Отец пришёл навеселе. Как всегда. Впрочем, нам с Ульрихом было всё равно – мы с воплями радости бросились к нему, а отец, хотя едва стоял на ногах, держал нас так крепко, что ни один самый мощный дуб, на века впившийся кореньями в землю, не мог с ним сравниться.
– Папочка! – шепнул я ему в самое ухо. – Я и Ульрих – мы сегодня разбили кувшин.
– Мы нечаянно! – говорил взахлёб мой братец. – Он сам упал. Прямо на кота. Тот заорал и выдал нас! Ух, предатель!
– Как хорошо, что ты пришёл! Мама как раз хотела нас отлупить...
Разгневанная мать уже стояла в маленькой прихожей, уперев кулаки в бока.
– Куда смотрит святое небо! – завела она, как обычно. – Муж лыка не вяжет, дети вводят в убытки, дом рушится на глазах! А я каждый день покрываюсь по вашей вине морщинами злобной старости!
– Бог мой, принцесса моя, где, где? Покажи скорей! – отец спустил нас на пол и, покачиваясь, приблизился к маме. – Где эти милые морщинки, моя девочка?
Мама растерялась: его нежные речи мешали ей распалять гнев.
– Ты, ты, непутёвый выпивоха! – опомнилась было она. – Вокруг, к тому же, зараза ходит, а тебе хоть бы что!
Отец обнял её за талию – только теперь я знаю, как крепко он мог это делать, – и запел:
Ты, ты в моих мечтаньях,
Ты, ты в сердце моём!
Ты, ты – боль и страданье,
Как хорошо мне с тобой вдвоём...
(Du, du, liegst mir im Herzen,
Du, du liegst mir im Sinn!
Du, du machst mir viel Schmerzen,
weißt nicht, wie gut ich dir bin...)
До сих пор помню, как отец смотрел на маму. Высокая, красивая, ещё очень молодая. Обоим, наверное, не было и двадцати пяти: они рано поженились и рано родили нас с братом. Мама – всегда в белоснежном переднике, сколько бы грязной работы ни сделала... И как ей это удавалось? А в уголок передника она цепляла брошку-розочку. Подарок её выпивохи.
Эту весёлую песенку родители очень любили. По-моему, они и познакомились благодаря этой глупой старинной песне, которая лично меня раздражала даже тогда, в мои бесконечно далёкие восемь лет. Может, всё дело в том, что мне медведь на ухо наступил и я не умел даже двух нот ровно спеть. А вот Ульрих, мой близнец, филигранно выводил трели вслед за отцом, и я ему очень завидовал, и даже пару раз от обиды его поколотил втихаря.
Вот и мама под натиском ласковых глаз оттаяла – и тоже запела. Так и заканчивались ссоры в нашей бедной и самой обычной берлинской семье.
– Может, хватит уже орать! У нашего кота и то лучше получается!
Я надулся, раскраснелся. Все трое сразу умолкли, разом взглянув на меня. Повисла сумасшедшая тишина.
Я был особенно зол на них в тот день. Устроил им бойкот. Мама пыталась погладить меня по голове: "Эрвин, дорогой..." – но я не дался. Отец начал было рассказывать новую и – я точно знал! – жутко интересную историю. Но я сжал зубы и отвернулся, сделав вид, что играю с любимой деревянной лошадкой. А брат, вздыхая, виновато поглядывал и смиренно ждал, когда с меня схлынет. Он был слабее меня и не хотел снова попасться мне под руку.
Когда я проснулся наутро, в доме было тихо. Брат с вечера попросился поспать с родителями, опасаясь моего настроения. Кровать родителей стояла за старой ширмой. У нас была всего одна комната.
Солнце светило чересчур ярко, что, конечно, означало далеко не раннее утро. Почему мама не разбудила меня к завтраку? Я на цыпочках прокрался на кухню, полагая, что семья тихо сидит там. Никого не было. Ах да! Сегодня, должно быть, воскресенье! Они пошли в церковь. Но разве мама уйдёт без меня? Ах, точно, они обиделись на то, что я на них обиделся, и решили мне отомстить. Гадкие родители! И мерзкий братец туда же.
«Мяу!» – кот прошёл мимо и ткнулся в пустую миску. «Мяу!» – обнюхав её, он удивлённо взглянул на меня.
Едва слышный стон за ширмой – что такое? Ульрих спрятался от меня? И вдруг я понял. Всё не так! Всё не так! Если ширма не убрана, значит, родители спали. Если миска кота сухая, значит, в ней очень давно не было еды. Если меня не будили к завтраку, значит, мама заболела. Но родители никогда не залёживались до высокого солнца. Кот всегда был сыт. Мама никогда не болела.
Я заглянул за ширму. Они спали.
– Эй, тупица! – я потряс брата за плечо, которое обожгло мне руку.
Ульрих, лежащий между родителями, не пошевелился. Лицо мамы было покрыто пятнами. Я дотронулся до её щеки, еле тёплой. Отец застонал и открыл глаза. «Папа, папа!» – затормошил я его. Лицо отца, могучая шея и руки поверх одеяла тоже усеялись жуткими пятнами. Его глаза так и остались открытыми.
Я оглянулся: кот боязливо тёрся у кухни.
– Котик, милый, иди сюда, разбуди же их скорей!
Я хотел побежать к нему, но не мог двинуться с места: мне было очень страшно. Я не знал, что нужно делать, и сидел на полу возле кровати, а голодный кот всё отчаяннее орал. На эти вопли ближе к ночи явилась соседка, требовательно забарабанив в нашу дверь. Этот стук – последнее, что я запомнил из того времени. Самый яркий эпизод детства закрылся.
Помню только: никто не хотел прикасаться ко мне, думая, что я заразный. Мою семью за ночь унёс тиф. Разве так бывает? А вот бывает. Меня бросали по каким-то больницам и приютам, пока однажды не пришёл мой дядя и не забрал меня. Он был уважаемым аптекарем, то есть весьма зажиточным человеком. Он всегда порицал сестру, которая вышла замуж за «певуна-голодранца», но ко мне отнёсся со всей ответственностью. Дядя не умел выражать тёплые чувства, но он меня вырастил, выучил и вывел в люди. Я бесконечно благодарен ему. Жив ли он ещё? В сорок шестом, в плену, я получал от него письма...
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь: https://dzen.ru/a/ZWUIvYiOolNlH2pc?share_to=link
А здесь - начало этой истории: https://dzen.ru/a/ZH-J488nY3oN7g4s?share_to=link