Между тем Пушкин не один пребывает в таком состоянии. Позже история будет говорить о кризисной полосе и трагических настроениях большинства декабристов той поры, о появившихся среди них сомнениях относительно просветительской идеи врождённой доброты и разумности человека, о разочаровании в идеологии длительной пропаганды, о переходе к тактике военной революции, в свете которой стала проявляться зловещая неспособность романтического героя-одиночки (характерный типаж времени) понимать народ, а самого народа — отречься от рабского терпения. Как резонно утверждал Трубецкой, «конституцию мы написать сообразно с духом народа не можем, ибо не имеем довольного познания отечества своего».
В контексте таких настроений делается объяснимой беспримерная мрачность ряда деклараций Пушкина того времени:
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей.
[И взор я бросил на] людей,
Увидел их надменных, низких,
[Жестоких], ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
Пред боязливой их толпой
[Жестокой], суетной, холодной,
[Смешон] [глас] правды благо<родны>й,
Напрасен опыт вековой
Настроения эти, приведшие Пушкина к кризису 1822—1823 годов, остро выразились в пушкинской лирике одесского периода: «Демон», «Недвижный страж дремал на царственном пороге...», «Зачем ты послан был и кто тебя послал?». И прежде всего в небольшом стихотворении «Свободы сеятель пустынный…», которое стало наиболее явным свидетельством перелома в мировоззрении Пушкина.
В поэте бурлит непокорность — родовая мятежность, «навык отцов его к независимости». Лишённый этой самой независимости и по-прежнему жаждущий воли, он продолжает писать о Свободе. Но даже беглый взгляд на его стихи заставляет сказать, что в понимании им Свободы происходит очевидное изменение-переосмысление. Стихи, обожествляющие Свободу, — это важно — посвящены невозможности утвердить её в мире эгоизма и корысти.
За время пребывания в Одессе, с июля 1823 по июль 1824 года, Пушкиным написано около 30 лирических стихотворений, в том числе «Ночь», «Надеждой сладостной младенчески дыша…», «Простишь ли мне ревнивые мечты…», «Телега жизни» и первая редакция «К морю», произведена окончательная отделка и подготовка к печати «Бахчисарайского фонтана» и начаты «Цыганы» (черновая редакция первых 145 стихов), окончена Глава первая (начата 9 мая 1823 года в Кишинёве) и полностью написана Глава вторая и значительная часть Главы третьей «Евгения Онегина».
Невольно приходит мысль, не отправь Александр I лицеиста первого выпуска Пушкина в южную провинцию под присмотр бунтовщиков Южного общества декабристов, оставь его в Петербурге, где пребывал бы он в объятиях заговорщиков Северного общества декабристов, чем для поэта это обернулось бы? Или разверни государь высылку с Юга на Сибирь — каким знали бы мы Пушкина? Вырвать из Собрания сочинений страницы, где его «Погасло дневное светило…», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы»… Что-то невообразимое получается. Как хорошо, что история не знает сослагательного наклонения.
Его имя не сходило со страниц литературных изданий. О нём писали в «Отечественных записках», «Соревнователе просвещения», «Полярной звезде», «Сыне Отечества», «Литературных листках» и в лондонском «Westminster Review». В различных изданиях выходили стихи и поэмы Пушкина. М. П. Погодин 23 сентября 1823 года записал в дневнике: «Государь, прочтя «Кавказского пленника», сказал: надо помириться с ним».
Кроме того, поэт вёл интенсивную литературную переписку с друзьями и знакомыми в Петербурге и в Москве: А. А. Бестужевым, П. А. Вяземским, А. А. Дельвигом, А. И. Тургеневым, А. А. Шишковым, Н. И. Кривцовым…
Зная это, тем более забавно читать строки из письма Воронцова, адресованного Лонгинову (от 8 апреля 1824 года), где он характеризовал Пушкина как человека, который «ничего не хочет делать и проводит время в совершенной лености».
Здесь, в Одессе, у поэта началось расставание с романтизмом и байронизмом. Прощание с ними, по сути, обусловило новый взгляд Пушкина на мир. Тем более, нетрудно увидеть, что для него Байрон был кровно связан с другой мощной фигурой — Наполеоном. Случай, вознёсший Наполеона к вершинам власти, по Пушкину, подтолкнул Россию, с одной стороны, к пробуждению («Хвала! он русскому народу // Высокий жребий указал…»), но, с другой, к появлению на её просторах ранее не характерного типа человека: европейца-честолюбца и холодного эгоиста.
Наступает время, упрощённо говоря, подведения исторических итогов массового поклонения Наполеону, продолжавшему владеть умами и душами молодых людей не только России на протяжении XIX века. Уяснение этого явления позже составит существенную часть художественной ткани великой толстовской книги «Война и мир».
В одесский 1823 год, переходную для Пушкина пору от молодости к зрелости, когда, как говорит он сам, «уничтожаются навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души», музы благословили поэта на написание стихотворения «Мой Демон» (в следующем году оно опубликовано и впоследствии появлялось уже под заглавием «Демон») и одновременно — откровенно идиллических строф Главы второй «Евгения Онегина». Факт тем более знаменательный, что осенью 1830 года, завершая в Болдине свой роман в стихах, Пушкин в последней, Главе восьмой романа вернётся к этому своему раннему стихотворению.
Случайность? Какая-то высшая сила, не поддающаяся логическому объяснению? Или уместнее говорить о поразительной внутренней гармонии, живущей в сознании поэта, о чудесном слиянии здесь конца и начала? Ведь это как раз о тех, о 20-х годах, заключительные строки «Евгения Онегина»:
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Ещё не ясно различал...
Трудно себе представить, но три восьмистишия, отразившие момент духовного роста поэта, словно спрессовали грустную судьбу героя его будущего романа. В XII строфе Главы восьмой, где речь идёт о «масках» Онегина (тема, начатая в VIII строфе), Пушкин вдруг процитирует самого себя, раннего, вспомнив Демона-искусителя своих молодых лет.
Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже Демоном моим...
Иногда этого не замечают, что Пушкин говорит здесь не только о своих героях, но и о себе самом, вспоминает свою жизнь и своё творчество. Допуская лишь инверсию, акцентирует пережитое им когда-то состояние при встрече с духом отрицания и сомнения. И выходит, болдинское завершение романа — это не просто завершение творческой истории произведения, а подведение итогов собственной прожитой жизни, которая осмысляется поэтом в те осенние месяцы.
Правда, приходится говорить, что по какой-то странной логике издатели советских времён в полном согласии с наукой (текстологами) совершили нелепую правку, превратив прописную букву «Д» в строчную «д» («Демоном моим» стали печатать с маленькой буквы: «демоном моим»). Тем самым из пушкинской строки исчез… Пушкин, и, соответственно, итог его духовных исканий в болдинскую пору оказался искажён в преподносимом таким образом тексте романа.
Впрочем, толкованию центрального произведения одесского цикла — стихотворению «Демон» — тоже «повезло» не больше. Почему-то широко распространено узко биографическое его прочтение — как некий портрет сухого и язвительного Александра Николаевича Раевского, «дружба» с которым наложила сильный отпечаток на жизнь поэта в Одессе и его отношения с окружающими.
Тут уместно сослаться на самого Пушкина, который даже намеревался в заметке под чужим именем публично опровергнуть такое мнение:
«… иные даже указывали на лицо, которое Пушкин будто бы хотел изобразить в своём странном стихотворении. Кажется, они не правы, по крайней мере, вижу я в «Демоне» цель иную, более нравственную».
Набрасывая текст этой заметки, поэт писал о том, что сердце, ещё не охлаждённое опытом, легковерно и нежно, тогда как вечные противоречия жизни рождают в нём мучительное чувство сомнений, дух отрицания, способный навсегда уничтожить лучшие надежды души.
«И Пушкин не хотел ли в своём демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения, и в сжатой картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века».
Но, кажется, современные интерпретаторы поэта не всегда склонны соглашаться со своим кумиром.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—202) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 87. В это трудно поверить, Бенкендорф и сам занимался литературным трудом