать третью квартиру!
Я кое-как поднялся и поплелся к подъезду. Непослушные пальцы никак не попадали по нужным кнопкам, я попробовал раз, два… А затем меня мягко отстранили за плечо.
— Дай я…
Скуластый парень, такой же чернявый, как и дворник, в таком же оранжевом жилете поверх запыленного пуховика, прижал к домофону ключ-таблетку. Раздалось мелодичное пиликанье, и дверь распахнулась. Я растерянно огляделся. Вокруг мялись люди, с интересом рассматривающие меня. Под ручку с одним из пяти работяг, щуря на меня подслеповатые глаза, стояла горбатая старушка с обшарпанной клюкой, чуть поодаль — пара молодых цыганок и бомжеватого вида мужичок неопределенного возраста, из-за их спин пугливо выглядывал чумазый мальчишка, щедро обсыпанный веснушками, и глубоко беременная девушка в старомодном заношенном пальто.
— Ты к кому? — поинтересовался парень, убирая ключ в карман.
— Я в тридцать третью квартиру…
Короткий вздох удивления.
— Да? И кто ж тебя там ждёт?
— Меня дворник позвал… Ну, такой… — я дотронулся до верхней губы.
— А, ну тогда от приглашения отказываться невежливо! Пойдём.
Меня подхватили под руки и помогли подняться по ступенькам. Волочился я еле-еле, тело чувствовалось хрустальным, звенящим, промерзшим насквозь.
Непримечательная дверь с двумя медными тройками, обитая коричневым дерматином, медленно распахнулась. Меня обдало жаром, горячее прикосновение обожгло онемевшие от мороза щеки. Невыносимо сладкое благоухание земляники и терпкость свежескошенной травы, аромат парного молока, горечь молодой хвои — все это укутало меня тяжёлой, но до одури уютной шубой, заключило в объятия, точно родная мать давно потерянное дитя. От удивления я замер на пороге, но, получив лёгкий тычок в спину, все-таки шагнул в прихожую.
Люди, все до одного, ввалились за мной шумною толпой. И как они на глазах изменились! Плечи расправились, улыбки засияли на лицах. Разговоры и смех наполнили прихожую. Все будто разом облегченно выдохнули. Возле единственной двери каждый их них с поклоном, осторожно поставил полные сладостей и позвякивающие бутылками пакеты и торопливо скрылся в темноте узкого коридора, ведущего куда-то вглубь квартиры.
Из двери высунулась седовласая голова дворника. Он с одобрением глянул на снедь, но затем, увидев грязные следы на полу, фыркнул:
— Конечно, зачем разуваться…
Затем он заметил меня, жмущегося к холодной, в обрывках старых обоев стене, и лицо его вмиг просветлело.
— А, вот и ты! Ну, проходи, чего стоишь, гостем дорогим будешь!
Я бледно улыбнулся, стянул кроссовки и на цыпочках, стараясь не наступать в натоптанную грязь, пересек коридорчик.
Маленькая, скромно обставленная кухонька встретила меня ярким запахом пряностей и свистом закипающего чайника. Я сразу окинул взглядом окно: штор действительно не было, как и гардины. Куски штукатурки с двух сторон от откосов были вырваны, что называется, с мясом.
Дворник одернул изношенный, в заплатах разноцветный халат и жестом пригласил присесть, и я, оставив рюкзак и куртку у двери на полу, уместился на колченогом табурете между дребезжащим советским холодильником и столом с простенькой клеенкой в ромашки.
— Грейся, — он поставил передо мной щербатую кружку, наполнил её кипятком и бахнул туда щедрую ложку тёмного тягучего мёда.
— Должен был застыть уже…
— Кто? — дворник присел напротив и устало подпер голову рукой.
— Мёд. Ноябрь же уже. А этот как свежий. Видно, не настоящий.
— Номи мае Арбоб. Номатон чи? — вдруг спросил он и хитро прищурил раскосые глаза.
— А? — я осторожно обхватил кружку, согревая озябшие пальцы. От удовольствия захотелось прикрыть глаза и по-кошачьи замурчать.
— Говорю, меня Арбоб зовут. А тебя?
— Степан.
— Можешь сегодня остаться здесь, Степан. В благодарность за угощение. А завтра поглядим, что с тобой делать.
— Спасибо, — я отхлебнул кипяток, чувствуя, как все внутри оживает, кровь вновь начинает струиться по венам, а превратившееся в лёд сердце — несмело биться.
Арбоб привалился спиной к батарее под окном, прикрыл глаза и затянул нехитрый мотив. Пальцы его постукивали по столешнице в такт песне, слов которой я не понимал. И пусть это было странно, но мешать я не смел — я был благодарен ему за неравнодушие. Я просто потягивал горячий напиток, украдкой разглядывая смуглое лицо, пока не почувствовал, как веки слипаются, а кружка становится слишком тяжёлой, чтобы держать её на весу. Отодвинув питье подальше, я уронил голову на сложенные поверх стола руки и сладко зевнул. Образ Арбоба расплывался передо мной, голос его стал туманным, призрачным. Волны неторопливой мелодии мягко подхватили меня, закачали и понесли все дальше и дальше от тесной кухни, угрюмой многоэтажки и дряхлого усталого города.
Я с трудом сфокусировался на Арбобе. Вокруг него кружилась крупная пчела. Дворник поднял руку, в которой тут же распустился нежно-голубой цветок цикория. Насекомое приземлились на него и деловито завозилось в яркой пудре пыльцы.
А затем пришла беспокойная дрёма без сновидений…
***
Меня разбудил настойчивый щебет. Я разлепил глаза и увидел на спинке стула черного, в радужных переливах дрозда. Птица, закинув голову, с наслаждением выводила трели, поглядывая на меня любопытными глазками-бусинками. Я шумно вздохнул и выпрямился на стуле.
Дрозд со стрекотом вспорхнул, заметался, едва не ударяясь о стены, и вылетел в прихожую, как будто увлекая меня за собой. Я, повинуясь этому зову, вышел вслед за ним и двинулся в сгущающуюся тесную темноту.
Коридор заканчивался одной-единственной дверью. Сквозь грязное стекло едва просачивался мягкий свет. Я взялся за круглую медную ручку, глубоко вдохнул… По полу потянуло теплом, а в нос вновь ударил аромат свежей земляники. Коленки отчего-то задрожали, а сердце забилось в груди, как тот же дрозд в коробке кухни. Зажмурившись, я все-таки толкнул дверь и сделал большой шаг вперёд.
Первое, что я почувствовал, — нечто мягкое под ногами. Я открыл глаза, но не поверил увиденному. Впереди ковром полевых трав и цветов раскинулся луг. Стаи разноцветных бабочек порхали над ним, деловито гудели труженицы-пчелы, шуршали опасливые полёвки. Совсем недалеко от меня навострил уши огненный лис, смерил меня янтарными глазами и, смешно чихнув, припустил прочь.
За лугом раскинулась деревенька. Добротные дома из жёлтых, свежих брёвен покрывал густой дёрн. Вокруг избенок прохаживались козы и куры, а у порогов, свернувшись калачиками, дремали псы. За деревней отвесной стеной темнел лес: угрюмые косматые ели затянуло ветошью мха, макушки их протыкали небо, позолоченное последними лучами закатного солнца. От ельника по траве тянулись лохмы густого, низко струящегося тумана.
Ступая в одних носках, я пересек луг и поравнялся с первой избой, а там увидел сидящего на пороге скуластого парня в лёгкой хлопковой рубахе и домашних широких шортах. Того самого, который открыл мне дверь в подъезд и помог доковылять до квартиры. Он улыбнулся мне и указал на ельник. В глубине леса, меж необъятных шурпатых стволов, мерцал едва различимый огонёк. Я вновь посмотрел на молодого работягу. За его спиной показалась девушка с чёрными оленьими глазами и тугими смоляными косами, на руках которой посапывал щекастый младенец, беспокойно глянула на меня, едва тронула парня за плечо. Он накрыл её хрупкую ладонь своей, успокаивая, и кивнул мне.
Я вновь перевёл взгляд на деревья. В наливающихся сумерках тёплый огонёк становился все ярче и заметнее.
— Что там? — не отводя глаз от ельника, тихо спросил я.
— Надежда на приют, — ответил парень, перебирая на своем плече пальчики черноглазой красавицы. — Если ты здесь, значит, так надо. Гляди, — он указал на свежий сруб, еще без крыши, по соседству со своей избой. — Нравится?
— Славный, — просипел я — горло вдруг перехватило.
— Ну, значит, твоим будет, — кивнул парень и белозубо улыбнулся. — Иди и ничего не бойся. Тебе рады.
— Почему вы так добры ко мне?..
— Он, — работяга кивнул на лес, — плохих людей к себе не приглашает.
Мимо меня, едва коснувшись уха крылом, пронесся знакомый дрозд. Птица, сверкнув радугой оперения, скрылась в размашистых хвойных лапах, а я послушно побрел за ней.
Лес был безмолвен. Меня будто накрыло тяжёлой влажной периной. Только дурманящий запах смолы и хруст сушняка под ногами.
С каждым шагом огонёк рос и наливался. Вот уже я мог различить языки пламени и треск горящей древесины. Незаметно для себя я вынырнул на просторную поляну, посреди которой плясал большой, сложенный из цельных бревен костёр, сыплющий искрами. А за ним…
Сначала я различил заячьи уши, покрытые серебристым мехом, и размашистые лосиные рога, затем огромную мохнатую голову с раскосыми чёрными глазами, в которых отражался огонь, крупные желтоватые зубы, блестящие из-под вздернутой раздвоенной губы. Гигант неторопливо поднялся в полный рост, достав макушкой до середин седых елей. Он взирал на меня с молчаливым спокойствием, позволяя рассмотреть поджарое мохнатое тело, длинный пушистый хвост, стелющийся по земле, и мощные лапы, вывернутые ступнями в обратную сторону. Вокруг него метались пчелы, светлячки и бабочки, а на плече сидел дрозд, сопровождавший до сего момента меня.
Из-за могучей фигуры вышла черно-белая корова с яркой изолентой на рожках, приблизилась ко мне, толкнулась мясистым носом в плечо. Я дотронулся до её морды. Длинный шершавый язык прошелся по моей коже, слизывая соль от пота. Животина тяжко вздохнула и, неуклюже поджав сухие ноги, улеглась на траву. Я опустился рядом, прижался к её мерно вздымающемуся тёплому боку. Сел и великан. В тонкопалых руках его появился четырехструнный сетар с длинным тонким грифом. Посреди тишины, нарушаемой только треском брёвен, гулом пчел да утомленным дыханием буренки, поплыла его песня: кружевной перезвон струн, пряный и горячий, как восточное солнце. За ним расцвел и целый хор прекрасных, разноцветных, будто речная галька, голосов. Уже знакомый мотив на непонятном языке раскрылся передо мной древней лесной чащей, полной шума изумрудной листвы, сказочных зверей, заливистых птиц — и я в жизни не слышал ничего прекраснее…
***
— Молодой человек, алло! Вы чего тут расселись?
Меня, не церемонясь, толкнули в плечо.
Я вздрогнул всем телом и распахнул глаза. На меня раздраженно смотрела молодая женщина в объемном пуховике. Она же и трясла меня, скомкав рукав курьерской куртки. Вокруг неё крутился мелкий мальчишка в шапочке с заячьей мордочкой и смешно торчащими серыми ушками.
— Качели для детей тут поставили, а не для вас… вы пили?
— Я не… Нет, не пил.
Я поднялся, растер лицо и огляделся. Солнце затопило припорошенный снегом дворик. Высыпали на утреннюю прогулку мамы с детьми, на лавочках тихо переговаривались старички, взрослые спешили по своим делам. Откуда-то из-за домов слышался надоедливый джингл торгового центра, шуршали и гудели машины.
Я всю ночь проспал на качелях?.. От души зевнув, я сладко потянулся и улыбнулся не по-осеннему тёплым лучам. Чувствовал я себя просто замечательно, по ощущениям выспался на десять лет вперед. Причём впервые за долгое время. Какая странная была ночь!
Все сон, все сон… И странный лес, и деревня, и хозяин леса, поющий для меня у костра.
— Тьвиточек, касивый тьвиточик!
Мальчик в шапочке с рожицей зайчонка с восхищением в глазах дергал меня за штанину и тянулся пухлой ручкой вверх. Я аккуратно дотронулся до своей головы, а затем вытащил из-за уха цветок — голубую звёздочку цикория, — свежий, будто только сорванный на летнем лугу.
Я отдал его мальчишке: тот схватил его в кулачок и с ликующим визгом запрыгал вокруг хмурой матери.
***
День был хлопотный. Я бегал от ресторанов к клиентам, разнося еду, вечером заехал в коммуналку и забрал свои скромные пожитки, уместившиеся в трёх пакетах из ближайшего продуктового. После заскочил в небольшой магазинчик с трикотажем местного производства.
В половине десятого вечера я позвонил в квартиру номер тридцать три. Дверь мне открыл Арбоб с чашкой дымящегося чая в руке. Снова головокружительно пахнуло ягодами и травами. Увидев меня, Арбоб вопросительно приподнял кустистые брови и облокотился плечом о косяк. Я дрожащими руками вытащил из рюкзака новенький халат из зелёной махровой ткани и большую шаурму. Арбоб улыбнулся и, распахнув дверь пошире, жестом пригласил меня войти.
Автор: Лилия Гогошко
