И в пустынных вагонах метро я летел через годы
И в безлюдных портах провожал и встречал сам себя.
И водили со мной хороводы одни непогоды,
И все было на этой земле без тебя, без тебя.
Юрий Визбор
Год 2005-й.
В бесконечной череде портов именно здесь прервался суматошный бег «Ариона». На пустынном причале не работали краны, не сновали погрузчики и докеры. Нас никто не ждал – тот редкий случай, когда есть возможность просто выспаться в тишине и ни о чем не думать.
Нас никто не ждал...
Пришвартовались и я сразу заспешил в каюту: здесь – мой круг, мое одиночество. С ходу отверг робкие просьбы типа «Каптен, можно в город?»
– Рабочий день до восемнадцати, а там – хоть до утра!
Не из чрезмерной строгости, просто мои судовладельцы в далекой Германии всегда в курсе любого, самого маленького происшествия или вольности на пароходе, и не успеет что-либо произойти, как издалека капитану задаются вопросы и читаются жесткие нотации. У них, в стране развитой демократии, соседа заложить, что чаю выпить, а потом как ни в чем не бывало – улыбки, приветствие шляпами: «Гуд морнинг, херр Шумахер, ихь либе дихь!». А у «херра» уже штрафу на 200 евро в почтовом ящике лежит за то, что мусор не в тот контейнер сунул. И фотографии с места преступления в фас и профиль. Подарок от друга, а завтра будет наоборот.
Вот и здесь мои геноссе держат дятла-стукачка, который «своевременно информирует» о чем ни попадя. У меня в этой тайной-явной «должности» состоит поляк-практикант. Ему в награду обещали трудоустройство после мореходки, и он при зарплате в двести долларов «трудится», не покладая мобильного телефона. Да бог с ним – забыть. К вечеру, быть может, прогуляюсь по Салоникам, съем чего-нибудь греческого.
Не раздеваясь, я упал на диван, но не заснул. Захлестнули мысли и побежали-побежали, не давая векам сомкнуться: о доме, о неосязаемой душе, которая вроде у людей есть, но не пощупаешь.
Как-то на стоянке на судно заскочил араб – штурман с ливийского парохода. На хорошем русском спросил, есть ли русские, попросил книги и видеофильмы на русском языке.
– Зачем тебе? – удивился я.
– У меня душа русская…
Значит, у арабов есть. А в Панаме, на реке Туира в джунглях провинции Дарьен явился мне однажды чернокожий врач с русской душой и бутылкой панамской эрераны. И у них бывает. Бывает, что у нас нет, а у них есть…
Я потянулся за томиком Иосифа Бродского девяностого года издания. Тонюсенькая такая книжица, домашняя.
Когда теряет равновесие
твое сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из-под ног,
как палуба,
когда плюет на человечество
твое ночное одиночество, –
ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и, кстати, самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Читайте Бродского.
Погрузился в стихи и вышел в мир лишь к ужину, присел на свое место в кают-компании и окинул взглядом людей. Они закончили работу все-таки раньше и уже в чистом сидели за своими столами. Черные, смуглые, белые, узкоглазые и просто глазастые. Вдали от дома эти люди тоже тянутся друг к другу по зову крови: филиппинцы о чем-то щебечут на своем чудно́м языке, поодаль – индусы, отдельной группкой – поляки, а некто Анотэ экзотической национальности кирибати, как и я – в одиночестве. Его всегда внимательный взгляд из-под густых ресниц не отражает страха, радости, печали, а плавно очерченное смуглое лицо – эмоций.
Зная ответ наперед, подтруниваю над ним в десятый раз, пытаясь вывести из коматозного состояния.
– Анотэ, ты пойдешь в город? Аванс будешь брать?
Он, как всегда, серьезен:
– Ноу, каптэн. Большая семья. Деньги нужны дома.
В свои тридцать с небольшим Анотэ успел настрогать восемь маленьких кирибатей, а теперь ему нужны деньги. Ходил бы без штанов по своему атоллу в Новой Полинезии, радовался жизни, так нет – сидит испуганный одиннадцатый месяц на пароходе. Как приезд домой – так еще одно-два дитя!
Порой при взгляде с мостика этот интернациональный ковчег напоминает мне американскую тюрьму. По палубе, в машинном отделении, коридорах снуют люди разных характеров и оттенков кожи, но в одинаковых оранжевых робах, правда, без кандалов. Сейчас, перед трапезой, они переоделись в цивильное, и возникает иллюзия свободы.
Сытая Европа ценит каждый свой час пребывания на этой земле и давно нашла способ не губить свою жизнь в море. Наём моряков из бедных стран – обычная практика, созданная с капиталистическим тщанием. Открытые по всему миру центры морского образования дают несчастным людям квалификацию, а затем – и работу. Европейцы знают все о работоспособности, характерах, психологической совместимости, устойчивости тех или иных наций и эффективно комплектуют экипажи, исходя из своих правил. Кому пахать четырнадцать месяцев, кому шесть – всем отмерено. Богу богово, а кесарю кесарево…
Пятеро смелых в поисках приключений двумя отдельными группами отправились в город, а оставшиеся засели у телевизора, разбрелись по каютам, рассыпались по палубе. Греческий март соответствует теплому русскому июню, и как тут не расслабиться?
Здесь голуби в массе белые, их много. Я смотрел на непуганые голубиные полчища, пожирающие зерно на соседнем зерновом причале, и никак не мог решить, чем заняться. Неожиданный вакуум в работе дал силу лени, и гулять по городу уже совсем не хотелось. Опять в каюту?
К борту подкатили убитые «Жигули». Унылый грек, сложенный в кабине вдвое, с трудом выполз из «семерки», распрямился до двухметрового роста и на расстоянии вытянутой от нас руки побрел по кромке причала, негромко причитая по-русски:
– Шубы! А вот шубы! Шубы! А вот шубы…
Казалось, нет на свете такого горя, какое не было бы написано на его лице. Смысл слов был понятен только мне, я сбежал по трапу и протянул незнакомцу руку.
– Привет! На отдыхе шубами приторговываем? – Меня интересовали не шубы, а общение. – Владимир.
– Петр, – представился он и тяжело вздохнул.
Вид этого человека никак не вязался с тем, чем он был занят.
– Неужто жизнь так грустна под солнцем Греции?
– Да уж… Десять лет греюсь и веселюсь.
– Заходите в гости!
Во времена Советов в Ессентуках Петр представлял самую мирную профессию инженера-строителя, жил в пределах дозволенного и особо не мучился житейскими проблемами. Много ли советскому человеку надо? Двести двадцать в месяц плюс премия, если будет, – и хватит. Жизнь плавно катилась к пенсии, но опять загремела по ухабам телега русской истории, замаячила рыночная экономика, и все пошло прахом. Страна стремительно перестраивалась по принципу курятника: верхние нашесты занимались исключительно подонками, пониже – такими же уродами помельче, а в дерьме барахтался весь доверчивый советский народ. Петр вместе с коллегами не успел и глазом моргнуть, как с ваучером в зубах оказался за дверями родного стройуправления.
– Там все уплочено, – разъяснял строителям вспотевший начальник, вытирая шею куском ветоши. – Чубайс сказал, в скором времени озолотитесь…
– А-а-а, ну раз Чубайс сказал, тады ой! – Растерянные рабочие поперли прочь.
В этот самый момент гений экономики Гайдар анонсировал в стране капитализм и заверил, что законы дикого рынка быстро все расставят по своим местам.
– Будьте счастливы, ЛЮДИ! – всякий раз заклинал новоявленный мессия, заканчивая свои страстные речи. Все с заботой о них…
Чтобы не сдохнуть, изможденный пролетариат вместе с работниками науки и искусств помчался на этот самый рынок обогащаться. И Петя следом. Новый капиталист торговал утюгами, посудой, пододеяльниками – всем тем, что удалось скопить в прошлой жизни, и быстро понял: класс покупателей еще не созрел, а изголодавшись за день, на пирожках больше прожрешь, чем заработаешь. Плюс язва.
– До шестидесяти при капитализме не доживу, – тоскливо думал «бизнесмен», вечерами возвращаясь домой на полусогнутых. – Надо что-то делать.
Птица счастья прилетела, откуда не ждали.
– Ну что, Петр Феофилактович, пора вершить большие дела! – Бывший начальник, ныне зиц-председатель кооператива «Базальт» сидел в кабинете в окружении крепких замов в малиновых пиджаках. – Приватизируйте, поднимайте цементный завод. Он, правда, немного развалился, но своя ноша не тянет, хе-хе. Деньги там, кредиты под семьдесят, максимум девяносто процентов – нет проблем.
С завода уже сперли все, кроме стен, но инженер-строитель верил в свои силы. Через два месяца задымила заводская труба, еще через месяц принимали первый мешок цемента. Рынок – не тот, где он торговал наволочками, – был наконец у его ног. Петр впервые за три года легко, но, как оказалось рано вздохнул.
Пришли с поздравлениями зиц-председатель и избранный демократическим путем мэр-уголовник.
– Надо быть добрее к людям, что ли, – стесняясь сказали они. – Отстегивать будешь ежемесячно, иначе… ну, наслышан.
И он отстегивал. Потом приходили друзья мэра с глубоко посаженными глазами. Опять платил. Потом закончились деньги и на заводе начались показательные диверсии. По частям громили завод, затем приступили к угрозам здоровью и жизни близких.
– Однажды ночью кто-то пытался вломиться в мою квартиру, а рано утром я посадил в машину жену с детьми и рванул в Грецию. И вот мы здесь.
Слушая рассказчика, я никогда не сомневаюсь в его правдивости. Сколько таких исповедей приходилось слышать в Европе, Центральной и Южной Америке! И среди них не было ни одной счастливой истории исхода из России девяностых. Русский человек жив родиной и неприхотлив, лишь бы Родина была хоть чуть добра.
Петр спросил, вставая:
– Так что шубы?
– Какие шубы?!.. – Я был все еще поглощен рассказом. – Поздно уже.
– Съездим, у меня ключи от магазина. Посмотрим, может, выберешь чего.
В магазине, сидя на низком, на уровне тротуара, подоконнике витрины, я рассматривал на свет игру рубинового вина в бокале, а Петр профессионально, веером разбрасывал по кафельному полу изумительные шубы и давал дельные советы.
– Вот эта, коричневая норка, вишь, как струится? А блеск, а крой!
Он тщил себя надеждой, а я, ничего не понимая в шубах, не хотел ничего покупать. Мой визит – всего лишь дружеский.
– Стоит тыщу, но тебе отдам за семьсот, – взял быка за рога Петя.
Я хлебнул влаги и начал закипать классовой ненавистью.
– Русский человек должен страдать всю жизнь и по всему миру – это его крест, а ты в городе великих философов магазинчик открыл, на «Жигулях» ездишь. Сидит, понимаете ли, на шее греческого пролетариата. Вон, морду разъел, капиталист занюханный.
Петр изменился лицом, руки его потянулись к литровой бутыли вина. Хорошо приложившись, он поперхнулся от перелива или внезапного волнения и севшим голосом поведал вторую, греческую часть своей печальной повести.
Не был Петр никаким владельцем. С приездом в Грецию он сел на скудное пособие, побарахтался в бюро по трудоустройству и скис – новая родина не спешила распахнуть свои объятия старому нищеброду. С каких рыжиков?
Днями голодный Петя в поисках куска хлеба, бродил по Салоникам, радовался теплу и апельсинам, которые можно было покушать прямо с дерева – он был оптимист. Рядом с ним сновали такой же судьбы «понтийские греки», удивительно похожие на грузин. Пол Грузии сюда переселилось, благо «справки об исторической принадлежности» продавались чуть не на каждом углу Батуми – дорого, но надежно. Однажды, объевшись дармовыми апельсинами, он присел на скамеечку отдохнуть и вдруг навострил уши – из открытых дверей магазина «Шубы» неслась многоголосая русская речь. Петя вошел и, завороженный, остановился в дверях, рассматривая «русский дом» и его обитателей. Как раз в ту пору там отоваривались челночницы – передовой отряд капиталистической России. Шельмоватого вида неимоверно толстый грек рубил «капусту», не отходя от кассы – товар с «50%-ной» скидкой шел нарасхват. Стыдливо отворачиваясь, бойкие товарки доставали из заветных мест означенную сумму и, расплатившись, довольные оттаскивали баулы в сторону. Идиллия казалась бесконечной, но вдруг выстрелом прозвучало зычное: «Верни баксы, козел!» – и, крепкого телосложения дама, стоявшая на точке расчета, приложила хозяина сумкой по черепу. Тот, культурный человек, испуганно присел, захлопнул кассу и под прикрытием прилавка ринулся к лестнице на второй этаж. Ну ошибся человек на сто тридцать долларов, с кем не бывает?! Понять и простить… Отчаянные русские женщины, не раз проигрывавшие в схватках с «родными» бандитами и равной им российской таможней, прощать не собирались – роем налетели на горемыку и…
«Сейчас замесят», – подумал Петр и поспешил выйти из тени. Его язык Эллады был не слишком хорош, но вполне понятен. Он деликатно вписался за переводчика, успокоил обе стороны, и женщины получили свое полное удовлетворение, а хозяин сохранил здоровье. Этот счастливый случай и предопределил его дальнейшую судьбу в качестве менеджера шубных дел. В лучшие годы «шубных туров» из России и окрестностей его зарплата доходила до двух тысяч баксов, а бизнес хозяина процветал и ширился, пока…
Пока черт не дернул оборзевшего Петю выйти с предложением открыть торговую точку в Москве на Черкизовском рынке. Дальше читатель все знает: подыскали надежных людей, а их в ту пору было много, отправили шуб на двадцать тысяч, открылись с помпой (они с хозяином этого не видели), и уже через пару дней пришел стафет: «лавка взломана зпт шубы успешно сп…жжены (неразборчиво) тчк сальдо в полной ж… (неразборчиво) зпт шлите новую партию тчк побольше тчк с пламенным приветом зпт преданный вам иннокентий тчк». Это был такой удар по Петиной репутации и ниже, что с тех пор он вообще зарекся давать какие-либо, даже безобидные советы, а на его лицо легла маска уныния. В таком состоянии я и встретил Петра. В счет неудавшегося «русского ноу-хау» хозяин магазина драл с него три четверти зарплаты и собирался выгонять, а «шубные туры» из России сошли на нет.
Я выслушал, но не посочувствовал.
– У каждого своя судьба, Петр. Однажды в Латинской Америке встретился мне авиационный механик. В Волгограде его заарендовали с виду приличные русские люди и отправили в Панаму привести в порядок пару вертолетов, которые были украдены в России, разобраны и переправлены морем. Механик согласился, прилетел в Бальбоа, восстановил вертолеты, и его там просто забыли, от слова «совсем». С рязанской мордой, без языка выжить в стране, где девяносто восемь процентов нищие и наркоманы, – подвиг. Но он выжил, работает на судоремонтном заводе за пятьдесят долларов в месяц и никогда не вернется на родину, ибо заработать на обратный билет не хватит жизни.
Я осторожно извлек бутыль из цепких Петиных рук, нацедил себе второй бокал.
– Шубу я у тебя куплю, но за шестьсот. Деньги отдам на пароходе. Идет?
– Еще как идет! – обрадовался он.
Допили вино, Петр аккуратно завернул обновку в бумагу, навязал красивые бантики и вручил мне.
– Прогуляемся? До порта недалеко. – Он повеселел взглядом, исчезли скорбные складки у губ.
– Пойдем. Только не в сторону порта.
Мне, одетому в шорты и футболку, на улице сразу стало холодно. Распаковав шубку, я напялил ее на себя. Она жала в плечах, не сходилась на груди, рукава едва доставали локтей, а ноги оставались голыми, но стало теплее. Походя заглянул в витрину магазина – на меня наглыми глазами смотрел хлыщ, похожий на американского рок-гитариста. Для полного сходства я поднял воротник. Все слова были сказаны, не спеша мы шли по почти пустынным улицам, и каждый думал о своем.
Я выполнил свою миссию: искренне и участливо выслушал печальную историю жизни чужого мне человека, а о себе почти ничего не сказал. Мое время откровений давно прошло, ибо люди совсем разучились слушать и слышать друг друга. Всяк думает, что именно его любовь обильнее, беда трагичнее, счастье лучшее, а горе горшее.
Слева на уличном спуске открылся огромный котлован – я оживился. Там, на дне, угадывался фрагмент древней аркады, от нее амфитеатром разбегались дорожки, на каждой из которых имелись десятки низких каменных выгородок с вмурованными в пол сосудами размером с кухонную раковину. Картина в светло-серых тонах, подсвеченная сверху прожекторами, производила странное впечатление. Я остановился у ограждения и, пытаясь определить назначение древнего объекта, вслух предался размышлениям: – Что-то типа общественного туалета на все население древнего города… очень похоже. Мда, мелковат был грек. Петя, что это?!
Он не был готов к ответу и как-то неуверенно сказал:
– Бани…
Сбрасывая жизненную тяжесть, во мне нет-нет, да и проснется бесенок юных лет.
– Какие бани?! Посмотри на эти унитазы. Да в них и задницу не втиснешь, не то, что помыться. Давай спустимся вниз, примеримся.
Петр еще не знал, что со мной может быть весело.
– Да ты что?! Тут шею свернешь! Не успеешь штаны снять, как полиция! – Он принял мое предложение всерьез.
– Ясно. – Хотелось действий. – А где здесь находится… тропа Аристотеля, что ли? Может, прильнем к истокам?
– Сад Аристотеля, – поправил Петр. – Метров триста вниз по улице, но он открыт только днем. Уже поздно. Может, домой?..
– Нет уж батенька, увольте – гулять так гулять…
Мы остановились у декоративной решетки, ограждающей парк. Я примерился, первым перемахнул через нее и вышел на дорожку из тесанного несимметричного камня. Петя, как всякий грек, сначала струхнул, потом по-медвежьи перевалился через ограду и, озираясь, присел на корточки.
– Ну вот, преступная группа сложилась! – Я пошутил, а он вздрогнул. – Пошли… Ты думай, думай о высоком – философствуй.
Мы двигались и мыслили, а у знаменитых солнечных часов присели на травку. Вокруг в темных шапках курчавого леса угадывались контуры невысоких гор, биссектрисами разбегались по парку дорожки, освещенные неназойливым светом фонарей, и тишина... На душе было уютно.
– Петро, который час?
– Полночь.
Из тьмы вдруг выскочил огромный лохматый пес и помчался к нам с такой решимостью, что мой «экскурсовод» прянул прочь.
– Куда ты?! Стой, сожрет!
Петя затормозил и, изображая памятник Аристотелю, замер. Я встал, собака умерила свой бег и, дружелюбно помахивая пушистым хвостом, остановилась в двух шагах, затем осторожно подобралась к моим ногам и замерла в ожидании ласки. Я потрепал ее по жесткому загривку, и мы подружились.
– Проводи нас, ночной сторож, на выход, бездельникам спать пора.
У забора, погладив широкую собачью морду, я заглянул в умные искрящиеся глаза – они меня понимали.
На обратном пути у того же котлована вдруг коротко чиркнул синий маячок полицейской машины. Она бесшумно катила навстречу. На этот раз я первым рванул к ограждению «ямы с унитазами».
– Петя, атас! Мусора! Уходим огородами!
Петра опять парализовало – пришлось задержаться. Из подъехавшей машины вышли двое полицейских и, глядя на меня, такого экзотичного, стали задавать вопросы. Не шевелясь, мой друг лишь косил в их сторону боязливым глазом. Определились с языком общения – перешли на английский.
– Откуда шубка, сэр?
Держа руку на кобуре, полицейский вежливо улыбался. Я пальцем показал на заробевшего друга. Взоры стражей обратились к Петру. Он, как конь вздернул башкой и икнул. Второй полицейский взялся за кобуру, и Петя сразу заговорил, достал из шубы магазинный чек. Сомнения тотчас были развеяны. В конце непринужденной беседы я попросил их подбросить до порта. Петр, вслед за мной забираясь в машину, тихо удивлялся:
– Володя, ты притягиваешь приключения.
– Надо чаще встречаться. – Я с комфортом расположился за решеткой на заднем сиденье. – Не дрейфь, Петя, здесь все свои.
Выехали на нижнюю улицу – она дугой охватывала чашу залива, и город исчез. Другая картина завладела моим вниманием: ярко освещенные причалы и пароходы в мягкой темноте моря, блики на воде, разноцветные вспышки огней входного фарватера, сполохи подходных маяков – родное… от этих видов никогда не устанешь. Порт отдыхал, только на Ро-Ро терминале, два парома раскрыв зевы аппарелей, заглатывали колонну легкой бронетехники и грузовиков. Цепочками по длинным трапам поднимался военный люд.
– Писмэйкерс-вомэйкерс[1]… – пробормотал полицейский.
– Не понял?..
– В Салониках – точка ротации миротворцев из Косово. Одни прибывают, другие уезжают на отдых – голландцы, итальянцы. Сначала искромсали, разбомбили страну, а теперь «творят мир». Видите весь забор обклеен антивоенными плакатами? Раньше его не было, и греки напрямую забрасывали эту технику тухлыми яйцами. Мы, как и вы не любим подлости – одна вера…
На причале, у моего парохода тепло попрощались. Ехать домой с полицией Петр побоялся.
– Сам доберусь!
Я отдал ему деньги и шубу.
– А это зачем? – растерялся друг.
– Петя! Мне еще три месяца колбасить по морям, и неизвестно, с каких мест придется возвращаться домой. Вот тебе мой адрес и деньги за шубу плюс почтовые расходы –отправь, пожалуйста. Когда посылку доставят, я тебе позвоню.
Утром подъехал хозяин еще не прибывшего груза, и все прояснилось: к одиннадцати должен подойти украинский пароход с металлоизделиями из Мариуполя, и сразу начнется их перевалка на наш борт.
Николло оказался итальянцем, но прекрасно говорил по-русски. Последние пять лет он сеял в Украине «разумное доброе» по линии «Оупен сёсайти» («Открытое общество») господина Сороса и за это время много чего привнес в умы молодых украинцев. Сейчас таких аферистов густо рассыпано по всему бывшему Союзу, но я никак не мог понять, как соотносится его «просветительский» труд с украинским металлом.
– А все просто! – откровенничал «просветитель» – Моя полезная деятельность на благо народа не мешает моему же бизнесу. В Запорожье прямо на заводе, ну, не совсем прямо… я купил за гроши четыре тысячи тонн металла, а в Мариуполе зафрахтовал пароход. Вот этот груз, – он кивнул в сторону причала, – приходит в Салоники и оформляется уже как европейская продукция. Перецепили бирки и все – сделано в Греции! Вам, на немецком судне, остается перевезти товар в Италию, а там уже другие цены, другой бизнес. Доходчиво объяснил?
Я засмеялся.
– Вполне! Моя задача запутать ЕС и замести ваши украинские следы. Ну ладно, у меня дела.
Оставив Николло в кают-компании, я ушел на мостик.
К полудню в гавань влетел ободранный речной пароход – чистый реквизит из кинофильма «Волга-Волга». На фок-мачте развевался огромный, размером с простыню жовто-блакитный флаг. Мягкая сила – догадаться было несложно. Похожий на моржа толстый капитан в вышиванке без остановки гонял ручку машинного телеграфа, производил гудки и отдавал команды рулевому.
– Право на борт! Ворушись Мыкола. Швыдче, швыдче! Лево на борт!.. – он орал так, что стаи белых голубей на причале с испугом взмывали в небо.
Казалось, вторым актом, на крышки трюмов горохом посыплются запорожские казаки и очаруют невольных зрителей гопаком. В распахнутой двери мостика был виден распаренный Мыкола. Он, тоже в расшитой «униформе» с намокшими подмышками, зычно репетовал указания Мастера и бешено вращал двухметровый штурвал.
Этот ревущий балаган угрожающе нелогично приближался к нашей корме, и казалось, все плохо кончится, но обошлось – «човен» успели заарканить, обуздать, опутать швартовыми концами, и он, скрежеща железом по бетонной стенке, замер в паре метров от нашего транца. Мой пароход с этой «Бедой» ничего не связывало. Их задачей было выгрузить на причал украинский металл: профиль, прокат, швеллер, а нам надлежало забрать уже «европейский» с маркировкой и документами ЕС и доставить в итальянский Пьомбино.
Я так отвык от длинных бесед, но разговорчивый итальянец достал меня и на мостике. Он обладал каким-то даром, говоря о добре и человеколюбии, подспудно навязывать слушателю свои «демократические» идеи. Пытка закончилась лишь поздно вечером, когда старпом, по моей просьбе, чуть не насильно спровадил лектора почивать в лоцманскую каюту.
Следующим полднем мы уходили на Пьомбино и прощаясь, я задал Николло последний вопрос:
– Каким вы видите будущее России?
Ответ не заставил себя ждать:
– К 2010 году (на дворе стоял 2001) Россия до Уральских гор, а дальше на восток – территория мирового сообщества. – Как отрезал.
Уже в Пьомбино, из Салоников позвонил Петр с докладом:
– Володя, твою шубу засыпал табаком, запаковал в двойную коробку и отправил по назначению.
– Спасибо, мой друг. Если встретимся, я устрою тебе новые приключения в Салониках.
Наша встреча произошла спустя три года. Петра уже выперли из шубного магазина и мы, свободные от дел, бродили по прекрасным греческим храмам, покупали иконы, ставили свечи, потом долго сидели в уютном уличном кафе, а к вечеру, гуляя знакомой тропой Сократа, мыслили… но, это уже другая история.
[1] Миротворцы-войнотворцы.