Казань — проводник.
Именно так он представился мне, когда мы познакомились в том злосчастном "доме с соломой".
Маленький, сухощавый, жилистый, он похож на индейца. Ему пятьдесят, но он очень бодр, силен и вынослив. Он в превосходной форме. Сгусток одновременно и энергии, и ледяного спокойствия.
Да он и есть самый настоящий индеец.
Когда в Н-ку заходят группы наших бойцов, именно Казань, знающий все окрестности, все минные поля, все входы и выходы в любую лесополку, заводит и выводит их.
Казань точно знает когда и как, с какой скоростью надо идти.
Он знает и когда можно идти, и когда надо залечь в укрытие. Спорить с ним бесполезно. Если он считает верным, он может завести группу в укрытие и сидеть там с ней несколько часов.
Его не стоит в это время тормошить и задавать глупые вопросы: "А когда пойдем-то?".
Он не будет отвечать, вслушиваясь в гул канонады и задумчиво покуривая сигарету за сигаретой.
Казань разговаривает только тогда, когда он хочет говорить. Когда говорить он не считает нужным, его невозможно заставить это делать.
Он будет сидеть, смотря в одну точку своими прищуренными глазами и медленно курить, пропуская все слова, обращённые к нему, мимо ушей.
Всю свою жизнь Казань провел в тюрьмах.
На свободе он был суммарно с 18 лет года полтора.
Но он не шторм зет, нет.
Он контрактник. Совершив очередное свое преступление, Казань, прищученный ментами за жопу, отправился в военкомат и сбежал из-под их носа на войну.
Так он сам сказал мне.
Глядя на него я подумал, что не мне, конечно, определять человеческие судьбы, но именно здесь он на своем месте.
Что бы делал он в своем Верхнем Уфалее?
Пил бы, воровал, дрался.
У Казани нет ни жены, ни ребенка. Есть угол, оставшийся от покойных родителей, да и только.
Всю свою жизнь проскитавшись по тюрьмам и лагерям, он стал очень неприхотлив. Он мог упасть где-то в углу на пол и мгновенно заснуть. Будить его никогда было не надо. Достаточно было сделать всего лишь один шаг к нему, и его веки тут же мягко открывались, и на тебя смотрел его колючий, не выражающий никаких эмоций взгляд.
Все то время, что я был в Н-ке, я лишь раз видел как он ест. У нас кончились продукты, и надо было идти за ними на другой край села. По улицам трещали кассетки, а недалеко от дома прилетали мины.
Казань, не говоря ни слова, мягким, кошачьим движением выскочил в проем в стене и, пригибаясь, побежал куда-то. Его не было ровно двадцать минут. Он вернулся, неся четыре банки тушенки и пачку галет.
У него все село покрыто такими "закладками". Он знает все, где что лежит.
Когда я устроил Мальчику разнос за то, что он не носит каску, и сказал, что завтра лично найду и принесу ему, и пусть только попробует не одеть, Казань, дремлющий в углу, показал большим пальцем куда-то за спину:
"Второй дом. Там пристрой. Увидишь. Слева лежит, прямо как зайдешь".
Как-то я обмолвился, что хотел бы раздобыть себе пистолет на то время, пока я тут за ленточкой. Ну, типа, пусть будет.
Казань немедленно отреагировал, назвав мне маршрут и описав дом, в подвале которого запрятан ящик с новенькими макаровыми. Я не пошёл, конечно, пистолет не стоил того, чтобы бегать за ним под кассетками и дронами-камикадзе.
Но сама осведомленность Казани даже в таком случае меня поразила.
Казань знал все подробности, предшествующие моему появлению здесь.
Уважаемый человек, он был вхож в штаб, на узел связи, ко всем возможным чинам.
Поэтому одним из первых он ознакомился с видеозаписью с дрона, на которой было отражено всё: как БТР влетел в ров, как мы бежим к лесополосе, как идиот-мехвод идёт в хохляцкое логово просить связи с Н., как гибнут мои товарищи...
От него я узнал это всё, сложил в общую картину, как там и что было.
Казань ночевал в той же комнате, где я дежурил, где спал на полу последние часы своей жизни Мальчик.
Когда Брэдли разнес в хлам переднюю стену дома, огромный ее кусок свалился прямо на него.
Какими-то неслыханными силами он уцелел, выбрался из под этих развалин, самым последним перебрался к нам.
Когда запаниковал старший в доме: "А что, может по двое съебываемся отсюда"?
Когда пригорюнились даже отчаянные даги.
Когда я сидел и гадал, сколько мне осталось жить.
Только Казань, сидя в углу с видом бесстрастного индейца, выражал абсолютную уверенность в благоприятном исходе.
"Сидим, не отсвечиваем. Из дома не стреляем, пока сюда не полезут. Уходить не надо, свои положат. Все. Следите каждый за своим сектором".
Непоколебимое спокойствие мудрого чероки передалось и нам.
Потом, когда мы уходили уже из другого дома, который разбирал танк, это Казань отвёл меня в трубы под дорогой.
Поскольку я не был ранен, я уходил самым последним. Ради меня одного он вернулся в дом и ради меня одного снова совершил пробежку под обстрелом обратно.
Мы бежали по пустой улице, Казань впереди, я за ним. Сухощавый, маленький, жилистый пятидесятилетний дядька бодрой рысцой, не теряя темп, вел меня по дороге, местами перепрыгивая и обегая неразорвавшиеся "лампочки" и успевая вполоборота указать мне на них.
Больше мы с ним не виделись. Доведя меня до укрытия он, как истинный индеец, без лирики, не прощаясь, умчался куда-то обратно. У него было много дел.
Я часто вспоминаю его.
Внешне он напоминал мне моего дедушку.
"Дедулька", как я называл его в те времена, когда ему самому было пятьдесят с небольшим.
Иногда в сумерках мне казалось, что это мой "дедулёк" выскочил вдруг откуда-то оттуда, из условного 1983 года, и бежит сейчас бодрой рысцой по улицам Н-ки...
.... я очень надеюсь, что и сейчас где-то там, где трещат кассетки и бухают мины, Казань идёт (или бежит) выводить (или заводить) группы наших бойцов, спасать отбившихся, заблудившихся в лесополке и обречённых подорваться на мине солдат, подводит хитрыми, только ему ведомыми путями эвакогруппы к стонущим в кустах раненым так, чтобы незаметно для хохлов выдернуть их из пасти неизбежной смерти.
Я очень надеюсь, что с ним все будет хорошо.
И хотя, положа руку на сердце, я понимаю, что его место здесь, но пусть он вернётся в свой Верхний Уфалей.
И пусть как-то все сложится так, чтобы ему не пришлось там пить, воровать, драться....
А если даже и так...
Спасённые им люди может и не индульгенция от грехов, но во всяком случае они стоят того, чтобы Казань вернулся в Верхний Уфалей.
Его зовут Айрат, а настоящий его позывной я сохраню в своей памяти.
