Декабрь 1988 года. Элита советского флота — лейтенант Барсуков, штурман подводного ракетоносца — лежит на старом, продавленном в нескольких местах диване с геолокацией (как сейчас принято выражаться): угловая однокомнатная квартира номер пять на втором этаже обтрёпанного семью злейшими, какие только могут существовать на свете, ветрами дома номер тридцать три (в таких местах название улиц не имеет значения, достаточно просто указать номер дома), в обойдённом Богом уголке Земли Мурманске-130 — населённом пункте, не имеющем привычных географических координат (широты и долготы), живущем лишь в душах и воспоминаниях подводников, его населявших, а потому не пытайтесь привязать данный географический феномен к конкретному месту на карте.
Читающие эти строки имеют полное право смело осудить быт и нравы, царившие в городке, основанном неведомою силой за полярным кругом, но имейте в виду, никто из его жителей даже в мыслях не держит перед вами оправдываться или каяться — это была их жизнь, ошибки, их сермяжная истина и правда, — за всё сполна заплачено лучшими годами, отданными стране и морю.
Басин дом, в параллели с другим таким же образуя букву «П», примыкал торцом к заднему фасаду школы, где в своё время потерял детство наш брат по 513-й каюте ВВМУПП Игорь Верх. Школа окнами выходила на Дом офицеров (ДОФ), их разделяла большая площадь.
Напротив школы, как полагалось в Стране Советов, стоял памятник вождю мирового пролетариата: естественно, в кепке, но почему-то в расстёгнутом пиджаке с по-хулигански заложенными в карманы брюк руками — он всем своим неформальным видом как бы посылал напутствие будущим поколениям: «Товарищи краснофлотцы! Будьте проще!» — что подводники через два колена не без успеха и претворяли в жизнь.
Рядом с ДОФом — памятник «однояйцовому подводнику» (на местном сленге шутка юмора относилась к живущим морякам-раздолбаям, но отнюдь не героическому предыдущему поколению войны), представлявший из себя двусмысленную композицию: сферу земного шара рядом с вертикальной стелой, из которой вырастало нереально мужественное лицо моряка-подводника в пилотке.
Справа от площади раскинулось по-военному правильное четырёхугольное искусственное озеро (по отсутствию творческого изыска в планировке сразу было ясно, что проект водоёма утверждался в штабе Северного флота), посередине которого плавал кораблик с парусами, — по ночам, а особенно в тёплое время года, оно словно магнит притягивало к себе всех загулявших алкашей, выгнанных на улицу уставшими от общения хозяевами и не знавших, куда податься. Слева стоял большой магазин «Стекляшка», собиравший ежедневно, как по расписанию, в обед весь женский бомонд посёлка в сопровождении детей, в основном ясельного возраста — в этой информационной каше свободно вращались, переваривались, приобретали разные формы, а затем перетекали из уст в уста всевозможные новости, начиная от лечения детских болезней и лучшего прикорма грудничкам до секретов с грифом «особой важности», связанных со стратегическим развёртыванием ракетных атомоходов.
Вдоль уставного рукотворного озера возвышалась пятиэтажка с парикмахерской и магазинами, а чуть поодаль торчала девятиэтажная свечка из красного кирпича, прозванная в народе «Фудзияма»; немного в сторонке от простонародья располагался элитный микрорайон с «адмиральским домом» рядом с живописным настоящим природным озером.
Это был центр убогого посёлка, но для североморцев, его населявших, — середина мироздания. Абстрактное служение советскому народу для военморов материализовывалось в конкретное служение своим семьям, смиренно и терпеливо ожидающим их возвращения, сидя в домах, плывущим во мраке житейского моря со своими специфичными многочисленными проблемами и трудностями. Для той молодёжи — парней и женщин, а средний возраст был лет двадцать семь, — не существовало более желанного и лучшего места на земле. Именно здесь, вдали от человеческой цивилизации, они по-настоящему любили и всем чертям назло были счастливы.
Придя домой, сразу из коридорчика Бася заглянул в ванную растопить титан. Поскольку лесотундра Заполярья не предлагала ничего, кроме мелкого кустарника да небольших деревьев, нормальных дров в посёлке найти днём с огнём было невозможно, поэтому в топку шло всё, что горело — мебель с мусорок, высоко ценились деревянные тарные ящики, в которых загружались продукты на лодку. В ванной первое, что бросилось в глаза, — остатки поеденного крысами мыла, опять твари проникли в квартиру через дырку в полу рядом с унитазом, ничто не могло их остановить, даже осколки битых бутылок.
Пока титан нагревал воду, в распоряжении оказалось минут сорок, поэтому, сняв чёрную морскую тужурку и галстук, Бася прямо как был, в военных брюках и кремовой рубашке, рухнул на диван перевести дух — это вам не шутки, семидесятикилометровый переход на перекладных в гидрографию по маршруту Гаджиево — Полярный — Североморск и обратно за один день. Квартира, в которой обитал Бася, на самом деле принадлежала не ему, а советскому народу. В те времена вопросы собственности были символичны — всё (и даже люди) принадлежало коммунистической партии, а распоряжалось всем этим хозяйством советское правительство. Тем не менее его квартира хоть условно и временно, но была тем местом, где он получал законное право ненадолго стать невоенным — побыть самим собой, забыть о корабле, никому не подчиняться, погрезить о любви, почувствовать себя обыкновенным человеком или попросту мужчиной. Каждую свободную минуту в море он мечтал только об одном — возвратиться в эту конуру, в какой ни есть, но свой угол и уединиться среди этой пародии домашнего очага — непозволительная роскошь на корабле, где ты, как в психбольнице, 24/7 на виду у санитаров и таких же сумасшедших экипажных собратьев.
Старая люстра на две лампочки без плафонов, оставшаяся от предыдущих хозяев, ярко светила, вызывая резь в глазах через закрытые веки. Неровные, словно в деревенской хате, деревянные доски пола окрашены светло-коричневой масляной краской советского колора «охра». Стены украшали совершенно новые, ещё пахнущие клеем обои в какой-то трафаретный невнятный цветочек, их Бася за одну ночь поклеил с Таппом под «наркозом» — трезвыми так ровно и качественно сделать столь тонкую работу, да ещё своими двумя штурманскими левыми руками, им ни за что на свете не удалось бы. Чёрно-белый телевизор на четырёх ножках с поломанными рогами комнатной антенны, а на полу рядом ПТК — пассатижи для переключения программ, или переключатель телевизионных каналов. В угол был задвинут почти новый гардероб, купленный за три кило шила у уволившегося и срочно уезжавшего на «Большую землю» мичмана, он был в идеальном состоянии, лишь одна створка не закрывалась. В нём Бася хранил своё «приданое»: полное вещевое довольствие, положенное офицеру по штату, и принесённое с лодки одноразовое подводническое бельё — жёсткие льняные белые простыни и небесно-голубого цвета трусы «а-ля разуха». Оконный проём плохо прикрывала занавеска не по размеру, а к стеклу прилеплена лампа дневного света, при её включении с улицы становились не видны безобразия, творимые хозяином внутри квартиры, — система «анти-вуайерист» также досталась в наследство, — в то время на подобное была мода, многие так делали. Над диваном от одной стены к другой протянулась верёвка, к ней, привязанный на резинке, петрушкой болтался металлический будильник, свисавший на расстоянии вытянутой руки чётко над головой, непосредственно у изголовья располагался его дублёр в металлическом ведре с разносом звонков в пять минут — многократно испытанный и надёжнейший способ добудиться того, кто по ночам мало спит и много выпивает.
Неожиданно рядом с Басиным ухом затренькала трубка двустороннего детского розового телефончика, соединяющего по прямому проводу, протянутому через форточку, с ещё одним братом по 513-й каюте ВВМУПП — Валерой Таппом, из питонов:
— Бася, ты дома? — искажённый передачей по тонкому кабелю, его голос звучал мультяшно.
— Только приехал, — разговаривая по игрушечному телефону, внушительный Бася напоминал Фрекен Бок из мультика «Малыш и Карлсон».
— Заходи на ужин, Ленка тут на пол-Китая наготовила.
— Сейчас не могу, я должен принять ванну, выпить чашечку кофе, — вальяжно произнёс Бася через паузу и с прононсом, как в «Бриллиантовой руке».
— Да заканчивай ты, ей-богу, мойся по-быстрому и приходи, у нас дегустация. У меня вино сегодня поспело. Шило есть?
В те непростые для производства алкоголя годы, когда тотальный дефицит продуктов наложился на антиалкогольную кампанию, инициированную партийными боссами КПСС, народ дал свой ответ, начав стахановскими темпами собственное производство бражки: в трёхлитровую банку закладывались необходимые ингредиенты, а сверху на горлышко надевалась медицинская резиновая перчатка. Когда та вследствие начала процесса брожения поднималась — это называлось «Привет Горбачёву», а когда сдувалась — считалось, что зелье готово, о чём радостно сообщал Валерка.
— Осталось немного.
— Захвати на всякий случай, в градусах нет уверенности. Только поторопись, а то еды не достанется, мы тут с Антохой уже за стол садимся.
Антоха — это бездомный лейтенант с Валеркиного экипажа, которого добрейшей души Лена согласилась приютить в их однокомнатной квартире на пару дней, а тот прижился да так и остался на неопределённый срок. Затем уже, когда Лена уехала рожать в Питер и Валера на некоторое время переселился к Басе, он этого Антоху в качестве домашнего питомца прихватил с собой.
— Отбой связи, — завершил Тапп, что в применении к Басе означало: «Время пошло, секундомер включён».
Отрывок из книги «Будни лейтенанта Барсукова».