Федор Тютчев, кажется, совершенно не интересовался судьбой своих стихотворений, хоть и отдал поэзии более полувека – отстранился от участия в составлении обоих прижизненных сборников, раздаривал и терял рукописи, да и в целом был невысокого мнения о произведениях, ставших признанными шедеврами.
При этом нельзя сказать, что он, как Боратынский, нашел читателя только в «потомстве». Довольно большую его подборку – 16 из 27 присланных стихотворений – опубликовал в своем «Современнике» Пушкин, восторженную статью о нем написал Фет, в 1850-х первый сборник поэта вызвал большой интерес.
И все же… Вот, например, стихотворение, которое опубликовал Пушкин в «Современнике»:
Обеих вас я видел вместе –
И всю тебя узнал я в ней…
Та ж взоров тихость, нежность гласа,
Та ж прелесть утреннего часа,
Что веяла с главы твоей!..
И все, как в зеркале волшебном,
Все обозначилося вновь:
Минувших дней печаль и радость,
Твоя утраченная младость,
Моя погибшая любовь!..
А вот одно из отвергнутых им стихотворений:
Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул —
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул…
Мотылька полет незримый
Слышен в воздухе ночном…
Час тоски невыразимой!..
Всё во мне, и я во всем!..
Сумрак тихий, сумрак сонный,
Лейся в глубь моей души,
Тихий, томный, благовонный,
Все залей и утиши —
Чувства мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!
Первое стихотворение талантливо, но второе неизмеримо значимее. Неужели Пушкин не понял, не оценил по-настоящему Тютчева?
А вот Некрасов, такой, казалось бы, далекий от Тютчева, написал о нем умно и талантливо, хоть знаменитая статья и называлась «Русские второстепенные поэты» (второй «второстепенный» - Фет). Но его Тютчев словно «уменьшился» до очень талантливого поэта-пейзажиста. Хотя этот маленький шедевр, высоко оцененный Некрасовым, совсем не пейзажная лирика. Это прикосновение к скрытому от глаз человека:
Песок сыпучий по колени.
Мы едем: поздно, меркнет день;
И сосен по дороге тени
Уже в одну слилися тень.
Черней и чаще бор глубокий...
Какие грустные места!
Ночь хмурая, как зверь стоокий,
Глядит из каждого куста.
Ночь, глядящая на человека из темноты, - какой это сильный образ! Здесь, как у Лермонтова, земное встречается с космическим. Этот космизм долгие годы будет царить в поэзии Тютчева. Он был всего на 4 года моложе Пушкина, но его гармония совсем другого рода. Она не похожа даже на лермонтовскую. Так до Тютчева мироздание еще не видел никто:
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь — и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее; он нудит нас и просит…
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины,-
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
А это четверостишие в свое время поразило молодого Заболоцкого. Действительно, вторую строчку вполне мог сочинить автор «Столбцов» и «Торжества земледелия»:
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Всё зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них!
Это молодой Тютчев, Тютчев 1820-х – 1830-х годов – прежде всего поэт космизма и клубящегося хаоса. Тютчев 1850-1870-х годов (в 1840-е он практически отошел от поэзии) – поэт гораздо более земной и теплый, хоть и прекрасно знающий о трагизме существования, достаточно вспомнить знаменитый «денисьевский цикл», «Брат, столько лет сопутствовавший мне», «От жизни той, что бушевала здесь» и т. д.
Но даже далекие и холодные звезды у зрелого Тютчева прекрасны не сами по себе, они освещают спящую землю:
Тихой ночью, поздним летом,
Как на небе звезды рдеют,
Как под сумрачном их светом
Нивы дремлющие зреют…
Усыпительно-безмолвны,
Как блестят в тиши ночной
Золотистые их волны,
Убеленные луной…
Чем-то это близко лермонтовской попытки гармонии («В небесах торжественно и чудно, спит земля в сияньи голубом»). Но на земле человека всегда ждут утраты. И трудно найти что-то более простое и пронзительное в русской поэзии XIX века, чем это стихотворение памяти Елены Денисьевой:
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня…
Тяжело мне, замирают ноги…
Друг мой милый, видишь ли меня?
Всё темней, темнее над землею –
Улетел последний отблеск дня…
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня…
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Начинается стихотворение нарочито просто, почти «простецки»: «Вот бреду я». А заканчивается болью, от которой трудно дышать.
Жизнь Тютчева в последнее десятилетие – это череда потерь. Пережил он и своего старшего брата Николая:
Брат, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел — куда мы все идем,
И я теперь — на голой вышине
Стою один, — и пусто все кругом —
И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой — и пусто будет там,
Где я теперь, смотря в ночную тьму
И — что? со мной, не сознавая сам…
Бесследно все — и так легко не быть!
При мне иль без меня — что нужды в том?
Все будет то ж — и вьюга так же выть
И тот же мрак — и та же степь кругом.
Дни сочтены — утрат не перечесть…
Живая жизнь давно уж позади —
Передового нет — и я, как есть,
На роковой стою очереди…
Трагизму этого стихотворения Тютчева в каком-то смысле противопоставляет печальную, но не мрачную истину, высказанную им в 1871-м, за два года до смерти:
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь…
Да два-три дуба выросли на них,
Раскинувшись и широко и смело.
Красуются, шумят, — и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их.
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих — лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
Трудно сказать, примирился ли Тютчев перед смертью с неизбежным. Задолго до конца, в 1852 году, он писал своей жене Эрнестине Федоровне: что он — «человек, постоянно преследуемый мыслью о смерти», что он испытывает «ежеминутно с такою болезненной живостью и настойчивостью сознание хрупкости и непрочности всего в жизни…»
Умирание его было тяжелым и долгим. А больше всего он, человек, который всю жизнь скептически относился к своим стихам, страдал от того, что не может, как раньше, ясно и кратко выразить себя: «Ах, какая мука, когда не можешь найти слова, чтобы передать мысль». Тогда же он воскликнул: «Я исчезаю, исчезаю!»