Из семейного архива Кривошеевых. Публикуется впервые.
Синицын В.В.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВНАРКОМА
/Об А.И. Рыкове/.
<часть 2/2>
Хочется рассказать еще один эпизод, в котором проявился такт Рыкова и свидетелем которого я был. Шло заседание Совета Труда и Обороны. Среди присутствовавших находился Сергей Иванович Сырцов, председатель Совнаркома РСФСР, насколько мне помнится состоявший одновременно и членом СТО. Это был высокий, массивный человек с умным и значительным лицом, — эдакий Пьер Безухов. Он держался уверенно и любил прибегать к острым словам, к сильным выражениям. Хорошо помню, что он сидел не за столом, а у окна. В ходе заседания возник какой-то довольно сложный вопрос, сразу разобраться в котором не было возможности. Рыков предложил: «Поручим рассмотреть это Сырцову, и пусть он подготовит свои предложения». Сырцов откликнулся со своего места: «Помилуйте, Алексей Иванович! Ведь у меня свой бедлам». Многие улыбнулись, кто-то засмеялся, но Рыкову шутка явно не понравилась, покоробила его. Повернувшись к Сырцову, он сказал, с посуровевшим, нахмуренным лицом: «У к-к-каждого из нас есть свой бедлам, но надо и другое делать». Сырцов не подал ответной реплики, и все ощутили, что Рыков, хотя и в сдержанной форме, призвал его к порядку.
С поста председателя СНК СССР Рыкова сняли в конце 1930 года. В этот последний год своей работы в Совнаркоме он фактически имел уже мало власти: Сталин всё решал сам и по своему, а Политбюро давало соответственные директивы, обязательные для Рыкова. Кстати скажу, что в ту пору официально Советское правительство считалось совершенно независимым от ЦК партии. Любая директива ЦК Правительству являлась в то время совершенно секретным документом и вовсе не в силу своего содержания, а только потому, что это была директива, тогда как вовне поддерживалась фикция независимости СНК. Совместные решения ЦК партии и Совнаркома — это уже позднейшее сталинское нововведение. Тем более удивительным новшеством явилось последующее открытое признание партии верховной руководительницей всех органов государственной власти.
Но возвращаюсь к А.И.Рыкову, к тому, что мне запомнилось о последнем годе его работы в СНК. Осенью 1930 года (кажется, уже в сентябре) началось обсуждение наметок народнохозяйственного плана на 1930/1931 хозяйственный год (с 1 октября 1930 г. до 1 октября 1931 г.). Проект, представленный Госпланом, не был его детищем. Времена изменились, и у Госплана не было возможности представить свой собственный проект, экономически цельный, внутренне увязанный и опирающийся на действительные возможности страны. В плане теперь исходили, прежде всего, из заданий Сталина и Политбюро, накопившихся к этому времени и не увязанных друг с другом и с реальными ресурсами.
Я видел выражение неохоты, напряженности и даже отвращения на лице Г.М.Кржижановского, когда он докладывал этот несуразный проект. Рыков же язвительно улыбался и не спорил. К чему было спорить? Все молчаливо понимали друг друга и продолжали разыгрывать комедию «обсуждения» того, что было уже предрешено. Впрочем, Алексей Иванович минутами озорничал. Я видел (хорошо это помню), как он демонстративно поднял руку в защиту какой-то совсем уже нелепой цифры и громко пояснил: «Я — за т-т-темпы». Участники обсуждения смеялись, но это был невеселый смех. Чувствовалось, что этим серьезным, знающим и честным людям было совестно за то, что они делают... Бесстыдство пришло позже, когда этих людей, привыкших к ленинской прямоте и честности, уже не стало, а на смену им пришли Сталинские выученики, с основными принципами: «Чего изволите?» и «Рад стараться».
В то время стали возникать перебои с товарами: то один товар пропадал, то другой. Началось не хватать яиц, потом не стало в продаже папирос. Припоминаю, как пошутил по этому поводу Рыков. Дело было на заседании Совета Труда и Обороны, в дневные часы. Мне пришлось пойти туда, чтобы передать Фотиевой какие-то бумаги. А.И. медленно прохаживался между своим местом и стеной, у которой стоял столик Фотиевой. Я положил ей бумаги, тихонько что-то пояснил и повернулся, чтобы уйти. Вижу: к нам приближается А.И. Рыков и как-то особенно значительно смотрит на нас. В руке у него портсигар. Подошел, открыл портсигар и торжественно положил на столик две папиросы — одну Фотиевой, другую мне. Молча повернулся и зашагал к своему месту. Я невольно посмотрел на заседавших наркомов: все улыбались, но невесело, чувствовалось смущение многих.
Итак, план на 1930—1931 год был принят, но в то же время было ясно, что план этот совершенно нелеп. Понял это и Сталин, однако, конечно, не собирался признать очевидности. И ведь нашел выход! Неожиданно для всех Политбюро приняло решение: перенести начало хозяйственного года с 1 октября на 1 января, т.е. объединить хозяйственный год с календарным. Период с 1 октября 1930 года до 1 января 1931 года был объявлен «особым кварталом», для которого следовало составить и особый план. Все вздохнули с облегчением: было ясно, что новый годовой план подготовят уже на иных началах, позаботятся об его хоть какой-то реальности и об увязке его частей.
Политбюро приняло план на особый квартал и прислало его в Совнарком «для оформления в советском порядке» (разумеется, пока как секретный документ). Такое оформление — операция не хитрая, но тут возникли трудности: ведь в Политбюро обычно не заботились об юридической отточенности своих решений, в советском же документе она была необходима. И надо же было случиться такому греху, что как раз в этот момент в Москве отсутствовали и Горбунов, и Мирошников, и даже консультант по общеплановым вопросам Гордон!
Из руководителей Управления Делами СНК и СТО оставался в те дни только секретарь СТО Николай Матвеевич Матвеев. Это был старый большевик, хороший человек, но совершенно неподходящий для работы в аппарате Правительства. До прихода сюда он трудился в промышленности и там, на решении конкретных технических и экономических вопросов, вероятно был вполне на месте. Здесь же он терялся и, вместо деловых указаний, только багровел и молча разводил руками.
«Перевод на советский язык» решений Политбюро о плане на особый квартал Матвеев поручил мне. Времени было очень мало: директива пришла к вечеру, а уже на следующий день газеты должны были опубликовать решение Совнаркома. Личной подписи А.И.Рыкова под этим решением не требовалось: По его указанию, Матвеев должен был поставить факсимиле подписи Алексея Ивановича. Я засел за чтение присланного документа, выявил неточные и даже неясные формулировки и пошел к Матвееву за указаниями. Он, вместо указаний, лишь сказал мрачно: «Достанется нам с тобою, братец, за это дело, оторвут нам...».
Пришлось попробовать самому сделать все необходимое. Я начал звонить в Наркоматы, советоваться по наиболее сомнительным Формулировкам. Но и этого было мало. Тогда я решился позвонить самому А.И.Рыкову на его квартиру. Я извинился, что беспокою его, и коротко объяснил, какие сложились обстоятельства, затем начал задавать вопросы. Алексей Иванович ответил на них, и я стал писать текст решения. Не успел я кончить, как позвонил сам Рыков и сказал: «Когда напечатаете на машинке, принесите показать мне; я буду у себя на квартире». Очевидно, он понял ситуацию и хотел лично проверить насколько правильны советские формулировки постановления.
А тут звонок за звонком из «Правды»: «Давайте скорее постановление об Особом квартале, вы задерживаете нам выпуск номера».
В общем, было и хлопотно и тревожно. Но вот постановление написано на машинке, Матвеев подписал его, и мне надо итти к Председателю СНК. Я знал лишь приблизительно, где в Кремле его квартира, и поэтому вызвал самокатчика проводить меня туда. (В Кремле при Управлении Делами СНК была специальная команда самокатчиков, развозивших доверительные бумаги членам Правительства и, конечно, знавших их адреса).
Давно уже наступил темный октябрьский вечер. Кремль был освещен довольно скупо. Когда мы пришли к А.И.Рыкову, он играл с кем-то на биллиарде. Увидев меня вдвоем с самокатчиком, он рассмеялся: «Что, п-п-позвали самокатчика»? Я ответил: «А как же? Ведь если бы я стал ходить по Кремлю и спрашивать, где здесь живет А.И.Рыков, то, пожалуй, угодил бы прямехонько в ГПУ». А.И. снова засмеялся, затем отошел от биллиарда к окну с очень широким подоконником, присел на этот подоконник и стал просматривать принесенный мною текст. Он прочитал его не полностью, только некоторые пункты, которые, очевидно, особенно его беспокоили, вынул ручку и подписал.
В этот вечер я в последний раз видел А.И.Рыкова на посту Председателя СНК, хотя тогда было только начало октября, а сместили его ближе к концу года. Дело в том, что на следующий день я серьезно заболел и провалялся в постели больше двух месяцев.
Когда я вернулся на работу, шел уже 1931 год, и председателем Совнаркома был Молотов, а в Управлении Делами СНК и СТО повелись новые порядки.
Рыкова назначили наркомом связи (тогда этот наркомат, кажется, назывался еще по-старому: Наркомпочтель, т.е. Наркомат почт и телеграфов). Мой покойный брат Сергей, работавший в ту пору помощником председателя Моссовета, Константина Васильевича Уханова, рассказывал мне, со слов Уханова, что, беседуя с ним как-то по телефону, Рыков пошутил: «К-к-костя, а тебе письмо пришло! Я знаю, я же — главный почтарь».
На заседаниях СНК и СТО теперь референты не присутствовали — это запретил Молотов. Даже Фотиева, зам.секретаря Совнаркома, должна была всякий раз получать разрешение Молотова на присутствие в заседании. Конечно, она не могла примириться с этим и вскоре покинула свою работу — пошла учиться в Плановую академию. Ушел и Горбунов в Академию Наук, но Мирошников, его правая рука и главный работяга в аппарате Правительства, — остался. Насколько я понимаю, постепенно он понравился Молотому своим трудолюбием и огромной работоспособностью. Позже тот даже сделал его Управляющим Делами. Но в резню 1937-1938 года, когда погиб Горбунов, попал и Мирошников (его в начале 1938 года сместили и сначала назначили заместителем Наркома Финансов СССР, а затем, весной этого же 1938 года, репрессировали).
Не бывая теперь на заседаниях Правительства, я имел мало случаев видеть А.И.Рыкова. Но все-таки три таких случая мне запомнились. Первый раз это было в кабинете заместителя председателя СНК В.В.Куйбышева. Ему поручили разобрать какой-то спор Наркомпочтеля с Наркомфином, а я должен был составить протокол совещания. От своего Наркомата прибыл сам Рыков, а от НКФ СССР — начальник одного из управлений, некто Лифшиц. Этот Лифшиц вел себя бестактно: не стеснялся в выражениях, говоря о Наркомпочтеле, и не проявлял должной уважительности к наркому, да еще к такому наркому, который совсем недавно был главой Правительства. Алексей Иванович никак не реагировал на это, только саркастически улыбался и обращался лишь к Куйбышеву, игнорируя наскоки Лифшица. Куйбышев же морщился, ему было явно не по себе, и, обращаясь к Рыкову, он говорил с подчеркнутым уважением. Много лет прошло, но эта сцена всё еще жива в моей памяти, я вижу, как живых, всех ее участников, — такое большое впечатление произвела она тогда на меня, такой глубокой зарубкой легла в памяти.
Несколько позже я увидел А.И.Рыкова на сессии ЦИК СССР. В перерыве он прохаживался по залам Большого дворца, тогда еще не переоборудованного для устройства обширного помещения заседаний. В ту пору дворец оставался в своем первозданном виде, и заседания происходили в одном из торжественных залов, с множеством колонн, с обилием позолоты. Припоминаю попутно, что некий простодушный товарищ, которому я в то время устроил пропуск на заседание ЦИК, побывав там с восторгом говорил мне об этом зале: «Прямо, как церковь!» И, пожалуй, он был прав: характером отделки зал действительно походил на великолепный храм.
И последний эпизод, уже в 1938 году, когда Рыкова судили. Процесс происходил в малом (т.н. Октябрьском) зале Дома Союзов, а я работал тогда рядом — в Госплане СССР на одном из верхних этажей. В корридоре было окно, выходившее к Дому Союзов. И вот однажды я и еще два-три товарища, подойдя к этому окну, увидели, как во двор Дома Союзов въехал «черный ворон» — арестантский автомобиль и из него начали выходить обвиняемые. Я был близорук, лиц рассмотреть не мог, но мне показалось, что один из них Рыков — невысокая, худощавая фигура с очень широкими плечами. Это было короткое мгновение: ведь пристально рассматривать привезенных «врагов народа» тогда было просто опасно, и все мы быстро отошли от окна.
Я никогда не понимал, как могли Рыков, Бухарин, Крестинский, Пятаков и подобные им люди держаться на этих процессах столь униженно, «признаваться» в шпионаже, в продажности и измене родине. Ведь все они были опытные политики и, конечно, отлично осознавали, что процесс неизбежно закончится приговором их к расстрелу. Зачем же тогда было им еще самим оплевывать себя и возводить на себя чудовищную напраслину? Зачем было уходить из жизни с клеймом трусливых злодеев? Не лучше ли было настойчиво отрицать все обвинения и раскрывать, хотя бы для истории, политический смысл процесса?
Выслушав это от меня, мой покойный друг Григорий Ильич По́ляк, человек очень умный и многое знавший (он почти всю жизнь проработал в Госплане СССР и имел обширнейшие разносторонние связи и знакомства) твердо и убежденно сказал: «А Рыкова и других таких же никогда и не было на этих процессах. Еще до начала судебного разбирательства они были уже давно расстреляны. На процессах присутствовали специально подобранные по сходству и подгримированные фигуранты». Я спросил Григория Ильича: «Это что — предположение, или проверенный факт?» Он ответил: «На процессе Рыкова-Бухарина побывал человек, лично знавший Бухарина, и он твердо заявлял, что подлинного Бухарина на суде не было, кто-то только изображал его». *
История, конечно, прольет свет на это темное и предельно-грязное дело. Но зная многих из осужденных «врагов народа» и имея представление об их прошлой деятельности в царском подполье, об их мужестве и твердой воле, я полагаю, что По́ляк правильно разъяснил вопрос. Но, повторяю, — конечный ответ может дать только история.
Личный аппарат А.И.Рыкова был очень невелик. Это были: зав.личным секретариатом и одновременно зав.приемной Председателя СНК — Нестеров; личная секретарша — Артеменко (жена Нестерова); ученые секретари Радин и Дворин. (Конечно, несколько позже, все они были истреблены). Насколько я знаю, оба ученых секретаря окончили институт красной профессуры. Радин занимался экономическими вопросами, Дворин — внешнеполитическими. Они консультировали Рыкова, но вряд ли имели большое на него влияние. Мне известно, что он работал, как правило, самостоятельно, сам делал выводы из попадавших к нему материалов. В доказательство приведу два Факта.
До поступления в Управление Делами СНК СССР я около двух лет работал в маленьком аппарате т.н. "Комиссии Рыкова», т.е. Комиссии Совнаркома по ликвидации последствий неурожая 1924 года, председателем которой был А.И.Рыков. К концу 1925 года, когда эта комиссия выполнила свою задачу, мы, ее сотрудники, подготовили к печати не только краткий отчет о деятельности комиссии, но и довольно большой сборник статей «В борьбе с засухой и голодом». Авторами статей были ученые (экономисты и агрономы), а также государственные работники. Книга вышла с пометкой «под общей редакцией А.И.Рыкова». Всю предварительную редакторскую работу выполнил я, под руководством члена комиссии — ответственного ее секретаря Семена Николаевича Крылова, большевика-подпольщика (он был членом партии с 1909 года), умницы и прекрасного человека. Он хотел, чтобы Рыков подписал и предисловие к книге. Подготовили такое предисловие и вручили его (вместе с рукописью всей книги) А.И.Рыкову, когда он в августе 1925 г. собрался поехать на отдых в Крым.
Довольно скоро он вернул Крылову с места своего отдыха рукопись всей книги вместе с письмом, в котором, одобрив сборник в целом, дал свои оценки отдельным статьям. Было прислано им и предисловие, но совсем не то, которое мы заготовили для Алексея Ивановича, желая облегчить его труд. Предисловие было целиком составлено им самим (кстати сказать, в своем письме Крылову он об этом ни словом не обмолвился — характерный пример свойственной ему деликатности).
Второй факт был рассказан мне стенографисткой, писавшей под диктовку А.И.Рыкова его доклад для сессии ЦИК СССР. Материалы для доклада были подготовлены наркоматами, референтами Управления делами СНК и, наконец, учеными секретарями Алексея Ивановича.
Но они являлись для него именно лишь материалами, из которых А.И. брал нужные ему сведения, а весь доклад был составлен им лично — продиктован стенографистке в течение двух вечеров. Эта стенографистка рассказала мне тогда, что Рыков был с нею очень любезен; прерывая временами работу, чтобы передохнуть, он угощал ее фруктами и расспрашивал, бывает ли она в театре и что интересного видела там. Для старых большевиков (исключая, конечно, Сталина и ему подобных) это было естественное поведение. Ведь любой, самый скромный работник был для них человеком, а не безличным «винтиком».
А.И.Рыков придавал большое значение письмам и заявлениям граждан, обращавшихся в его личную приемную с жалобами и просьбами. Я знаю, что не реже раза в месяц он принимал Нестерова, заведывавшего приемной, и выслушивал его подробный доклад — о чем люди пишут и как они настроены.
Когда в Политбюро начались раздоры из-за позиции Сталина в вопросах о крестьянстве и о темпах индустриализации, мне довелось раза два участвовать в снабжении А.И.Рыкова конфиденциальной информацией на экономические темы. Я уже упоминал, что А.И. высоко ценил профессора Михаила Ивановича Боголепова, руководившего в Госплане СССР отделом финансового плана. А у меня, поскольку я занимался в Секретариате СНК вопросами гос.бюджета, постепенно сложились личные добрые отношения с Боголеповым. Пользуясь ими, я и проделал, с согласия Мирошникова, такую потаенную операцию: попросил Михаила Ивановича написать лично для Рыкова, и притом со всей откровенностью, все главное, что он думает о трудностях и задачах бюджета и советских финансов в целом, на данный момент и на ближайшую перспективу.
Было сказано: гарантируем Вам, что знать об этом будут только Вы, Рыков, Мирошников и я, больше никто; подписывать доклада не нужно: кто автор — будет сообщено Рыкову на словах. Боголепов согласился. У него имелась дома своя пишущая машинка с очень четким шрифтом в виде изящного курсива, и он хорошо писал на ней сам. Через несколько дней я вручил Мирошникову, а тот передал в руки А.И.Рыкову обстоятельный материал профессора, с его откровенными суждениями о состоянии и возможностях финансовой системы СССР. Насколько я помню, так было сделано дважды. Не знаю, как А.И. использовал этот материал, но убежден в том, что он внимательно прочитал его.
Однажды я получил от А.И.Рыкова крепко запомнившийся мне политический урок. О нем стоит рассказать. Дело было так. Я не помню точной даты, когда это произошло, но, по-видимому, это было в начале 1927 или 1928 года. Референт, занимавшийся вопросами Госбанка и других кредитных учреждений, почему-то отсутствовал, и мне пришлось, в добавок к своей прямой работе, заменять его. И вот я как-то получил ходатайство Госбанка о том, чтобы «заморозить» на некоторое время средства крестьянского самообложения**, находившиеся в банке на специальных счетах сельских обществ или сельсоветов. Банк писал примерно так: близятся хлебозаготовки, нам придется увеличить для них эмиссию денег и, если мы попридержим на некоторое время средства крестьянского самообложения (кажется, их было в Госбанке около 100 млн.руб.) мы сможем уменьшить размер эмиссии. Госплан СССР, НКФин и представительства союзных республик поддержали это ходатайство (были их официальные отзывы).
По своей тогдашней молодости и недостаточной опытности я посмотрел на это дело поверхностно: все заинтересованные стороны согласны, стало-быть обсуждать тут нечего, а надо сразу заготовить проект решения и «пустить опросом» членов Совнаркома. Был такой метод решения несложных и согласованных проектов: вместе со справкой о сущности предложения Управление Делами СНК рассылало их наркомам на подпись, а когда приходили все подписи, передавало каждый одобренный наркомами проект на окончательное утверждение Председателя СНК. Обычно он брал папку с этими проектами на заседание СНК и СТО и там, между делом, просматривал их и подписывал.
Попало в эту папку и предложение Госбанка. Но после заседания оказалось, что оно не подписано А.И.Рыковым. И Фотиева и я не увидели в этом ничего особенного: ведь А.И. иногда просто не успевал «управиться» со всем содержимым папки. Но прошло еще одно заседание, а проект снова остался не подписанным Рыковым. Между тем Госбанк торопил меня, оттуда звонили с просьбой ускорить решение. Положили мы проект решения в папку Рыкова на третье заседание. На утро после него я зашел к Фотиевой в надежде получить, наконец, подписанное постановление. Но на мой вопрос она сердито посмотрела на меня и сухо сказала: «Возьмите-ка стенограмму вчерашнего заседания и посмотрите, что там записано».
Отправился я в секретную часть, где хранились стенограммы и засел за вчерашнюю. И вот что я там нашел. Закончив обсуждение какого-то вопроса, А.И.Рыков сказал: «Прежде чем перейти к следующему пункту повестки я хотел бы разрешить один вопрос — о проекте постановления, которое мне упорно навязывает аппарат, а я с ним не согласен» (передаю его слова точно, т.к. эта история крепко врезалась мне в память). Изложив далее сущность предложения Госбанка, Рыков продолжал: «Крестьянское самообложение разрешено на сбор средств для ремонта школ и для заготовки топлива для школ. Строительные материалы и топливо нужно подвозить по зимнему пути, теперь, когда к тому же крестьяне свободны от работ. Госбанк же предлагает передвинуть это на осень, т.е. на совершенно неподходящее время. Крестьяне осудят это как явную бесхозяйственность и нелепость».
Но дело не только в этом, — продолжал А.И.Рыков. Главное в том, что деньги эти принадлежат крестьянам. Как же можно накладывать запрет на их расходование? Это было бы проявлением недобросовестности и признанием крайней бедности государства, раз оно решается на такой шаг. Поэтому я предлагаю следующее: во-первых, предложение Госбанка отклонить; во-вторых, обязать местные Советы, чтобы средства крестьянского самообложения были хозяйственно использованы в ближайшее же время, до начала распутицы. Есть возражения? Нет. Стало быть мое предложение принято».
Конечно, я воспринял тогда случившееся как суровый для меня урок. Было ясно, что я проявил политическое недомыслие, оказался не на высоте положения, не сумел подняться над трафаретным, канцелярским отношением к делу. Добавлю еще, что здесь я сознательно взял в кавычки изложение речи А.И.Рыкова, так как запомнил ее стенографическую запись очень твердо. Стенограмма эта, очевидно, сохранилась, и по ней легко проверить правильность моего изложения.
Закончу мои отрывочные воспоминании о Рыкове несколькими строками о книге, которую ему подарил Максим Горький. При месткоме сотрудников СНК была небольшая библиотека художественной литературы. Как-то я взял там сборник рассказов М.Горького. Дома, начав рассматривать книгу, я увидел на второй заглавной странице надпись, сделанную Горьким, его особенным, очень четким и оригинальным почерком: «Дорогому другу Алексею Ивановичу Рыкову от Максима Горького».
Должно быть секретарша Рыкова не заметила этой надписи и поэтому передала книгу в библиотеку Месткома. На следующий же день я отнес книгу в личный секретариат А.И.Рыкова. Позже, когда Рыкова сместили, а затем оклеветали и расстреляли, я пожалел, что не оставил ее тогда у себя...
И еще одно замечание. Я не знаю, когда именно был казнен А.И.Рыков, потому что не верю в его присутствие на процессе 1938 года. Возможно, что его уничтожили значительно раньше. Но вряд-ли Сталин «просто так» не решился провести этот процесс при жизни Горького: не сомневаюсь, что он боялся его «восстания». Думаю, что подручные Сталина постарались ускорить смерть Горького в 19З6 году, и, таким образом, открыть зеленую улицу для массовой сталинской резни большевиков-ленинцев в 1937 и 1938 годах.
<КОНЕЦ>
Комментарии ===========================================
* М.В.Кривошеев: Любопытно сопоставить эти соображения с впечатлениями Ильи Эренбурга: «Я был в Октябрьском зале и увидел на скамье подсудимых кроме Бухарина нескольких людей, которых знал, — Крестинского, Раковского. Они рассказывали чудовищные вещи, их жесты, интонации были непривычными. Это были они, но я их не узнавал. Не знаю, как Ежов добился такого поведения. Ни один западный автор халтурных полицейских романов не мог бы напечатать подобную фантастику». Илья Эренбург, воспоминания
** Самообложение — добровольный взнос населения на целевые нужды местного бюджета.
«... проект бюджета на 1927/28 г. коллегией НКФ РСФСР был назван предельным, и она была вынуждена констатировать о необходимости увеличения на 5% налогообложение на душу населения. Уже к январю 1928 г. его исполнение натолкнулось на ряд непредвиденных ранее обстоятельств, связанных с неутешительным ходом хлебозаготовительной кампании. В совершенно секретном циркуляре на места нарком финансов РСФСР Н. Милютин отнес к ним явления «не сезонного характера, а порядка экономического, как результат диспропорции между платежеспособным спросом крестьянства и снабжением деревни промышленными товарами». Для их преодоления, утверждал он, кроме ряда административных мер, необходимо некоторое повышение налоговых платежей для крестьянского населения. Поскольку сейчас невозможно идти на введение нового закона, повышающего обложение крестьян, он решительно настаивал «на оживлении и всемерном развитии самыми быстрыми темпами кампании по самообложению крестьянского населения для нужд местного бюджета». При этом величина самообложения, по его словам, могла составлять 50% к сумме сельхозналога. Одновременно он рекомендовал финорганам «всячески сдерживать бюджетные расходы» и депонировать средства, поступающие по самообложению с отсрочкой их использования по назначению на срок от 2-х до 3-х месяцев. Более того, он потребовал от них в течение второго квартала накопить на счетах денежные средства, «дабы была возможность по линии денежного обращения изъять в этом квартале большую сумму» В.С.Околотин, «Практика самообложения сельского населения в 1927–1928 годах».