Эти рассказы похожи на фиалковые лепестки — тонкие, бархатистые. В них важны не сюжеты, а сама атмосфера метафоричной меланхолии. Там верховодят чувства и особенный взгляд на окружающий,непостижимый мир, на который автор смотрит через призму магического реализма — писательский взгляд полон фиалковой томности, а его прикосновение к повседневности не разрушает легкой тяжести бытия.
Дерево, море и серебряная ложка
Вчера ночью я опять видела ее во сне. Мою старую добрую собаку с седым ухом. Мою огромную, мою маленькую, мою навсегда. Она бежала по пляжу, оглядываясь, проверяя, иду ли я следом. Я шла, я даже бежала, но не могла ее догнать.
Вчера утром я проснулась от прикосновения ее влажного носа к моей пятке, как обычно торчащей из-под одеяла. Она всегда так делала, чтобы разбудить меня и отвести на берег, пораньше, пока не растворилась кисельная пленка медуз. Каждое лето мы приезжали на море — к дяде и тете. Нам обеим здесь очень нравилось. И вот снова настало лето, и я приехала к ним одна.
Вчера утром я проснулась, осторожно села в кровати, подождала, пока сердце успокоится, и вышла на веранду. Дерево помахало мне веткой. Это самое толстое дерево в саду с незапамятных времен принадлежит мне. Зимой оно впадает в спячку, как медведь. Наверное, иногда ворочается и рычит. И может быть, даже иногда видит меня во сне. Я всегда знала: у него ко мне особое отношение. Мне кажется, оно не возражает, когда я в трудные минуты прижимаюсь щекой к его шершавой коре, прикасаюсь пятками к гладким, выступающим из-под земли корням, обнимаю своими тонкими руками его слоновье туловище.
Фиалки, например, моих рук не выдерживают. Их бархатные листья превращаются в кашицу, а нежные соцветия — в дурно пахнущий шелк. На мне лежит фиалковое проклятье, и мне, похоже, от него никогда не избавиться, как и фиалкам от их участи. Хотя иногда тетя успевает их куда-то спрятать перед моим приездом.
Только слоновье дерево стойко переносит мои прикосновения. (Ну и собака, раньше.) Теперь оно даже как-то поощряет их. Видимо, что-то чувствует. Видимо, беспокоится, буду ли я так же тосковать по нему. Хотя скорее это оно будет по мне, оно из той самой породы вечных деревьев, не помню, как они называются. Честно говоря, меня удивляет такой эгоизм, сейчас же моя очередь для тоски.
Ночами напролет я лежу в кровати с открытыми глазами, ловлю переплеты его ветвей в убегающих за угол световых следах редких машин и слушаю лай далеких собак, среди которых нет той, которая мне нужна. Ночами напролет я лежу в кровати с открытыми глазами, исследуя пустоту внутри. Наверное, все же стоить пойти к нему. Прижаться щекой, послушать гудение корабельных снастей, доносящееся из глубины его оплывшего организма, погладить кривую ветку — третью слева. Но самое большое несчастье сейчас — это прикоснуться босыми ногами к холодному полу. Полосатые туфли, как обычно, остались под столом на веранде. Только мои ноги, питающие пристрастие к теплу по ночам, останавливают меня на пути к дереву. Они разжигают во мне ненависть к его шуршащей, манящей, летящей сущности. Ну и в целом, я сомневаюсь, что оно поможет. Ночью не помогает ничего, кроме сна. Но он все время где-то задерживается.
Вчера утром, когда я уже пила на веранде чай с грушевым вареньем, освобождаясь под столом от полосатого плена, считая погибших за ночь мотыльков и складывая их в пустое пространство внутри, я вдруг ощутила, что дерево ни с того ни с сего уставилось на меня в упор. Казалось, оно вперило в меня тысячеглазый взгляд глубочайших глубин и заставило застыть с серебряной ложкой во рту. Мне это не очень понравилось.
«Так, так», — лихорадочно жонглировала я первым и последним пришедшим в голову словом, — «так, так». Встала, села, встала, зачем-то схватила банку с вареньем и, вспомнив свою детскую прыткость, перелетела через забор. Кусок юбки повис напоминанием о былых играх в казаков-разбойников на границе нашей и вражеской территорий.
К счастью, в первый раз за это странное лето я встала раньше всех жителей побережья, и чужие владения оказались вне зоны надлежащего контроля. Поверив наконец в такое необычайное везение, я вынула ложку изо рта и осторожно поглядела в заборную щель на дерево, в упор поглядевшее на меня в ответ. «Ну ладно», — подумала я, прихватила с соседского крыльца смычок их нудного сыночка, обеспечив тем самым своим домашним хотя бы один день тишины, и вышла к морю через их черный ход. Наш преграждало дерево, вытягивавшееся теперь изо всех своих столетних сил в рост и пытающееся поверх забора проследить мой маршрут.
День на море прошел вполне удачно. Я подремала, укрывшись от ветра за валуном, и во второй раз за утро проснулась от прикосновения влажного носа к голой пятке. Но это была не она. Это была какая-то чужая хромая собачка. Ее хозяйка строила вдалеке песочную крепость. Потом они обе ушли.
Свою собаку я тоже видела. Она бежала по пляжу, оглядываясь, проверяя, иду ли я следом. Я шла, я даже бежала, но не могла ее догнать. Я даже не успела прикоснуться к ее седому уху. Хотя бы кончиками пальцев. Потом снова открыла глаза.
Я доела варенье, закопала смычок в песок, набила банку разноцветными камнями. Походила по белой пене, прилипающей мокрой юбкой к ногам. Три раза закинула в море ложку — так далеко, как только могла, и три раза оно принесло ее обратно. «Этому, в принципе, можно придать какое-то значение», — подумала я и медленно пошла домой.
На веранде тетя, готовя вечерний чай, уже зажгла лампу, которая завлекала мотыльков обжигающей кончиной и моим утренним ее оплакиванием. Дядя бродил по дому с веревкой в руках и искал стремянку. Дерево в темноте скрипело простуженным басом, вздыхало и звало меня. Наверное, хотело извиниться за свой топорный эгоизм.
«Что это было?» — спросила я, обхватив его с левого бока и вложив ухо в ямку между выступами в коре. Оно откашлялось, вздохнуло и преподнесло моей ушной раковине абсолютную, совершенную, непроницаемую пустоту. «Хочешь посоревноваться?» — улыбнулась я. Так мы стояли, я обнимала его, оно молчало внутри, но листья, как глаза, все выдавали. Так мы стояли, и так мне хотелось стоять всегда. Ни по кому не скучать, ничего не помнить.
Потом пришел дядя со стремянкой, приладил к самой толстой ветке качели и ущипнул меня за палец. «Качайся, оно весь год по тебе скучало», — сказал он и вернулся в дом.
Золотой человек
Он умел спать с открытыми глазами, стоя. Стоя и с открытыми глазами. Этому трюку он научился спустя несколько лет после того, как начал работать живой статуей. Раньше он просто концентрировался на синем коне, прилепленном над дверью дома, напротив которого он обычно стоял. Синий конь мокнул, сох, выцветал, его обновляли, и он снова синел и сиял. Золотому человеку приходилось обновлять свой костюм самому, городские власти ему в этом, в отличие от коня, не помогали. Ну хотя бы дали разрешение стоять на главной площади, и то хорошо.
За эти неподвижные часы концентрации на коне он успел многое обдумать, все вспомнить, обо всем пожалеть, в конце концов ему это наскучило. Потом он увидел, что синий конь ему подмигнул и что-то прошептал себе под нос. Еще он начал отделяться от стены и парить, болтаться на ветру, как воздушный шарик. Так золотой человек открыл для себя чудо сна с открытыми глазами.
Он практиковал его и в трамвае, ему приходилось стоять всю дорогу на задней площадке. «Мне никак нельзя садиться, войдите в мое положение». Но там все же не стоило слишком забываться, а то можно было проехать свою остановку. Из-за чего приходилось, или возвращаться пешком, или долго ждать встречный трамвай. За это время его так называемые коллеги, эта невыносимая парочка серебряных, норовили занять его место.
Он их презирал, но немного побаивался. Они были молодые и наглые, и думали, что все знают лучше всех, тем не менее, постоянно не прокрашивали шеи сзади. У них не хватало времени и внимательности, чтобы друг другу подсказать. Они торопились жить, у них для этого было, конечно же, очень подходящее занятие, саркастично думал Золотой человек. Они шли на всякие уловки вроде посвистывания и чревовещания для привлечения самых доверчивых туристов. Один еще постоянно скалился кривыми зубами, издалека они выглядели во рту как кости, которые он не мог проглотить. Обычно они не пускали Золотого человека на его место ровно до первого полицейского, проходящего мимо. Видимо, им тоже было чего опасаться.
У Золотого человека было доброе лицо в мягких морщинах, стекающих вокруг носа и рта к подбородку, но почему-то складывалось ощущение, что он не очень добр изнутри. Наверное, из-за его холодных голубых глаз. Обычно они были ясными, но иногда становились сизыми — в те дни, когда у него в голове бродили тучи.
Перед выходом из дома он тщательно осматривал себя в большом зеркале, помогая себе маленьким карманным. Карманное зеркало всегда было при нем на случай дождя или жары. Он спускался со своей табуреточки и, высыпав набравшиеся монеты в свой золотой карман, отходил в подворотню, из которой были видны и табуреточка, и пустой сундучок, мало ли что. Там он снимал с одной руки золотую перчатку, зимой под ней была еще одна — черная, шерстяная, с дырочкой на мизинце, летом — простая рука в рыжих волосках. Он стремительно осматривал себя зеркальцем и стеклянной дверью магазинчика. Дождь и пот оставляли потеки и разводы на лице, приходилось затирать их золотой пудрой. Краска на шляпе, костюме и башмаках была более стойкой. Ими можно было заняться вечером или даже в конце недели.
В карманах у него было много интересного, во-первых, золотое зеркальце, затем золотая пудра, золотой портсигар, сигареты в нем правда были белые, золотая зажигалка, он заправлял ее обычным газом, не золотым. Пластмассовые одноразовые зажигалки сразу бы испортили все впечатление, так что он придерживался отживающей свой век традиции многократного использования добротных вещей. В самом дальнем наружном кармане, чтобы не растаяли, лежали маленькие шоколадки в золотой обертке. Он ими перекусывал и изредка угощал совсем уж замученных детей, которых родители таскали весь день по достопримечательностям. Дети от этого моментально расцветали и улыбались потом еще целый день.
Дети вообще проявляли к нему особый интерес. Очень смешно повизгивали, когда он неожиданно поводил локтями, как заводная кукла, или подмигивал им.
Однажды он ехал в трамвае с одной озабоченной своими мыслями мамашей и ее маленьким мальчиком. Мальчик открыл свои круглые глаза на полную мощность и не сводил с него взгляда всю дорогу. К несчастью, они выходили на одной и той же остановке, и ему пришлось предложить свою помощь по спусканию коляски на землю. Лицо мальчика на бесконечные три секунды оказалось на одном уровне с его лицом, ничего не оставалось, как подмигнуть ему, мальчик наконец улыбнулся. И совсем ошалел от счастья, когда, свесившись с коляски и извернувшись всем тельцем, увидел, как Золотой человек помахал ему вслед. Все люди в трамвае и вокруг почему-то тоже улыбались и подталкивали друг друга плечами.
Серебряная парочка летом ела круглое эскимо в блестящей ледяной фольге. В золотой мороженое было очень трудно найти, так что он предпочитал лимонный лед, он более всего походил на золотую еду. Шоколадки летом таяли даже в наружном кармане.
Зимой он брал с собой небольшую золотую фляжку с коньяком, зимой можно, особенно когда пасмурно и хочется домой, лечь на диван и задремать. Пока он не научился спать с открытыми глазами, он часто об этом мечтал — оказаться дома и лечь на диван.
Ночью обычно было не до сна, во-первых, за день в мире накапливалось много новостей, которые нужно было прочитать и расстроиться. Во-вторых, костюм из-за сквозняка, пробиравшегося сквозь ветхие окна, качал рукавами, а иногда и штаниной. И Золотому человеку казалось, что он едет в поезде, который постоянно въезжает в тоннели, и сидящий напротив темнокожий старик в золотом костюме что-то пытается жестами ему сказать. Сам старик сливался с темнотой, костюм же наоборот ее отражал и от этого сиял еще сильнее. Это очень отвлекало и не давало заснуть. Он пробовал оставлять костюм в прихожей, но сильно переживал, как бы его не погрызли мыши. Он их никогда не видел, но каждый раз открывая дверь, отчетливо ощущал их запах. Невидимые мыши, ниже травы, тише воды, но запах не спрячешь, он проникает везде.
Он слушал джазовую радиостанцию, чтобы отвлечься от новостей, поправлял золотой краской потертости на костюме, начищал до золотого блеска башмаки. Краска, конечно, дорогая, но качественная. Дождь не оставлял на ней сухого места, но она держалась до последнего. Те серебряные под дождем — сразу оплывали, они предпочитали дешево тратить деньги. Потом он все же ложился на диван, закрывал глаза, костюм качал рукавом, носки червячками шевелились в ботинках, сон тоже сносило сквозняком.
Однажды он увидел из окна трамвая маленький золотой автомобиль. Он был ходячей, хотя нет, скорее ездящей рекламой казино или чего-то вроде того. За рулем сидел молодой, но уже пузатый человек с водяными глазами, а это же он, это же Золотой человек должен был там сидеть. Если пропитать сиденье золотой краской, то можно доехать в центр совсем без потерь. Так Золотой человек познал зависть. На некоторое время этот автомобиль стал его навязчивой идеей. Но он никогда его больше не видел.
В качестве насмешки над ним и чтобы испортить ему настроение на весь день, по пути на работу ему иногда встречались то девушка в золотых туфлях, разбрасывающих вокруг сияющие блики на каждом шагу, то женщина с ощипанной собачкой и в золотой дутой куртке, думающая, что все это модно и дорого выглядит. Еще и этот золотой автомобиль.
Однажды зимой он заболел, очень сильно простыл. Но все же поехал на работу, дома сидеть не хотелось, хотя диван манил и шептал, что неплохо было бы преклонить голову и успокоиться.
Это вообще был очень странный день. Огромные многоярусные облака встали на дыбы и были похожи на горы, внезапно окружившие город. Звук вертолета, зависшего на одном месте, вызывал сильную тревогу. В город приехал популярный певец, настолько популярный, что людей на улицах не осталось, точнее на всех улицах, кроме одной — той, которая вела из центра к реке.
Этот бурный поток, как сама река, огибал Золотого человека, поносил его за то, что он стоит у всех на пути, и стремился к берегу. Сцена была установлена прямо на воде — он увидел это еще утром из окна трамвая. Люди плотными рядами стояли на обоих берегах и на всех островках, кружили на лодках и катамаранах вокруг нее. Везде были экраны для близоруких и для тех, кому важно не только услышать, но и тщательно все рассмотреть и подметить все изъяны, морщины и новые блестящие зубы исполнителя. Потом пришел звук, басы дальних колонок, крики, свист и аплодисменты. Серебряные тоже наверняка были там.
Золотой человек стоял один на своем месте на пустой площади. Ветер поднимал бумажки, обертки, пластиковые стаканчики, оставшиеся после людского наводнения. Не было никого, ну почти. Был синий конь напротив, еще прошла хмурая девушка с кудрявой собачкой, собачка имела такую наружность, что он невольно подался назад — подальше от их траектории. Потом прошел мальчик с большим камнем в руке, он испугался, что тот в него этим камнем кинет, и закрыл глаза. Потом появилась еще одна собака, на этот раз без девочки — большая с седым ухом, она была занята своими мыслями и не обратила на него никакого внимания, хотя он тихо свистнул ей, хотел погладить, такая милая она была.
Он проголодался, но все еще на что-то надеялся и не уходил. К реке, конечно же, ему идти не хотелось, домой к мышам тоже. Он развернул золотую шоколадку и, посмотрев вокруг, вопреки своим принципам отпустил обертку на волю, ветер подхватил и закружил ее, потом еще одну, и еще одну, и еще одну, и еще одну. Когда шоколадки закончились, синий конь отделился от стены и, протискиваясь сквозь невидимые волны, подплыл к нему. Конь посмотрел ему прямо в глаза. Глаза у коня были темно-синими с золотыми веснушками, как звездное небо летней ночью. Золотой человек с нежностью вдохнул его теплый запах и взобрался к нему на спину. Шляпа слетела с его головы, он положил тяжелую щеку на золотую шелковую гриву и снова закрыл глаза. Его золотые волосы трепетали на ветру, шелковая грива гладила его лоб, синий конь нес его сквозь золотую вьюгу.
Читать другие рассказы в журнале "Формаслов"
#современнаяпроза #современныеписатели #формаслов #рассказы