Ушла Оля от своего мужчины. Пятилетку они бок о бок прожили. Скандалили, конечно, по-семейному немного. Как все люди на свете. То внимания мало, то борщ невкусный, то кто-то засмотрелся на бабу чужую или зарплату не всю отдал.
И столько уж претензий образовалось в этой паре, что разговорами их не разрешить. Собрала тогда Оля чемоданчик и уехала к подружке жить.
“Пусть-ка подумает над поведением своим, - Оля мстительно чемоданчик паковала, - и меня потерять испугается уж как следует. Даже записки ему не оставлю. И пусть гадает: куда это я сбежала. Или - к кому. Пострадает, поизводится пусть. Сначала, конечно, злой будет. Будто Горыныч. А потом остынет. И начнет меня со всеми собаками искать по городу. И, быть может, даже по области. Наплачется, локтей накусается. Потом, с огромным трудом, отыщет. Извинится. Исправится. И начнем мы жизнь с чистого листа. Может, поженимся”.
У подружки Мани жилось Оле неплохо. И даже до работы добираться проще стало. Вечером с подружкой ужин готовят, моду обсуждают и мужиков, которые вести себя не умеют. Будто дети они, мужики. И с женщинами на разных языках общаются: как аборигены Огненной земли с русскоязычными гражданками.
И вот неделю она так живет. А Вася, мужчина, не звонит почему-то. Небось, Горыныч у него еще вовсю плюется огнями. Не звонит и не пишет. Гордость заела его, небось.
- Слушай-ка, Маня, - подружке Оля сказала, - а чего-то Васька не сильно меня ищет. Даже не полюбопытствовал - жива ли я, не украли ли меня. Молчит спокойненько.
- А это, - Маня отвечает, - такой нынче мужик пошел. С глаз долой - из сердца вон. Как от своего Сереги сбежала я три года назад, так он до сих пор меня не отыскал. Хотя на соседней улице живет. Встречаемся иногда в булочной.
- А и пусть не ищет, - Оля рукой махнула, - пусть страдает в неизвестности. Мне это уже совершенно безразлично.
Но в субботу решила к дому Василия сходить аккуратно. Проверить, так сказать, обстановку. Вдруг Вася, получив удар судьбы, расстроился и слег. Лежит, жар у него и ломота. Плачет горько, фотокарточку Олину к сердцу прижимает. Гордость ему не позволяет на поиски бежать. Он же ужасно гордый человек. И даже во вред себе может поступать.
Нарядилась - на всякий случай - и пошла. А Васькины окна темнотой зияют. Будто и нет его дома.
“Помер, - Оля перепугалась, - с горя-то. Небось, не вынес. И чего меня понесло от Васьки без записки уходить? Вот же я неумная. Надо было хоть пару слов ему накорябать. Не самый плохой он человек был. И прожили мы пятилетие”.
У подъезда постояла, повспоминала Ваську, когда он был не самый плохой. “Может, - с надеждой подумала, - и жив он. Выкарабкался как-то. Просто спит уже. Время позднее. Но у меня и самой гордость имеется”.
Ушла с тяжелым сердцем.
На следующий день - снова к Ваське. “Ежели и сегодня свет гореть не будет, - решила, - то точно в дверь потарабанюсь. Что же он, не человек? И пусть, что ли, с горя пропадает?”.
А у Васьки опять темно. Потарабанилась - в ответ тишина. Кот Бабай мякнул пару раз только, узнал Олю.
И к Мане вернулась в тревожном состоянии.
- Маня, - за сердце Оля держится, - чует мое сердце большую беду. Идем вместе к Ваське. С детства я покойников боюсь. Не вынесу одна совершенно. Он-то, Васька, меня любил все же. Любил! И визг мой терпел мужественно. Жениться обещал вскоре. Детишек завести парочку. Мы планы строили счастливые. Ругались, конечно. Как без этого? И кто в семье не скандалит? Все, пожалуй, глотки дерут, права свои отвоевывают. Иногда и подерутся. Но не сбегать же из-за такой малости? Ах, неумная я, Маня! Такого мужчину до карачуна довести. Ах, ужасный я человек!
Маня в пол глядит и покашливает.
- Я, - подружка говорит, - Ваську твоего видала намедни. Здоровый на вид. Ни капельки в нем тоски. С какими-то товарищами вида забулдыжного покупал себе горячительные напитки. Ящик прямо. Морда у него довольная была. Подмигнул мне еще. И поволок ящик радостный. Бежит, ящиком звенит, забулдыжные его с чем-то поздравляют радостно.
- Ах, вот как, - Оля в слезы, - ах, пропади оно все пропадом! Буду, Маня, с тобой жить с месяц. Порадуется - да и устанет в одно лицо проживать. Да и начнет меня упрашивать вернуться. А я еще подумаю. Еще и не вернусь, пожалуй. Пусть с товарищами живет.
Через неделю не выдержала. Позвонила Ваське. Может, горе он заливает? Есть такая традиция. И спасть его надо даже.
- Я, - сказала тихо, - оставила у тебя пудру свою. Отдавай.
- Забирай, - Вася бодро говорит, - мне она пока без надобности.
- И сапоги отдавай, - Оля потребовала, - не тебе куплено. Верни все мои вещи, Василий. Мы теперь ведь абсолютно посторонние люди.
- В сапоги, - Вася гогочет, - Бабай дела свои сделал. Он вещи людей посторонних всегда пачкать норовит. Вспомни-ка, как маменька твоя в гости однажды заявилась. Вот уж Бабай расстарался тогда, гы-гы.
- Ах, ты, - Оля кричит, - подлец! Да как ты смел сапоги мои портить! Не тебе куплено! Видеть тебя больше не хочу! Не звони мне никогда!
И трубку бросила. Но потом раскаялась, конечно. “А чего это я взбрыкнула, - мысли крутила, - Бабай всегда сапоги мои недолюбливал. А Ваську гордость обуяла. И хочет он меня вернуть, и гордость не позволяет. Часто мужчины такие самолюбивые”.
И опять Васе позвонила. В глубокой ночи.
- Ты, - сказала, - все же отдавай сапоги. Чтобы завтра у меня они были. Холодает.
- А завтра, - Вася в трубку зевает, - я на рыбалке буду до глубокой ночи. Ключ у тебя пока имеется - приходи да забирай, коли мерзнешь. Меня дома не будет. Не пересечемся, так сказать.
- Ах, ты, подлец, - Оля шипит, - и глаза бы на тебя не смотрели.
И снова трубку бросила.
На утро домой вернулась.
“Побегом, - для себя Оля решила, - делу не поможешь. Не Агата Кристи я, чай. А обычная женщина. А Васька без меня слишком хорошо устроился. И пока страдаю я, он жизнью наслаждается. И исправлять это пришла пора”.
А Вася Оле обрадовался. Прощения, правда, не стал просить. Поскалился, приобнял. На рыбалку не поехал. Бабай тоже разулыбался.
Так и помирились они. Хоть и обидно Оле в глубине души, что не искал-то.