Развод родителей затянулся на два года. Два года взаимных претензий, обид, оскорблений, скандалов, делёжки имущества… Димка в этом состязании был чем-то вроде переходящего кубка. Предки стремились заполучить его, подкупая дорогими подарками, походами в кино и аквапарк. Каждый описывал преимущества совместной жизни: отец обещал купить машину, на которой они объедут весь мир, мать – просто любить.
Суд оставил мальчика с матерью, и отец сразу, не говоря ни слова, не попрощавшись даже, исчез. А добившаяся своего мать начала вдруг пить. Страшно, по-чёрному, продавая и вынося из дома отсуженные вещи, сбывая украшения, одежду и гаджеты. Пить с той же самозабвенностью, с которой недавно судилась.
Дома стало неуютно и пусто. Димка не спешил возвращаться туда из школы: сидел дотемна на детской площадке со старшими подростками, бродил по улицам. Кто-то из соседей сообщил об этом в опеку.
Димка был уверен, что детский дом – это временно: отец узнает, что он здесь, примчится и заберет. Мать бросит пить, возьмётся за ум. «У неё просто депрессия после развода, – говорил он другим и себе, – переживает, понятно же».
Депрессия затянулась на полтора года. Всё это время Димка даже не выкладывал из сумки привезённые с собой вещи. Он носил то, что выдали в центре, словно боялся осквернить домашние рубашки и джинсы детдомовской жизнью. На любой вопрос воспитателей и психологов отвечал: «Мне всё равно, я скоро уеду от вас».
Отец, когда специалисты центра связались с ним, сказал, что у него нет возможности и средств, чтобы забрать сына. «А сердце? Сердце у вас есть?» - кричала в трубку директор Ольга Николаевна.
Мать, действительно, взялась за ум. «Завязала», устроилась на работу и встретила там «замечательного Николая». Она стала навещать Димку: приносила ему конфеты и лимонад, покупала какие-то вещи и непременно рассказывала об удивительном мужчине, который понимает её, как никто. Как никогда не понимал Димкин отец.
Сына Наталье не отдавали, требовалась справка от нарколога, которую она почему-то никак не могла взять. Однажды Димка не выдержал, и спросил её в лоб: «Когда?» И она заговорила вдруг заискивающе и виновато, что они с Николаем «решили жить вместе, и, наверное, будут дети. А чужих детей мужчины обычно не жалуют. Это, как напоминание о другой жизни. Да и квартира тесная. А так даже лучше. Исполнится Димке 18 – государство даст комнату. Свою. Ни с кем делиться не надо. Вот родится сестра или брат» …
Димка не сразу понял, о чём она, а когда понял – возненавидел весь мир. Весь, кроме матери, потому что она «просто оказалась в такой ситуации, боится мужика потерять и снова остаться одна».
Он по-прежнему, не распаковывал сумку с вещами. По-прежнему жил, словно временно. Но с другим, озлобленным взглядом, обвиняя в своих неудачах воспитателей, учителей, врачей, других подростков.
Утром, когда я бужу его в школу, Димка кричит что-то грубое, матерится и с головой укрывается одеялом. Потом за завтраком он смотрит на меня так, словно ждет выговора, взбучки, а не дождавшись, злится.
Учёба дается ему легко, но, как все подростки, он ленится, пропускает школу.
– Вы знаете, сколько стоит дорогой виски, – спрашивает меня Димка.
– Нет, – говорю, – я равнодушна к алкоголю.
Димка снова злится:
– А я, когда вырасту, буду пить только дорогой виски.
– Ты не первый, кто мне об этом говорит. Многие наши выпускники мечтали о дорогих авто, часах, элитном алкоголе. Не о семье, заметь, не о хорошей любимой работе.
– Ну и чё? – вызывающе спрашивает Димка.
– Ничего, просто одни сейчас в тюрьме, другие – умерли от передоза или дешёвого суррогата.
– Я не умру!
– Я в это верю, иначе не работала бы здесь.
Димку перевели в другую группу, и мы стали видеться редко. Иногда он как бы случайно забегает, садится на диван в воспитательской, словно это обычное дело: устал и присел отдохнуть, его неизменный вопрос: «Ну, чё?» вызывает у меня улыбку.
«Ну чё?» имеет много значений: «давай поговорим», «спроси меня о чем-нибудь», «у меня всё плохо!», «мне больно» …
– Ну чё?
– Я знаю, что ты хорошо написал пробное ЕГЭ по математике, поздравляю! – подбадриваю я.
– У меня сестра родилась, – сообщает Димка.
И я слышу, как рушится его мир, летят в пропасть надежды, и падая, разбиваются вдребезги. Где-то в его комнате стоит кроватка, в которой спит младенец, а он – ненужный, лишний, отверженный. Я не знаю, как утешить его.
– Знаешь, иногда люди думают, что для исправления ошибки нужно переписать всё заново, а нужно просто исправить ошибку.
– Думаешь, она сможет её полюбить? – в его глазах такие детские слёзы.
Я не знаю, что ответить. Сможет ли мать, отказавшаяся от одного ребёнка, полюбить другого? Как жить этому отверженному мальчишке, где черпать силы, чтобы не озлобиться и не сломаться совсем?
Я не могу найти оправдания Димкиной матери, не понимаю, почему Бог позволил ей родить второго ребёнка. Ребёнок – это счастье. Разве она имеет право быть счастливой?
Мы молча пьём чай с шоколадкой, а потом, уходя, он останавливается и спрашивает: – А сколько лет твоему сыну?
Я отвечаю.
– У меня там рубашки и джинсы, – поясняет Дима, – они мне малы, а ему, наверное, подойдут. Я потом принесу.
Я снова слышу звук разбившейся надежды. И вижу Димкины глаза, такие уставшие и взрослые.