Хроника важных и интересных событий, произошедших в городе, стране и мире 12 декабря в разные годы, — в подборке корреспондента агентства «Минск-Новости».
1792 год. Молодой Людвиг ван Бетховен берет первый урок музыкальной композиции у Франца Йозефа Гайдна
За пять месяцев до этого Гайдн по пути из Лондона в Вену ненадолго остановился в Бонне и был впечатлен, услышав импровизации и сочинения местного музыканта. Отметив в серьезном вихрастом пареньке божью искру, он пригласил Людвига в Вену, пообещав лично обучать его композиции.
Друзья Бетховена не без труда добились у боннского курфюрста отпуска для него с сохранением небольшого жалованья. Прибыв в Вену, Людвиг с головой погрузился в учебу. «Маленький, худощавый, смуглый, со следами оспы на лице, черноглазый и черноволосый 22-летний музыкант прибыл в столицу, чтобы усовершенствоваться в своем искусстве у маленького, тщедушного, смуглого, с лицом, изрытым оспой, черноглазого, одетого в черный парик старого мастера», — писал биограф Бетховена. Однако учитель и ученик, для которого, кстати, эти уроки были платными, быстро разочаровались друг в друге. Бетховен считал, что Гайдн недостаточно внимателен к его стараниям, он жаждал учиться, а учитель был слишком занят своими сочинениями и заказами. Молодой музыкант был вынужден брать уроки у других учителей — часто тайно, чтобы не обидеть Гайдна. В свою очередь Гайдна пугала напористость ученика, озадачивали его довольно мрачные мелодии, не характерные для того времени. Однажды он написал Бетховену: «Ваши вещи прекрасные, это даже чудесные вещи, но то тут, то там в них встречается нечто странное, мрачное, так как Вы сами немного угрюмы и странны; а стиль музыканта — это всегда он сам».
Вскоре Гайдн снова уехал в Англию, передав своего ученика известному педагогу и теоретику Альбрехтсбергеру. А когда вернулся, Людвиг сразу же поспешил представить на его суд свои новые произведения. В салоне князя Лихновского молодой композитор исполнил три недавно сочиненных фортепианных трио, опус 1. Уставший с дороги 63-летний Гайдн мужественно выслушал полтора часа музыки, но отделаться дежурными словами и откланяться ему не удалось. Автор непременно хотел услышать оценку своему творчеству. Гайдн рассеяно заметил, что по крайней мере третье трио точно нуждается в доработке, прежде чем быть опубликованным. По иронии судьбы сегодня музыковеды считают именно его лучшим из трех. Бетховен был потрясен и озадачен, он даже заподозрил, что учитель ему просто завидует. Это, конечно же, было не так. Просто музыка Бетховена взламывала привычные Гайдну каноны и не укладывалась в рамки своего времени.
Людвиг продолжал питать уважение к «отцу симфонии», о чем красноречиво свидетельствует тот факт, что свой следующий опус 2 — сборник из трех фортепианных сонат — он посвятил именно Гайдну. Но Бетховен так и не выполнил единственную просьбу учителя — ни на одном титульном листе своих сочинений он так и не пожелал дописать к своей фамилии два слова: «ученик Гайдна». И часто повторял потом, что хотя он и занимался с Гайдном, но ничему у него не научился.
1875 год. Русский инженер Павел Яблочков изобретает так называемую электрическую свечу
«Свеча Яблочкова» представляет собой две угольные пластинки, разделенные фарфоровой вставкой, служащей проводником электричества, накалявшего дугу. Она стала первым электрическим источником света.
В марте следующего года Яблочков получил французский патент № 112024 на свое изобретение, а в апреле представил свечу на лондонской выставке физических приборов. «Свеча Яблочкова» произвела фурор. На следующий день газеты разных стран пестрели заголовками: «Свет приходит к нам с Севера — из России»; «Северный свет, русский свет — чудо нашего времени»; «Россия — родина электричества». 29-летний русский изобретатель вмиг стал мировой знаменитостью.
«Свечи Яблочкова» покорили Францию, Англию, Германию, Бельгию, Испанию, Португалию, Швецию. Они освещали развалины римского Колизея и покои персидского шаха. В Париже, когда «русский свет» вслед за Лувром и оперным театром обосновался на одной из центральных улиц, горожане в первое время собирались только ради того, чтобы полюбоваться непривычно ярким освещением.
«Свечи Яблочкова» были удобны в эксплуатации и бойко распродавались. Каждая свеча стоила около 20 копеек и горела 1,5 часа.
1918 год. ЦК РКП(б) принимает уникальное постановление — «О непогрешимости органа, работа которого протекает в особо тяжелых условиях»
До того только Папа Римский был, согласно католическому догмату, непогрешим. Но в Стране Советов по воле партии непогрешимым стало и возглавляемое Феликсом Дзержинским ЧК.
Постановление было принято после доклада Дзержинского «О злостных статьях о ВЧК», в которых высказывалось возмущение беззаконными действиями подчиненных Железного Феликса. Главного чекиста очень расстраивали заявления некоторых газет о том, что «чрезвычайка» — это, мол, организация бандитов и убийц.
Ряд большевиков предлагали внести изменения в законодательные акты, регламентирующие деятельность ВЧК, осуждая «полновластие организации, ставящей себя не только выше Советов, но и выше самой партии». Редактор «Правды» и фактически главный партийный идеолог Николай Бухарин и нарком внутренних дел Григорий Петровский требовали устранения произвола в деятельности «организации, напичканной преступниками, садистами и разложившимися элементами люмпен-пролетариата». Председатель комиссии политического контроля Лев Каменев и вовсе предлагал упразднить ВЧК как структуру. Однако за «чрезвычайку» вступился Ленин. Он выразил ведомству Дзержинского полную поддержку и назвал нападки на него «несправедливыми обвинениями со стороны ограниченной интеллигенции, … неспособной взглянуть на вопрос террора в более широкой перспективе».
В итоге текст декабрьского постановления гласил: «На страницах партийной и советской печати не может иметь место злостная критика советских учреждений, как это имело место в некоторых статьях о деятельности ВЧК, работы которой протекают в особо тяжелых условиях».
1937 год. Первые в СССР выборы в Верховный Совет
Выборы — «всеобщие, прямые, равные, при тайном голосовании», как хвалилась пропаганда, — проводились на основе принятой годом ранее Конституции, согласно которой Съезд Советов СССР заменялся Верховным Советом СССР.
«Это были не просто выборы, а великий праздник, торжество советского народа, демонстрация великой дружбы народов СССР», — говорилось в кратком курсе истории партии.
В утреннем номере «Литературной газеты» было помещено письмо Алексея Толстого к своим избирателям под заголовком «Наш путь прям и ясен». В нем говорилось, что «к сияющим вершинам коммунизма нас ведет великий Сталин… Этот день не за горами… Ради этого красного дня мы все живем и ему отдадим все наши силы».
Вообще-то Конституция 1936 г. предусматривала, что выборы будут проведены на альтернативной основе. Однако к середине 1937-го от этой идеи отказались. Разгорелась кампания по борьбе с «вредителями, шпионами и контрреволюцией», превратившаяся в массовые репрессии. Многие из тех, кто пытался баллотироваться в Совет в качестве альтернативных кандидатов, были арестованы НКВД; ряд кандидатов впоследствии отказался от участия. Кроме того, часть партийной номенклатуры оказалась просто не готова конкурировать с внепартийными кандидатами.
Таким образом, в каждом бюллетене на выборах был только один кандидат. Избирателям давали бюллетень и конверт, приглашали заходить в кабину и велели конверт заклеивать. Конечно, можно было вычеркнуть кандидата, но это, во-первых, все равно ничего бы не изменило, а во-вторых, на участке стояли какие-то люди, провожавшие избирателя в кабину, и человек боялся пробыть там лишнюю секунду. Он вкладывал бюллетень в конверт, заклеивал, как было велено, и опускал в урну, у которой стояли два пионера, отдававшие каждому избирателю пионерский салют.
Такие «выборы» проходили еще пятьдесят лет — уже без конвертов и пионеров, но с той же процедурой «выборов из одного».
1987 год. В журнале «Огонек» выходит поэма Расула Гамзатова «Люди и тени», которую не решались опубликовать четверть века
Читатели 50-го номера «Огонька», который в этот день поступил в киоски, познакомились с произведением дагестанского поэта, написанным еще в 1962 г. И то не целиком — с главами из поэмы.
С аварского языка поэму перевел хороший друг Гамзатова поэт и переводчик Яков Козловский.
Что знаешь ты, страна, о нашем горе?
Быль не дойдет ни в песне, ни в письме.
Нас тысячи невинных — на Печоре,
На Енисее и на Колыме.
На рубку леса ходим под конвоем.
Едим баланду. Каторжный режим.
И в мерзлоте могилы сами роем
И сами в них, погибшие, лежим…
…Ты в здравом ли уме, усатый повар,
Любитель острых и кровавых блюд,
Антанта снова совершает сговор,
А нас сюда везут все и везут…
Козловский вспоминал, что Гамзатов предпринимал попытки опубликовать свое произведение, но получил не только отказы, но и порцию нелицеприятной критики. Не помогли ни авторитет автора, ни его награды, ни звания.
Первым отказался от поэмы зять Хрущева редактор «Известий» Алексей Аджубей. Ему было непонятно, где это Гамзатов увидел «раздвоенность советского общества и советского человека», «двуликость и разлад». При этом, как вспоминает Козловский, присутствовавший при беседе редактора и поэта, «Аджубей вел себя не как редактор газеты, а как без пяти минут министр иностранных дел и, может, даже член Политбюро!». «Вы подумайте о себе, товарищ Гамзатов!» — зловеще предупредил он поэта.
Не опубликовал поэму и Александр Твардовский, тогдашний главный редактор журнала «Новый мир», хотя месяц тому назад высоко отозвался о произведении. И это при том, что поэма Гамзатова по сути о том же, о чем поэма самого Твардовского «Теркин на том свете» — о годах репрессий, ГУЛАГе, скорых судах и искореженных судьбах…
Путь «Теркина на том свете» к печати был тоже непрост. Поэма была запрещена, однако после того, как тело Сталина было вынесено из мавзолея, ее напечатали и в тех же «Известиях», и в том же «Новом мире».
Гамзатов отнесся к ситуации философски: «Если поэт нормально себя чувствует, он не очень хороший поэт».
Смотрите также: