Друзья, эта статья-раздумье о судьбах тех семей, кто однажды решил построить свое родовое гнездо не в том месте или не в то время. (вот так вот конкретно формулирую, о чем дальше пойдет речь)
В этой статье я использовала часть текста из моей давней статьи, в которой я рассуждала о людях-памятниках. Наверное многим из нас близко переосмысление. И мне переосмысление не чуждо.
Прошло года два, наверное, с тех пор, как я во второй раз в жизни посетила усадьбу дворянского рода Веневитиновых, чудом уцелевшую до наших дней. В 1931 году в усадьбе был филиал НИИ политехнического образования, в 1937 году - музыкальная школа, 1939 год - детский дом, в начале войны - воинская часть. После войны усадьба разрушалась. В 1988 году начались разговоры о восстановлении усадьбы, как памятника, - символа нашей культуры.
Усадьба выжила и сохранилась благодаря ее бывшим владельцам. Из глубины веков, незримыми перстами, великие наши соотечественники, причастные к созданию страниц нашего культурного прошлого, созидают, вместо нас, ныне живущих, наше культурное будущее.
Дмитрий Владимирович Веневитинов - поэт роматического направления, дальний родственник Александра Сергеевича Пушкина, потомок воронежских дворянских семей, считал эту усадьбу своим родовым гнездом. Вероятно не одно его произведение хранит частицы души воронежского края.
Впервые я посетила эту усадьбу в конце 90-ых-начале двухтысячных(точно не помню уже) со школьным классом моего ребенка. Маленьких детей обязали посмотреть и изучить наше культурное наследие. А моему взрослому взору предстал убитый, разоренный дом, в жалком и растрепанном виде. Трагичный. Страшный. Убогий своей безжизненностью и тишиной. Паркет реставрировался, в усадьбе не было ничего от ее истинных, прошлых веков, владельцев. У меня было неприятное ощущение лжи и вранья, в которое вовлечен мой ребенок и я. Обсудить эти мои переживания мне было не с кем. Прошли годы. Я вновь в этом чужом доме. Без приглашения его владельцев. По билету. За небольшую плату. Слушаю плохой джаз. Перед концертом, в лучших традициях советской власти, выступает силовая дама-начальник усадьбы, командно и строго беседующая с нами-зрителями. До сих пор не покидает ощущение беспомощности. Хочется уйти. Но. Уйти невозможно, ведь это с точки зрения этики и культуры - "не удобно" и не красиво. Командный голос и текст выступления начальницы усадьбы призывают меня к культуре. Я молча вспоминаю, взяла ли с собой паспорт, снилс, инн, отпечатки пальцев, ключ от дома, хотя. Зачем мне ключ от дома и паспорт на джазовом концерте в культурном месте? Я боязливо выслушиваю текст строгого бездушно холодного вступления к музыкальному джазовому вечеру в усадьбе Веневитиновых, задаюсь вопросом: на этом культурном вечере точно не будут проверять прописку и благонадежность? Впрочем, я ни в чем перед законом не виновата, ничего криминального не совершала, стихи Веневитинова по дороге в машине читала, мои близкие слушали мое чтение стихов Веневитинова. Мы на все согласны. Мы так больше не будем. И так далее.
Все свое основное время супруги проживали в Петербурге, где их и застала революция 1917-го года.
Спасаясь от ее последствий, они переехали в Англию, где спокойно встретили старость.
Новое поколение семьи Веневитиновых и по сей день обитает там.
В 1996 году, узнав о том, что открыт музей, посвященный его семье, приезжал Джеймс, сын Майкла, а через 2 года и сам Майкл.
Между семьей Венворд и музеем происходит непрерывное общение, и часть экспонатов, фотографий, документов предоставлены именно Венвордами.
Фамилия Веневитиновых была изменена на Венворд.
(отрывки из инета о современниках поэта Веневитинова, наследниках в прошлом богатой дворянской воронежской семьи)
В 1914 году в Российской империи при численности населения 182 млн. человек исследователи насчитывали немногим более 650 памятников.
В 2020 году в России при численности населения 147,2 млн. человек, было официально зарегистрировано 1172 памятника.
По сравнению с 1914 годом, население у нас уменьшилось примерно на 35 млн человек, что равно числу жителей современной Австралии или Узбекистана. Число памятников, наоборот, увеличилось. Вдвое.
Возможно неосознанно, нами был взят курс на увеличение количества памятников при уменьшении численности населения. Хотя любые другие варианты интерпретации цифр и статистики в разделе население – чугун(бетон, бронза) также уместны.
Иногда кажется, что памятники, как форма существования человека, становятся значимее нас живых.
А чему удивляться, если монументальное изваяние надежнее и крепче.
Эта форма материи имеет огромную духовную и нравственную составляющую и способна объединять несметное количество людей вокруг себя.
Более 7 тыс. памятников и бюстов в нашей стране было установлено Ленину. Вся страна до недавнего времени маршировала вокруг этих 7 тыс. изваяний с флагами, флажками, барабанами.
300 памятников Пушкину - в камне, бронзе, граните, мраморе, на железобетонных пьедесталах - объединяют вокруг себя поэтически настроенных жителей всех 42 областных центров России с 1075 маленькими городами.
Какой-нибудь культурный житель, проезжая в своем Гелендвагене или просто за 22 рубля мимо памятника Пушкину, мысленно цитирует оду:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей,
С жестокой радостию вижу.
Некоторые, особенно просвещенные любители поэзии, лицезрея бюст поэта, вспоминают и эту скандальную и противоречивую эпиграмму:
Мы добрых граждан позабавим,
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
В каждом 4-ом городе России, есть памятник Пушкину.
Не один, а 4 памятника Чайковскому установлены в небольшом городе Клин с населением чуть более 80 тыс. жителей. Оказывается, такое счастье жителям города даровано вместе с Государственным мемориальным музыкальным музеем заповедником П.И.Чайковского потому, что Чайковский жил в Клину в течение 8 лет своей творческой жизни, создал там, в том числе, цикл "Времена года".
"Никто из живых так не тронул его сердца, как неодушевлённая оркестрина"(Нина Берберова "Чайковский. История одинокой жизни")
Почему нас сегодня так мало, а памятников кажется так много? Куда деваются люди, рождённые в краях задумчивых берез и философских упоительных вечеров у камелька?
Был январь. В дворянском доме собрались у камина, за роялем прообраз еще не родившегося Святослава Рихтера. Или может быть сам Чайковский? В доме тепло и чисто. Комната полна дум и грез о великом. Звуками рояля Карла Шредера семья встречает Рождество.
Потеря традиций не компенсируется бронзой и бетоном. Железобетонный бюст – информация, которую мы можем вспомнить, но не почувствовать, если с этой информацией нет чувственных связей. Чувственное восприятие может сохраниться в нашей памяти через эмоции и традиции, к которым мы лично были причастны.
Увы, нам кажется, что созданное прошлыми поколениями сохраняется в нашем обществе чаще через материальный мир. Этот мир мы пытаемся реставрировать, воссоздать предметно. Мы пилим памятники, льём бюсты, открываем музеи. Пытаемся повторить атмосферу семейных музыкальных или литературных салонов ушедшего времени. В чужих семейных стенах, без приглашения главы семьи, мы рассаживаемся у чьей-то загубленной или изгнанной из этого дома души. У рояля 18 века. Огороженного от нас, как от варваров, бюстом начальника-ведущего вечера. Или алыми канатами-лентами. На рояле прикреплена тюремная табличка с короткой информацией. Там есть только имена и даты. Как на памятнике.
И тот же вопрос. А люди где?
Такой вот конец культуры, истории, человека.
Почему в этом доме не живут потомки и наследники тех, кто этот дом построил? Кто приобрел этот рояль, создавал не поддельную атмосферу и тепло в этих мощных, построенных на века, стенах.
Я чувствую трагедию и драму подобных мест и музеев, усадеб. Отобранных, или вынужденно брошенных когда-то.
Для меня памятником прошлого, культурным наследием, была бы не табличка на рояле, а настоящая семья в этих родовых стенах и в этих семейных гнездах, разоренных когда-то, превращённых сегодня в бюсты, таблички, в «сойдите с ковра», в «мальчик, не трогай руками экспонат».
В этом доме или усадьбе должен быть родной мальчик, прапраправнук, праправнучка, с теми лучистыми голубыми глазами с портрета, расположенного в сияющем зале, где я сижу и слушаю плохой джаз.
Родился ли этот ребенок? В чьих стенах сейчас живет он? Видел ли он этот портрет? Знает ли он тепло семейного гнезда, созданного когда-то его талантливыми предками?
И снова тот же вопрос.
Мне не нужно его родовое гнездо. Я не хочу слушать этот плохой джаз в этом смешном для меня и одновременно драматичном мире-пространстве, противоречивом и сегодня таком холодном.
Этот холод я чувствую от неискренности и формализма.
Ну невозможно присвоить силой семейное гнездо, а потом создать в этом разоренном гнезде тепло семейного вечера, отсылая нас к традиции той семьи.
Да нет, вы не подумайте, что что-то где-то не в порядке с документами на собственность, права и обязанности, дарственные, дарственные, дарственные, ну и так далее. Уж тут-то поработали в лучших традициях и соблюдением этой части нашего культурного наследия.