Друзья, 11 января – исполняется 135-лет со дня рождения Николая Ксенофонтовича Бордюкова (11 января 1889 – 1 января 1971) – художника Дмитровского фарфорового завода в Вербилках, начавшего работать ещё при Товариществе М. С. Кузнецова, прославившегося своей росписью фарфора в стиле русской перегородчатой эмали в 1930-е годы. Сегодня публикую малоизвестную статью о жизни художника.
Багреева М. ЕГО ЗНАЛ РЕПИН // Александр Чапаев и другие. Сборник статей / Предисл. В. Герасимовой. – М.: Политиздат, 1965. – С. 178–190.
В этот район-новостройку, выросший совсем недавно на одной из московских окраин, я пришла, не зная точно ни номера дома, ни квартиры, в которой жил Николай Ксенофонтович Бордюков. Перед многоэтажными корпусами стелились зелёные ковры скверов. Под деревьями во что-то увлеченно играли ребята. Я остановила первого встретившегося мне мальчишку.
– Вам Бордюкова? Пойдёмте, покажу! – И он весело зашагал со мной рядом.
– А ты его знаешь?
– Художника-то? Кто же его не знает! Он у нас в 61-й школе кружки организовал. А в доме его мастерская есть. Он занимается со всеми ребятами, кто фарфор любит… Вот и пришли. Вам сюда, третий этаж.
Я позвонила. Открыл высокий худой человек с добрыми, чуть выцветшими голубыми глазами…
И вот прошёл час, другой, третий. А я всё сидела и слушала рассказ об удивительной династии художников-фарфористов и смотрела многочисленные работы старого мастера, его детей и, конечно, учеников.
В большой комнате, куда ни глянь, всюду рисунки, фарфоровые пластины, затейливо раскрашенные тарелки. На столе, обрамленная резной золочёной рамой, лежит великолепная миниатюра. Трудно оторвать взгляд от изображённого на ней прекрасного женского лица. Внизу почти закрытая рамой подпись: «Н. Бордюков». Фамилия, известная всем работающим по эмали и фарфору. В фондах Кусковского музея, Эрмитажа, Оружейной палаты Московского Кремля хранятся посуда, миниатюры, вазы, расписанные Бордюковыми: самим Николаем Ксенофонтовичем, его отцом и дедом-зачинателем рода художников.
Мой собеседник принадлежит к семье русских мастеров-умельцев, родословная которых насчитывает более двухсот лет. Начал её крепостной человек князей Голициных Василий Бордюков.
…Мальчик-казачок сбился с ног, отыскивая Ваську. Нашёл его в деревне в курной избе у низенького слепого оконца. Примостившись на полу и положив на колени гладко оструганную доску, Бордюков рисовал на ней углём и мелом. Казачок на минуту замер за его спиной. На доске под быстрыми пальцами чудной и странно похожий возникал кусочек зимнего леса: тёмные ели, голые ветки берёз с белым кружевом инея и берег озера.
Мальчик засмотрелся, потом опомнился-барин зовёт, сам старый князь велел, чтобы бегом.
И они побежали. По грязной деревенской улице, распугивая кур, по парку, что окружал господский дом. Перед княжескими покоями Васька старательно вытер босые, грязные ноги. Вошёл в гостиную, тряхнул в поклоне длинными намасленными волосами. Рядом с князем в тёмном камзоле, уткнув подбородок в кружевное жабо, сидел человек с рачьими глазами. На парня, замершего на пороге, посмотрел в лорнет, что-то спросил по-французски.
– Этот самый,– ответил князь,– думаю, подойдёт. Зело гожий для всякого малевания и художества.
А вечером Ваське сообщили: старый князь его продал. Теперь хозяин Бордюкова фабрикант Гарднер, чей фарфоровый завод в трёхстах верстах от деревни.
Так началась новая жизнь для крепостного художника-самоучки. Но была она не слаще прежней. Нужда, забота и труд каждый день по пятнадцать-шестнадцать часов. Только и забывался рисуя. Да и здесь свободы не было. Приходилось всё больше малевать пастушков да пастушек, а не то, к чему стремились сердце и руки.
Но Ваську недаром называли упрямым. Ему страстно хотелось «дойти до настоящего дела». Он приглядывался к работе рисовальщиков, перенимал от старших всё лучшее и скоро стал замечательным мастером. А потом женился на фабричной девчонке Анютке. (У Гарднера работали и женщины.) В семье, где у мужа и жены только и разговору было, что о фабрике да о новых образцах, и дети их, Василий и Ксенофонт, стали художниками. Основатель династии Василий Терентьевич прожил долго, почти сто лет. Николай Ксенофонтович его не помнит, но хорошо знает со слов отца, Ксенофонта Васильевича, который тоже был замечательным рисовальщиком.
Всего одиннадцать лет было Ксенофонту, а его брату Василию – четырнадцать, когда их «определили в ученики» на фарфоровую фабрику Кузнецова (ныне Дулёвский завод). Василий прижился тут. Из учеников стал подмастерьем, потом мастером-художником. Без малого пять-десять лет, почти всю свою жизнь, отдал он кузнецовскому фарфору. Здесь же, прямо у печи для обжига, Василий и умер. На эту же фабрику пришли работать и его дети.
А Ксенофонту у Кузнецова не понравилось.
– У отца трудно было, а тут ещё хуже,– сказал он брату и пешком ушёл в Москву.
Сначала бедствовал и голодал, а потом устроился в мастерскую, где делали образцы для фарфоровых заводов. Но и там было несладко. Ксенофонту хотелось рисовать, а его заставляли тереть краски или бегать к заказчикам. Отводил он душу только по ночам.
Как-то вечером, обходя мастерскую, хозяин заметил, что мальчишка-ученик взял подготовленное для росписи фарфоровое блюдо и выводит на нём затейливый орнамент. И так прекрасен был этот узор, так причудливо и красочно переплетение цветов и листьев, что хозяин не стал ругать и не дал обычного подзатыльника. А велел из учеников переходить в рисовальщики и даже назначил жалованье.
Скоро Ксенофонт Васильевич стал известен среди фарфористов Москвы и как художник, и как мастер, открывший «секрет золота». В росписи фарфора в то время золото играло особую роль. Без него нельзя было выпустить ни один сервиз, ни одну вазу. Но беда была в том, что оно, как ни клади, всегда оставалось одним и тем же – ярким, без оттенков. А Ксенофонт Васильевич изобрёл способ подсвечивать золото. Теперь по желанию художника оно получалось то светлым, то тёмным, то зеленоватым, а то будто подёрнутым пурпуром.
Когда Москва готовилась к столетнему юбилею со дня Бородинской битвы и победы над Наполеоном, у всех московских фарфористов начались тревожные дни – кому поручат выполнение юбилейной вазы. Выбор пал на Ксенофонта Васильевича. Более двух лет просидел он, создавая серию рисунков, рассказывающих о подвиге народа, о славе русского оружия. Ваза получилась чудесной. Она кочевала с выставки на выставку, а затем поступила в Эрмитаж.
На квартиру к Ксенофонту Васильевичу стали частенько заходить люди, известные всей стране,– Шишкин, Собинов, Шаляпин.
Несколько раз побывал здесь Репин. Свою первую встречу с великим художником Николай Ксенофонтович помнит хорошо. В ту пору ему было лет девять и звали его просто Николашей. Мальчик уже помогал отцу, мог безошибочно снять копию с рисунка, знал, как наложить краску, как обжечь фарфор. Но больше всего любил он следить за волшебной кистью в отцовских руках. Илья Ефимович Репин пришёл к ним на квартиру, шумный, весёлый, в распахнутой тяжелой шубе. Он принёс двенадцать тарелок. Расписал их сам ко дню рождения друга и попросил обжечь.
Рисунки были великолепны, но краски взяты обычные, без учёта того, что при обжиге они должны обязательно измениться. Опытный фарфорист Ксенофонт Васильевич увидел это сразу, но сказать знаменитому гостю постеснялся. И только после того как тот ушёл, пожаловался сыну Николаше:
– Ума не приложу, что теперь делать?
Следующий день был воскресным. Вся семья Бордюковых отправилась в гости, а Николаша, заявив, что «голова болит сил нет», остался дома. Как только за родителями захлопнулась дверь, он сел к столу и принялся за работу. Маленький художник снял копии со всех двенадцати репинских тарелок. Но краски брал такие, какими пользовался отец.
На следующий день приступили к обжигу. Репинские рисунки стали неузнаваемы, а копии, снятые Николашей, не изменились ничуть.
Получая заказ Илья Ефимович огорчился.
– Как же это я,– говорил он, вертя и разглядывая испорченные тарелки,– забыл, что каждое дело свои секреты имеет, про обжиг забыл.
А посмотрев на работу младшего Бордюкова, удивился и обрадовался:
– Неужели всё сам сделал?
Потом подозвал к себе Николашу и, как взрослому, пожал ему руку.
– Спасибо тебе, мастер. А ты и хоть мал, да удал. Верно, так и родился фарфористом. Думаю, из тебя большой толк выйдет. Только учиться надо.
И тут же, присев к столу, Илья Ефимович написал записку в приёмную комиссию художественно-промышленного Строгановского училища живописи.
На следующий день с этой запиской отец и сын Бордюковы направились к директору. Николашины рисунки понравились, и его, «проявившего большие способности к рисованию», без экзамена приняли в подготовительный класс училища.
Слушая рассказ Николая Ксенофонтовича, кажется, что листаешь удивительную книгу. Ведь Бордюков встречался с замечательными людьми – выдающимися писателями, художниками, политическими деятелями. Знал Дзержинского, Луначарского, Крупскую, Верещагина, Маяковского, Блока, Есенина, был свидетелем многих исторических событий.
Коле Бордюкову не было ещё и двенадцати лет, когда он подружился с молодыми цинкографами из типографии «Московский листок». Они были старше него и уже имели солидный рабочий стаж. А главное, хорошо разбирались во всём происходившем и «понимали» политику. Сначала с изумлением, а потом с восторгом слушал Коля смелые речи, насмешки над царём-батюшкой, упивался крылатым словом «свобода».
Вместе со своими приятелями Бордюков стал ходить после классных занятий в библиотеку Пречистенских курсов для рабочих. Иногда под курткой он приносил сюда подпольные революционные прокламации, напечатанные потихоньку от бдительного ока начальства в типографии «Московского листка».
Вызвавшись помогать библиотекарше, ребята не забывали в каждую выданную книгу аккуратно вкладывать революционную прокламацию.
А в 1905 году, когда над Москвой грозно и празднично реяли алые стяги, юный художник, впервые забыв о живописи, все дни проводил на Пресне, вместе с восставшими рабочими. Он подносил патроны, был санитаром, поваром, связным. Его ранило, когда он пробирался от одной баррикады к другой. Товарищам удалось дотащить Колю до дому. Мать запричитала, заплакала, а
Отец ничего не спросил, только брови насупил: понял. Вечером он привёл знакомого студента-медика. Тот вынул из ноги пулю, сделал перевязку.
Нужно было лежать. Томительно тянулось время. Тревога и нетерпение мучили юношу. Там ещё сражаются, а он здесь. Коля закрывал глаза и снова слышал звуки выстрелов, видел красное знамя на самом верху баррикады. Ему хотелось рассказать об удивительных людях, которых он встретил там, но нужно было молчать. В один из таких томительных дней. Перебирая свои книги, он нашёл фотографию лейтенанта Шмидта, подаренную ему друзьями из типографии. Теперь Коля знал, что делать. Достал фарфоровую пластину, уложил поудобнее больную ногу и взял в руки кисть.
Портрет получился хорошо. Юный художник просто не верил, что сам нарисовал его. Он часами мог смотреть на строгое лицо лейтенанта Шмидта, на его выразительные глаза, на твёрдые губы. Миниатюра была заключена как бы в раму. Её обрамляла алая лента с надписью: «Борцы за правое дело».
Когда Коле разрешили встать, он решил показать свою работу в училище. Здесь портрет вызвал много разговоров. Он переходил из рук в руки. Собравшись в пустом классе, ребята разглядывали Колину работу и страстно спорили. Бордюков говорил им о революции, о свободе, о боях на Пресне.
Его рассказ был прерван окриком: «Молчать!» В дверях класса, багровый от возмущения, стоял старший инспектор П. Пашков.
– Вот чем вы занимаетесь, Бордюков! Преступной болтовнёй и распространением портретов крамольников. За это вас не помилуют. Пойдёмте к директору.
И не помиловали. На следующий день на доске объявлений висел приказ: «Ученика Николая Бордюкова отчислить из училища за неблагонадёжность».
Неприятности ожидали и дома. Приходил околоточный надзиратель, перерыл все Колины вещи, напугал отца и посоветовал:
– Сплавьте парнишку в деревню, а то как бы греха не вышло, до участка рукой подать.
Пришлось Коле уехать от родителей. Снимал он теперь угол у прачки, но сдаваться не хотел и продолжал учиться с ещё большим рвением, чем прежде. День его был заполнен до отказа. Вставал в семь часов и до десяти работал дома, а потом шёл в музей. Здесь он снимал копии с картин великих художников. «Чудного» парнишку, который по шесть-восемь часов простаивал ежедневно за мольбертом, скоро приметили и завсегдатаи музея, и смотрители.
Но настоящие уроки начинались вечером, когда Коля приходил на квартиру Степана Алексеевича Федотова, преподавателя Строгановского училища. Это был любимый педагог молодёжи, отзывчивый и справедливый. Узнав, что Бордюкова отчислили «за неблагонадежность», Степан Алексеевич пригласил Колю к себе. И с тех пор так и повелось: раза два в неделю они встречались. Запершись с опальным учеником в своём кабинете, старый художник просматривал его работы и показывал, где ошибки. А потом они беседовали. Это были увлекательные уроки.
Жилось Коле трудно, отец помогал мало: сколько денег он мог оторвать от семьи? После очередного скандала с хозяйкой, требующей немедленно уплатить за квартиру, Коля решил поступить на производство. Его приняли подмастерьем на ювелирную фабрику Рюкерта.
Очень скоро рисунки Бордюкова обратили на себя внимание. Юному художнику стали поручать выполнение ответственных заказов. Но Коле хотелось делать что-то своё. Вечерами он допоздна задерживался на заводе, рисуя картины на эмали – целую серию миниатюр: «Тройка», «Боярский пир», «Поцелуйный обряд», «Витязь на распутье». Закончив работу, отнес её главному художнику. А тот в это время отбирал лучшие образцы из тех, что выпустила фабрика, чтобы отослать их в Турин, где должна была проходить Всемирная художественно-промышленная выставка. Миниатюры восемнадцатилетнего художника тоже были отправлены в Италию.
Коля не надеялся на успех. Шутка ли – всемирная выставка! Прошло несколько месяцев, и вот как-то утром в цехе, где работал Бордюков, появилось всё начальство во главе с директором фабрики. Колю поздравили: его миниатюры получили на выставке золотую медаль. Хозяин похвалил художника, похлопал его по плечу, но руки не подал: не пожимать же её плебею.
– Дальше события развивались как в сказке,– говорит Николай Ксенофонтович.
И действительно, то, что произошло, было беспрецедентным случаем: восемнадцатилетнего юношу, не имеющего даже диплома об образовании, пригласили занять место преподавателя в прославленном на всю страну Строгановском училище.
Для молодого художника началась новая пора. Он и учил, и учился сам, всё лучше и лучше овладевая мастерством. Великолепное знание производственной технологии и стало причиной его второй встречи с Репиным. Произошло это так.
Американская фирма прислала в Россию заказ. Нужно было изготовить большой серебряный филигранный ларец. Эмалевая крышка его должна была быть миниатюрой с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Обратились к Илье Ефимовичу Репину, тот выполнить работу отказался, но вспомнил семью Бордюковых. Колю отыскали. Поручение было очень почётное и очень ответственное, да и срок не большой – всего два месяца. И всё-таки молодой художник ответил согласием. Это было летом, занятия в училище закончились, Бордюков мог располагать временем. Он заперся в мастерской. Рисовал, потом обжигал, покрывал изображение слоем жидкого стекла, чтобы смягчить рисунок, снова обжигал и снова брался за кисть. И так до восьми раз!
Наконец крышка ларца была готова. Знаменитая картина, сокращенная во много раз, не потеряла ни одной своей детали. Даже мастерски скопированная подпись Репина стояла в правом углу. Жидкое стекло придало изображению особую выразительность и глубину. Если смотреть на миниатюру долго, начинало казаться, что дым из трубки запорожца дрожит и колеблется.
Отправляясь к Илье Ефимовичу, чтобы передать работу, Бордюков очень волновался: понравится ли?
Долго молчал Репин, рассматривая крышку ларца. Потом он взял лупу и снова стал смотреть.
– Как Вы это сделали, Николай Ксенофонтович?
Коля испугался:
– Что сделал?
– Да дым-то, что идёт из трубки, шевелится.
Коля пояснил, что в этом виновато жидкое стекло.
– И талант мастера,– прибавил Репин. – Вы забыли про своё удивительное мастерство. Ну вот что, друг мой, я не приму заказ, пока Вы не дополните его одной деталью: рядом с моей фамилией поставьте свою.
Так на Русском ларце, хранящемся сейчас в США, появились две подписи: великого художника Репина и замечательного мастера Бордюкова.
Рассказывая мне об этой встречи с Ильей Ефимовичем, Николай Ксенофонтович волновался. Его худые руки чуть дрожали, беспокойные пальцы то брали карандаш, то разглаживали листы лежащего на столе альбома.
– Годы, годы! Быстро они проходят! – говорил он – Многое в жизни было. Но об этом расскажу как-нибудь в следующий раз.
И в самом деле, пора мне было уходить. В комнату уже заглядывали голубые летние сумерки, и небо за окном догорало блеклым золотом.
После нашей первой встречи мы подружились. Я стала часто бывать в мастерской Бордюкова, в школе, у него дома. Перезнакомилась с учениками старого художника. Кстати сказать, сделать это было совсем не трудно. Едва он появлялся во дворе дома, на сквере или в школе, как его тотчас же окружали дети. Удивительно они тянутся к нему. И он разговаривает с ними как с равными – с друзьями и работниками, без всякой сентиментальности. И только иногда положит руку на плечо маленького собеседника или пригладит вихры какого-нибудь курносого «мастера».
Всё своё время он отдаёт ребятам. Занимаясь с ними совершенно бесплатно, только сокрушается, что не может записать в кружок всех желающих.
– Дети все талантливы,– уверяет он.
Иногда Николай Ксенофонтович рассказывает своим ученикам о прошлом, и, право же, эти беседы дают его молодым друзьям не меньше, чем уроки живописи.
– А вы видели царя? – спрашивают они, округлив глаза. Это кажется им удивительным и странным. Подумать только, царя – как в сказке!
– Видел всего один раз,– говорит Николай Ксенофонтович,– а чувствовал постоянно. До революции всегда знал, что я чёрная кость – плебей. Выполнял заказы многим. Моя работа нравилась. Но если меня и приглашали в богатый дом, то только тогда, когда там не было гостей, и, угощая, не садились со мной за один стол.
Так вот, царя я увидел как-то уже во время империалистической войны. Рабочая окраина волновалась. А буржуи произносили патриотические речи. Однажды я проходил по улице и заметил людей, которые чего-то ждали. Я тоже остановился. И вдруг мимо нас промчалась машина, в которой сидел Николай второй.
«Плюнул бы, да и того он не стоит!» – услышал я чей-то тихий ненавидящий голос. Оглянулся. Лицо человека, стоящего рядом, показалось мне знакомым. Я пристально вглядывался, перебирая полузабытые воспоминания ранней юности. И наконец, вспомнил. Да ведь это один из моих прежних дружков, Паша Степанов, – тот цинкограф из типографии «Московского листка», от которого я впервые услышал слово «свобода».
Мы стали часто встречаться, но скоро его забрали на фронт. Там за революционную пропаганду Степанов попал в штрафной батальон. Сначала писал, а потом перестал. Только через несколько лет я узнал, что Пашу застрелил офицер, услышавший, как он говорил солдатам о том, что «революцию не надо ждать, а нужно делать».
Биография Николая Ксенофонтовича, как он сам шутя говорит, обширная. В самом деле, семьдесят четыре года – срок немалый. Но, в сущности, все они отданы одному, главному, без чего Бордюков не мог бы прожить ни одного дня,– любимой работе. Только после Великого Октября, когда искусство стало достоянием народа, познал он в полной мере радость творческого труда.
1917 год Николай Ксенофонтович встретил восторженно. Сбылось то, о чём он мечтал ещё в юности. И когда ему предложили работать в Наркомпросе, он согласился с радостью. Старшие художники саботировали, не признавая новую власть, и Бордюкову вместе с группой молодёжи пришлось взяться за создание художественных школ, специальных мастерских и училищ и за многие другие дела, для которых у него часто не хватало ни опыта, ни знаний. В этих случаях ему помогали старшие товарищи.
В Наркомпросе Николаю Ксенофонтовичу часто приходилось встречаться с Надеждой Константиновной Крупской. Сколько раз приходил он к ней, чтобы услышать её суждения по тому или иному поводу, попросить совета. И она ни разу не ответила: «Мне некогда», «Приходите позже», «Говорите скорей», хоть и была занята, хоть и спешила. Всегда выслушает внимательно и очень ясно и чётко скажет, что, по её мнению, нужно сделать. Удивительно сочетались в ней доброта и твёрдость, душевная мягкость и принципиальность, не терпящая никаких компромиссов. И ещё одна черта Надежды Константиновны всегда поражала Бордюкова – чуткое внимание к людям.
Как-то слушая его сбивчивый рассказ о неполадках в училище, она вдруг спросила:
– Вы обедали сегодня?
И, узнав, что нет, ушла и вернулась с продуктовым талоном, строго сказав:
– Сейчас же пойдите поешьте, а потом подумаем вместе, что делать с училищем.
Помогала она Николаю Ксенофонтовичу и когда у него заболел сын Саша. А потом, после того как мальчик поправился, ещё долго справлялась о его здоровье.
По совету Надежды Константиновны Бордюков стал ездить на фарфоровые заводы страны, где налаживалось производство. Но организационные дела и заботы не мешали, а, пожалуй, помогали ему создавать свои собственные вещи.
Художника увлекла новая тематика. Он перевёл на фарфор и эмаль многие картины, воспевающие революцию, а потом портреты В.И. Ленина, Ф.Э. Дзержинского, С.М. Кирова, Н.К. Крупской. Много раз миниатюры Бордюкова получали на выставках премии и медали.
Дмитровский фарфоровый завод, Дулёвский, Первомайский – это всё вехи на пути художника. Куда бы ни направляли его на работу, Бордюков отдавался ей всей душой. А когда уходил, оставлял о себе добрую память, как о хорошем человеке и прекрасном мастере.
Николай Ксенофонтович не только художник, но и прекрасный технолог. Это качество он тоже унаследовал от отца и деда. Бордюков – автор метода фотокерамики, который позволяет в двадцать-тридцать раз быстрее наносить рисунок на фаянс, фарфор и эмаль. Способ, предложенный им, получил одобрение и стал широко применяться.
Сейчас Н. К. Бордюков на пенсии. Но каждый его день по-прежнему посвящен любимому делу.
Только теперь он отдаёт свой опыт, знания и талант молодёжи. В 61-й школе Киевского района создана мастерская, где ребята под руководством Николая Ксенофонтовича занимаются росписью по фарфору. Художник-общественник хочет, чтобы, заканчивая школу, ученики в совершенстве овладели его методом фотокерамики и получили специальность художников по фарфору.
К пятидесятилетию Советской власти актовый зал школы украсят большие фарфоровые панно. На них юные мастера перенесут картины известных художников, посвятивших свои произведения жизни В. И. Ленина.
К юбилею новые работы готовит и сам Бордюков. Это «Ваза дружбы» и «Ларец мира». Эскизы уже готовы. Серия рисунков рассказывает о стройках коммунизма, о замечательных достижениях страны Советов, о борьбе за мир, о дружбе народов. Над вазой и ларцом вместе с Николаем Ксенофонтовичем трудится и его сын Владимир Николаевич. Он художник по фарфору и эмали на фабрике фоторабот. Владимир стал рисовать, когда ему не было и пяти лет. И мог не расставаться с карандашом весь день. Когда карандаш отбирали, он находил мелок или кусочек угля. В девять лет Володя заявил, что решил заниматься живописью «серьёзно». Отец посмеялся, но через некоторое время стал замечать, что мальчик подолгу просиживает один над какой-то работой. Как только кто-нибудь входил в комнату, он прятал её. Тайну Володи скоро открыли: он снимал копию с литографии «Сикстинская мадонна». Разглядывая рисунок, Николай Ксенофонтович увидел, что действительно наступила пора заниматься с сыном серьёзно. И с тех пор Володя стал «подмастерьем» Николая Ксенофонтовича. Он учился у него живописи, обжигу и технике переноски красок.
Повторялась старая история – мастерство, как эстафета, передавалось от отца к сыну. Когда-то крепостной художник Василий Бордюков «приучал к делу» своего мальца Ксенофонта. Став взрослым, тот передал Николаше все секреты, какие знал сам. А теперь Николай Ксенофонтович учил Володю.
Владимир Николаевич и сейчас часто бывает у отца. И тогда оба мастера, вооружившись кистями и засучив рукава, принимаются, как и в прежние годы, за работу.
Владимир не единственный сын в семье Бордюковых. У Николая Ксенофонтовича одиннадцать детей. Пятеро из них унаследовали от отца, деда и прадеда страстную любовь к краскам и тонкому искусству художников-фарфористов.
Александр Николаевич мечтал в детстве «научиться рисовать лучше всех», а стал инженером. Работает на 2-м часовом заводе. Профессия, казалось бы, далекая от живописи. Но ведь можно иметь и две профессии. И часто одна помогает другой. Для того чтобы создавать хорошие часы, обязательно нужно любить и понимать прекрасное, а верный глаз и точный расчёт инженера разве не приносят пользу художнику?
На 2-м часовом заводе работает и ещё один сын Николая Ксенофонтовича, комсомолец Алексей. Этот девятнадцатилетний белозубый паренёк влюблён в профессию токаря. Но на своём предприятии он завоевал известность как художник. Ни одна стенгазета, ни один заводской сатирический листок не обходятся без ядовитых и талантливых карикатур Алексея. Он обличает пьяниц, прогульщиков, бракоделов – всех, кто мешает работать и жить, кто плетётся в обозе.
Меткий карандаш заводского токаря называют «комсомольскими вилами». Но рисункам молодого карикатуриста свойственны и добрый юмор, и улыбка. Недаром самый любимый художник Алексея – Х. Бидструп.
В семье Бордюковых есть и свой скульптор – десятилетний Юра. Ещё в первый раз придя к Николаю Ксенофонтовичу, я обратила внимание на забавные фигурки зверей, птиц и человечков, которые стояли на полках, на окне и даже на полу, будто пытались убежать.
– Это всё моего Юры работа,– сказал Николай Ксенофонтович. – Рисует он тоже хорошо, но неохотно. А лепить может и днём и ночью. Вот посмотрите, – и на столе передо мной появились весёлый заяц, кот, приготовившийся к прыжку, крошечная грациозная белочка. Зверюшки были совсем как живые, и трудно было поверить, что вылепил их десятилетний мальчик.
Но и он не самый младший мастер в этом доме. Подрастает тут ещё и ясноглазая Наташа. Маленькой художнице всего восемь лет. Она учится во втором классе школы. А посмотрите на чашки и тарелки, расписанные ею! Вы подумаете, что их выполнял опытный фарфорист.
– Буду как папа и дедушка – мастером,– говорит Наташа.
Подписывайтесь на мой канал, давайте о себе знать в комментариях или нажатием кнопок шкалы лайков. Будем видеть красоту вместе!
#явижукрасоту #ясчастлив