Евгений Боратынский – это недоносок. Мы не оскорбляем великого поэта, а всего лишь определяем то странное место, которое он занимает в русской поэзии без малого 200 лет. Казалось бы, еще Пушкин дал своему современнику и другу очень высокую оценку:
«Боратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя несколько одаренного вкусом и чувством».
Можно вспомнить и учителя Мельникова из фильма «Доживем до понедельника», указавшего коллеге, что Боратынский давно переведен из второстепенных авторов в первостепенные.
Но, думаю, большинство, как и школьная киноучительница, не определит сходу авторство Евгения Абрамовича, если процитировать его стихи. Он по-прежнему не в когорте гениев, но и не поглощен забвением. Вроде бы включен в школьную программу, но говорят о нем немного. Автор десятков шедевров, которые редко читают. Недоносок. Именно так и называется одно из самых замечательных его стихотворений:
Я из племени духо́в,
Но не житель Эмпирея,
И едва до облаков
Возлетев, паду слабея.
Как мне быть? я мал и плох;
Знаю: рай за их волнами,
И ношусь, крылатый вздох,
Меж землёй и небесами.
Блещет солнце: радость мне!
С животворными лучами
Я играю в вышине
И весёлыми крылами
Ластюсь к ним как облачко;
Пью счастливо воздух тонкий:
Мне свободно, мне легко,
И пою я птицей звонкой.
Но ненастье заревёт
И до облак, свод небесный
Омрачивших, вознесёт
Прах земной и лист древесный:
Бедный дух! ничтожный дух!
Дуновенье роковое
Вьёт, крутит меня как пух,
Мчит под небо громовое.
Бури грохот, бури свист!
Вихорь хладный! вихорь жгучий!
Бьёт меня древесный лист,
Удушает прах летучий!
Обращусь ли к небесам,
Оглянуся ли на землю:
Грозно, чёрно тут и там;
Вопль унылый я подъемлю.
Смутно слышу я порой
Клич враждующих народов,
Поселян беспечных вой
Под грозой их переходов,
Гром войны и крик страстей,
Плач недужного младенца…
Слёзы льются из очей:
Жаль земного поселенца!
Изнывающий тоской,
Я мечусь в полях небесных
Надо мной и подо мной
Беспредельных — скорби тесных!
В тучу кроюсь я, и в ней
Мчуся, чужд земного края,
Страшный глас людских скорбей
Гласом бури заглушая.
Мир я вижу как во мгле;
Арф небесных отголосок
Слабо слышу… На земле
Оживил я недоносок.
Отбыл он без бытия;
Роковая скоротечность!
В тягость роскошь мне твоя,
О бессмысленная вечность!
Слово «недоносок» Боратынский употреблял несколько в ином, чем мы, значении. Это не рожденный до срока, но мертворожденный. Вот и поэзия Евгения Абрамовича сначала может показаться слишком головной, выморочной. Особенно по сравнению с удивительной гармонией и легкостью Пушкина. Поэзия Боратынского, как заметил Вадим Кожинов, «насыщена или даже перенасыщена мыслью».
Как это не похоже на Пушкина, а ведь написано пятистопным ямбом, так же как и хрестоматийное «Я вас любил…»:
Старательно мы наблюдаем свет,
Старательно людей мы наблюдаем
И чудеса постигнуть уповаем.
Какой же плод науки долгих лет?
Что наконец подсмотрят очи зорки?
Что наконец поймет надменный ум
На высоте всех опытов и дум,
Что?
— Точный смысл народной поговорки…
Здесь нет ничего от пушкинской певучести, стих движется неровно и медленно. Перед нами – тяжелое движение мысли. Воплотить ее в стихах и было, пожалуй, главной задачей. Задачей труднейшей и, наверное, даже неблагодарной для поэта. Действительно, нужна ли в поэзии тяга к постоянному размышлению и анализу? Ведь не зря совсем не легковесный Пушкин сказал, что поэзия должна быть глуповата. Муза Боратынского сдержанна и умна, но не рассудочна. И когда в его внешне спокойных стихах происходит вдруг резкая смена интонации, это производит сильное впечатление. Вот как он начинает еще одно свое замечательное стихотворение:
К чему невольнику мечтания свободы?
Взгляни: безропотно текут речные воды
В указанных брегах, по склону их русла;
Ель величавая стоит, где возросла,
Невластная сойти. Небесные светила
Назначенным путем неведомая сила
Влечет. Бродячий ветр не волен, и закон
Его летучему дыханью положен.
Уделу своему и мы покорны будем,
Мятежные мечты смирим иль позабудем,
Рабы разумные, послушно согласим
Свои желания со жребием своим -
И будет счастлива, спокойна наша доля.
И вдруг – настоящий взрыв:
Безумец! не она ль, не вышняя ли воля
Дарует страсти нам? и не ее ли глас
В их гласе слышим мы? О, тягостна для нас
Жизнь, в сердце бьющая могучею волною
И в грани узкие втесненная судьбою.
В грани… узкие… втесненная… судьбою – слова словно налезают одно на другое, им тесно в строке, а согласных столько, что им и «дышать» почти нечем. Вот как захлестнуло поэта волнение!
Боратынский, влюбленный в мысль, понимал, что и она, при все своей важности, тоже в каком-то смысле «недоносок», если так и остается всего лишь эфемерной сущностью, не дающей толчка для реального дела. Этот разрыв он положил в основу одного из самых великих своих стихотворений:
На что вы, дни! Юдольный мир явленья
Свои не изменит!
Все ведомы, и только повторенья
Грядущее сулит.
Недаром ты металась и кипела,
Развитием спеша,
Свой подвиг ты свершила прежде тела,
Безумная душа!
И, тесный круг подлунных впечатлений
Сомкнувшая давно,
Под веяньем возвратных сновидений
Ты дремлешь; а оно
Бессмысленно глядит, как утро встанет,
Без нужды ночь сменя,
Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,
Венец пустого дня!
Кажется, никто еще до Боратынского не называл тело человека «оно». Трудно подобрать более выразительное и страшное определение духовного опустошения. А в конце – трагический и жестокий финал, словно три резких удара: «Венец пустого дня!»
«На что вы, дни!» вошло в последнюю и лучшую книгу Боратынского «Сумерки». Мрачноватое название сборника и мрачнейший пафос приведенного стихотворения не определяют книгу полностью. Главная ее нота – мужественное принятие своего одиночества, своей инаковости. Не зря «Сумерки» открываются стихотворным посвящением Петру Вяземскому, где автор так обращается к князю-поэту: «Звезда разрозненной плеяды!»
Это ведь и о себе. Одни мертвы, другие в Сибири, третьи за границей. А критика если и откликается на стихи, то так, что лучше бы не откликалась. Даже «неистовый Виссарион» не столько похвалил, сколько задел Боратынского: «Прежде его возвышали не по заслугам; теперь, кажется, унижают неосновательно» (как обидно здесь это «кажется!»)
Наверняка одиночество тяготило Боратынского. Одиночество не в личном плане, он был счастливо женат и очень любил жену и детей.
Речь об одиночестве поэта, который не видит, не чувствует своего читателя. Что до одиночества житейского, расставаний с друзьями, растущей усталости, то и в этом неожиданно можно было увидеть источник силы. Об этом – «Бокал»:
Полный влагой искрометной,
Зашипел ты, мой бокал!
И покрыл туман приветный
Твой озябнувший кристалл…
Ты не встречен братьей шумной,
Буйных оргий властелин:
Сластолюбец вольнодумный,
Я сегодня пью один.
Чем душа моя богата,
Всё твоё, о друг Аи!
Ныне мысль моя не сжата
И свободны сны мои;
За струёю вдохновенной
Не рассеян данник твой
Бестолково оживлённой
Разногласною толпой.
Мой восторг неосторожный
Не обидит никого;
Не откроет дружбе ложной
Таин счастья моего;
Не смутит глупцов ревнивых
И торжественных невежд,
Излияньем горделивых
Иль святых моих надежд!
Вот теперь со мной беседуй,
Своенравная струя!
Упоенья проповедуй
Иль отравы бытия;
Сердцу милые преданья
Благодатно оживи,
Или прошлые страданья
Мне на память призови!
О, бокал уединенья!
Не усилены тобой
Пошлой жизни впечатленья,
Словно чашей круговой:
Плодородней, благородней,
Дивной силой будишь ты
Откровенья преисподней
Иль небесные мечты.
И один я пью отныне!
Не в людском шуму пророк —
В немотствующей пустыне
Обретает свет высок!
Не в бесплодном развлеченьи
Общежительных страстей,
В одиноком упоеньи
Мгла падёт с его очей!
«В немотствующей пустыне обретает свет высок» - эту истину надо выстрадать. И силы жить человеку, наверное, может дать только одно:
Царь небес! успокой
Дух болезненный мой!
Заблуждений земли
Мне забвенье пошли —
И на строгий Твой рай
Силы сердцу подай!
Незадолго до смерти Боратынскому показалось, что он скоро достигнет рая на земле. Осенью 1843-го он осуществил свою давнюю мечту – отправился с женой и детьми за границу, а весной 1844-го поплыл в Неаполь. Во время итальянского путешествия он написал едва ли не самое светлое свое стихотворение «Пироскаф»:
Дикою, грозною ласкою полны,
Бьют в наш корабль средиземные волны.
Вот над кормою стал капитан:
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался не даром:
Пенясь, глубоко вздохнул океан!
Мчимся. Колёса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.
Наедине мы с морскими волнами;
Только что чайка вьётся за нами
Белая, рея меж вод и небес.
Только, вдали, океана жилица,
Чайке подобно, вод его птица,
Парус развив, как большое крыло,
С бурной стихией в томительном споре,
Лодка рыбачья качается в море:
С брегом набрежное скрылось, ушло!
Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде, чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!
С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога;
Жадные длани я к ней простирал.
Томную страсть мою днесь награждая,
Кротко щадит меня немочь морская:
Пеною здравья брызжет мне вал!
Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега!
В сердце к нему приготовлена нега.
Вижу Фетиду: мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу я башни Ливурны,
Завтра увижу Элизий земной.
«Элизий земной» он так и не увидел. В Неаполе у его жены Анастасии Львовны произошёл нервный припадок. Это сильно подействовало на Боратынского, внезапно у него усилились головные боли, которыми он часто страдал. На следующий день поэт скоропостижно скончался.
Казалось, что его поэзия вот-вот перейдет в новое качество, последние письма говорят о подъеме и большой энергии. Но точка была поставлена. Через год останки Боратынского в кипарисовом гробу доставили морем из Неаполя в Петербург.