…В его лице я рыцарству верна.
– Всем вам, кто жил и умирал без страху! –
Такие – в роковые времена –
Слагают стансы – и идут на плаху!
Марина Цветаева, «С. Э.»
Мы, научившиеся умирать и разучившиеся жить…
должны... ожить и напитаться духом живым, обратившись к Родине,
к России, к тому началу, что давало нам силы на смерть…
С народом, за Родину!
Сергей Эфрон, «О добровольчестве»
70 лет назад, в конце лета или начале осени (разные историки называют разные даты – 16 августа, 11 сентября, 16 октября) страшного 1941 года, в Москве, во внутренней тюрьме НКВД, был расстрелян Сергей Яковлевич Эфрон. Поэт, писатель, актер, публицист, искусствовед, издатель, политический деятель, офицер, разведчик. Закончился земной путь человека, который сделал в жизни столько много разного, что споры о нем не прекращаются по сей день. При упоминании имени Сергея Эфрона обычно отмечают, что он был мужем поэтессы Марины Цветаевой и «советским шпионом» в Париже…
Кличка «предателя» прочно прикрепилась к Эфрону. И это величайшая несправедливость по отношению к нему – искреннему и подлинному патриоту, который всей своей жизнью служил Родине так, как он считал нужным.
…Его жена – Марина Цветаева – называла его «вечный доброволец». Это было действительно так. В годы Первой мировой войны юный Эфрон, несмотря на слабое здоровье (он был болен туберкулезом), рвется на фронт. Любовь к Родине, «крепкое чувство России», как он скажет потом, захватывает все его существо так, что все остальное становится неважным. На фронт его не берут? и он устраивается в санитарный поезд, где от инфекций умирали так же, как от пуль на фронте. Затем становится учащимся школы прапорщиков…
Узнав из газет о перевороте в Петрограде, Эфрон, находившийся в Москве, схватив оружие, мчится в полк и клянется отдать все для спасения Родины. Клянется буквально: первые белые добровольцы подписывали бумагу, что они отрекаются от всего – от семьи, от близких, от любимого дела, что спасение Родины для них – главное. Пока большевики для Эфрона – враги. Так он писал об этом потом, уже в изгнании, в своих воспоминаниях: «Незабываемая осень 17-го года. Думаю, вряд ли в истории России был год страшнее… по непередаваемому чувству распада, расползания, умирания, которое охватило нас всех. Десятки, потом сотни, впоследствии тысячи, с переполнившим душу “не могу”, решили взять в руки меч. Это “не могу” и было истоком, основой нарождающегося добровольчества. Не могу выносить зла, не могу видеть предательства, не могу соучаствовать, – лучше смерть. Зло олицетворялось большевиками».
Действительно, те самые большевики, которые мечтали о поражении России в Первой мировой войне, которые не скрывали, что хотят уничтожить все государства, все границы и все нации, которые заключили «позорный мир» с немцами, обкорнавший Россию, – у власти. Казалось, закончилась история России, на месте былого русского государства – космополитический вертеп. И думалось, что единственный возможный поступок для русского российского патриота – борьба с большевиками.
Эфрон участвует в октябрьских боях в Москве, где погиб почти весь его полк и он сам лишь чудом спасся, затем бежит на юг России, вступает в Добровольческую армию, участвует в знаменитом драматичном Ледяном походе, в обороне Крыма, получает тяжелое ранение. Его храбрость и авантюризм в хорошем смысле слова вошли в легенду – по поручению командования он нелегально отправляется в занятую большевиками Москву, чтоб вернуться оттуда с деньгами и людьми. Это была его идея, чтоб каждый город имел в добровольческой армии свое соединение, – Московский полк, Тульский полк, Нижегородский полк. И ни минуты не сомневался, когда ему предложили приступить к исполнению им же придуманного плана, хотя понимал, что идет почти на верную гибель…
Это ему Цветаева посвятила свою книгу «Лебединый стан», ту самую, которую она читала революционным солдатам и матросам в Москве, надев его мундир юнкера и рискуя получить пулю за дерзость, граничащую с оскорблением. Это его образом навеяны знаменитые строки:
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу – грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое – в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…
Старого мира – последний сон:
Молодость – Доблесть – Вандея – Дон.
Оказавшись в эмиграции, Эфрон переживает духовный кризис. Он пересматривает свой взгляд на белое движение, признает, что наряду с благородством много в нем было и жестокого и мерзкого, наряду с Георгиями были и пьяные мародеры-садисты Жоржики. «“Добрая воля к смерти”… тысячи и тысячи могил, оставшихся там, позади, в России, тысячи изувеченных инвалидов, рассеянных по всему миру, цепь подвигов и подвижничеств и… “белогвардейщина”, контрразведки, погромы, расстрелы, сожженные деревни, грабежи, мародерства, взятки, пьянство, кокаин и пр., и пр. Где же правда? Кто же они или, вернее, кем были – героями-подвижниками или разбойниками-душегубами? Одни называют их “Георгиями”, другие – “Жоржиками”», – писал он в «Записках добровольца». И добавлял, что белая гвардия, воспетая его женой, тут же приобрела черную плоть, политиканов, контрразведчиков, помещиков и заводчиков, толпившихся за спинами героев-романтиков и только ждавших, когда придет время, чтобы вернуть, урвать, пустить кровь… Они и сгубили белое дело, они оттолкнули от белых народ, они – безобразиями, расстрелами, мародерством добились того, что белые ордой покатились от Орла до Харькова, потом до Дона, потом до Крыма и Галлиполийских полей. И они заправляют в эмиграции, выдавая себя за истинных патриотов и бескорыстных борцов с большевизмом: «“Георгий” продвинул Добровольческую армию до Орла, “Жоржик” разбил, разложил и оттянул ее до Крыма и дальше, “Георгий” похоронен в русских степях и полях, “положив душу свою за други своя”, “Жоржик” жив, здравствует, политиканствует, проповедует злобу и мщение, источает хулу, брань и бешеную слюну, стреляет в Милюкова, убивает Набокова, кричит на всех перекрестках о долге, любви к Родине, национализме…».
Эфрон, студент философского факультета в Праге, находит единомышленников, выпускает с ними журнал «Своими путями». Неожиданно он узнает, что эти его рассуждения перекликаются с идеями евразийства. Основатель евразийства князь Николай Сергеевич Трубецкой также писал в статье «Евразийство и белое движение»: «Мы признаем, что белое движение не удалось. Признаем, что виною этой неудачи были невоенные участники движения, – и к этим невоенным участникам белого движения, не сумевшим дать ему достойной его идеологии и организации управления, мы относимся резко отрицательно. Но тот благородный патриотический порыв, который породил белое движение и которым жили лучшие представители этого движения, для нас бесконечно дорог. Даже более того, именно сознание того, что этот порыв не привел к желаемой цели, что героические усилия и жертвы бойцов белого движения оказались напрасными благодаря идеологической и практической беспомощности его невоенных участников, – это сознание и вызвало к жизни евразийство как стремление создать новую идеологию, более соответствующую по своему масштабу великой задаче преодоления коммунизма». Эфрон с головой отдается новому для него делу – строительству новой идеологии и новой партии для постсоветской России.
Все больше и больше к нему приходит осознание, что в революции тоже была своя правда. Еще в годы Гражданской войны он понял – и с горечью писал об этом в «Записках добровольца», – что белое движение вовсе не было народным и что народ относился к белым в лучшем случае равнодушно. А когда белые, позабыв о своих высоких идеалах, увлеченные стихией братоубийственной войны, где нет и не может быть закона и морали, стали грабить, насиловать, мародерствовать – и вовсе возненавидел их. Большевиков народ тоже не идеализировал и на их «чрезвычайки» и продотряды не раз и не два огрызался жестокими и кровавыми бунтами, но большевики были своими – не интеллигентами-романтиками, а рабочими, матросами, солдатами, и говорили они о понятном – не о конституции, федерализме и Учредительном собрании, а о хлебе, земле, мире и Советах, похожих на общинные сходы.
Эфрон приходит к выводу, что революция была неизбежна и нужна, что тот строй, который возводится теперь в СССР, гораздо национальнее, органичнее для России, чем либеральные республики с конституциями, о которых продолжала грезить эмиграция. И Эфрон примыкает к левому крылу евразийства – парижской группе, во главе которой стояли Сувчинский, Карсавин, Святополк-Мирский. Левое евразийство родилось из понимания того, что никакое внутреннее восстание, которое могло бы свергнуть Советскую власть и на которое рассчитывали правые евразийцы, невозможно. Советская власть крепка, потому что, нравится это кому-нибудь или нет, она – власть народная. Марксизм с его пафосом активности и творчества затронул важнейшие струнки в душе русского народа. Более того, марксизм, который на Западе возник как атеистическая и материалистическая теория, при соприкосновении с русско-евразийской ментальностью вдруг пережил преображение и наполнился религиозной энергией. Обращение Святой Руси в марксистскую веру совпало, по левым евразийцам, с концом эпохи материализма, которая длилась с XVIII века и во время которой Запад, больше всех остальных цивилизаций преуспевший в прогрессе материалистической науки, вышел на позиции мирового лидера. В веке ХХ наступила новая эпоха веры, новое средневековье, и России с присущей ей религиозной одаренностью суждено перенять у Запада эстафету лидерства, стать «новым Западом» (П. Сувчинский) для всех остальных стран. Но для этого нужна идеологическая революция в СССР, нужно наполнение коммунизма религиозным, христианским содержанием. Левые евразийцы мучительно искали эту формулу христианского социализма, нащупывая ее, например, в федоровстве, которое позволяло совместить социальное государство, индустриализацию и культурную революцию с учением Христа о спасении мира и человечества.
Эфрон отдает все силы левому евразийству, редактирует альманах «Версты», газету «Евразия». Но нежелание правых евразийцев – Савицкого, Трубецкого, Алексеева – признать право на существование альтернативной, другой версии евразийства, бешеное озлобление эмиграции, которая увидела в просоветском курсе «Евразии» предательство, сделали свое дело. Да и в самом СССР всерьез к левому евразийству не относились, в левых видели лишь удобных эмигрантов, ведущих просоветскую пропаганду, выгодную и нужную руководству СССР.
Все кончилось тем, что левое евразийство, так и не исчерпав своего идейного потенциала, сошло на нет. Его лидеры отошли от него. Эфрон также решает, что если уж быть со своей страной и со своим народом, то нужно принять и избранную этими страной и народом идеологию – марксистский коммунизм. В начале 1930-х годов он уже ничего не говорит и не пишет о евразийстве, он готов вернуться в СССР и просто стать лояльным советским гражданином, чтобы отдать все свои силы строительству социализма. Он возглавляет «Союз за возвращение на Родину», переписывается с советскими гражданами, участвует в мероприятиях советского посольства во Франции, даже вербует добровольцев для войны в Испании на стороне республиканцев. Но работники советского посольства (те, для которых дипломатический статус был лишь прикрытием иной деятельности) в ответ на запрос о гражданстве прозрачно намекают Эфрону, что ему – бывшему белогвардейцу, с оружием в руках боровшемуся против советской власти, – нужно искупить свою вину и стать агентом НКВД во Франции. Для бывшего офицера Эфрона работа в разведке – никакой не позор, это – достойная и важная работа во благо Родины. Уже в конце жизни он с гордостью скажет: «Я – не шпион, я – советский разведчик». К тому же, чего скрывать, эпизод с нелегальной поездкой в Москву в Гражданскую доказывает, что Эфрон по складу своего характера был склонен к приключениям и некоей театральности, и поэтому роль разведчика ему, вероятно, нравилась. Он соглашается, хотя, конечно, понимает, что приобретет несмываемое клеймо предателя в глазах эмиграции, своих старых и уже бывших друзей.
Эфрон-разведчик – все тот же доброволец, человек чести, верный идеалу, ибо не деньги (положение его самого и его семьи и после вербовки остается отчаянно бедным, хотя и не таким беспросветно нищим, как в конце 1920-х), а желание послужить Отчизне привело его на это путь. И он все так же отчаянно, до безумия храбр. Ему поручают опасные задания – прикрытие похищения генерала Миллера, участие в операции по устранению агента-перебежчика Рейсса (причем биографы заявляют, что Эфрон по наивности своей сначала не предполагал, что Рейсса собираются убить). Эфрон уже в мирное время, в чужой благополучной стране рискует свободой, а может, и жизнью так же, как на Родине в Гражданскую…
Сегодня Эфрону ставят в вину эту его деятельность. Но давайте вспомним, против кого она была направлена. Тот же генерал Миллер не был безобидной овечкой. Это был боевой генерал, возглавлявший дисциплинированную, хорошо выученную, спаянную идеологией антисоветизма организацию – РОВС, созданную еще Врангелем и состоявшую из офицеров-ветеранов белого движения. РОВС, в отличие от других эмигрантских организаций, твердо стоял на позициях необходимости иностранной интервенции для свержения власти большевиков, вел переговоры с правительствами Запада на этот счет, имел тесные связи с иностранными разведками. Диверсанты из РОВС перебрасывались в СССР и осуществляли там террористические акты. Чуть позже, после нападения гитлеровской Германии на СССР, руководство РОВС заявляло о поддержке Адольфа Гитлера и вермахта. В 1941 году один из руководителей РОВС в Германии белый генерал фон Лампе предложил Гитлеру использовать силы эмигрантских военных организаций. Нацисты, правда, не ответили: они не хотели, чтоб советское население восприняло все так, что с немецкими войсками возвращается старая власть, и неохотно использовали белоэмигрантов. Однако члены РОВС по своему почину шли служить в германскую армию и СС (на Балканах и на Восточном фронте), работали на оккупированных территориях СССР переводчиками и чиновниками в административных органах, снабжали немцев пропагандистской продукцией на русском языке, преподавали на курсах для советских коллаборационистов.
Так что если бы советская разведка в 1930-х годах так успешно не боролась с головкой непримиримой белой военной эмиграции, нашей стране пришлось бы в годы Великой Отечественной войны гораздо тяжелее. И оплакиваемый нашими новоявленными «белыми патриотами» генерал Миллер, аресту которого способствовал и Эфрон, хозяйничал бы при немецкой администрации где-нибудь в Орле, безжалостно расстреливая коммунистов и беспартийных…
В 1939 году в жизни Эфрона происходит новая катастрофа – провал. Эфрона отзывают в СССР. Вскоре туда прибывают и жена с сыном (Цветаева не разделяла идеалистических взглядов мужа и не хотела в СССР, но после того, как обнаружилась его «вторая жизнь», в эмиграции ее затравили и лишили средств к существованию). Сначала все было хорошо, Эфрон с семьей жил на даче. Но вместо заслуженной тихой, спокойной жизни, не говоря уже о наградах, которые Родина должна была ему вручить за тяжелую, изнурительную, страшную работу разведчика, Эфрон получил камеру в тюрьме и вздорное обвинение в сотрудничестве… с французской разведкой. Эфрон и тут не теряет присутствия духа и мужества. Его на Лубянке избивают, пытают, не дают спать, есть и пить, запугивают расстрелом и требуют, чтоб он подписал показания, свидетельствующие о том, что его жена, Марина Цветаева, вела антисоветскую работу как агент иностранной разведки. Эфрон потрясен случившимся – меньше всего он, бежавший от французской разведки, которая пыталась арестовать его за шпионаж в пользу СССР, ожидал встретить такой прием на Родине, в стране, которую он считал светочем прогресса, идеализировал, защищал от эмигрантских нападок, отправил сюда свою дочь Ариадну (тоже, кстати, оказавшуюся в тюрьме по надуманному обвинению). К тому же Эфрон болен, у него постоянные сердечные приступы. Но он так и не подписал эти показания. После открытия архивов ФСБ исследователям стали доступны протоколы допросов. Везде рукой Эфрона написано: «Моя жена Марина Цветаева никакой антисоветской работы не вела. Она писала стихи и прозу». Или – запись о допросе, но протокола нет. Значит, не подписал и протокол уничтожили.
Сергей Эфрон был обречен. Он слишком много знал о деятельности советской разведки за рубежом. Он нужен был НКВД во Франции, но совсем не нужен был в Советской России. Кроме того, началась война. Дивизии вермахта приближались к Москве, захватывая один город за другим. Нельзя было исключить вероятность, что уже к середине осени немцы возьмут Москву (вспомним, что по плану «Барбаросса» парад победы на Красной площади должен был состояться 7 ноября). Высокие чины из советских спецслужб отчаянно боялись, что Сергей Эфрон может оказаться в руках гестаповцев и что те окажутся удачливее (или опытнее) в выбивании показаний. А Эфрон, бывший одним из руководителей резидентуры НКВД во Франции начиная с 1931 года, расскажет о работе парижской резидентуры.
Конец Сергея Эфрона был предрешен. Увы, таковы законы реальной политики. Разведки всех стран мира в подобных ситуациях поступали так. Не понимать это мог только безнадежный романтик, вечный доброволец, человек чести, рыцарь, неизвестно как попавший в ХХ век, – Сергей Эфрон.
* * *
…Большинство из тех, кто пишет об Эфроне, обязательно упоминают о том, что свой конец он сам предрек в кино. Действительно, в 1929 году Эфрон, который вдруг увлекся кинематографией, снялся в немом фильме «Мадонна спальных вагонов», где сыграл белогвардейца, оказавшегося в большевистской тюрьме и приговоренного к расстрелу. Два дюжих солдата заходят в камеру. Эфрон пятится в угол, закрывает глаза руками, сопротивляется. Солдаты его бьют и тащат к выходу. Чем не пророчество о том, что произойдет через 21 год?
На самом деле перед нами, конечно, не более чем журналистская красивость. Нет сомнений в том, что Эфрон умирал не так, как его герой на киноэкране. Эфрон был измучен непрекращающимися допросами и избиениями. Он перенес инфаркт и постоянно испытывал боли в сердце. На почве тяжелого психического потрясения, усугубленного издевательствами, у него начались галлюцинации: он слышал голоса. Он пытался покончить с собой – тюремные врачи не дали. На рубеже лета и осени 1941 года расстреливали уже не Сергея Эфрона, а полутруп, который и сам бы умер через пару месяцев. Вероятнее всего, Эфрон даже не понимал, что с ним происходит и кто он такой, когда за ним пришла расстрельная команда. Жизнь, как всегда, оказалась страшнее и непригляднее кино.
Эфрон любил свою Родину – и когда она называлась Российская империя, и когда она стала называться СССР. Он готов был пострадать и умереть за нее – и он пострадал и умер. Он был готов перенести за нее позор и поношения со стороны тех, кого уважал, с кем дружил, с кем рядом жил, – и он перенес. Он, сам того не желая, принес ей в жертву и тех, кого любил больше самого себя, – дочь и жену. Свой невыносимо трагический путь он прошел до конца.
И хоть ему уже все равно – давайте о нем не забудем.
Это нужно не ему. Это нужно нам.
Автор: Рустем Вахитов
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!