Станция Шакша сейчас входит в состав города Уфы, хотя в интеллигенцию, ту, что руки в брюки, так и не вышла. Как была, так и осталась рядовой труженицей, по-прежнему встречает и провожает десятки поездов — и грузовых, и пассажирских. Как неотъемлемая часть великой дорожной магистрали — от тихоокеанских берегов Дальнего Востока через Сибирь-матушку и дальше — через всю необъятную страну до ее западных окраин. Это форпост на восточных подступах к Уфе. Расположенная в трехстах-четырехстах метрах от реки Уфимки на ее левом берегу, станция дает «добро» поездам для вступления на железнодорожный мост через реку в сторону Уфы. И принимает в свои объятья прямо с моста поезда, идущие из Уфы на восток, в сторону Челябинска.
Всякое повидала бедолага на своем веку. Она перетерпела, перенесла и то, что ее, прежде тонувшую среди вековых дубов, белоствольных берез и осокорей, оставили на голом месте, как сироту. А вся эта дубово-березовая красота была выкорчевана и пущена окрестными жителями на отопление своих жилищ в суровое безлошадное время. Лозунг «Все для фронта, все для победы!» работал на полную катушку, бесперебойно, как мощный насос, выкачивая из недр сражающейся державы все соки, все, что годилось как топливо для гигантской огнедышащей топки под названием «война». Чтобы пропустить через себя необъятный поток бесчисленных фронтовых грузов, станция работала как заведенный механизм, без малейших сбоев. Какие только поезда не приходилось встречать-провожать труженице станции. На запад в основном тянулись составы с военной техникой, боеприпасами, машинами, тракторами, позаимствованными в колхозах, с хлебом — зерном и мукой — и пр. Ехали в вагонах с запасом сена разновозрастные коняшки: и только что объезженные, и чуть постарше — для кавалерии, артиллерии и под солдатские кухни. Нескончаемым потоком, как полноводная река, текла, перемещалась на запад в набитых битком вагонах-теплушках мужская половина жизнедеятельного населения с огромной территории — из Сибири и Приморья. Среди них были и те, что постарше, и совсем молодые, безусые, — ехали, все уравненные серыми шинелями. В обратном же направлении, в сторону востока, шли поезда с теми, кому повезло: они, побывав в ненасытной бездонной пасти алчного, огнедышащего, громоизвергающего чудища-войны, хоть и помусоленные, кто без руки, кто без ноги, а порой и с покалеченной душой, были выплюнуты этой страшной пастью. Чудище не было бездумным, не поглощало всех подчистую. Оно весьма осмысленно пеклось о своем будущем, таким вот образом оставляя на племя потенциальных производителей будущего пушечного мяса. Пусть одноруких и колченогих, но зато цепляющихся за жизнь. А вместо них поглощало другой, добротного качества товар.
Почти все поезда, следовавшие на запад, останавливались в Шакше: то воды набрать, то по другим каким надобностям. И тут же серошинельная солдатская масса высыпала из вагонов на перрон — поразмяться или приобрести у деревенских женщин, подоспевших к прибытию поезда, что-то из продуктов. Женщины эти, зачастую отрывая от себя, от семьи, несли сюда свое добро, чтобы добыть копейку на приобретение самого необходимого в хозяйстве: мыла, керосину для освещения, спичек. Иногда солдаты покупали продукты за деньги, но чаще всего производились, как теперь говорят, бартерные сделки: ты мне это, а я тебе вот это.
Особенно ценили женщины сэкономленное солдатами мыло. А как оно экономилось, это мыло? Солдату выдавали на повседневные нужды кусок хозяйственного: туалетным в военное время не баловали. Этим темно-коричневого цвета мылом можно было вымыть руки, освежить лицо и шею. А в банный день давали еще один, дополнительный кусочек этого моющего средства, чтобы помыть голову и прочие места. Экономя на умывании и помывке в бане, солдат скапливал некоторые излишки дефицитного тогда мыла — оно и шло деревенским женщинам в обмен на их приношения. Иногда женщины эти приходили к солдатским поездам из деревень за несколько километров: нужда гнала.
Однажды Пелагея Николаевна тоже сварила с десяток яиц, налила бутылку молока из погреба, из холодной потной крынки, упаковала, чтобы не остыла, горячей разваристой картошки в мундире, выдрала с грядки десятка полтора зеленых луковиц и поспешила из деревни Князево за два километра в Шакшу, к приходу поезда. Подходят к Пелагее Николаевне два шустрых молодых солдатика, видят: перед ними простоватая деревенская баба, одетая в темную широкую сборчатую юбку и цветастую кофту. Концы белого батистового платка стянуты под подбородком, на ногах красивые узорчатые ступни из лыка, мастерски сработанные ее искусником мужем Степаном Ларионовичем. И, плутовато перемигиваясь между собой, солдаты спрашивают: «Тетка, а не нужна ли тебе американская соль?» «Да что вы, родненькие, — вскинулась обрадованная тетка, — как же это не нужна? У нас и своей-то, русской, нет, а тут американская. Она, поди, вкуснее нашей-то?» «Ясное дело», — отвечают солдатики. «Ну, конечно же возьму. Давайте». Воровато оглядываясь, эти двое молодчиков в шинелях всучили ей какой-то увесистый сверток. «Ты, — говорят, — побыстрее спрячь эту соль-то, а то наши командиры увидят, заругаются». Баба чуть не с руками оторвала у них эту драгоценность и быстро спрятала на дно своей сумки, подальше от командирских глаз. Расплатилась с солдатами своей снедью. И, не чуя под собой ног, переполненная радостью, полетела домой, ощущая приятную тяжесть приобретенного богатства. А то как же! Богатство, да еще какое. На Руси с этим товаром всегда было туговато. Сейчас же, в лихое военное время, соль ценилась на вес золота. Ее редко забрасывали в сельпо. А если привозили, то быстро всю расхватывали, кто успел. Ведь если, скажем, без сахара можно обойтись, заменив его свеклой, и даже без хлеба можно, заменив его вторым хлебом — картошкой, то без соли — никуда. Любая пища, не сдобренная солью, — не пища, не протолкнешь ее в горло. А тут так подфартило, такое счастье привалило. Добыла соли, да не какой-нибудь — американской! Такое выпадает только один раз в жизни.
Рада-радешенька Пелагея Николаевна, думает: «Вот обрадую семью-то, рассчитаюсь с соседками, которым задолжала, кому горсть, кому щепотку». А в деревне испокон веков уж так водится: соседки друг у дружки то каравай хлеба — если хозяйка не рассчитала и его не хватило до следующей выпечки, то парочку-другую спичек заимствовали. Бывает же, что нужно затопить печь, а мужа дома нет. Ведь инструмент для добычи огня (кремень, кресало, трут) он носит с собой. Курящий человек обходился и без спичек с помощью этого инструмента, который носил в кармане штанов, рядом с кисетом табаку.
Подходя к дому, Пелагея Николаевна на радостях оповестила соседок, что вот, мол, добыла американской соли. Любопытные соседки не заставили себя ждать, тотчас же сбежались, чтоб подивиться на американскую невидаль. Когда глянули они на эту чудо-соль и наконец-то поняли, в чем дело, то схватились за животы и покатились со смеху. Да и сама Николаевна за компанию со всеми хохотала над своим простодушием. Ну как тут не хохотать-то? Оказывается, эти шустрые плутоватые солдатики всучили ей вместо соли какой-то суррогат желтоватого цвета: соль вперемешку с рыбьей чешуей. Это то, что выгребается со дна бочек из-под селедки, то есть не впитавшаяся в густо посоленную селедку соль. И исходил из нее густой незабываемый аромат. Но, как говорят, на безрыбье и рак рыба. Разумеется, ее не выбросили, эту «американскую» соль-то. Освободив ее от чешуи, пустили в дело. Пошла за милую душу: все лучше, чем совсем ничего. И аромат не помеха. Долго еще соседки подтрунивали (да и не только они) над Пелагеей Николаевной: «Ну как, тетка Палагея, соль-то заморская, поди, вкусна не знай как?»
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Александр Пикунов
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!