Ананта Прамудья Тур. Том 4-й. Стеклянный дом. Главы 1 -17

Он низложил сильных и возвысил смиренных

1

1912 год – год, принёсший генерал-губернатору Иденбургу самые большие трудности. Путь для него проложил его предшественник – Ван Хойц. Тому удалось подавить вооружённое восстание против голландцев во всей Ост-Индии. Затем пришёл его сменщик, спустившийся словно принц с небес, такой расслабленный и беззаботный. У него было большое сердце и голова, полная миллионов гуманитарных планов. Но затем спустя три года, когда он должен был показать всем в Батавии ангельский облик Нидерландов, внезапно Европа начала движение в собственном направлении. Эпоха Ван Хойца с торжествующими возгласами триумфа и мучительного воя поражения, исчезла словно вор, молча удирающий в собственную могильную яму.

Теперь генерал-губернатор был обеспокоен. Гуманизм – этот этический долг, которому он присягнул, противостоял потребностям времени. Времена выбирали своё собственное направление, подобно вихрю, обрушившемуся на лицо человечества. Это было тяжело. Тяжело для Иденбурга. Тяжело, конечно, и для меня, получившего новые задания.

В 1911 году, год назад, мы в Ост-Индии начали ощущать плеск волн о наши берега, вызванный штормом, бушевавшем к северу от нас. В Китае была свергнута династия Цин. Дитя простого народа, оказавшийся врачом, вышел на сцену, чтобы стать президентом и возглавить Поднебесную: Сунь Ят Сен. Взгляды всего мира были прикованы к первому президенту Китая; все ждали, какие действия он предпримет. Полдюжины лет назад он взял мир штурмом. Его первый ход имел международный резонанс. Он сделал то, что люди считали невозможным: уничтожил международную террористическую банду Тонг. Это была сеть, которая действовала почти во всех портовых городах в этих краях, в том числе в Ост-Индии, и особенно в Сурабайе.

Говорили, что банду Тонг изначально формировали изгнанники из Китая, когда великое крестьянское восстание, распространившееся с юга на север страны, было окончательно подавлено императорскими войсками.

Восстание тайпинов потерпело поражение. Их организация была разгромлена, а лидеры её бежали во все концы света, формируя террористические ячейки за пределами страны своих предков и крепко держа в своих руках жизнь заморских китайцев.

Сунь Ят Сен затем встретился с их лидерами и проконсультировался с ними. Он добился успеха. Они согласились с его лидерством и пообещали помочь ради победы китайского национализма.

Однако не только одно это тревожило сон Его Превосходительства. Не только это! Банда Тонг, всё больше собирая средства, увлеклась контрабандой бирманского опиума. Их службы по продаже опиума и полицейские патрули повсеместно сталкивались с проблемами. Службы и впрямь продавали наркоманам опиум по более низким ценам, но то был наркотик более низкого качества, и получить его в кредит, как в Гонконге, не разрешалось. Эй, эй! – где бы ещё мог национализм переплетаться с бирманским опиумом, как не в Ост-Индии? На джонках и лодках прочего типа опиум выходил из Южно-Китайского моря, чтобы найти себе путь по рекам на крупных островах Ост-Индии, а также более мелких, таких как Бангка и Белитонг. Даже на Западный Борнео, в общество даяков проникали отдельные элементы национализма с севера, а заодно и бирманского опиума. А на Яве нашли новый метод контрабанды – по всем рекам, большим и малым, до границ Ворстенландена, официально признанных королевств Центральной Явы, а затем по суше. Таким образом, он понемногу распространялся по всей Яве.

У генерал-губернатора шла кругом голова. Успех китайской революции и интеграция китайской нации под руководством Сунь Ят Сена потрясли Ост-Индию. Свежий ветер задул пламя террора и разногласий, которые раньше беспокоили китайское сообщество. Китайский национализм в Ост-Индии становился всё сильнее и достиг своего апогея в 1911 году, когда была провозглашена Китайская Республика.

Молодая образованная националистическая молодёжь из числа китайцев, родившихся уже в Ост-Индии, издавала газету «Син По» в Батавии. И генерал-губернатор Иденбург ничего не мог поделать, чтобы остановить этот поток азиатского национализма. У него не было ни законных полномочий затыкать им рот, ни чрезвычайных. Проблема китайцев – это проблема министерства иностранных дел в Гравахагене, Нидерланды. А Ост-Индия была в конце концов всего лишь колонией.

Иденбург мог проявить лишь небольшую инициативу: попытаться сдержать её, но лишь недолго. Он основал H.C.S. (Hollangsch Chineesche School) – начальную голландскую школу с преподаванием на голландском языке для китайских детей, которая была того же уровня, что и E.L.S. (Europeesche Lagere School), европейская начальная школа, где преподавание велось на голландском, но уже для детей европейцев. Он питал надежду, что эти школы, в конце концов, создадут ядро в китайской общине Ост-Индии, которое будет ориентироваться на Европу.

Действительно, генерал-губернатор смог передать большинство этих проблем кабинету министров Нидерландов. Но была только одна область, которой ему приходилось заниматься самому: блокировать влияние китайской революции на образованных туземцев. Среди них был один образованный туземец, который не только находился под влиянием китайской революции, но и был её большим поклонником. Это был Раден Мас, бывший студент STOVIA, медицинской школы для туземцев.

Он создал организацию, используя неевропейские методы, по-видимому, используя меры китайских националистов. Он жаждал при этом применить мощное оружие слабой группы против сильной – бойкота, мечтал объединить туземные народы Ост-Индии, живущие как в самой Ост-Индии, так и за её пределами, в Южной Азии и Африке, подобно тому, как Сунь Ят Сен поступил со своим народом. Он стремился построить национализм в Ост-Индии способами, понятными туземным народам страны. И обо всём этом можно было узнать из его передовиц в газете «Медан», которой он руководил сам, хотя и редко упоминал там про Китай и китайцев.

Образованием организации S.D.I. (Syarikat Dagang Islam) и своими учениями о бойкоте он заложил бомбу замедленного действия почти в каждом городе на Яве. И в глазах Иденбурга однажды эти бомбы взорвались бы и подожгли Яву, если бы не были приняты необходимые меры.

И эта тяжкая задача была возложена на меня, Жака Пангемананна.

Официальная точка зрения заключалась в том, что правительство «застряло» между двумя волнами пробуждения – туземцев и китайской буржуазии, безоружной силы, правда, куда более острой, чем наконечник копья, стрела или пуля.

Желание генерал-губернатора состояло в том, чтобы направить оба эти движения, извне и изнутри по возможно более мягкому пути. Ликвидировать их совсем? Это невозможно. Рост национализма был не чем иным, как продуктом самой эпохи современности. Для противостояния подъёму китайского национализма был назначен специальный чиновник. Моя же задача заключалась в том, чтобы справиться с туземцами.

Работа у меня была особенная, не привычная. Среди сорока восьми миллионов человек в Ост-Индии, возможно, не было и десяти, которым было бы известно о моей задаче. Так что это и впрямь был интересный опыт. Всё это стоило записать – как знать, может, когда-нибудь и пригодится?

Прежде всего, я сделал некоторые заметки о том, что происходило в сфере образования. В конце концов, именно образование заставляло глаза видеть, а уши – слышать, а также оценивать события, происходящие далеко за пределами своей страны, размышлять о собственной ситуации и обнаруживать, насколько далеко ты ушёл и где находишься.

Школы E.L.S. уже стали объектом гнева у чиновников, но не высшего ранга, а туземных, ибо у них не было возможности отправить своих детей в эти европейские учреждения. Мне и самому было прекрасно понятно, почему. Для них существовала только специальная школа для туземных детей.

В каждом районе под руководством бупати правительство учредило только одну государственную начальную школу с двумя ступенями – первой и второй. В первой ученики немного изучали голландский язык. Во второй преподавания голландского языка не было вообще. Здание школы имело деревянный каркас, а стены были бамбуковыми. Местами стены были покрыты известью и издали напоминали каменные. В некоторых деревнях существовали школы с тремя ступенями, где только немного учили читать и писать на местном языке, а также давали немного арифметики. Там только ученики первой ступени знали в небольшом объёме голландский язык и что-то узнавали об окружающем мире. Другие же, можно сказать, оставались слепы и не видели внешнего мира.

Однако что касается детей, оканчивающих E.L.S., отпрысков европейцев и высокопоставленных туземных чиновников, находящихся на вершине туземного общества, то они благодаря своим познаниям в голландском могли сразу же приспособиться к Европе и всем её вещам. Будучи выпускником E.L.S., я ещё в начальной школе понял, насколько же велик разрыв между нами и учениками общественных начальных школ. Казалось, что преодолеть этот разрыв будет вообще невозможно. Одна школа была разделена на две ступени – первую и вторую, которые не пересекались друг с другом, не говоря уже о деревенских школах.

В каждом районе одна начальная школа для туземцев была разделена на две ступени. Насколько же они были рассчитаны? На не менее десяти тысяч детей, в то время, как, согласно постановлению правительства, повсеместно в сообществе Ост-Индии, где было хотя бы сорок европейских детей, правительство было обязано создать школу E.L.S. Её здание должно было соответствовать санитарным нормам для европейских детей, а сами дети обязаны были носить европейскую одежду и быть обутыми, а также говорить по-голландски. И последнее подчёркивалось особо, потому что в Ост-Индии было довольно много европейских детей, в том числе и голландских, которые не говорили по-голландски. Обучение в такой школе стоило в десять раз выше, чем в двухступенчатой начальной школе для туземцев. Конечно, многие представители туземных народов среднего и низшего класса ворчали по этому поводу, но это было только ворчание, не более того, и чиновники в Ост-Индии не обращали на это никакого внимания. Своё недовольство они не осмеливались изложить на бумаге в виде официальной жалобы, ведь даже официальные письма с жалобами часто не доходили до места назначения. Они оказывались в корзинах для бумаг под столами тех чиновников, которые считали, что их обошли.

Выпускники E.L.S., не устроившиеся на официальную работу, могли стать источником неприятностей для правительства. Они знали немного географию, которую не преподавали в школах для туземцев. Им было известно об окружающем мире и его народах, о том, какая продукция производилась в других странах. Они знали различия и сходства между народами. Они сами были продуктом Европы. Поднялись они намного выше соотечественников и даже могли стать глазами своего народа. А если бы их рты могли говорить, то они стали бы голосами своего народа, или, по крайней мере, представителями самих себя.

Школы H.C.S. были созданы для раскола в китайском обществе. Ранее разделённое бандами Тонг, теперь оно должно было расколоться под влиянием новой ориентации – на Европу – и лояльностью к Нидерландской Индии. Однако произошло нечто иное. Образованные туземцы не стали роптать, как делали когда-то их предки. Вместо этого они выражали своё возмущение в газетах и журналах на всех языках, которые только могли использовать. Их проблемы стали достоянием общественности, о них узнали многие, и они перестали быть только их личными проблемами. Газеты и журналы породили демократический дух, вопреки желанию правительства. Конечно, правительство могло просто молчать и делать вид, что не знает, что происходит, но всё же в глубине души чувствовать, как его подрывают изнутри с помощью всего того, что пишут и обсуждают в газетах. Действительно, облик Ост-Индии начал меняться с увеличением числа печатных изданий и грамотных туземцев. И за всем этим стоял человек, вклад которого был совсем не мал, а скорее был определяющим, – да, тот самый, Минке!

Выпускник E.L.S., но не занимавший государственную должность? Это он! Туземец, который был глазами и ртом своего народа? Снова он! Так что не было бы ничего странного в том, что на мои плечи легло это задание – заняться им.

Как и его учитель на севере – Сунь Ят Сен, – он тоже окончил медицинскую школу, за исключением того, что диплома не получил. Выпускник или нет, но в глазах правительства он был персоной, обладавшей всевозможным потенциалом, что могло породить крупные неприятности в ближайшем будущем. Но обстоятельства подталкивали его, – может быть, и неосознанно, – к действиям во всё более и более опасных направлениях.

Когда мне поручили это задание, я был ошеломлён. На самом деле, мне хотелось, чтобы им занялся кто-то другой. Но мой начальник, комиссар полиции Дональд Николсон – англичанин, – сказал, что это задание мне дают на основании моего собственного доклада, доклада господина Пангемананна. Никто так не разбирается во всех тонкостях этого дела, как я. Это не уголовное дело, не задержание вора, это особая проблема, и я сам указал направления её решения.

Это было особое дело, сказал он, проблема, которая оторвала меня от работы в полиции, которую я так любил, перенёсшая меня в эту сферу, где работали мозги, а не мускулы. Пять лет моя работа заключалась в чтении ежедневных газет и журналов, издаваемых в Ост-Индии, взятии интервью, изучении документов, составлении рабочих отчётов, – и тут меня взяли и бросили на такое задание. И на этот раз я действительно выразил своё недовольство.

- Но вы много добились за последние годы, господин Пангемананн, и эта работа под силу только вам. Только ваша деликатная рука может справиться с такой деликатной проблемой.

Все эти события произошли в штаб-квартире полиции Батавии в начале 1911 года. Моя совесть была потрясена. Что же мне с ним делать? Он не преступник, не мятежник, а всего лишь образованный туземец, который слишком сильно любил свой народ и свою родину, Ост-Индию, пытался добиться прогресса для своего народа, добиться для него справедливости на родной земле, равно как и для всех народов в этом мире человеческом. Он был совершенно прав, а я был не только на его стороне, но и одним из немногих искренне преданных ему людей.

В полицию не поступало никаких сообщений о его причастности к преступной деятельности. Я не знаю ничего такого, чего не узнала бы полиция, и где находился тот или иной человек, когда-либо совершивший преступление, большое или маленькое, уверенный, что об этом известно только ему. Никто не знал об этом лучше, чем полиция: в этом мире абсолютно невинных, святых людей не существует. Каждый совершал преступление, правонарушение или ошибку, в том числе и сами полицейские. Полиция арестовывала людей, потому что преступления, совершённые ими, могли быть доказаны, и тому могли найтись свидетели. А там, где не было доказательств и свидетелей, дела их навсегда оставались тайной, возможно, до самой смерти.

Он принадлежит к тому классу людей, которые в основе своей хорошие, не злые, и уж точно не преступники. То, что у него была слабость к красивым женщинам, думаю, упоминать здесь не стоит. В любом случае, это не основная характеристика настоящего мужчины. Мне нет нужды обсуждать здесь лицемерие знатных яванцев – прийяи – мелких чиновников, работавших на голландцев, и других, тех, которые выставляли напоказ своё благочестие. Этого человека, Минке, я видел много раз. Он же на самом деле меня не знает, да ему и не нужно было знать.

Он всегда носит яванскую одежду: повязка-дестар на голове, белый кафтан на пуговицах, из верхнего кармана которого свисала золотая цепочка для часов, батиковый саронг с широкими складками и кожаные шлёпанцы. При ходьбе он никогда не размахивал обеими руками. Правая его рука, насколько я мог судить, никогда не делала лишних движений, а лишь приподнимала и придерживала нижний край саронга.

Кожа его была светло-жёлтой, чёрные усы – ухоженными и густыми, с закрученными сверху кончиками. Походка его была уверенной, как у человека, обладающего крепкой фигурой. Возможно, он раньше занимался тяжёлыми видами спорта. Ростом он был один метр шестьдесят пять сантиметров, или чуть меньше. Он производил впечатление человека, у которого есть собственное мнение обо всём. Но статьи его такими не были. Было, скорее, похоже, что писал их человек беспокойный, неуверенный, вечно блуждающий и несколько растерянный, тонущий в море мешанины европейских идей, которые он усвоил урывками. Для туземца он был красив, статен и привлекателен, особенно для женщин.

Ни руки его, ни рот не были скупы на слова, так что даже те туземцы, что любили сидеть и поболтать, неохотно находились в его обществе. По моим оценкам, его знания были довольно ограничены, если мерить их по европейским критериям. Но сейчас в жизни туземцев, можно сказать, он был точкой воспламенения грядущих событий. Никогда ещё за последние сто лет туземец благодаря своей личности, доброй воле и знаниям не мог так же объединить тысячи людей, не действуя при этом от имени царей, пророков, святых, персонажей ваянга или дьявола.

У него были тысячи последователей среди белых мусульман, особенно среди мусульман из независимых классов. Сам он был из числа прийяи, и потому нетрудно догадаться, насколько глубок был уровень его исламских верований. Ислам был для него объединяющим элементом, доступным в Ост-Индии, и он ловко его использовал. Имея такое количество последователей, он и впрямь был вправе назваться третьим азиатским президентом после Агинальдо на Филиппинах и Сунь Ят Сена в Китае. Быть может, моя догадка была недалека от истины: настолько он был уверен в собственных силах, что был из числа тех, кто движется к славе и величию. Он также был уверен в своём имидже. Люди прощали, забывали, закрывали глаза на его недостатки. Но он без колебаний шёл к величию.

В своих статьях он никогда не цитировал аяты Корана. На самом деле, в своих взглядах он был либералом, сбросившим с себя пережитки феодализма, но при этом сохранившим аристократический титул ради своего дела. Был более успешным коммерсантом скорее на словах, чем на деле. И легче находил общий язык с европейцами, чем со своими последователями. И руководил ими, не вмешиваясь в их религиозные дела.

Лично я весьма почитал этого выдающегося человека, обладавшего многими достоинствами. Он добился гораздо большего, чем я мог достичь за всю свою более долгую жизнь. Я в тайне уважал его.

Как слуга государства, по приказу начальства я составил отчёт, проанализировал, сравнил и предположил различные возможные последствия всех его нападок на правительство. И теперь я сам должен был реализовать собственные выводы и предложения. Это означало не что иное, как то, что мне придётся напрямую шпионить, действуя против человека, которого я так ценил и уважал. Отказ от выполнения долга означал неповиновение приказу. Даже если бы я выполнял своё задание вполсилы, я всё равно чувствовал бы, что оскорбил собственные чувства к нему.

Да, сейчас я был в трудной ситуации.

Может быть, это оттого, что я становлюсь старше, или оттого, что за эти десять лет я привык нарушать собственное слово. Может быть, может быть, – хотя и не могу сказать наверняка, – правда заключалась в том, что за эти десять лет я привык идти против своей совести, утрачивал свой хребет – принципы, – и становился совсем как преступники, которых ловил эти десять лет.

Не подумайте, что я был рад исполнять это задание. Но конечно, я выполнял его в соответствии с собственными рекомендациями в отчёте.

Во-первых, деятельность Минке не нарушала закон. Да и не было такого закона, который бы она могла нарушить: ни колониального закона, ни производного голландского права в Ост-Индии. Но всякая деятельность, ведущая к скоплению власти, представляла опасность для правительства. Такая деятельность групп уменьшит, по крайней мере, авторитет правительства, а также будет навязывать ему свою волю, и наконец, попытается стать оппозицией правительству. Беспорядки станут плодом любого хаоса власти. И только тогда, когда правительство начнёт ощущать, что его авторитету брошен вызов, оно сможет действовать против таких групп.

Однако Голландская Индия – не европейская страна, это всего лишь колония. Здесь нет Палаты представителей, которая является распределением каналов власти. Власть губернатора основывалась на силе армии и лояльности местных сановников. Его основы не были такими же прочными, как европейские демократии. И каждый ущерб для его авторитета поощрял дальнейшие шаги к росту влиятельных групп. Всё это не могло не сказаться на коренных народах в других колониях.

Во-вторых: действия Раден Маса были вполне ожидаемыми от любого туземца в любой колонии, особенно там, где своё воздействие начали оказывать европейские знания. На самом деле его действия были не чем иным, как логичным и правильным результатом приобретенных им знаний. Он был носителем нового элемента в жизни туземцев, отражением духа европейской науки и знаний. Плод европейского образования и воспитания в любых колониальных странах действительно будет один и тот же: проблемы для существующих властей.

По мере того, как колонизированные нации начинали больше понимать, то же самое должны были делать и правительства таких колоний, потому что процесс развития остановить было нельзя. Всякий раз, как колониальное правительство пыталось остановить этот прогресс, всё, что случалось дальше, сводилось к тому, что люди находили свой собственный способ обойти это препятствие, с правительством или без него. Не обращать внимания на закон прогресса неразумно и глупо, хотя правительство и не располагало ещё необходимыми средствами.

Не думаю, что следует ещё раз объяснять всё это здесь, в этих заметках. Что меня удивило, так это тот факт, что мне пришлось столкнуться с одним фактом: Минке и его организация – Syarikat Dagang Islam – двигались слишком быстро, и разрасталась она намного сильнее, чем кто-либо мог предвидеть. Разрушение власти правительства висело над ним Дамокловым мечом. Такую ситуацию было невозможно урегулировать в судебном порядке. Это невозможно эффективно рассмотреть в рамках закона, написал я.

Однажды я столкнулся в китайском ресторане с одним индо. Эта встреча была спланирована моим начальником, комиссаром. Он и познакомил меня с ним.

- Сюрхоф, – довольно надменно представился этот индо.

В тот же миг я понял намерение комиссара. Похоже, мой отчёт прочитали в Algemeene Landbouw Syndicaat*, иначе я бы не имел такой возможности – столкнуться лицом к лицу с кем-то вроде Сюрхофа, главы банды головорезов Ondernemersbond**. Неужели я так низко пал?

- Вы, безусловно, можете сотрудничать с господином Сюрхофом, – сказал мне комиссар, после чего вышел из ресторана.

И такого человека – этого ублюдка – предоставили мне, – чтобы я мог достичь своей цели вне закона. Кто в полиции Батавии не знал Сюрхофа? Наёмник, чья работа состоит в том, чтобы запугивать мелких туземных чиновников и беззащитное население, продавать многочисленные ложные доказательства, – и всё это в защиту интересов европейских деловых домов. Рецидивист, который большую часть жизни провёл в тюрьме, то попадая, то выходя из неё. И мне теперь придётся с ним иметь дело! Вот как низко я пал! Должен ли я принять это? И всё это, конечно, с одобрения «небесных» сил? Но почему именно я должен был осуществлять это? Это оскорбление моей интеллектуальной деятельности.

- Что я должен услышать от вас? – спросил Сюрхоф тем же надменным тоном.

- Я не знаю, о чём вы говорили с комиссаром.

- На самом деле, мы ни о чём не говорили, господин Пангемананн. Я явился сюда только для того, чтобы получить приказ. – Он пронзительно посмотрел на меня, пытаясь утвердить свою власть надо мной, таким же индо.

У меня закипела кровь: этот насквозь прогнивший бандит осмеливается так грубо разговаривать со мной, государственным чиновником, и ещё настойчиво просит отдать ему приказ! Это оскорбляло моё благородное положение.

В ресторане было полно народу. Сам я был одет в гражданскую одежду, а он – в спецодежду плантаторского рабочего. Шляпа на нём была такого же землисто-зелёного цвета, как и наряд. На мне была белая одежда с плетёной бамбуковой шляпой. Ни один из нас не снял свой головной убор.

Он постучал своим стаканом с содовой по столу, словно заставляя меня говорить. Это постукивание действовало мне на нервы.

- Похоже, менеер, вы ещё не готовы.

- Не готов к чему? Я вас не понимаю.

- Меня сюда напрасно позвали?

* Algemeene Landbouw Syndicaat (голланд.) – Синдикат владельцев плантаций.

** Ondernemersbond (голланд.) – Ассоциация предпринимателей (плантаторов).

- На какую работу вы рассчитывали? – спросил я.

Он только усмехнулся. Наверное, в этот момент все заметили, как моё лицо стало багрово-красным от гнева. Кривые зубы его сверкали, словно жемчуг, а обгоревшее на солнце лицо было покрыто жёсткими морщинами. Внезапно он перестал улыбаться и дважды кивнул.

По-видимому, у него и впрямь было в обычае общаться с людьми самым шокирующим образом и удивлять их внезапными переменами настроения.

- Ладно. Вы пока не хотите говорить, менеер, – он встал, слегка приподнял шляпу и собрался уходить. Но на пороге ресторана остановился. Затем он быстро вытащил наружу заправленные полы своей рубашки, чтобы охладить тело, и как будто только что вспомнил что-то, повернулся и вернулся к моему столику.

- Вы ещё не изменили своего мнения, менеер? – прошептал он мне, ссутулившись и посмотрев на меня.

Его отношение ко мне было презрительным, как будто я преступник, а он – полицейский.

Я покачал головой. Он снова сел на своё место. Теперь речь его стала мягкой. – Я думаю, господин Пангемананн, мы сможем работать вместе. Я приду по указанному вами адресу, и всё пойдёт гладко, как экспресс Батавия-Сурабайя. Вы согласны, не так ли?

- Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, – сказал я и собрался, чтобы уйти.

- Не торопитесь, менеер. У нас ещё ведь есть время, не так ли?

- Весьма сожалею, но у меня ждёт работа. Доброго утра, – сказал я и встал, чтобы пойти заплатить за себя.

Он тоже заплатил по своему счёту и, выходя из ресторана, последовал за мной, более верный, чем мой собственный пёс. Мне даже стало как-то легче, когда я увидел, как он следует за мной с таким униженным видом.

Идя вот так, в штатском, не в мундире, как обычный человек, совершающий променад, я действительно почувствовал себя веселее. Только бы не было это Сюрхофа рядом. Когда он вот так следовал за мной, я ощущал его присутствие подобно грязи, приставшей к одежде, и все взгляды вокруг были прикованы ко мне.

Когда мы подошли к мосту через реку Чиливунг, я сделал вид, что оглядываюсь назад, чтобы убедиться лично, как сильно он во мне нуждается.

Он, казалось, улыбался в знак того, что всё ещё находится рядом. Я остановился, облокотившись на перила, и стал смотреть на течение реки.

Он тут же последовал за мной и повторил мои действия.

- Вы так ничего ещё и не сказали, менеер, – дружелюбно заявил он. – Мы действительно сможем сотрудничать, смертью своей клянусь!

- Нет нужды! – коротко отрезал я.

- Прошу прощения, но такие слова не очень вам подходят.

- У меня нет причин, чтобы сотрудничать с тобой.

- Ладно, я жду ваших приказаний, господин.

- Ты меня разве знаешь?

- Конечно, менеер. Кто же не знает господина комиссара полиции Пангемананна? Говорят, что вы из полиции Батавии.

- Шшш, – прошипел я, и в голове моей пронёсся до боли знакомый образ Питунга – бандита, который привёл меня к такой невиданно высокой должности в полиции.

- Почему шшш, менеер? Роберт Сюрхоф вам не собака! – запротестовал этот отъявленный негодяй.

Я же был рад тому, что он разозлился или, по крайней мере, обиделся.

- Возможно, в другой раз, – сказал я.

- Ни за что! – снова бросил он вызов.

- Считаете ли вы, что Algemeene Landbouw Syndicaat менее могущественный, чем полиция, сударь?

- Иди и продавай свои фальшивые письма, мошенник! – сказал я. – Ты здесь никому не нужен.

Видимо, этот бандит и впрямь привык к внезапным переменам в поведении. Или это было просто частью его личности.

- Простите, господин Пангемананн: я неправильно выразился. Это я желаю помочь полиции.

- Нет, никому ты не нужен. И помощь твоя тоже никому не нужна. У полиции и без тебя достаточно возможностей. Ты просто хочешь наладить отношения с полицией. Ты думаешь, что все забудут, кто и что ты такое на самом деле, да?

- Это тоже верно, – сказал он, уступая. – Итак, что вы хотите, чтобы я сделал, менеер? Не зря же господин старший комиссар вызвал меня сюда.

- Ты считаешь себя равным господину старшему комиссару, а меня – своим коллегой подчинённым?

- Я действительно ошибся, менеер. Прошу прощения.

Некоторое время я молчал, желая узнать, действительно ли он избавился от своего высокомерия. И я оказался прав: он стоял, поджав хвост, как собака, виляющая хвостом в ожидании, что хозяин бросит ей объедки. Думаю, он всегда вёл себя так с теми людьми, которых не мог запугать. У меня это вызывало омерзение.

- Ладно. Это воля господина старшего комиссара, не моя. Жди меня завтра на станции Бёйтензорг в пять часов вечера. И с собой приводи как можно меньше народа.

- Хорошо, сударь. Со мной будет ещё три человека.

- Уходи и не беспокой меня больше.

Прощания от него я не слышал. Я смотрел вниз, в воды Чиливунга. По ней прошли два каноэ с грузом весом не менее центнера, а может быть, и меньше. Что в них было, неизвестно. Надеюсь, не опиум. Гребцы были уверены в своей безопасности, как и в сохранности каноэ и грузов. Они пели песни на сунданском языке с деревенским акцентом. Но я не мог понять ни слова.

На следующий день он уже ждал меня на станции Бёйтензорг. Он ходил взад-вперёд по перрону как генерал-губернатор, инспектирующий какой-нибудь департамент. Я уверен, что он никогда бы не осмелился вести себя так бесцеремонно, не подружись он с полицией.

Я намеренно укрылся за спинами других людей, чтобы иметь возможность наблюдать за ним. Но его острый взгляд в конце концов поймал меня.

Я ушёл с платформы, делая вид, что не замечаю его присутствия. Он же следовал за мной метрах в пяти. С портфелем в руках я остановился под пальмой на окраине привокзального парка. Он тут же пошёл следом, кивнул и сказал:

- Добрый день.

- Ты знаешь о рисках, связанных с этой работой? – прошептал я.

- Нет никаких рисков, менеер.

- Кто сказал, что нет? Ты вне закона. Риск в том, что если тебе будет нанесена какая-либо травма, пусть даже, возможно, смертельная, закон тебя защищать не будет. Закон просто сделает вид, что ему ничего не известно. Понятно тебе?

Он лишь презрительно рассмеялся.

- Не будет никакого риска, менеер, – заверил он.

- Ты не понял, что я имею в виду. А всё потому, что ты никогда не слушаешь других людей. Слушай внимательно. Уговор наш таков: если что-то случится с тобой и твоими людьми, закон тут не причём. Понял? Или тебе ещё раз это пояснить?

- Понял, господин.

- Не будешь жалеть?

- О чем жалеть, когда живёшь только раз?

- Четыре или пять раз живёшь, это твоё дело. Слушай меня. Ты точно не пожалеешь?

- Нет, господин, – почтительно ответил он.

- Где твои люди?

- С той стороны дороги, менеер.

- Ладно. Теперь выслушай меня ещё раз. Мне не нужны никакие комментарии от тебя. Я собираюсь нанести визит домой к одному человеку. Когда я оттуда выйду, наступит ваша очередь навестить его. Вам не обязательно знать, кого я навещу. По крайней мере, вы должны будете убедиться, что у него не будет возможности выйти из дома после того, как я навещу его. Понял?

- Понял, менеер. Всё довольно ясно.

- Всё, что вы должны сделать, это просто напугать.

- Просто напугать? – запротестовал Сюрхоф. – Работа Сюрхофа только в том, чтобы напугать? – он снова презрительно рассмеялся, указав на свою грудь.

- В таком случае можешь убираться. Чёрт! Я и сам всё сделаю.

- Я не это имел в виду, менеер. Я думал, мы собираемся вступить с кем-то в драку.

- С кем вступить в драку? С туземцем, не могущем защитить себя? Ты этим занимался всё это время, а?

- Но они отбивались, и в некоторых случаях мы заканчивали драку как полагается.

- В этой работе не всегда требуется драка.

- Хорошо, менеер. Я слушаю вас.

- Значит, ты просто пугаешь хозяина, чтобы он прекратил свою деятельность и распустил всю свою группу. Только это. Понимаешь?

- А если он не испугается?

- Это твоё дело, идиот! В какую школу ты ходил?

- В H.B.S., менеер.

- Тогда почему ты такой глупый? Кажется, чем выше образование, тем ты тупее становишься!

- Ты учился в H.B.S. в Ост-Индии или в Нидерландах?

- В Ост-Индии, менеер.

- Тшшш! Если ты действительно учился в H.B.S., то мне не нужно будет указывать тебе дорогу к его дому. Ты должен сам смочь найти его. Вот тебе адрес. Вы можете сами туда дойти. Пойдём прямо сейчас. Будь осторожен, просто напугайте его по-настоящему. Я буду ждать вас у входа в ботанический сад.

Он рассмеялся, едва увидев адрес, кивнул мне и ушёл. Трое других – все были индо – тут же последовали за ним.

Один из них был худым и каким-то сморщенным – возможно, курильщик опиума. Я медленно шёл за ними следом. Они явно направлялись к нужному дому. Сюрхоф хорошо знал того, кто там жил. Его банда, De Knijpers, часто преследовала членов S.D.I., ранила и даже убивала их. Мне хотелось посмотреть, что произойдёт, когда эти двое окажутся лицом к лицу, – вызов, ожидающий ответа, да ещё и в месте, близком к дворцу генерал-губернатора.

Я провёл целую ночь, думая о том, как использовать De Knijpers, которую также иногда называют T.A.I., Total Anti Inlanders. Комиссар дал мне эту банду, чтобы я мог использовать её по своему усмотрению против человека, которого я уважал и почитал всем сердцем. Никоим образом его не должны ранить. В любом случае, дворцовая охрана примет меры, если Сюрхоф и его люди нарушат мой приказ.

Я заметил, как супруги Фришботен вышли из дома в сопровождении туземцев.

Банда Сюрхофа медленно приближалась к намеченному дому. Семья, оставшаяся в доме, прощалась с Фришботенами. Карета гостей и ещё одна – с сопровождающими их лицами – отправилась в неизвестном направлении. Видимо, на станцию.

А я между тем всё ещё следовал за ними. Мне было известно, что банда Сюрхофа собирается только запугать хозяина дома. Семья же его не пострадает. Но как они отреагируют на нападающих? Это было важно.

Сюрхоф и его приспешники уже начали заходить во двор. Я тоже приближался к парадному входу, однако не вошёл. Они вошли в дом. Я прошёл через парадные ворота и нашёл место, откуда мог наблюдать.

Солнце уже садилось. Я остановился под деревом. Даже не обратил внимания, что это за дерево. Вынул сигарету, зажёг спичку, и вдруг – бац! Раздался выстрел. Явно из револьвера. А затем ещё раз, и ещё.

Как он посмел! Сюрхоф зашёл слишком далеко! Я представил себе, как человек, которого я в душе так уважал и ценил, безжизненно рухнул на пол, весь в крови.

Я увидел издали, как Сюрхоф и его люди кубарем катятся из дома. Они бегом покинули двор и рассеялись кто куда, побросав своё оружие. Затем побежал и сам Сюрхоф. Он бежал в направлении ворот ботанического сада и пронёсся через них, не заметив меня. Больше выстрелов не было слышно.

Затем нестройным рядом выбежала группа дворцовой охраны. Как будто заранее зная, куда нужно бежать, они направились прямиком к месту происшествия.

Самого Сюрхофа больше не было видно. Один из его людей, тощий индо, задыхаясь, прошёл мимо меня. Заметив группу дворцовых охранников, он замедлил шаг и пошёл обычным шагом. Затем остановился на обочине дороги, достал из потёртых синих брюк носовой платок и вытер лицо и шею.

Я застал Сюрхофа стоящим около колонны у ворот ботанического сада. По-видимому, бежать больше он не мог. Лицо его было по-прежнему багрово-красным, он тяжело дышал. Я подошёл к нему и прошептал:

- Ты нарушил приказ. Ты стрелял в него. Лжец! Мошенник! Мерзавец! – выругался я шёпотом.

- Смертью своей клянусь, менеер. Это в нас стреляли.

Я остановился как вкопанный, и поглядел ему в лицо, недоверчиво спросив:

- Это он стрелял? Он? Минке?

- Нет, господин. Его жена!

Теперь уже у меня переменилось настроение: от ярости до удивления, а затем я уже был не в силах сдержать смех.

- Вы насмехаетесь над нами, менеер! – запротестовал он.

- Женщина повергла в бегство отважных бойцов! – я продолжил шагать дальше. – Да будете вы прокляты!

- Нелегко противостоять такому оружию, господин.

- Говорят, что ты подданный Нидерландов.

- Верно, господин.

- И ещё говорят, что ты жил в Нидерландах.

- Тоже верно, господин.

- И ты никогда не имел там дела с полицией?

- Однажды меня арестовали и отправили домой, в Ост-Индию, менеер, – ответил он с гордостью в голосе. Он продолжал идти рядом со мной.

- Бойцы, четыре богатыря стремглав улепётывают, кубарем валясь друг на друга… И всё по вине женщины. Как стыдно. Вы просто перестаёте быть людьми после этого. Да будьте вы прокляты.

Он не стал протестовать.

Я ускорил шаги, и он помчался за мной, словно собака за своим хозяином. Когда я оглянулся назад, мы встретились взглядами. Вся его крупная фигура утратила свою молодцеватую стать. Усы, борода и бакенбарды больше не производили впечатления бойца. Он становился мне всё более омерзительным. Человек без принципов, без чести, без идеалов, который получал удовольствие, угнетая и терроризируя слабых и беззащитных. А в присутствии женщины, вооружённой огнестрельным оружием, он растаял и пошёл ко дну, как тарелка с гороховой кашей.

- Что мне теперь делать, господин Пангемананн?

- Ничего. Тебе больше нечего делать. Ты не стоишь ни гроша ломаного. Убирайся!

Но он по-прежнему следовал за мной, точно паршивый пёс за хозяином, вызывающий у всех только раздражение.

- Мне что же, применить своё оружие, чтобы избавиться от тебя? – проревел я.

- Я отправлюсь к господину старшему комиссару.

- Ко всем чертям! – только тогда я смог избавиться от этого отвратительного мерзавца.

Как выяснилось, он действительно отправился к старшему комиссару. И комиссар предупредил меня, что я был с ним слишком строг.

- Не нужно быть таким суровым, – сказал он, вытирая свои пшенично-рыжие с проседью усы размером с кулак.

- Но он может испортить всю мою работу.

- Вы не получите никакой другой подмоги, кроме него.

- Я мог бы добиться куда большего успеха и без него. Вы заставили меня взять себе ещё «третью ногу».

- Но вы сами это рекомендовали: напугать его с помощью самого мерзкого головореза. И все боги наверху согласились.

Спустя несколько недель я уже сам, без банды Сюрхофа, навестил Минке у него дома. Выйдя из машины, я вошёл во двор, где в садовых креслах сидели супруги. После того, как мы познакомились, его жена, разогнавшая банду T.A.I., удалилась, оставив нас наедине.

Вот он, Минке, рядом со мной. Выглядел он беспокойным. Время от времени взгляд его направлялся на человека, сидевшего на скамейке неподалёку. У него и впрямь были причины для беспокойства после визита Сюрхофа и его людей. По всей Западной Яве слышали о банде De Knijpers, известной теперь как T.A.I., в которую затесался человек с Менадо. Минке, по крайней мере, судя по моему имени, было известно, что я – менадец. И он насторожился. Я же заранее подготовил главную тему, на которую поговорю с ним. Это – повесть «История Сити Аини», Хаджи Мулука, которая в последние дни была у всех на устах. По меркам Ост-Индии это была хорошая история для туземцев и индо.

Я начал с того, что выразил ему своё истинное восхищение. Чистейшей воды похвала. Но эта похвала насторожила его. Трудно будет найти к нему подход, подумал я, раз он так подозрителен. Восприятие такого человека пронизано ожиданием подвоха. И у него действительно были все основания быть подозрительным.

Мне следовало как можно скорее сменить тему, и потому я предложил ему написанную моим родственником рукопись под названием «Питунг». Эта рукопись хранилась у меня довольно давно. Я просмотрел её и подправил в соответствии с теми сведениями, что были у нас в полицейских архивах. Однако автор её так и не появлялся больше. Так часто мне приходилось изучать и читать её, что я стал чувствовать, будто это моё собственное сочинение. Он был моим тёзкой, только в имени его – Пангеманан – была одна «н», и был он протестантом. Мою жену беспокоили его визиты, и вскоре он перестал у нас появляться.

Минке ответил на моё предложение с притворным раздражением. Вести с ним искренний, задушевный разговор становилось всё труднее и труднее. Да, собственно говоря, и я сам не был до конца искренним. Видимо, я не так силён в лицедействе и не мог притворяться двуличным. Как и у него всё это время, у меня было только одно лицо – лицо и сердце прийяи, разумеется. Да, как и я, он тоже смотрел на мир по-человечески, без лицемерия. Застряв в тупике разговора с этим человеком, которого я так уважал и ценил, я вылил из своих уст истинное содержание того, что было у меня на сердце.

Я заговорил о De Knijpers. Со смесью искренности и плохой актёрской игры я выразил ему своё беспокойство по поводу недавнего инцидента, который произошёл с ним. Взгляд его заострился. Проговорившись, я выдал ему информацию о T.A.I., а затем и о De Zweep. В тот момент я почувствовал себя по-настоящему обескураженным. Он же сделал короткий, но довольно едкий комментарий:

- Очень интересно.

Он фактически лишил меня авторитета. Разговор больше не мог продолжаться. Это только привело бы меня в ещё большее замешательство, поэтому я встал, и откланялся.

Вернувшись в гостиницу «Энкхёйзен», я обдумывал результаты своей работы. Вывод, к которому я пришёл, был очень прост: я, как и Сюрхоф, просто выкатился оттуда кубарем. Разве только без свидетелей, и слава богу. Я мог бы отрицать всё то, о чём мы говорили, чтобы сохранить лицо. Возможно, другому было бы легче справиться с этой работой. Если бы моё начальство узнало, что произошло, оно бы только посмеялось надо мной, как я над Сюрхофом. Но честность, которая не вызывает ничего иного, кроме смеха, на самом деле и не нужна. Мне достаточно было сказать, что у меня ничего не вышло, так как хозяин дома отсутствовал, и моя репутация осталась незапятнанной, и престиж не пострадал. Ах, мне не нужно было ничего сообщать.

В гостинице я также принял ещё одно решение: я должен помогать этому добросердечному человеку, который питал исключительно добрые намерения к своему народу, к туземцам. Да, ради Господа бога я стану помогать ему. Ради него – человека, и ради себя – тоже человека, и ради бога. И да придаст Господь мне сил. Этот человек должен добиться успеха. Обстоятельства на его стороне. Туземцам необходима своя организация, чтобы справиться с вызовом времени. И я сам должен был встать на сторону тех, кто двигал эту нацию вперёд, быть на стороне исторического прогресса. Это говорила моя совесть. Она была чиста.

Во всём этом не было никаких личных интересов.

Мой начальник в Батавии ограничился только кивком, когда я рассказал ему обо всём. Затем он прокомментировал:

- Составить отчёт на бумаге кажется проще, чем реализовать его на практике.

- Вы можете попробовать сами написать отчёт, менеер, – несколько злобно ответил я, зная, что его слова были обращены ко мне не столько как к прикомандированному к нему комиссару, сколько к индо, занимавшему положение, которое считалось слишком высоким для него.

- Вот если бы я просидел несколько лет в Сорбонне…, – повторил он свою давнюю колкость. – Тогда вам было бы не о чем беспокоиться, господин Пангемананн.

- Я и безо всякой Сорбонны мог бы подготовить такой отчёт, сударь. Не зря меня назначали комиссаром. И вам известно, что назначили меня на этот пост не из-за какого-то отчёта. Кроме того, неужели вы думаете, что составление документа намного проще, чем командование войсками?

- Европейцы оценивают людей только по результатам их труда, сударь.

- Да, действительно, это краеугольный камень европейской цивилизации. Вот почему мы сейчас сидим здесь, лицом к лицу. Мы оба знаем, какую работу делаем. Вот только зачем вы так упорно пытаетесь принизить это? Думаю, это пережитки старой неандертальской цивилизации. Надеюсь, вы останетесь довольны.

Я отдал честь и вышел из комнаты.

Мне было известно, что он не станет лишать меня повышения по службе и не отменит моё задание. Документы, что я всё это время составлял, я делал не по его приказу, а по заданию Algemeene Secretarie. Он же при этом был просто посредником. Никакая сила не могла помешать воле этой высшей инстанции, даже нарушая существующую иерархию. В конце концов это означало, что мне всё равно придётся контролировать действия того человека, которого я больше всех почитал, и делать это, опираясь на методы, способы и людей вне закона. Именно я должен это сделать, я – сотрудник полиции, слуга и инструмент закона.

Я пал так низко, что в душе отказывался признать этот факт. Мне казалось, что у меня всё ещё есть честь, что я – студент, получающий стипендию, как было пятнадцать лет назад, или полицейский инспектор десять лет назад. Но реальность была иной. Грязь прилипла к моим пальцам, мозгу и сердцу; и это была не та плодородная, благодатная грязь, что встречалась на руках крестьян. Это была колониальная грязь, годящаяся разве только для коммерсантов, которая, по сути, запачкала и всех прийяи.

Да, верно, что задача, порученная мне, основана на моём собственном письменном отчёте и рекомендациях. Это был первый случай, когда главный редактор «Медана» стал мишенью такой прогнившей задачи. Колониальные власти никогда не знали значения чести и благородства. Справедливость закона? Ох! Ещё и блюстители закона! Ещё более прогнившие. То, что я написал в своём отчёте, было не более чем логическим продолжением гниения всей колониальной власти и её жажды сохранить свой контроль над Ост-Индией ещё на тысячу лет.

Однако нужно понимать, что De Knijpers вели свою деятельность ещё до того, как меня привлекли к работе с Syarikat Dagang Islam, и в то время полиция не вмешивалась.

Банда Сюрхофа была нанята владельцами плантаций, чтобы терроризировать своих рабочих и поддерживать их робость и страх. Но это было лишь начало; потом начали думать, что можно получить большую выгоду, если распространить деятельность банды в городах. Они стали чуть ли не героями колониального сообщества, осыпавшего их похвалой, поскольку считалось, что они успешно разгромили Syarikat Dagang Islam. На самом деле они совершили немало акций, часто захватывающих и весьма драматических. Только тогда колониальное общество осознало, что все эти атаки De Knijpers только ещё больше укрепляли решимость, единство и сопротивление членов Syarikat Dagang Islam. Правительство было вынуждено положить конец деятельности Сюрхофа и его банды и объявить выговор Algemeene Landbouw Syndicat. Действия правительства определённо не были результатом неверных предложений и выводов отчёта, а скорее результатом непосредственного разговора менеера В. со мной в моём кабинете в полицейском участке.

Я заявил, что если банда De Knijpers не прекратит свою деятельность, то, скорее всего, изменится сам характер столкновений, и это будет уже не столкновение Syarikat Dagang Islam с De Knijpers, а противостояние ислама христианству. И как только изменится этот характер, правительство ждут новые трудности. Возможно, проблема и не будет серьёзной, но существовать она будет в долгосрочной перспективе. Я напомнил ему, что Макиавелли был тем примером, которому следовали колониальные режимы в Ост-Индии и в остальном мире. И хотя имя это на самом деле нигде не упоминалось, и в пример не были поставлены памятники, он обожествлялся.

Да, деятельность De Knijpers была поставлена под контроль, и разочарованная банда самораспустилась, просто сменив название на T.A.I. Правительство всё ещё не было удовлетворено, и распустило её. В утешение Сюрхофу ему пообещали защиту и несколько человек в придачу. И эти остатки получили название De Zweep и были командированы мне против моей воли, чтобы помочь в выполнении задания. Да, теперь я и сам стал главарём банды. Кто сказал, что я ещё не упал на самое дно? Да будет он проклят!

Но ситуация оказалась куда хуже, чем я полагал. По-видимому, Минке решил отреагировать на мой визит и обсуждение De Knijpers, T.A.I., и De Zweep, ответив на это ещё более яростной атакой на Сахарный синдикат. Обмен телеграммами между Нидерландами и Батавией и между сахарными заводами на Яве и Нидерландами продолжался двое суток. Если всех их сложить, получится целая книга величиной с увесистый словарь. Я получил новый нагоняй от начальства и дал нагоняй своему подчинённому. Тот, возможно, обругает свою жену, жена – детей, а дети уже выместят обиду на служанке. И только на служанке всё и прекратится, потому что служанка – последний человек в этой жизни. И ночью, по окончании тяжёлого дневного труда, она удаляется в свою каморку, часто даже забыв поужинать. Свои слёзы и мольбы она вручит Всемогущему Аллаху, напомнив Ему о своём праве на небольшой уголок в раю и об адской геенне для всех господ. Однако на завтра она как обычно примется служить хозяину, и как обычно ругаться. Уйти от него? Нет. Точно так же, как и я. Я не покину свою службу, каким бы сильным ни был дождь попрёков.

Я чувствовал, что главный редактор газеты «Медан» бросал мне вызов напрямую, и это был также прямой вызов моей должности и будущей пенсии. Тогда я мобилизовал De Zweep. Я велел Сюрхофу отправить ему анонимное письмо с угрозами, а вслед за этим и сам наведался в его контору в Бандунге.

Я пришёл туда только для того, чтобы понаблюдать и проверить, удастся ли его держать под контролем. Но нет. Он планировал бросить вызов Сахарному синдикату. А если парализовать этого человека, окажутся ли парализованными тогда его влияние и его организация? Единственным капиталом этого человека было смелое мышление и отважные действия.

К счастью, не все были такими же, как он. Более того: он осмелился рискнуть последствиями своих действий. Я вышел из конторы и предложил Сюрхофу выполнить его задание. Что я мог поделать? С некоторого времени статьи Минке в «Медане» стали доставлять мне всё больше неприятностей. И я не был готов столкнуться с позорным провалом из-за того, что не смог взять его под контроль. Он должен подчиниться моей воле. Что значит всего один человек, Минке? Как личность он не более значим, чем я. Я тоже обладаю значимостью.

«Медан» опубликовал отчёт об этом нападении. Менеер Х. Фришботен в свойственной ему манере передал это дело в суд. Избежать этого было невозможно. Это означало, что благодаря его настойчивости дело будет передано в «белый суд». А тот проклятый бандит по имени Сюрхоф в который раз подверг меня неприятностям. Полиции Батавии пришлось обратиться в прокуратуру, и снова из открытых ртов, как с усами, так и без, на меня брызнули желчь и оскорбления, и конца и края им не было, вот-вот они были готовы взорваться как динамит. Всё это были уста чистокровных европейцев. Все они были протестанты и все – мои начальники.

Конечно, я защищался: действия Сюрхофа пошли не по плану. Он перешёл все границы. Затем они снова извергли на меня брызги своей желчи. Были среди них те, от кого несло алкоголем, и те, от которых – соком лайма, и те, от которых – фасолью-паркией, и все они – вышестоящие надо мной. Они слишком хорошо умели выискивать вину других. А я был всего-навсего туземцем, который занимал слишком высокое для себя положение. Диплом в Ост-Индии ничего не значил. Как только становишься ещё одним инструментом силы здесь, то чем выше поднимаешься, тем больше твой рот, и тем меньше уши, и наоборот – чем ниже опускаешься, тем больше становятся твои уши, и тем меньше – рот. Плохо образованное начальство, как правило, было наиболее склонно к садизму; они больше всего любили давать почувствовать другим свою власть.

Им не было нужды выслушивать чьи-либо оправдания. Так что именно Сюрхоф стал мусорной корзиной для моего невезения. Берегись, ублюдок! Тебе придётся заплатить за любое оскорбление моей гордости. Я не позволю тебе легко отделаться, не заплатив за это. Повезло тебе, что ты под защитой властей. В суде ты смог доказать, что в течение нескольких последних лет был журналистом газеты Preangerbode*. Всё это, конечно же, подтверждалось заранее подготовленном письмом о его назначении. Фришботен не смог опровергнуть подобное доказательство. А я, Сюрхоф? От меня твою черепушку ничто не защитит.

Вернувшись домой, я обнаружил несколько запечатанных писем от своих детей из Нидерландов.

- Наверняка, делают успехи в учёбе, Жак? – первой задала мне вопрос жена.

- Конечно, дорогая. А как же иначе? Разве могут твои дети плохо учиться? Ведь ты сама их воспитывала, верно? – спросил я, подшучивая над ней, чтобы она не догадалась о моих чувствах. – Читай сама.

- Обычно ты читаешь для всех нас.

- Хорошо. Но дай мне сначала немного отдохнуть – сказал я, войдя в свою комнату, где переоделся и лёг.

- Ты уже где-то поел?

- Да, дорогая, извини, – ответил я, чувствуя, как от голода у меня скручивает кишечник. Однако я потерял аппетит.

И как всегда, Полетте понадобилось самой проверить истинность моих слов. Она была хозяйкой дома и не позволяла никому вмешиваться в процесс кормления мужа с того момента, как начиналась готовка, и до тех пор, пока со стола не убирали посуду. Как и в те времена, когда мы были молодожёнами, убедившись в том, что от меня не несёт спиртным, они обнимала и целовала меня, а её рука ложилась мне на живот и начинала исследовать его.

* De Preangerbode – газета на голландском языке, издававшаяся в Бандунге с 1896 по 1957 год. После 1923 года она была переименована в Algemeen Indisch Dagblad de Preangerbode (Ежедневная газета всей Ост-Индии, The Parahyangan messenger).

- Ты ещё не ел. Не делай так, чтобы все мои труды были напрасными.

Дома я не мог избежать её чрезмерной любви. Мне пришлось встать и сесть за обеденный стол.

- Очень жаль, но, видимо, тебе больше не нравится, как я готовлю. Или может быть, ты предпочитаешь местную еду? Сходим в ресторан. Хочешь?

Я покачал головой и начал есть. Она тоже начала есть, не сводя глаз с моего набитого рта.

- У тебя какие-то проблемы, Жак? Ты не выглядишь особо довольным.

Её чрезмерное внимание ещё больше убило мой аппетит.

- Ты не хочешь поесть сегодня в одиночестве, дорогая? У меня голова идёт кругом, – сказал я, найдя отговорку.

Я прошёл вперёд и уселся в кресло-качалку. Я точно знал: сейчас моя жена перестанет есть и займётся тем, что будет требовать моего внимания.

Моя догадка оказалась неверна. Она продолжила есть и оставалась в задней комнате до вечера. Сидя в одиночестве – я не знал, где сейчас младшие дети, – я отодвинул в сторону мысли о Сюрхофе теми же идеями, которые всегда приходили мне в голову в подобные моменты нашей семейной жизни. Если бы я раньше женился на туземке, мне бы никогда не пришлось беспокоиться обо всей этой ерунде. Туземные женщины просто прислуживали своему мужу, ибо это была их единственная и главная обязанность в жизни. Мне не было нужды знать, о чём она думает, и как мужчина я был безгранично свободен в своём царстве.

На часах было уже пять, когда жена вышла и с упрёком сказала:

- Иди прими душ, Жак. О чём это ты опять беспокоишься? Оставь свои проблемы у себя в конторе. Здесь, дома, ты принадлежишь своей жене и детям.

- Прости, дорогая. – Я встал и отправился в душ, но только для того, чтобы побыть одному и ни с кем не разговаривать.

Прохладная, освежающая вода в ванне оживила меня. Да, о боже, как же Ты щедр и сострадателен, что оживляешь мой дух. Вернувшись к себе в комнату, я вновь надел рабочую одежду и поцеловал жену на прощание.

- Ты обещал, что прочитаешь нам письма.

- Ты можешь и сама их прочитать, дорогая.

- Но это письмо предназначено не мне.

Я подумал, что даже в таком вопросе, как чтение писем, у нас официальное разделение труда. Это сводит меня с ума. – Хорошо, дорогая, я вернусь прежде, чем дети уснут.

Вернувшись в контору, я доложил Дональду Николсону, что в деле Сюрхофа всё прошло гладко, и полиции стыдиться нечего. Да, верно, что Сюрхоф и его банда в конце концов были приговорены к тюремному заключению, но для полиции всё прошло благополучно, не оставив неблагоприятных последствий. Жаль только, что когда я уселся перед старшим комиссаром с пышными усами, оказалось, что слова у меня вышли не такими твёрдыми, как я планировал.

- Ну, господин Пангемананн, – он вытянул напряжённые, жёсткие губы, – сможете ли вы в сотый раз доказать, что написать отчёт легче, чем выполнить его на практике?

Гнев и стыд из-за потери своего доброго имени лишили меня возможности ответить ему.

- Очень жаль, но это было ваше собственное предложение, сударь.

- Вы собираетесь вернуть меня обратно в полицию? – вызывающим тоном бросил я ему, зная, что это грозит мне понижением в должности.

- Для этого ещё придёт время, – ответил он. – Теперь ваша задача – сделать так, чтобы дело Сюрхофа не вызывало больше проблем. Вы сами порекомендовали действия вне закона.

- Жаль, что Сюрхоф оказался паршивым котом в мешке.

- Хотите найти кого-то получше его, бандита с мозгами?

Он действительно знал мою слабость, и это было больно.

- Вы можете назвать другие имена, – сказал он.

Похоже, что Сюрхоф так и останется моей проблемой, пока я не уволюсь или не уйду на пенсию. Как бы то ни было, я выбираю уход на пенсию. Я бы не ушёл на пенсию даже на день раньше. В сотый раз я проглотил поражение. Глотал и глотал. Если бы мой желудок после всего этого раздуется, я надеялся на существование некоего механизма, который вытолкнет это всё обратно, а не то я бы разорвался на мелкие кусочки.

- Вы сами знаете отсюда, – он указал на стену, где висела диаграмма без всяких пояснений. – Syarikat Dagang Islam всё ещё не пошла на спад.

- Возможно, сударь, вы ожидаете от меня того, что я скажу, что больше не могу выполнять эту работу?

- Об этом вправе судить я, а не вы, – сказал старший комиссар. – Вы должны изучить это сами. – И он снова указал на график.

Я подошёл поглядеть на эту жалкую диаграмму на стене, где карандашом была проведена новая линия – сделано это было несколько нерешительно, что указывало на то, что каждый раз, когда Сюрхоф предпринимал действия против Минке, происходил большой скачок численности Syarikat Dagang Islam.

- Это вызов, – прокомментировал старший комиссар.

- Это всего лишь предварительная линия, только карандашная, – запротестовал я.

- Вы можете взять эту перьевую ручку, сударь. Она там, где обычно хранятся китайские чернила, – ответил мне он.

Я положил диаграмму на стол, взял перьевую ручку и наполнил её китайскими чернилами. Затем взял слюдяную линейку-треугольник, готовясь провести чернилами по карандашной линии, – всё для того, чтобы узнать, разыгрывал ли меня старший комиссар или нет.

- Просто проведите черту, не колеблясь, – сказал он.

Таким образом, количество членов Syarikat Dagang Islam увеличивалось. Я начертил линию чернилами и снова повесил диаграмму на стену.

- Очередная бомба замедленного действия. Так вы это называете, да?

- Вы не ошиблись, менеер. Работа ещё не закончена.

- Дело не в том, закончена она или ещё нет, а в том, что вы становитесь всё менее уверенным в своём отчёте.

- Результаты интеллектуальной работы комиссара Пангемананна остаются прежними, господин старший комиссар. Я не беру назад ни одного своего слова. Вот только я не силён в технической реализации этих идей. Это же не поимка воров. Архитектор не обязан также быть искусным строителем.

- Кто же тогда может быть искусным строителем? – загнал он меня в угол.

- Это уже ваше дело.

- На то вы и назначены строителем. Вы никогда не говорили, что не справитесь. Во всяком случае, до сих пор.

- Вы могли бы заменить меня кем-то другим, менеер.

- Да, наверное. Но вам следует знать, господин Пангемананн, что ваш отчёт – не для широкой публики. Лишь очень немногие в Ост-Индии, да и во всём мире читали и изучали его. Я один из тех, кому выпала такая честь. Вы никогда не узнаете, да вам и не нужно знать, кто остальные. Ваша интеллектуальная работа, как вы любите её называть, не будет иметь чести храниться в государственном архиве. Как только все дочитают её, она превратится в золу и пыль, и останется на хранении только у демонов ночи.

Его слова ударили по самому слабому месту моей души. Они причиняли мне боль и отвращение.

- Не расстраивайтесь, – мягко сказал старший комиссар. – Подобная работа в новинку полиции Ост-Индии. Всё наше начальство полностью одобрило ваш отчёт. И они не просто согласны с этим, они ценят вас. Вам не нужно отчаиваться. Люди судят о вас как о единственном чиновнике, обладающем знанием, пониманием и признанием новых идей в Ост-Индии, чтобы справиться с тем, что происходит здесь. Только вы один можете делать выводы и давать советы. Перед вами сейчас открывается большой карьерный путь, яркий и славный… Да, единственный путь, и он ваш, менеер.

Домой я возвращался в приподнятом настроении. Мне казалось, что моя грудь взорвётся от гордости. Но с другой стороны, мне было очень стыдно. Как может человек возрастом почти полвека испытывать гордость от подобной похвалы, что могла вполне оказаться беспочвенной? Я скривился от смущения, когда на мгновение передо мной мелькнул образ Питунга. Этот боец из Чибинонга усмехнулся и оскорбительно бросил мне, – Без меня, господин Пангемананн, ты бы никогда не получил повышения. Да, генерал-губернатором тебе никогда не стать, но зато до старшего комиссара – всего один шаг.

Тшшш! Эх ты, Питунг! Я перекрестился и принялся исследовать свою душу. Откуда у меня эти внезапные перемены настроения? Или я сошёл с ума? Почему я позволял надеждам и реальности вот так бороться друг с другом внутри меня? Придётся ли мне стать перед выбором? Мои принципы или карьера? Нравственность или должность? Но я точно знал, что мне нужно и то, и другое, хотя иметь можно только что-то одно, а не оба. И в этом и заключалась моя извечная трудность. И не только в той жизни, которой я жил, но и в своей душе. Я точно знал также, что эту проблему мог решить лишь я сам. Но я всё равно хотел и то, и другое сразу.

Погружённый в свои мысли, я читал письмо Андре и Анри к остальным членам семьи и их матери. Это было весело – всегда весело – они отражали упорядоченную европейскую цивилизацию. Всякая горечь, что я ощущал в себе, исчезала, когда я зачитывал всем их радостные послания. От этих писем шла сплошная радость, хотя всем известно, что у каждого свои трудности – даже ребёнку в утробе матери. И всё же это лучше, чем просто отчитываться о трудностях и бедах, а всю радость держать при себе, не так ли?

Их мать была счастлива, младшие братья и сёстры тоже были счастливы. Всем было известно, что в Голландии дети из кожи вон лезут ради учёбы, которая никогда не пригодится им в жизни, или в поисках средств к существованию. В лучшем случае их дипломы будут просто украшать их.

Едва дочитав, моя жена произнесла благодарственную молитву, а мы все только добавили «аминь». И всё ради того, чтобы угодить друг другу. Но та работа, что грызла моё сердце, всё ещё оставалась моей ответственностью, которая быстро старила меня. Но что удивительно, так это то, что машина цивилизации продолжала работать, всегда оставаясь молодой.

В тот вечер я лишь ещё более решительно настроился на то, чтобы избавиться от Сюрхофа. Как? Дозволены любые средства, если целью было избавиться от того бандита, что доставлял всем одни неприятности. Подобные вещи часто совершали силовые структуры, да и вообще, что такое этот Сюрхоф?

Да будут благословенны мои усилия…

2

Заключение Роберта Сюрхофа в тюрьму, казалось, ничуть не облегчило мои заботы. Дональд Николсон всё упорнее подгонял меня, добавляя новых фактов: количество членов Syarikat Dagang Islam продолжало расти. Таким образом, он намеренно желал подтолкнуть меня к более жёстким действиям против главного редактора «Медана».

С помощью Сюрхофа – неконтролируемого инструмента в моих руках, оказывая на меня ещё большее давление, комиссар, возможно, полагал, что так меня можно загнать в угол, и я прикажу Сюрхофу сильнее издеваться над Минке. Если бы нам не повезло в этом, мы все были бы в безопасности. Но если бы Сюрхофа поймали служители закона, и он снова предстал перед судом, где завизжал бы о том, что все приказы ему отдавал я, то шариком, катящимся в канаву, был бы уже я. И средства мои к существованию исчезнут, и добрая репутация моя будет подпорчена.

В конце концов, ни один чистокровный европеец не был рад видеть такого индо-полукровку, как я, на посту комиссара полиции, не говоря уже о посте старшего комиссара. На моём пути лежало слишком много мин, которые вели к падению. Я назубок знал эти колониальные обычая, выучил их своим чутьём. Добиться понижения в должности своего коллеги было шагом наверх для тебя. Ловушка или нет, попытка загнать меня в угол или нет, но моя работа заключалась не только в том, чтобы остановить рост количества членов S.D.I., но и в том, чтобы отбросить эту организацию назад, а если возможно, то и избавиться от неё, в то время, как единственными бандитами крупного калибра были Сюрхоф и его банда. Не было ни одного, у которого не было бы «покрытых известью» мозгов.

Обычно полицейскому приятно знать, что преступники глупее его. Ему бы бога благодарить за это. Но это дурацкое задание требовало сотрудничества с бандитом именно такого калибра. Что же мне надлежало делать? Да, именно мне и придётся выполнять это задание.

Но выходило, что без Сюрхофа я не мог ничего сделать.

- Что ж, – сказал Николсон, – подождём, пока Сюрхоф выйдет на свободу.

То время, что этот дешёвый бандит сидел за решёткой, было блаженным для меня. Комиссар приказал мне подготовить исследование того, что нам нужно будет предпринять на тот случай, если наши усилия, выходящие за рамки закона, не увенчаются успехом. Ах, тому, что мы могли сделать вне закона, просто не было предела! Даже безмозглый осёл справился бы с этим. И никакой необходимости в исследовании тут не было.

Для подготовки такого исследовательского отчёта мне предстояло вновь встретиться с менеером Л. в государственном архиве. Мне нужно было послушать его анализ о народах Ост-Индии.

- Современные идеи пока ещё не изменили образ мышления туземцев, – пояснил он. – Они живут в том же интеллектуальном мире, что и пять веков назад. Их способ взаимодействия с миром не изменился. Туземца, впитавшего в себя современные элементы, нельзя спутать ни с кем: такой человек является по сути своей цивилизованным европейцем в теле туземца. Вот как вы сами, менеер. Подход и отношение к нему должны на самом деле быть европейскими. Какие-либо иные способы искать к нему подход излишни и не нужны. Ваши вопросы ведь связаны с вашей работой, менеер?

- Нет, просто мне интересно, – ответил я.

Он недоверчиво рассмеялся.

- Могли бы вы вкратце дать описание структуры и духа организации туземцев? – попросил я.

- Ах, это? – он бросил на меня взгляд искоса, потом коротко ответил, – её форма и характер до сих пор е изменились, менеер. Что изменилось, так это её методы. А в остальном всё то же самое, сударь, всё то же самое.

- А что – то же самое?

- Никакой организации в европейском или западном понимании нет. Все эти ассоциации возникли из-за благоговения низших классов перед высшими или благоговения низших перед харизмой высших.

- Однако появились новые симптомы, не свидетельствующие ни о благоговении низших каст перед высшими, ни перед их харизмой, так как вопрос о высших и низших вообще не стоит.

- Судя по всему, у вас достаточно доказательств, – недоверчиво сказал он.

Его глаза, казалось, требовали доказательств ответственности моего разума за сказанные слова. Я неохотно заговорил о Syarikat Dagang Islam. Он внимал каждому слову.

- Как это можно сравнить с Boedi Oetomo? – внезапно спросил он.

Я рассказал ему о Boedi Oetomo, и о том, что некоторые аристократы, вступившие в его ряды, отрицали, что сделали это ради утверждения своего авторитета или харизмы.

- А знали ли вы наверняка, что эти аристократы вступили туда не просто для того, чтобы продвигать свои собственные интересы или интересы своей группы, а с целью манипулировать организацией? Полагаю, что подобные явления всегда имели место в истории организации человечества.

- В истории организации человечества? – спросил я, расспрашивая его.

- Да, и так повсюду, – решительно ответил он.

- Вы уверены в своих словах, менеер?

Он привёл несколько примеров. Рассказал о том, как некоторые люди поднялись на вершину общества в среде папуасских племён, и в обществе минангкабау в Кото Гаданге, об интригах в обычаях. Слова его, казалось, слетали с губ бесконтрольно. Я же глядел с огромным уважением на этого чиновника, что был намного моложе меня.

- Вы когда-нибудь изучали историю Дипонегоро? Люди привязывались и следовали за ним из-за его харизмы. Полмиллиона человек готовы были отдать свои жизни ради него. А что за организация была у его мужественных последователей? У неё была та же форма и тот же характер, что и у всех подобных организаций. Как только объект их благоговения и почитания исчезал – то ли в силу возраста, то ли погибал из-за несчастного случая, – все беспорядочно рассеивались. По структуре и характеру такая организация, конечно, отличалась от преступной. Последняя объединяется на основе террора и динамично растёт также за счёт террора.

Я мог понять суть его лекции: имея дело с Минке, главным редактором «Медана», нужно было планировать какой-то несчастный случай. Как только нашего Раден Маса не будет, вся организация будет распущена, потому что, согласно европейскому пониманию, в Ост-Индии ещё не существовало организации. Всё было именно так, как я и думал всё это время. Вот только как устроить такой несчастный случай и насколько серьёзным он должен быть? Ясно, что Syarikat Dagang Islam – не преступная организация. Преступной руководил Сюрхоф. Но существовала и гораздо более крупная преступная организация, под началом Его Превосходительства генерал-губернатора, а именно: правительство Нидерландской Индии, в рядах которого я был лишь мелким хулиганом.

Я не пытался защитить себя и своё доброе имя от собственных интеллектуальных выводов, но я всё же хотел быть в безопасности и сохранить в тайне свою причастность к членам этой организации, как и пенсию, которую я буду получать лет через десять, а то и семь.

Какова была моя ценность по сравнению с таким человеком, как Раден Мас? Всё же одно я знал точно: моя жена и дети должны научиться рассказывать и писать прекрасные письма и истории, чтобы мне было отрадно, да и я сам должен уметь делать то же самое для них. Мы все можем молча проглотить свою горечь, и нас не услышит никто другой, кроме нас самих.

Как же проста жизнь на самом деле. Единственное, что сложно, это её перипетии и их интерпретация. Каждый день гибнут миллионы муравьёв, раздавленных нашими ногами. Тысячи миллионов насекомых гибнут от рук крестьян на полях. Эти существа умирают, а оставшиеся размножаются с бешеной скоростью. То же самое с людьми, павшими на поле боя, с муравьями и насекомыми. Даже те, что остались, воспроизводили себе подобных с не меньшей быстротой. Почему мы должны думать о завтрашнем дне с сентиментальностью? Только из-за того, что с детства нас пичкали сказками про чертей и ангелов, рай и ад? Всё есть только интерпретация, и ею и останется. Миллионы людей исчезли с лица земли, в том числе оставив после себя руины своих цивилизаций, и всё из-за масштабах стихийных бедствий. Кто же будет сентиментален? Вместо этого люди благодарят самих себя, что они не стали жертвами.

А как же я? Если бы я не обладал умением преодолевать опасные повороты на пути, меня бы уже давно как свою жертву сожрали вышестоящие чиновники-акулы. Почему бы мне самому не стать акулой, как любой из этих колониальных правителей? Нет необходимости предаваться этим дешёвым сантиментам. Все эти ценности, унаследованные человечеством, полезны лишь тем, кто понимает их, кто в них нуждается. Великие гуманистические ценности прекрасны только тогда, когда о них говорят великие учителя. Они прекрасны, когда их слушают талантливые ученики, но они утомительны для глупых. Счастливы они, ибо у них есть оправдание, чтобы делать всё, как им хочется.

Уже к сумеркам мой план был готов. К чёрту все эти мелочные сантименты – мне следует быть более прагматичным. Почему нужно осуждать применение террора? Весь колониальный мир – это мир террора. Вот уже два века, или даже дольше люди спорят о смысле законов. Одна сторона показывает, что закон служит защите людей. Другая сторона говорит, что закон существует для того, чтобы контролировать людей. А также для множества других целей. Но самое точное это то, что закон – это инструмент, который можно использовать, когда это уместно и когда он соответствует нашим целям.

Ради моей карьеры нужно устранить Минке, главного редактора «Медана». И ради своего доброго имени мне понадобится также избавиться от Сюрхофа.

Даже не знаю, сколько раз Николсон пытался оказать на меня давление, чтобы я поделился своими планами, зато теперь я мог ответить ему решительно и гордо:

- Вам не о чем беспокоиться, господин старший комиссар.

Он не попросил меня взглянуть на график. С того места, где я сидел, мне было видно, что линия, прочерченная китайской тушью, пока ещё не получила продолжения. В полицию не поступало никаких сообщений.

- Но вы не сказали мне, сударь, каков ваш план.

- Поскольку реализация нашей политики в этом деле передана мне, позвольте мне самому об этом побеспокоиться.

Он улыбнулся. Мне было прекрасно известно, что он счастлив тому, что ему, наконец, удалось превратить меня в грязного преступника.

Я вышел из штаб-квартиры полиции Батавии с бесстрастным чувством, сознавая, что я – колониальный чиновник, и в то же время – бандит и террорист.

Сюрхоф вышел на свободу. Он собирался встретиться со мной в Квитанге, в доме Риентье де Роо, молодой проститутки с самым высоким тарифом, красота которой будоражила сердца всех молодых щёголей Батавии. Только бандитам, коррупционерам, спекулянтам и высокопоставленным чиновникам было по карману стать её клиентами. Сам Сюрхоф выбрал это место для встречи со мной.

Тот дом представлял собой павильон в тихом районе Квитанга. Риентье де Роо сразу пригласила меня войти. Казалось, небольшая веранда была намеренно оставлена пустой, без мебели. Внутри гостиная была забита мебелью, совершенно не нужной проститутке. Гораздо больше всё это служило указанием для гостей на её высокий тариф.

- Господин Пангемананн, – ласково приветствовала она меня, демонстрируя всё своё обаяние, чтобы я мог насладиться им. И без всяких предисловий сама уселась мне на колени. То, чему меня давно учили, вызывало во мне отвращение к подобному поведению со стороны женщины.

Она запротестовала:

- Это не то, чего вы желаете, менеер?

Хриплый голос внутри меня смеялся надо мной: если у тебя уже нет никаких сомнений в том, что ты стал бандитом, почему ты отталкиваешь её? Лицемер! Разве ты не отбросил все свои принципы ради карьеры? Да, и ради карьеры я не хочу подчиняться такому, как Сюрхоф, используя это соблазнительное пухлое тело. Пангемананн не так низко пал, как Сюрхоф!

Риентье де Роо заняла место напротив меня, сразу же скрыв своё разочарование за мириадой улыбок.

- Позволь моим глазам насладиться твоей красотой, Риен, – сказал я, подшучивая над ней.

Солнце уже село, и атмосфера вокруг выглядела расслабленной. Из-за занавески на окне я заметил проходивших мимо людей.

- Вы, конечно, хотели бы выпить чего-нибудь сухого, – предложила Риентье. – Воздух такой влажный.

- Нет, нет, нет, – сказал я, зная, что всё это заранее подстроено Сюрхофом, чтобы поймать меня.

- А как же твой гость, Риен? Ведь Роберт Сюрхоф твой фаворит?

Она поднялась и подошла ко мне, демонстрируя своё тело в светло-коричневом шёлковом платье. Затем уселась на подлокотник моего кресла. Запах её духов начал действовать на мой мозг как наркотик. Она кокетливо приблизила своё лицо ко мне и прошептала на ухо:

- У меня никогда не было фаворита. Но возможно, если он всё же однажды и появится, это будет комиссар полиции.

- Это Сюрхоф такое нашептал тебе? – спросил я.

Заметив, что я снова дружелюбно настроен к ней, она уселась мне на колени, и я не мог ей отказать. Я должен был выведать у неё кое-что о Сюрхофе. Я погладил её, и оказалось, что даже шёлк не так мягок, как её кожа. Она стала ещё более кокетливой – эта девочка, возможно, того же возраста, что и моя младшая дочь.

- Где Сюрхоф? – спросил я.

- Разве вы не видите, что я закрыла входную дверь? Это значит, что гостей уже не будет.

- Но уже время встречи. Он должен подойти! – сказал я.

- Он придёт в назначенное время, господин. Здесь вас никто не побеспокоит. Расслабьтесь и получайте удовольствие. Ваша работа не имеет конца и края, а лишь прибавляется.

Без сомнения, эти слова вложил в её уста Сюрхоф: откуда знать о работе этому ребёнку, не привыкшему к труду?

- И твоя работа не имеет конца и края, – сказал я.

Она ответила на это тем, что ущипнула меня за щёку.

- Когда ты познакомилась с Сюрхофом? – спросил я.

- Не помню, господин.

- Так, так, так, Риентье. Я – полицейский, и ты должна отвечать мне.

Она снова принялась за своё кокетство, встала и потянула меня, чтобы я тоже поднялся.

- Когда ты познакомилась с Сюрхофом? – снова спросил я.

Она больше не продолжала. Я заметил в глазах её нервозность, но в конце концов она ответила:

- Примерно за месяц до того, как он сел в тюрьму в Бандунге.

- Где ты встретилась с ним? – спросил я, давя на неё.

- Обычно здесь так себя не ведут, и не задают таких вопросов, господин комиссар.

- Ты ведь знаешь моё звание и имя от Сюрхофа, не так ли?

Она закусила губу.

- Отвечай на каждый мой вопрос. Мы никогда не встречались, а ты уже знаешь, что я полицейский. Отвечай! – твёрдо сказал я.

- Да, господин. Примерно…

- Нет никаких «примерно», Риентье. Не бойся. Всё, что я хочу, чтобы ты сделала, это ответить мне. Вот и всё. Больше ничего. – Я схватил её за руку и усадил на то место, где она сидела прежде. Выглядела она бледной.

- Тихо посиди пока здесь.

Я погладил её по волосам, затем рывком резко распахнул дверь в соседнюю комнату. Всё, что я успел заметить, была пара убегающих в направлении задней двери ног в синих штанах. Кто-то подслушивал наш разговор. Но мне не было нужды гоняться за ним. Я почти не сомневался, что это ни кто иной, как сам Роберт Сюрхоф.

Я вернулся к Риентье де Роо и быстро повторил свой вопрос:

- Где, Риентье?

В ответ она лишь всхлипнула.

- Почему ты плачешь?

Я тут же применил все свои знания о бандитах и их жертвах – таких вот хорошеньких девицах, – Ты ведь здесь не по своей воле?

Она встала и спрятала лицо у меня на груди.

- Почему ты не отвечаешь? Боишься? Роберт Сюрхоф только что выбежал через заднюю дверь. На нём были синие штаны.

Она кивнула, по-прежнему не говоря ни слова.

- Это Сюрхоф заставил тебя делать это?

Она снова кивнула, не в состоянии говорить из-за рыданий.

- Ты жалеешь о такой жизни? – снова спросил я.

Она ещё раз кивнула. Обнимая её и пряча её лицо у себя на груди, я снова почувствовал, будто она моя собственная дочь. Её было легко понять: нормальная девушка с обычными мечтами, оторванная от семьи этим бандитом Сюрхофом и его подручными, чтобы стать ещё одним из инструментов его власти.

- Ты хотела бы вернуться обратно к своей семье?

- Они не примут меня обратно, господин, – наконец ответила она.

Как раз в этот момент кто-то постучал в парадную дверь. Я открыл дверь: передо мной стоял Сюрхоф – без усов, без бороды, в белой шёлковой рубашке и серых брюках в чёрную полоску.

Ещё мгновение назад я был как любой другой нормальный человек среди семьи, общества, образованный и принципиальный. Столкнувшись лицом к лицу с Сюрхофом, я в миг изменился: просто стал ещё одним членом его банды.

- Простите, что я немного опоздал, господин Пангемананн, – он широко улыбнулся и протянул руку. Однако глаза мои изучали его брюки – уже не синие, и лицо – на этот раз гладко выбритое.

- Прошу вас, господа, присядьте, – голос Риентье де Роо как будто вновь повеселел.

Мы с Сюрхофом сели. Риентье де Роо удалилась в заднюю комнату. Сюрхоф вдруг поднялся, отошёл в угол и завёл фонограф, присев рядом, чтобы в любой момент наладить его. Фрагмент из начала «Травиаты» разносился повсюду, и внутри меня эхом раздавался хохот: мы трое исполняли худшую в мире пьесу.

- Мы здесь встретились не для того, чтобы любоваться новым фонографом, – высказал я свой упрёк. – Это, без сомнения, один из твоих многочисленных подарков Риентье.

Сюрхоф засмеялся:

- Торопиться некуда, господин. – Вдруг он встал, пошёл назад и привёл Риентье, чтобы сказать ей при мне, – Эй, милая, ты, кажется, не присматриваешь за нашим гостем.

- Ты знал, что входная дверь заперта, но пришёл всё равно, – ответила Риентье.

- Да-да, это моя вина, я явился на час раньше. Эх, менеер, а вы уже видели комнату Риентье? Прошу вас, не стесняйтесь.

Словно по команде, Риентье де Роо снова кокетливо уселась ко мне на колени и погладила меня по лицу.

- Мы ещё можем поговорить сегодня вечером. Я вернусь позже, в более подходящее время, – сказал Сюрхоф.

Он выключил фонограф и изящной походкой вышел из комнаты через парадную дверь.

- Господин, не желаете ли посмотреть мою комнату? – спросила Риентье.

- Мне пора уходить, Риентье.

- Пожалуйста, не уходите, менеер. Роберт будет очень зол на меня. – Она встала и попыталась потянуть меня за собой.

- Нет, Риентье, ты напоминаешь мне мою младшую дочь.

- Тогда, менеер, просто спокойно посидите здесь со мной, поговорите обо всём.

Я представил себе, как скоро по наводке Сюрхофа сюда явится моя жена, и таким образом, я попаду в его сети.

- Нет, Риентье, я должен идти. Может быть, в другой раз будет такая возможность. – Я вручил ей деньги, согласно тарифу, и ушёл, не прощаясь.

Сделав всего несколько шагов вниз по главной дороге, я обогнал Сюрхофа:

- Почему вы так быстро ушли, менеер?

- Ещё не время для этого, проклятый ублюдок! Поумнел ты или всё такой же тупица?

- Это вам решать, менеер.

Мы остановились на обочине дороги, подальше от уличных фонарей. Мимо прошли один или двое прохожих, и, похоже, мы их не беспокоили. Я проявил инициативу и сел на низенький бетонный забор у какого-то дома под деревом камбоджи.

- Ты всё ещё способен выполнять мои приказы?

- В любое время, менеер.

И я приказал ему быть в определённом месте и в определённое время в Бандунге и следовать за мной на некотором расстоянии. Он и его люди должны будут надеть одежду такого цвета, который я им позже укажу. Я сообщил ему, что моей мишенью был Минке, с которым я встречусь и попробую поговорить. После того, как я выйду от него, Сюрхоф и его люди должны будут прикончить его, но без применения огнестрельного или холодного оружия, как острого, так и тупого. Придётся сделать это голыми руками.

- Ты должен быть осторожен, Сюрхоф, не допусти промаха и судебного разбирательства во второй раз. Ты и твои люди погибнете от моей пули, если промахнётесь. С тобой и так уже вышло достаточно хлопот, особенно из-за второго провала.

- Мы будем более осторожны, менеер.

Дома, как оказалось, пришлось изменить план. Разговор с Поллетт, моей женой, повлиял на всю мою решимость. Мы как раз закончили вместе ужинать. Дети разошлись по комнатам, чтобы делать уроки, и мы сели снаружи на веранде. Жена только что закончила мне рассказывать о том, что происходило дома, и тут же переключилась на другую тему.

- Говорят, Жак, многие женщины, я имею в виду жёны, говорят, что мужу лучше умереть раньше жены. Если муж останется жить после её смерти, то он даже за детьми не сможет как следует присмотреть, каким бы способным он ни был. Но если муж умрёт первым, то о детях всегда будут заботиться, даже если им придётся жить в нищете.

- Ах, это просто болтовня, – ответил я. – Реальность такова, что мужья и жёны умирают каждый день. А их дети продолжают жить так же, как если бы не умер ни один из родителей.

- Дети потеряют что-то такое, Жак, чего они никогда и ни от кого не получат.

- Жизнь на самом деле очень проста. Просто интерпретация её совсем иная. Вот, к примеру, представь, что в нашей Батавии случилось землетрясение. Земля раскололась. Постройки разрушились, и нас поглотила земля. В этот момент у нас не будет возможности подумать о том, что будет с нашими детьми.

- Какие у тебя дурные мысли сегодня вечером, Жак!

- Прости, но это правда, дорогая. Большая часть человечества умирает не от старости, а из-за несчастных случаев… – И в этот момент я осознал, что сам замышляю несчастный случай: в определённый день, час, и даже, может, минуту кто-то умрёт по моей воле и моему умыслу. И всё ради того, чтобы я сохранил свою должность. Ради безмятежного сна Его Превосходительства генерал-губернатора и его ангельского образа.

- Жак! – ужалила меня Полетт. – Что с тобой не так? Твои мысли настолько ужасны сегодня. Прости, дорогой, но ты слишком устал. Несколько дней назад ты также сильно напугал меня. Вот как только что. Ты сказал, что смерть высокопоставленного чиновника осчастливит всех его подчинённых. Потом ты замолчал, нет, застыл, словно дерево. Выражение твоего лица было пугающим. Как и сейчас.

- А ты ещё спорила. Ты сказала, что если бы покойный был хорошим человеком, то в последний путь его проводили бы с почестями и печалью. Те, кто остался, не всегда испытывают такие чувства. Мёртвые мертвы, вот и всё.

- Жак! Жак! Почему ты несёшь в дом такие страшные вещи? Избавься от них где-нибудь на обочине, прежде чем войти в дом.

Я был ошеломлён. Она права.

- Раньше у тебя не было таких ужасных мыслей, Жак. Знаешь, именно поэтому я проявила готовность к переезду в Ост-Индию с тобой. В последнее время ты не был больше таким же милым, как раньше.

- Да, наверное, потому, что я и правда устал.

- Теперь у тебя другое мнение. Но не из-за усталости. Может, ты и впрямь предпочёл бы, чтобы я умерла первой?

Этот вопрос загонял меня в угол. Возможно, в последнее время мой разум был заложником злости. Я тут же выдал ответ:

- Или ты предпочитаешь, чтобы я умер раньше тебя?

- Не нам решать, Жак, кто уйдёт первым, и кто останется с печалью на сердце. Почему мы должны обсуждать то, над чем мы не властны?

По мере того, как день клонился к закату и приближалось время сна, вопрос смерти всё сильнее тревожил мой разум. Я видел в своём воображении, как он падает замертво неизвестно где, и принцесса Касирута, эта ретивая женщина, визжит и кричит из-за утраты мужа, которого она всегда обожала. Распластавшись на земле, он не будет отличаться от любого другого смертного. Эта женщина всегда восхищалась своим мужем, поощряла его действовать более решительно и твёрдо. Возможно, они с подозрением относились к затишью, наступившему после того, как принцесса ван Касирута прогнала выстрелами из револьвера банду Сюрхофа. И теперь было бы очень легко найти способы уничтожения Минке и его семьи. Однако сам инцидент со стрельбой показал, насколько эта женщина восхищается своим мужем. И она не ошиблась: такой человек, как Минке, действительно заслуживает, чтобы его прославляла не только собственная жена, но и соотечественники. Он начал менять облик Ост-Индии, призвав новые силы, причём так, что даже генерал-губернатор забеспокоился. Не каждый на такое способен. Я, очевидно, не могу: у меня нет для этого ни малейших способностей. Я уважал и ценил его, как и подсказывало мне моё интеллектуальное сознание.

Но почему он должен пасть замертво, принесённый в жертву этой своре бандитов? Верно также и то, что его смерть приведёт к появлению преемников, а тогда могут ли мои планы относительно его быть оправданы с интеллектуальной стороны дела? Станет ли это бременем для меня всю оставшуюся жизнь? Бременем как со стороны разума, так и души?

Минке нужно убрать иным способом, не убивая его. Мне понадобилась ещё неделя, чтобы разработать новый план. Нет, я не стал менять первоначальный план, потому что он уже был хорошо известен Сюрхофу. Просто я добавил в него один пункт. Эта новая идея возникла из моей собственной нерешительности, ибо решительность вновь поколебалась и превратилась в бесформенную амёбу.

Я отправил принцессе Касируте анонимное письмо в тот момент, когда её муж выехал из Бёйтензорга в Бандунг. Ретивость и верность мужу этой женщины могли спасти его от рук Роберта Сюрхофа и его товарищей. И таким образом, Минке не должен умереть согласно моему первоначальному плану. Эта свирепая женщина без колебаний убьёт Сюрхофа и всю его банду. Она будет готова на всё, чтобы спасти мужа. Она примет меры при малейшей провокации, даже не заботясь о будущих последствиях. Если Сюрхоф сбежит от принцессы Касируты, а Минке всё равно будет убит, значит, на то будет воля божья.

Мне было прекрасно известно, что мой план и дополнения к нему всего лишь отражали собственное смутное ощущение, нерешительность, проистекавшую из желания защитить своё положение, карьеру и семью. Но с другой стороны, моё интеллектуальное сознание с трудом могло найти этому оправдание. Такое отношение сделало меня беспринципным и глупым бандитом. Как же дорого стоили мне собственная безопасность и удовлетворение! В угоду этому нужно было продавать и жертвовать другими людьми. Полагаю, что каждый, умеющий думать самостоятельно, понимает, что это всего лишь вопрос собственной выгоды. Но я был не единственным, кто был вовлечён в это.

В назначенный день я увидел, что принцесса Касирута прибыла в указанное в анонимном письме место. Вскоре она заметила людей в одежде того цвета, что также был указан в письме. Она спокойно последовала за ними, скрыв лицо за чёрным зонтиком. Наводчик полиции указал мне, где находился Минке, и я следил за каждым уверенным шагом этого человека, пока он не вошёл в уличное кафе, а затем проследовал за ним внутрь.

Минке, казалось, что-то подозревал. Он был очень настороженным и хотел избежать встречи со мной. Ему потребовалось пересесть на другое место, откуда он мог спокойно наблюдать за моими действиями. Но как только раздались выстрелы, он совсем позабыл обо мне, а потом и вовсе исчез из поля моего зрения.

Сюрхоф и его товарищи рухнули на землю. Именно это я и представлял раньше. Но ведь был ещё нож, который поразил одного из людей Сюрхофа. Вот этого я совсем не ожидал. Полиция так и не смогла выяснить, кто же нанёс ему удар ножом.

В Дональда Николсона я «плюнул» такими словами:

- Тот человек, которого вы мне дали, бесполезен. Он не лучше обычного деревенского бандита. В него попала пуля. Как он мог такое допустить? Наверное, это оттого, что он всегда считал, что лучше него никого нет.

- А его добыча всё равно ускользнула от него, – посетовал он.

Мне доставило удовлетворение слышать его причитания. Ещё большее удовлетворение я получил, что моя первая ложь ему, видимо, сошла с рук.

В доме Минке было проведено расследование. Это расследование касалось выстрелов в Сюрхофа, и подозреваемой была принцесса ван Касирута. Но ей удалось доказать своё алиби: в день, когда случился инцидент, она не покидала свой дом. Её экономка Пия лишь подкрепила её алиби, как и несколько их охранников. Осмотр револьвера, принадлежащего её мужу Минке, не выявил никаких следов того, что им пользовались по назначению. Количество пуль было таким же, как и указано в последнем отчёте.

Сюрхоф, как оказалось, не умер, но одна его рука навсегда останется покалеченной. Дело его также останется навсегда так и не выясненным. Даже если полиция и будет расследовать его, оно никогда не станет публичным достоянием. Фришботен мог бы разоблачить всю некомпетентность полиции. Мы со старшим комиссаром поддерживали единодушное мнение, хотя к устному соглашению так и не пришли: Сюрхофу следовало бы умереть. Было бы ещё лучше, если бы его отправили в ад, ещё пока он в больнице.

А между тем диаграмма, висевшая на стене без всяких пояснений, не получила продолжения. Мой начальник считал, что такие действия вне закона не могут больше продолжаться. К тому же у полиции не было достаточно опыта. Трудно найти заслуживающих доверие людей, которые были бы достаточно умны к тому же. Среди самих полицейских, похоже, я был единственным, кто занимался этой проклятой работой. И каждый раз эта работа могла обернуться против меня. Свалить меня было и впрямь много способов.

Но я не свалюсь, и уж точно не хочу, чтобы мои коллеги свалили меня. Я выполню свою работу как можно лучше. У меня имеется ещё несколько лет, чтобы подняться ещё выше, получить больше почестей, обрести более весомую репутацию и лучший доход. Вот только ради чего?

Возможно, что Николсон сможет убедить правительство в том, что действия, выходящие за рамки закона, не могут или пока не могут быть осуществлены. Я не знал, что происходит там, в высших сферах.

Затем произошло нечто неожиданное. Я получил приказ привести в исполнение вердикт прокурора Батавии в отношении Минке, главного редактора «Медана», а именно: выслать его на остров Амбон. У меня тряслись руки, когда я получил письмо с этим приказом. Мне придётся встретиться лицом к лицу с человеком, которого я должен погубить.

Он по-прежнему сохранял своё величие, в то время как я потерял все свои принципы и стал другим человеком, в котором больше не узнавал себя. Он же был великим человеком, начавшим великое дело для своего народа. Я был амёбообразным паразитом в мундире с погонами. Что это была за жизнь? Однако ради должности и много ради чего ещё я отправился в Бёйтензорг. Я взял с собой отряд местных полицейских и произвёл арест.

Минке вёл себя так, как будто ничего и не произошло. Желания затевать драку у него не было. Он не захотел ничего брать с собой, одни только бумаги. А Пия, – боже мой, эта деревенская женщина, – обладала поистине великой душой! Видимо, это не правда, что величие души присуще только европейской истории. Она была целой горой, тогда как я – просто камушком. Я получил европейское образование, несколько лет сидел на скамейке в лекционном зале престижнейшего университета в мире, и всё же не смог достичь того величия, которым обладала домашняя экономка Пия. Она могла отстаивать свою позицию. А я? Чего я добился в своём ярком мундире и с тяжёлым пистолетом, висящем на поясе?

Я не мог скрыть истинный характер своей души во время перевозки Минке в Батавию. Всю дорогу рот его был на замке. Но он не переставал беззвучно говорить, и я замечал это по свету в его глазах и изменению выражения лица. Все его невысказанные слова говорили лишь об одном: что ты за человек такой, Пангемананн, метящий в главные комиссары?

Отвозя его в ссылку на Амбон, я должен был делить с ним одну каюту. Я должен был следовать за ним, куда бы он ни направился. Сам я не мог спать днём, и мне приходилось просыпаться раньше него. Пять дней он отказывался сказать мне хоть слово, какое бы милое выражение лица я не делал для него. Я знал, что потерял всю ценность в его глазах и в сердце. Да, я действительно утратил свою ценность, в том числе и для самого себя. Лишь ложное высокомерие окутывало моё тело. Без мундира, без оружия, без знаков отличия, без должности в глазах остальных людей я был на самом деле более презренным, чем Пия. Да, я признаю это, если быть честным с самим собой.

Но Минке был не единственным человеком, отправленным в ссылку с Явы на Амбон. Некоторое время назад туда был сослан принц, воспитанный и получивший образование в Европе, который вырос авантюристом, борцом и зачинщиком всевозможных беспорядков. Его звали принц Ван Сон. Минке тоже был авантюристом, но авантюристом в истории. Принц Ван Сон был авантюристом другого типа – уличного. Они – эта странная пара – встретятся в изгнании, возможно, будут конфликтовать. С ним обращались как с преступником. А я? Это я был преступником, который когда-то планировал его смерть, чтобы все решения правительства, генерал-губернатора и колониальных властей могли исполняться без помех. Какая гнилая драма жизни!

А что не сгнило в этой колониальной жизни? Вся крупная рыба сгнила, разлетелась и испортила своей вонью море. Смотрите, помощник резидента Молуккских островов в своей белой форме прибыл сюда, чтобы встретить этого разочарованного изгнанника и сказать, что мои обязанности по отношению к нему выполнены. Я наблюдал за тем, как другой чиновник взял на себя мои обязанности в присутствии помощника резидента. Смеясь, он потребовал моей подписи под документами. Затем он обратился к новому изгнаннику:

- Добро пожаловать в мои края, менеер. Надеюсь, вам понравится пребывание на Амбоне, менеер.

Словно Минке был приглашённым почётным гостем.

Минке только кивнул, не говоря ни слова. Человек, который был так щедр на слова в своей газете, человек, привыкший к тому, что его слушают, теперь должен был слушать все правила, которые колониальные власти навязывают ему. Человек, статьи которого всегда читали, теперь читал только предписания, касающиеся ограничения его свободы.

Я сопровождал Минке в его новый дом на улице Бентенг в городе Амбоне. Прежде чем вернуться в Батавию, я всё же попытался сказать ему несколько слов, которые исходили из моего сердца. Но его губы и уши, по-видимому, были закрыты для меня. Такой презренный человек, как я, не заслуживал его внимания. Даже в своём поражении он оставался величественным, и его величие ничем не умалялось. Тот, кто был настолько решительным даже перед лицом потери своей свободы, несомненно, будет непреклонен и перед потерей всего остального.

А я? Казалось, что иначе и быть не может: я останусь в опале. Да, о боже, как же должность меняет внутренний мир человека…

Говорят, когда тебе стукнет полвека, начинаешь достигать полной зрелости и уверенности в себе. Отношение к жизни начинает стабилизироваться, доход – улучшаться. Однако для меня это не так. По мере приближения к полувековой отметке, вместо этого я становился слабым и беспринципным. Ещё хуже было то, что мне прекрасно были известны причины того, но я не отваживался бороться с ними.

Это проклятая ситуация началась с не менее проклятого события. Это было около десяти лет назад, когда мне было сорок. Я был здоров, силён, ежедневно занимался тяжёлой атлетикой, был прост, скромен и занимал самое высокое положение в полиции среди всех туземцев – инспектор полиции первого класса. Я верил в добро и милосердие и был готов посвятить им всю свою жизнь и как человек, и как полицейский.

Я знал, что все мои коллеги без исключения завидовали моему везению как чиновника, как мужа и как человека. Их зависть к моему положению выражалась клеветой и ложными доносами. Это заставляло меня всегда быть осторожным и не давало другим сбить меня с толку. Ко всем своим обязанностям я относился серьёзно. Я верил и выполнял свою работу, основываясь на учениях, которые вынес из дома, школы, из своего окружения и религии. Это была мораль, в которую я полностью верил: стереть зло с лица земли, каким бы малым оно ни было. Это и была добродетель.

Мой командир, комиссар Ван Дам Тот Дам, гордый чистокровный голландец, в котором не было ни единой примеси английской или еврейской крови, дал мне однажды весьма странное задание: ликвидировать остатки банды Питунга, действовавшей вокруг Чибинонга, Чибарусы и Чилеунгси в районе Батавии и Бёйтензорга.

И я перешёл от расследования уголовных дел за письменным столом к полевым работам.

К тому времени вопросы внутренней безопасности были переданы в ведение полиции. Армия больше не привлекалась, за исключением случаев, когда её просили. Большие и малые войны за пределами Явы привели к тому, что была создана регулярная полиция. И я был среди тех, кто присоединился к ней с самого основания.

И так получилось, что я отправился на поле боя с отрядом из почти шестидесяти человек из полиции Батавии и Бёйтензорга.

В том районе, где правили люди Питунга, больше не было ни закона, ни правительства. Существовали только террор, страх, убийства, похищения людей и насилие. Я бродил по этой ничейной земле, сражаясь в небольших боях быстрыми, жёсткими и беспощадными движениями. Английские, китайские и голландские землевладельцы вместе с семьями ещё раньше перебрались в Батавию или Бёйтензорг.

Мне удавалось сломить сопротивление банды везде, где я находил её. Они использовали винтовки с обрезанными стволами, чтобы оставаться незамеченными. Им удалось победить полицию, принадлежащую помещикам с плантаций – инструмент защиты последних, что очень осложняло нам задачу. Обычно именно плантационная полиция помогала нам, хотя я знал, что эти люди ничуть не лучше террористических банд, отличие только в том, что они защищали помещиков.

Всякий раз, как мы собирались войти в деревню, два-три выстрела в воздух опустошали улицы. Все разбегались и прятались. Не прятались по домам одни члены банды. Они искали себе укрытие в зарослях бамбука. Как только мы узнали это, нам стало легче отыскать способ одержать над ними победу.

Каждый раз, как падал член банды, я восхвалял Отца Небесного и благодарил Его за то, что у меня была возможность исполнить Его волю. И тогда я молился о том, чтобы дети мои пошли по стопам своего отца.

Триста заключённых были доказательством моего успеха. Правда, было практически невозможно выудить из них какую либо информацию. Сидя на корточках, они только стучали пятками по земле или плевались, приглашая моих людей бить их прикладами винтовок по голове. Информации от них мне не удалось получить, зато, как выяснилось, районы Чибинонга, Читеуреупа, Чибарусы и Чилеунгси были безопасны. Несмотря на тот факт, кто никакой значимой информации не удалось получить, мой успех всё же был неоспорим. В результате я разгромил банду из шестидесяти человек за два месяца.

Мне не составило труда выявить среди них лидеров, хотя они и молчали. Те, кто не испытывали страха перед угрозой штыками, те и были предводителями, считавшие себя неуязвимыми людьми. Из трёхсот с лишним арестованных восемь человек и впрямь оказались такими неуязвимыми. Как только этих людей отделяли от остальных, последние начинали терять мужество и добровольно соглашались отвечать на вопросы. Они представляли собой этническую смесь малайцев и сунданцев, причём большинство из них принадлежало к последней группе.

У каждого из неуязвимых было множество жён, как законных, так и незаконных. И именно их жёны были лучшим источником информации. Одной из них была Ньи Джуджу. Когда её привели ко мне, я был на мгновение ошеломлён: крупнотелая, с явно неместными чертами лица и цветом кожи. Очевидно, она была индо в первом поколении. Этот допрос происходил на почтовой станции в Чибарусе.

- Джуджу, кто твой отец? – спросил я по-малайски.

- Карта бин Дусун, господин.

Карту бин Дусуна невозможно было вызвать: он погиб в ходе одного из наших рейдов. Он был обычным туземцем, как и его жена, Ньи Ромла.

Ньи Ромлу я допрашивал в другом помещении:

- Это правда, что Ньи Джуджу – твоя дочь? – спросил я.

- Правда, господин.

- Ньи Джуджу твоя дочь от Карты или от кого-то ещё?

Ромла мгновенно побледнела и начала вести себя странно. Я ударил ротанговой тростью по столу, и она вздрогнула.

- Все, кто даст ложную информацию, будут оштрафованы, – пригрозил я.

Ромла потеряла сознание, боясь сказать мне правду. Она боялась меня и других представителей властей, о которых я ещё не знал.

Я снова вернулся в комнату, где находилась Джуджу.

- Ты действительно дочь Ромлы. Однако не дочь Карты бин Дусуна. Твой отец был голландцем, да? – мягко спросил я.

- Откуда мне знать, господин? Говорят, что я дочь господина Питона.

Я знал, что она имеет в виду Пинкертона, родственника одного из землевладельцев в Танах Абанге, англичанина, жокея, выигравшего несколько скачек в Батавии.

Ромла пришла в сознание после того, как её облили водой, и я крикнул ей:

- Джуджу – твоя дочь от господина Питона, так?

Она боялась отвечать.

- Не бойся Питона. Просто ответь.

- Да, господин, но не по моей воле.

- Хорошо. А кто ещё пострадал от рук Питона так же, как и ты? – я заметил, как она испуганно дёрнула нижней челюстью. – Не бойся, просто скажи.

- Многие, господин, очень многие.

- Как могло быть, что многие?

- Телохранители землевладельцев забрали меня и остальных из родного дома и отвезли в дом господина Питона.

- И твой муж просто промолчал?

- Все боялись и не осмелились и слова сказать, господин.

- Почему не сообщили об этом деревенскому старосте или в полицию?

- Мы не посмели, господин. На нас бы просто разозлились, и всё. Так обычно бывает.

- Так было и с твоей дочерью, Джуджу? Её тоже забрал из родного дома преступник Келанг?

- Так же, господин, только домой её не вернули.

Я вернулся к Джуджу в другую комнату.

- Ты добровольно стала женой Келанга?

- Меня забрали из дома моей матери, господин.

- Смотри, не лги мне.

- Нет, господин, я не лгу.

Похожие ответы дала ещё двадцать одна женщина, все – жёны главарей мафии. С одиннадцатью из них совершили законную брачную церемонию. Было очевидно, что всех их выбрали исключительно из-за внешности. Возможно, из-за таких людей, как Пинкертон, в Чибарусе было множество привлекательных девушек-индо, о которых мало кто знал во внешнем мире. И они обречены стать жертвами европейцев на плантациях, телохранителей или бандитов.

Допрос этих женщин показал, что европейцы и их телохранители разграбляли имущество людей, их честь, взимали непосильные налоги, преследовали, убивали, и всё – без суда и следствия со стороны официальных властей. Истории этих женщин заставили моё сердце сжаться.

Банда, выросшая под предводительством Питунга, как оказалось, боролась с произволом местных европейских и китайских помещиков и их пособников. Полиция должна была принять меры против произвола иностранных помещиков и их сообщников, прежде чем возникнет сопротивление со стороны банды Питунга.

Но на самом деле я был полицейским, который пресёк попытки жителей деревень дать отпор этому произволу.

Я вернулся в Батавию со славной победой над деревенскими жителями, которые жаждали благополучной, достойной жизни. Мой успех принёс полевому полицейскому чувство триумфа, а также осознание «белой» политики, всегда наносящей вред людям, и домой я вернулся с внутренней борьбой, не зная, на чьей стороне правда. А тем временем в проводимых мной операциях погибло четырнадцать человек, что были под моим началом.

Я подготовил исчерпывающий отчёт в надежде на то, что смогу переложить ответственность и угрызения совести на тех, кто поручил мне это задание. Но мой сорокастраничный отчёт не принёс мне удовлетворения. Душа моя взывала к тому, чтобы всё вернулось на круги своя. Я снова хотел стать человеком с чистой совестью, который всегда исполняет волю божью.

Но не было никакой реакции, никакого ответа. За исключением того, что комиссар Ван Дам Тот Дам один раз мимоходом заметил мне, что я получил признание благодаря успешно выполненной операции, и они очень довольны моим отчётом, так как самими европейцам редко удаётся сделать то, что сделал я. Но ответственность за ликвидацию тех сил, что боролись с произволом, по-прежнему тяготила мой разум и моё сердце. Я чувствовал на себе грех.

Чтобы попытаться забыть об этом бремени, я старался изучать, что писалось о Питунге в прессе. Но полной картины Питунга я получить не смог, кроме актов насилия, совершённых им против богачей. Он изображался как жестокий человек, действующий без всякой причины, варвар, нападавший на деревни со своей большой бандой, убивавший, грабивший, поджигавший и жестоко издевавшийся над сборщиками налогов, словно эти государственные служащие были его личными врагами. Он уничтожал тех, кто исполнял свой государственный долг независимо от нации. Потом его действия повторяли остатки его банды, которые вновь воспряли. Причины их восстания были всё те же. И никто из них не мог объяснить, почему они бунтуют. Они не могли объяснить свои чувства.

Тень Питунга начала повсюду преследовать меня. У него были редкие усы и борода, гладкая смуглая кожа, невысокий рост, коренастое сложение. Согласно отчётам, которые я читал, когда он совершал нападение, то всегда надевал белый кафтан, белую чалму, и справа и слева его сопровождали два помощника, носившие бетель и оружие. Эта картина произвела на меня сильное впечатление и не покидала, даже начала следовать за мной, как собственная тень.

Я знал, что нервы мои были очень напряжены.

Во время церемонии назначения меня помощником комиссара я едва мог сопротивляться желанию отогнать руками от себя этот образ Питунга. Я ощущал, как его редкие усы касаются моей шеи, как будто он шептал мне на ухо, насмехаясь:

- Смерть для нас, повышение для тебя, да, господин Пангемананн?

Я стал помощником комиссара. Тысячи европейцев и индо, не говоря уже о туземцах, никогда не удостаивались такой чести и не занимали столь высокой должности. Теперь для меня был открыт доступ в клуб Harmonie. Личность моя была сметена этим званием и законом, который приравнивал меня отныне к голландцам. В мундире я был или без него, организаторам клуба пришлось бы впустить меня внутрь, даже если мне всё равно придётся терпеть на себе их раздражённые взгляды. Теперь я был официально членом клуба, и те, кто привёл меня в этот мир, никогда не могли ожидать, что я займу положение, доступное только европейцам.

Мне было хорошо известно, что Питунг никогда не поднимался по лестнице в клуб Harmonie, хотя в молодости, насколько я узнал из бумаг, он работал неподалёку, в районе моста Harmonie и земель, принадлежащих господину Алайдрусу. Почти каждый раз, как я приходил в этот клуб, он уже стоял в углу в своих белых одеждах и в чалме, поднимал руку и приветствовал меня: «Добро пожаловать, господин Пангемананн, сегодня у вас всё хорошо?»

Я был единственным, кто видел его…

Шшшш – я фыркнул и прогнал тень этого демона. Потом он исчез. Я никогда не рассказывал об этой проблеме на нервной почве своей жене. Обратиться к психиатру также не было возможности: в Ост-Индии не было ни одного.

Так что моё повышение до чина помощника комиссара сопровождалось такой вот привычкой фыркать, чтобы прогнать тень Питунга, вкупе с приступами раздражения и скачками давления каждый раз, когда ко мне с благодарностью являлись владельцы плантаций. Каждый делал это по-своему. Они редко приходили с пустыми руками: всегда что-то приносили то для моей жены, то для детей. И благодарили меня за то, что отныне снова могли беспрепятственно творить произвол над туземцами.

Затем произошёл ещё один взрыв беспорядков в деревнях Лемах Абанг и Тамбун. Это также был акт сопротивления населения господству английских и китайских помещиков. После этого произошли беспорядки в районе плантации Pemanukan at Tjiasem Landen – в частных имениях Пеманукан и Чиасем. Все эти восстания принимали ту же форму, что и восстание покойного Питунга. И мне снова поручили подавить мятежи объединёнными силами полиции. Характер моей работы изменился: c рутинного труда в полиции на военный. Я использовал тот же метод работы, что и с остатки банды Питунга.

Вот и ещё одна ирония истории. Генерал-губернатор Денделс питал военные амбиции – построить оборону по всей Яве, чтобы сдержать ввод британских войск в Ост-Индию, и в частности, на Яву. Так была проложена военная дорога между Аньером и Баньюванги. Погрязнув в финансовом банкротстве, он продал казённые земли некоторым лицам. Но англичане всё равно вторглись. Так в Ост-Индии появился новый генерал-губернатор, а именно: Томас Раффлз. Он также упал в пропасть недостатка финансов. И следуя по стопам Денделса, он так же продавал государственные земли английским и китайским миллиардерам. Частные поместья раскинулись по всей северной Яве.

И почти столетие спустя помощник комиссара Пангемананн должен навести порядок и исправить все те разрушения, оставленные в наследство ими обоими. Оба они никогда не узнают человека по имени Пангемананн с двумя «н». Откуда им знать о том, что он согнулся в три погибели, угнетённый своей совестью, став против своей воли беспринципным человеком. И он стал чем-то вроде слуги, чья работа заключается в том, чтобы вычищать за ними грязь. Этическое лицо Европы нельзя запятнать, поэтому я был обязан и мог использовать даже самые грязные приёмы.

Я был совершенно уверен, что мной движут сверхъестественные фантомы почти столетней давности, те духи, которых я не мог чувствовать, а мог узнать только по подшивкам дел с чистыми белыми листами бумаги, да по грязи в колониальной жизни, в жизни моей эпохи.

Кому жаловаться? Победоносная держава в нашу эпоху – это колониальная держава. Всё, что не является частью колониальной власти, является её врагом. И я сам тоже инструмент колониальной власти. Великие учителя прекрасно преподносили истории о просвещении мира человеческого, которые несли с собой Ренессанс, эпоха просветления, гуманизма, о свержении одного класса другим, начавшегося с Французской революции, – с феодального к буржуазному. Они призывали людей встать на сторону поступательного маховика истории. А я, между тем, тонул в колониальном болоте.

Не успел я ещё привести в порядок свою растерянную личность, как произошло ещё одно восстание в английском частном имении в Чуруге под руководством Банг Коменга. И меня послали в очередной раз. С небольшим отрядом полевой полиции Батавии я подавил мятежников, но совесть моя пребывала в хаосе. Силы этих мятежников были невелики, намного меньше, чем у остатков банды Питунга. Всего за три дня мне удалось расчистить сразу два участка. После этого осталось только произвести аресты в Баларадже, Ченгкаренге, Тангеранге, Бантене и Серанге.

Благодаря этим успехам меня часто ласково встречали в клубе Harmonie, когда я приходил туда, несмотря на то, что там все были поражены, слыша моё фырканье. Пустили слухи, что эта странная привычка стала результатом слишком многих убийств, совершённых мною с привычной азиатской жестокостью и варварством жителя Ост-Индии. Да, будь я европейцем, вероятнее всего, я приказал бы сделать это кому-нибудь ещё. Но я был туземцем, всем обязанным своему европейскому статусу, который построил вокруг себя крепость своей самоотверженной службой, дабы не растерять всё, что имел, из-за колониальных интриг, что могли достичь самого дна мерзости в истории человечества.

Стоящие надо мной сверху и их начальники не просто ценили мои полевые достижения. Больше всего они ценили мои письменные отчёты, в которых использовался комбинированный метод беседы и допроса, социальных исследований и исторического фона, изучения менталитета людей, живущих в частных поместьях, и то, как это проявлялось внешне.

Всего за семь лет я сделал большой скачок вверх по служебной лестнице; меня сделали уполномоченным комиссаром, освободив от полевых заданий и ведения уголовных дел. Больше всех, конечно, была счастлива моя жена: её мужу не приходилось больше рисковать жизнью и ему повысили жалованье, которое могли получать лишь европейские чиновники. Я и сам был в какой-то степени благодарен за то, что меня освободили от работы по ликвидации мятежников. По крайней мере, я получил шанс восстановить свой имидж: образованного человека, ненавидящего зло и прославляющего добродетель.

Примерно через месяц после того, как я сел за новый рабочий стол, выполняя не вполне вразумительную работу, Ван Дам Тот Дам приказал мне заняться анализом групп бунтовщиков из разных регионов и классифицировать их в соответствии с их отношением к правительству. Конечно, я не буду прилагать здесь свои работы. Короче говоря, это означало, что отныне я имел дело с комиссаром Де Беером.

Однажды днём он взял меня с собой прогуляться в тот знаменитый клуб. Шшш, и образ Питунга испарился, сметённый со ступеней того весьма длинного здания. Войдя в комнату, мы не обнаружили никого, кто бы играл в бильярд, дартс, или карты или даже сидящих и сплетничающих людей. Все присутствующие сидели вокруг европейца. Всё, что я мог видеть, это его лысая макушка с несколькими прядями жёлтых волос, образующих бакенбарды.

Но даже не видя остальной части его головы и лица, любой мог бы сказать, что это – менеер К., интеллектуал и юрист, которого очень почитали все остальные колониальные деятели. Он считался непревзойдённым теоретиком колониальной политики. Имя его редко мелькало в прессе. Он никогда ничего не писал. Возможно, просто не умел это делать. Под взглядом его глаз люди опускали голову, а звук его голоса заставлял их молча внимать ему. Он всегда находился в центре внимания колониальной элиты: люди ждали, что он скажет. Больше времени он проводил в Европе, чем в Ост-Индии. Говорили, что все три последних генерал-губернатора должны были прислушиваться к его советам и мнениям.

Висевшая на потолке электрическая люстра с десятками ярко сверкающих лампочек заставляла его лысину отражать свет волнами в такт поворотам его головы. Какой-нибудь озорной карикатурист, возможно, не смог бы сдержаться и не нарисовать такое необычное зрелище.

Давно уже в зале клуба Harmonie не проводились поэтические вечера, лекции, концерты камерной музыки. На самом деле культурная жизнь в Ост-Индии была пресной. Поэтому и сердца жителей колонии были сухими. Разумеется, тут не было ни оперы, ни балета. Концерты даже небольших ансамблей обычно проводились здесь только тогда, когда музыкальная группа следовала из Европы в Австралию.

Мы с менеером Де Беером поздоровались, придвинули стулья и принялись слушать.

На улице лил сильный дождь. Атмосфера в клубе становилась всё мрачнее и холоднее. Всё было не так приятно и весело, как обычно.

Холодный ветер ворвался внутрь с лёгким хлопком. Ни на ком из приглашённых не было тёплой одежды. На этот раз в клубе не было историй о скандалах, ставших классическими для него, лишь истории интриг со сменой игроков.

Дождь и впрямь был невероятный. Он не утихал до самой ночи. Вдали виднелись экипажи, ищущие свободное место, чтобы укрыть лошадей от непогоды. Единственным способом вернуться домой было вызвать такси по телефону. Но ночью такси стоило слишком дорого. По голландскому обычаю растрата денег означала отсутствие веры.

Задаваемые вопросы и ответы на них были действительно интересны. На каждый вопрос менеер К. отвечал открыто. Голос у него был низким, как у рычащего медведя. Затем он произнёс слова, которые я никогда в жизни уже не забуду:

- Наблюдайте внимательнее, господа. А иначе…, у нас здесь, в нашей прекрасной колонии, могли бы быть вторые Филиппины. Нас могут выставить вон. Сюда заявится одна из западных стран, Америка, или может, Германия, или Франция, или Англия, или может, ни одна из них…

- Что вы имеете в виду под вторыми Филиппинами? – спросил кто-то.

- Вторые Филиппины! Грустно, что вы не в курсе событий. Очевидно, вы, господа, уделяете мало внимания колониальным проблемам, имеющим место за пределами Ост-Индии. Этого не должно быть, господа. Все колониальные дела в Азии взаимосвязаны, как звенья одной цепи.

Все молчали, не пытаясь пробить каменную стену молчания менеера К. Сам же этот респектабельный персонаж не вымолвил больше ни слова, пока не утих дождь.

В колонии стало чуть ли не религиозным учением, что голландцы будут держать контроль над землями этого архипелага до самого Судного Дня. Французы и англичане и впрямь вытеснили голландцев из Ост-Индии. Однако тот факт, что позже голландцы вернули себе колонию, только ещё больше укрепил эту веру.

Пока ливень не перешёл в моросящий дождик, менеер К. хранил молчание, затем он первым встал, кивнул всем головой, пожелав спокойной ночи, и направился к выходу из зала. Остальные последовали его примеру. Как и господин Де Беер. Как и я.

Как только я достиг второго яруса чересчур длинной лестницы клуба Harmonie, то снова услышал упрёк проклятой тени Питунга:

- Домой возвращаетесь, господин Пангемананн? У вас важная работа?

Думаю, что своим ответом я бросил ему вызов.

- Можно ли мне присоединиться к вам? – вновь заговорил он со мной.

Вздрогнув, я поспешно фыркнул, но тут же залился краской стыда, увидев, как на меня смотрят люди. Я подавил свою неловкость и поспешил прочь в другом направлении. При этом совсем позабыл о Де Беере.

По дороге домой сквозь морось, холод и грязь я не мог отделаться ни от слова менеера К, ни от видения Питунга. Почему колониальная фигура подобного масштаба и образ Питунга преследовали меня, словно пара манильских уток? Почему даже спустя полдюжины лет моя совесть по-прежнему будоражила меня в виде образа Питунга? Была ли у меня ещё совесть, и жаждал ли я её очищения? Каков будет облик Ост-Индии без голландского правления? Всё повернулось бы с ног на голову в этом колониальном мире – люди, идеи, и я сам. Шаг за шагом. И неизвестно ещё, сколько тысяч или сотен таких питунгов будут жаждать мести.

Мутная грязная вода с улицы начала просачиваться уже в мои носки. Я знал, что вода эта вредная, смешанная с помоями и мусором со всей Батавии. Для меня уже стало привычкой приходить домой поздно, поэтому жена не удивлялась.

- Там так холодно и сыро, дорогой! – нежно воскликнула она по-французски, открывая мне дверь.

Она ласково поцеловала меня, как будто лет десять жила одна, без мужа, и успела соскучиться. Затем она продолжила по-французски, так как это был родной язык в нашей семье:

- Быстро разувайся и снимай носки. Ты не надевал галоши?

Я снял обувь за дверью. Наша домработница почистит их завтра. Жена пришла бы в ярость, войдя я в такой обуви внутрь. Затем я вошёл уже без носок и ботинок. Она налила горячую воду из термоса в таз и поставила перед стулом, на котором я сидел, а я сделал всё, что она просила. Я уселся в кресло после того, как переоделся и подержал ноги в тазу. Мои мысли всё ещё витали вокруг слов менеера К. Правда ли то, что он говорил? Он занимал столь важное положение в колониальном мире сегодня, поэтому то, что он сказал, должно было быть правдой. А я мог ошибаться. Такая важная колониальная фигура не могла ошибаться. Гениальность таких людей служила залогом сохранения власти голландцев над этим архипелагом.

Слова менеера К. стимулировали мой мозг к действию и влияли на мою работу. Наша колония может превратиться во вторые Филиппины, говорил он. Нас могут изгнать!

Если я не ошибаюсь, менеер К. напомнил нам о том, как образованные филиппинцы подняли восстание против испанских колонизаторов, пригласив американцев вступить на Филиппины, где те сегодня правили уже как новые колонизаторы. Голландцам не хотелось, чтобы их постигла та же участь, что испанцев.

Эти слова служили для меня факелом. Пангемананн, остерегайся образованных туземцев Ост-Индии! Они могли бы поступать так же, как образованные филиппинцы – позвать на помощь другую колониальную державу по своей неопытности.

Питунг снова начал появляться и беспокоить мои мысли. Бунтовал он по-своему. Он не был образованным человеком и был не в состоянии объяснить свои суждения и желания и взбесился как дикий буйвол. Ах, как легко уничтожить тебя, Питунг! Шшш!

- Что с тобой, Жак?

- Ничего, холодно просто, и всё.

- Принести тебе виски?

- Было бы здорово, спасибо.

Моя жена плавно пересекла комнату и подошла к напиткам, вернувшись со стопкой виски для меня. Я схватил рюмку и залпом всё проглотил.

- Нет, больше не наливай, не нужно. Давай уже ложиться в постель. Уже почти утро.

Я вытащил ноги из таза с горячей водой.

- Нет, тебе не нужно идти сейчас к детям. Они уже достаточно большие, чтобы позаботиться о себе, – и она погасила свет.

Лёжа на кровати под москитной сеткой, мадам Пангемананн обняла меня и спросила:

- Почему в последнее время я часто слышу, как ты без всякой причины фыркаешь и произносишь это своё «шшш»? Я просто в ужасе от этого.

- Какие странные у тебя мысли, дорогая! Спокойной ночи.

Вскоре она уснула.

А слова менеера К. продолжали тревожить моё сознание. Образованные туземцы! Они станут постоянными противниками такой державы, как Голландская Индия. Колониальные власти питали зависть к этим образованным туземцам. Не случайно правительство максимально усложнило возможность получения туземцами образования, сделав его непомерно дорогим. Наука и знания могут открыть путь простым и малограмотным людям в мир фантазий, где их амбиции уже не измеришь ростомером. Логично предположить, что каждый образованный туземец не должен становиться на сторону правительства, так? Неудивительно, что они были настолько избалованы, обладали хорошим жалованьем, высоким положением и другими, не менее достойными почестями.

Предупреждение менеера К. имело и другое значение: такая ситуация не будет длиться вечно. Однажды появятся образованные туземцы со своими идеалами. Он или они уже не будут похожи на Питунга, которому было известно только то, что он испытал в своей жизни. Он не обладал широким видением и потому не мог творить ничего, кроме зла, а зло в итоге приносило ему всё новых врагов. А как быть тогда с образованными питунгами, которые отказывались становиться государственными служащими и были вооружены тем же оружием, что и само правительство, которым не нужно совершать преступления ради того, чтобы выжить? Так кто же первый образованный туземец – современный Питунг – кто предстанет передо мной?

Шшшш! Шшшш! Передо мной предстал всё тот же старый Питунг в белых одеждах, с чалмой на голове, сопровождаемый двумя своими людьми с каждой стороны: один нёс коробку с бетелем, другой – винтовку.

Я почувствовал, как моя жена обнимает меня за шею. Она прошептала:

- Жак! Ты действительно пугаешь меня этим своим бесконечным «шшш». Завтра тебе нужно показаться врачу. Ты слишком устал. Принести тебе снотворное?

- Да, пойдём завтра к врачу.

- Тебе холодно, и всё тело у тебя в холодном поту, Жак…

Откуда ей было знать, что внутри что-то скрежетало и разъедало меня.

Моё образование не потворствовало лицемерию. Я верил в добро, как меня учили ещё в детстве. Как блюститель закона, имеющий дело с криминалом, я чувствовал, что нашёл своё место в жизни. Угрызения совести начались только после разгрома остатков банды Питунга. Я несколько раз обдумывал это дело. Питунг действительно был зачинщиком всего этого. Я не мог врать своему внутреннему голосу. Питунг не был злым человеком. Он оставался борцом с преступной властью белых и жёлтых помещиков, которым правительство покровительствовало больше, чем туземцам. Теперь вот и менеер К. пришёл и намекнул, что следующим вызовом, с которым мне придётся бороться, будут образованные туземцы.

-Завтра ещё будет время подумать, Жак, – сонным голосом упрекнула меня жена.

- Конечно, завтра будет время.

Моей жене так и не удалось поспать остаток времени до утра: она составляла компанию мужу, который боролся с хаосом в своём сердце. Она необыкновенная женщина, которая хотела всегда быть рядом со своим мужем, и в радости, и в горе. И именно из-за её любви и преданности я всё больше и больше я погружался в эту работу, которая шла вразрез с моей совестью. Я хотел дать ей самое лучшее, только и всего. Это был мой моральный долг. Я вырвал её из родного края, из французского Лиона, забрав у семьи. Она была хорошенькой, молодой крестьянской девушкой, ничего не знавшей о жизни. Мы встретились, когда были ещё очень юны, и влюбились друг в друга. Поженились мы в сельской церкви в присутствии её родителей, которые были против нашего брака. Она сопровождала меня в другие страны: сначала в Нидерланды, а потом уже и в Ост-Индию. Она подарила мне четырёх детей. Двое старших сейчас обучались в Нидерландах, а двое других по-прежнему жили с нами. Одного из них звали Маркизом, сокращённо – Марком, другую – Дезире, что означает «желанная». Так звали любовницу Наполеона Бонапарта. Мы называли её Деде.

Наша жизнь была прекрасной и счастливой. Такое счастье не купишь за деньги. Двое наших детей, которые продолжали учёбу – один в H.B.S., другой – на геологическом факультете в Нидерландах, надеялись на ещё более прекрасное будущее. Это стоило мне семьдесят пять гульденов в месяц. Марк и Деде тоже были хорошими и послушными детьми – и всё благодаря их матери, которая любила и заботилась о них.

Но реальность жизни была иной. Времена изменились. Времена заставили меня меняться. Чтобы заплатить за всё это счастье, мне пришлось забыть все прекрасные учения и ценности.

Я был счастлив с детских пор, когда люди говорили, что я хороший ребёнок, который умеет совершать добрые дела. Однажды я сильно обрадовался, когда услышал, как один старик, наш сосед, сказал: «Как же счастливы родители, у которых такой добродетельный, милый и добросердечный ребёнок!»

Именно такая похвала вела меня по жизни. Да, наверное, мои родители были бы счастливы, что у них такой ребёнок, как я. Но, увы, я их не знал. Я был сиротой. Меня усыновил младший брат отца, Фредерик Пангеманан. Как раз тогда, когда я заканчивал E.L.S. в Менадо, меня взял на воспитание месье Де Канье, француз, аптекарь, и его жена. Эта супружеская чета была очень довольна мной. Своих детей у них не было. Они же и перевезли меня во Францию, когда вернулись к себе в Лион, где у них была своя аптека и небольшой фармацевтический завод.

Мой жизненный путь был прямым, как натянутая проволока, без изгибов и поворотов. И только после выполнения задания по уничтожению остатков банды Питунга эта проволока уже никогда не была прямой, а скорее запутанной. Сам я не видел, как мне распутать этот узел. С каждым днём я чувствовал, как моё горло всё больше и больше сжимает внешняя сила – статус.

На следующий день мы с Полетт вместе отправились к врачу, который выписал мне недельный отпуск по болезни. Я не мог смириться с тем, что ничего не делал всю неделю. Слова менеера К. продолжали вдохновлять меня на новые задачи, которые мне предстояло выполнять.

Я должен был уничтожить таких людей, как филиппинцы Бонифацио и Рисаль.

Национальное самосознание образованных туземцев в Ост-Индии не достигало того же высокого уровня, что на Филиппинах. Но даже в этом случае мне всё же придётся быть настороже и заглядывать то туда, то сюда, словно ища иголку в стоге сена. Иголка эта должна быть найдена, даже если придётся сжечь всё сено. Это был маленький кусочек чистой стали, без пятен ржавчины – зла – за исключением крупицы идеализма, истории любви к своей стране и народу – семени патриотизма и национализма, окончательной формы которого пока не было видно. Постарайся, чтобы эта игла не уколола тебя самого. Ибо правительство и я как его инструмент должны смотреть на такой национализм как на преступление. Только почему меня по-прежнему терзает моя совесть? Ни цивилизованное человеческое общество, ни моя собственная душа не в состоянии были отрицать, что это – право, которое нужно превозносить, те ценности, что высоко подняли достоинство человека.

Я и мои домочадцы зависели от этой работы, которая и заключалась как раз в том, чтобы подавить это, так что я стал наёмным убийцей. В среднем возрасте у меня уже не было сил, чтобы ответить «нет».

С течением времени я стал всё больше убеждаться, что моё начальство намеренно поручило это мне, чтобы поставить меня в такое трудное положение. Пожаловаться мне было некому. Даже священнику.

Мой путь как туземца от инспектора полиции до помощника комиссара и теперь уже комиссара был не только неприятен остальным моим коллегам, но и вызывал у них подозрения. Будучи узником среди всех этих протестантов, я чувствовал себя в изоляции. С этим новым более высоким статусом мои социальные связи с ними всё более ухудшались. Я был павлином среди лесных кур. Куда бы я ни отправился, и где бы ни был, за мной постоянно следили и искали малейший повод для придирки. Так что я был вынужден жить так бдительно и осторожно, как только был способен.

После окончания Ачехской войны отношение к католикам в войсках Голландской Индии изменилось. Они начали выдвигать требования приравнять их к протестантам. На войне ранения и смерть не делают различий между католиками и протестантами. И их требования сработали: католики больше не подвергались дискриминации при продвижении по службе, как раньше. Даже появились признаки того, что они смогут получать квоту на повышение при службе в армии, тогда как протестанты – на флоте. Однако в полиции я по-прежнему был как павлин среди лесных кур. Здесь не было квот на повышение по службе, как на войне. В полиции я был не только павлином, но и подопытным кроликом – католиком и туземцем, который получил равный с европейцами статус.

Так работа в полиции стала моим источником средств к существованию, и в то же время – моей клеткой. Я был и полицейским, и узником полиции, словно я потерял всю свою волю и стал слеп ко всем учениям о добродетели, больше не был верен всему тому, чему меня учили супруги Де Канье, а также дядя и тётя Пангемананны.

В Европе я прочитал множество книг и получил немало знаний об освобождении людей от физического и духовного угнетения – как политического, так и экономического, и потому прекрасно понимал, что колониальные державы в любой части мира есть зло. Мне претила работа, которой я занимался после того, как дослужился до помощника комиссара. Я чувствовал себя так, как будто у меня украли всё моё достоинство, и всё это – ради того, чтобы я мог прокормить семью.

То, чего я представлял себе и боялся, случилось. В свой первый рабочий день после отпуска, когда я вернулся в контору, менеер Де Беер поприветствовал меня такими словами:

- Господин Пангемананн, вы выглядите таким посвежевшим! Для вас есть новая работа.

- Ещё одно специальное задание?

- Верно, господин Пангемананн.

Полученные инструкции были именно такими, как я и представлял себе после того, как услышал слова менеера К. в клубе. Моя новая работа заключалась в том, чтобы исследовать местные статьи, опубликованные в газетах и журналах, анализировать, брать интервью у авторов, проводить сравнения и делать выводы о значимости, тенденциях и отношениях туземцев к правительству Ост-Индии.

Эта работа была совершенно нова для полиции. И первым человеком, который удостоился такой чести, был я, комиссар Пангемананн. С того самого дня я стал художником, которому надлежало показать правительству истинное лицо авторов. Но моя работа не была направлена на распространение знаний и развитие, а лишь на продолжение власти правительства.

У европейских колонизаторов имелся аргумент – всё, что белые люди делают с туземцами, лучше, чем то, что творят правители самих колонизированных народов. Всё, что делалось с колонизированными народами, было продиктовано священной обязанностью белых приобщить их к цивилизации. Как же благородно это святое призвание! В какой-то момент это стало знаменем для оправдания любых действий, а в следующий момент стало опиатом, усыпляющим совесть. А как же я? Я, проникнутый гуманизмом либо через церковь, либо иным образом, не мог этого принять. Меня втягивали в такие дела как орудие колониальных властей.

Единственный способ защитить себя в данный момент было стать двуличным и сознательно испытывать разные эмоции одновременно, как будто у меня было множество сердец. После того, как я привык культивировать в себе так много разных, противоположных чувств и проявлений, моя душа также достаточно окрепла, чтобы стать новым Пангемананном. Но я всегда скучал по тому, старому Пангемананну, искреннему, простому, верящему в человеческую добродетель. Только я сам лучше всех знаю, что порой не выдерживаешь, живя такой разделённой, раздробленной духовной жизнью, как эта. Перед этим порой невозможно выстоять, атакуя, проигрывая, отбиваясь, уничтожая своё «я» на яростных полях сражений. Каждая твоя часть должна победить другую. Они просто должны. Одна зовётся принципами, а другая – средствами к существованию.

Мадам Полетт Пангемананн и наши дети: Бернардус, Убертус, Андре (чаще мы зовём тебя Марк) и Деде (Дезире), может быть, всё это время вы видели во мне мужа, отца и чиновника – сильного, могучего и успешного. Да, я надеюсь, что вы всегда будете меня оценивать именно так. Муж и отец, который любит вас, и чиновник, которому всегда можно доверять. Но я не был бы честным с вами, если однажды, когда меня не станет, вы потеряете своё уважение ко мне и чувство гордости из-за моей игры.

Так быть не должно. Поэтому я и решил написать всё это, чтобы ты, жена моя, и все вы знали, кто я на самом деле. Я не так хорош, как вы думаете, а может быть, и вообще полная противоположность тому. А вы, дети мои, не берите пример со своего отца, раба источника средств к существованию, растерявшего все свои принципы. Вы знаете, что по меркам цивилизованной Европы, человек без принципов – самый что ни на есть презираемый, самый презренный из людей. Не берите с меня пример. Считайте своего отца полностью уничтоженной личностью побеждённым человеком, рабом. Будьте вместо этого людьми с чистым сердцем, принципиальными и честными – к этому стремится европейская цивилизация. Будьте людьми, свободными от претензий и амбиций. Будьте цивилизованными и разумными людьми. Простите своего отца за то, что он не смог подать вам лучший пример, какой хотел. Пусть никто из вас не будет превозносить меня перед вашими собственными детьми, потому что это противоречило бы всему правильному, хорошему и похвальному, хотя моя неудача как человека произошла из-за моей преданности вашим интересам.

Думайте обо мне как о представителе потерянного поколения туземцев, побеждённого колониальной силой и властью.

Я начал свои записи в возрасте пятидесяти лет. Думаю, что половина века – достаточно зрелый возраст, чтобы можно было судить обо всём, что пройдено, увидено, оценено. В таком возрасте образованному человеку уже подобает судить о своих добродетелях и пороках, о том, что правильно, и что – нет.

Нехорошо было бы молча уйти из этого мира, притворяясь добрым и честным перед своей женой и детьми! Я хочу, чтобы мои дети преуспевали, чтобы они были намного лучше меня, добродетельнее и мудрее. Первая оценка этого полувекового жизненного пути однозначна: с детства и до того, как стать инспектором полиции, я шёл по тому пути, которым меня вёл Господь. Уже став помощником комиссара, вплоть до нынешней моей должности – комиссара, – я буквально шёл по грязи, и чем дольше, тем больше погружался в трясину, всё дальше от пути, угодного Богу.

Это вы, дети мои, должны судить меня. Вы узнаете обо мне и обо всей Ост-Индии, где я родился и работаю, служа правительству ради заработка и удовольствий жизни. Возможно, было бы честнее, если бы я сказал, что это то место, где я сам покрылся грязью.

Разве это не очевидно? Моя работа и как инспектора, и как комиссара полиции заключается ни в чём ином, как внимательно следить за своими соотечественниками ради безопасности и выживания правительства. Всех туземцев, и особенно современных питунгов, которые нарушают покой правительства, я помещу в стеклянный дом, который поставлю на свой стол. Все становится ясно. В том заключается моя работа: следить за каждым движением в этом стеклянном доме. Этого же хочет и генерал-губернатор: Ост-Индия должна остаться прежней и не меняться. Её нужно сохранить. Так что если мне удастся сохранить эти записи, и они попадут к вам, я хотел бы, чтобы вы дали им название «Стеклянный дом».

3

Однажды поступили новые инструкции на основе того рабочего плана, что я когда-то подготовил сам, и который одобрил мой начальник. И в девять утра на следующий день я прибыл в здание Государственного архива с рекомендательным письмом канцелярии генерал-губернатора.

Я и сам понятия не имел, почему моё рекомендательное письмо пришло из канцелярии генерал-губернатора со штаб-квартирой в Бёйтензорге, а не из полицейского управления в Батавии. Для меня оставалось загадкой, почему такие высокие чины вмешивались в мою работу. Все служащие архива вскочили со своих мест, чтобы наперебой обслужить меня – ещё бы: у меня в руках было рекомендательное письмо из секретариата! Ведь секретарит был всего в одном шаге от Его Превосходительства генерал-губернатора. Некоторые считали, что после создания Совета по делам Ост-Индии власть ушла из его рук. Но Совет по делам Ост-Индии оставался Консультативным советом при генерал-губернаторе, а канцелярия или секретариат, Algemeene Secretarie, по-прежнему заправляла всеми делами правительства, исполняя их на практике.

Увидев у меня рекомендательное письмо, один из чиновников выбежал из своего рабочего кабинета и поприветствовал меня. Он только недоверчиво посмотрел на меня: откуда у меня рекомендательное письмо, которое было не чем иным, как прямым поручением секретариата. Но он тот же час переменил своё отношение и вежливо сказал:

- Ах, менеер Пангемананн! Чем могу быть вам полезен?

Это был молодой чистокровный голландец, архивариус, не столь известный в обществе, по имени Л. Он любил носить лорнет на тонкой золотой цепочке. На нём была белая хлопчатобумажная рубашка и брюки. Светлые волосы с пробором посередине. Чёрные ботинки. Телосложение у него было довольно крепко сбитое, рост высокий.

- На данный момент, менеер, – сказал я, – мне бы хотелось изучить имеющиеся у вас документы по Филиппинам.

- Это важный вопрос, – ответил он. – Только никто не обращает на это внимания. Но менеер, мне потребуется несколько дней, чтобы собрать то, что требуется. Вам нужно что-то специальное?

- Нет. Всё, что имеется.

- Всё? Так будет проще. Наш архив не так хорошо организован, как обычно имеет место в Америке. Если вам нужно что-то конкретное, это было бы сложнее. Пожалуйста, придите через три дня.

Ровно через три дня я пришёл снова. Внутренний двор дома простирался глубоко внутрь, с лужайками слева и справа от дорожки до самого главного здания, целиком красного цвета, – всё это выглядело как дворец какого-нибудь землевладельца-дворянина во французской глубинке.

Говорят, здесь жили три генерал-губернатора: то ли Де Эренс, то ли Ван Хогендорп, то ли Рохуссен. Я не знал наверняка. Дорожку окружали ряды кипарисов. Я слышал, что их посадили уже после того, как здание перестало служить в качестве дворца.

Менеер Л. приветствовал меня в павильоне, который раньше служил местом для организации приёмов и балов. Там танцевали под мелодии вальса. Но теперь там было тихо. Был лишь один охранник, который одновременно являлся регистратором, да господин Л.

Меня отвели прямиком в здание, в большой кабинет, где было ещё тише, влажнее и прохладнее.

- Вот ваш стол, менеер, – он вышел и спустя минуту вернулся с помощником, несущим кипу бумаг. – Всё, что вам нужно, вы можете найти здесь, сударь. Если вам что-нибудь понадобится, просто скажите об этом Де Ману, – и, глядя на своего помощника, он представил его. – Господин Де Ман, это менеер Пангемананн. Пожалуйста, позаботьтесь о нём должным образом. Удачной работы, менеер Пангемананн.

- Но господин Л., – прервал я его . – Мне читать всё это здесь? Можно забрать это на время к себе?

- Нет, менеер. Эти документы не должны покидать здание. Извините. Вам придётся изучать их здесь. – Он кивнул и скрылся в другой комнате.

Оказалось, что мне не дозволено даже прикоснуться к этой двадцатисантиметровой пачке бумаг, прежде чем я подпишу расписку о том, что беру их напрокат для пользования, которую Де Ман положил передо мной. После того, как я подписал её, он забрал расписку и отошёл вглубь комнаты. Я ощущал себя так, словно нахожусь под наблюдением какого-то мелкого клерка.

Глаза его следили за тем, чтобы ни один лист бумаги не скрылся в моём кармане, что делало тихую и молчаливую атмосферу кабинета ещё более тревожной. Высокие потолки и старая мебель, оставшаяся со времён Ост-Индской компании, с большими, как двери, окнами, через которые ветер свободно дул снаружи и внутри, где не было никого, кроме меня и Де Мана, производили на меня впечатление какого-то мавзолея. И я сам стал ощущать себя частью мавзолея, такого же древнего, как и мебель.

Звуки далёкого дорожного движения с главной дороги эхом проникали в кабинет и отражались от стены к стене, словно непрерывный гул земли. В то время, как бумаги, лежавшие передо мной, представляли полное тайн прошлое, само здание представляло призраки этого прошлого, отчего волосы у меня вставали дыбом.

Де Ман тихо сидел в углу, не отрывая глаз от меня и стопки бумаг передо мной. Если бы не приказ начальства, я бы не стал входить вообще в это здание. Кипа бумаг была классифицирована, согласно практике бог знает скольких архивариусов, по группам вопросов: преступления, иммиграция, инструкции различных генерал-губернаторов…, но о самих Филиппинах не было ничего. Тем более, о Бонифацио или Рисале. Меня поразило письмо генерал-губернатора Слоета ван де Боэле. На самом деле это письмо было даже не оригиналом, а лишь копией: он приказывал правительственным катерам, патрулировавшим воды Голландской Индии, следить за американскими пиратскими кораблями, стоявшими у маленького филиппинского острова. Они пытались похитить мужчин с побережья Северного Целебеса в качестве замены китайцев как рабочей силы, которую пираты больше не могли собирать с китайского побережья для продажи на рудники в Южной Америке. Письмо было датировано 1894 годом, ещё когда был жив мой старший брат, которого я никогда не видел.

Эта копия письма заставила меня вспомнить рассказы стариков о белых пиратах, которые похищали рыбаков прямо посреди моря, и те больше никогда уже не возвращались в свои деревни. Никто не знал, куда их увозили. С тех пор каждый рыбак возвращался обратно на своей лодке, едва завидев приближающийся крупный корабль. Но я никогда не предполагал, что те пираты могли быть американцами. И если бы жители Менадо, те рыбаки, не погибали во время путешествия, как многие негры в предыдущем столетии, или от каторжного труда на рудниках, они, должно быть, смешивались с местным населением. И их считали уже не менадцами, а китайцами.

Документы о восстании моего народа на Северном Целебесе против испанской колонизации не интересовали меня, по крайней мере, на данный момент. Я искал более свежую информацию о восстании коренных туземцев Филиппин. Большая часть документов была написана старым шрифтом, некоторые – на испанском языке, так что мне приходилось изучать их очень медленно. Было неизвестно, откуда взялись документы на испанском языке. Работу мою это никак не облегчало.

Пять часов спустя я спросил Де Мана, не мог бы он принести мне выпить. Он не стал вставать со своего места, с которого следил за бумагами на моём столе, а просто позвал другого служащего. И тот принёс мне стакан тёплого молока.

- Менеер Де Ман, – позвал я, и он подошёл ко мне. – Так работать очень тяжело. Можно ли мне нанять писца, чтобы он сделал мне копии нужных документов?

- Весьма сожалею, нет, господин.

- Тогда, пожалуйста, заберите эти документы. Завтра я приду снова.

- Вы нездорово выглядите, менеер.

Да, у меня и впрямь начала кружиться голова в такой неприятной атмосфере.

Он принялся сверять бумаги со списком материалов, которые я позаимствовал. Количество листов не изменилось.

- Вы можете вернуться сюда завтра, менеер.

Я покинул это кладбище прошлого с чувством облегчения. Забираясь в экипаж, я не мог не обернуться. Красное здание и впрямь выглядело красивым и внушительным издалека. Раньше сюда в гости приезжали только именитые гости, теперь же – одни могильщики, и я среди них.

На следующий день господин Л. нанёс мне визит в здание архива, где я работал.

- Я пытался найти другие бумаги, которые связаны с вашей просьбой, господин, – сказал он. – Четыре человека сейчас как раз работают над этим. Но результатов пока нет. Мы пока не придумали метод правильной организации архива. Просто представьте себе, менеер, семь километров бумаг! К большинству из них не прикасалась человеческая рука. У нас нет школ по подготовке архивариусов. Всё отрабатывается на ходу, методом проб и ошибок, простыми клерками. Нам никогда не выделяли средств, чтобы мы могли узнать, как устроены другие, более прогрессивные архивы.

Я слушал его жалобы и сетования. Не трудно было догадаться: он полагал, что моё рекомендательное письмо исходило из указания генерал-губернатора. Он надеялся, что его жалобы дойдут до ушей Иденбурга.

Напрасная надежда, менеер, ответил я про себя с жалостливой улыбкой на губах, бюрократия в Ост-Индии такая же прогнившая, как и сама колониальная власть.

- Ещё более усложняет всё, – продолжил он, – то, что часть нашего архива хранится в Бёйтензорге.

- Ах, вот как, в Бёйтензорге? – воскликнул я, воодушевляя его.

- Только там не принимают гостей. Это всего-навсего склад. Если немедленно не обучить специалистов, может быть, это всё так и останется кипой бумаг, из которой трудно извлечь какую-то выгоду.

- Я могу понять это, – сказал я.

- Кажется, вы часто ещё будете ходить сюда. Извините, если мы не сможем быстро найти для вас то, что вам требуется. Поэтому я заранее рассказал вам о наших трудностях: семь километров плотно сложенных бумаг.

- Можно догадаться, как это трудно.

- Спасибо за понимание, менеер. – Он радостно кивнул. – Больше я вас не побеспокою. Удачной работы.

Едва он ушёл, как Де Ман добавил:

- Вы единственный гость, кто пришёл сюда с мандатом из канцелярии. Менеер Л. возлагает большие надежды на то, что вы поймёте наши трудности. Мы будем вам благодарны, если вы поможете нам решить некоторые из этих трудностей.

Он отошёл в свой угол, а я начал погружаться в своё чтение. Мне и не нужно было много документов. Того, что мне дали, было достаточно для того, чтобы во всём разобраться. Из того, что я узнал о соседней стране, у меня складывалось впечатление, как будто Филиппины расположены где-то далеко на севере, близ самого северного полюса. Я обнаружил документ времён генерал-губернатора Ван дер Вейка от 1898 года, в котором предписывалось не публиковать сообщения о восстаниях на Филиппинах. Не было никаких других документов, указывающих на то, выполнялась ли данная инструкция или как она могла быть реализована.

Последующие документы времён правления Роосенбоома, преемника Ван дер Вейка, в виде рекомендаций секретариата генерал-губернатору касались намерений англичан в отношении Ачеха, в частности, там содержались предложения о том, чтобы к окончанию Ачехской войны не допустить любых возможных попыток англичан заигрывать, и в конце концов аннексировать Ачех. Там говорилось, что весьма сомнительно, чтобы англоязычные народы, как в Англии, так и в Америке, были лояльны в расовом плане. Американское давление на испанцев на Филиппинах могло заставить понервничать англичан и побудить их вторгнуться в Ачех. Англичане оказали большую помощь Ачеху в виде оружия и консультаций, как напрямую, так и опосредованно, в виде намёков, и понять англичан было легко: Голландская Индия нарушила Лондонский договор 1824 года, в котором говорилось, что с Ачехом будут обращаться так же, как с Сиамом, то есть как с буферным государством между двумя соседними колониальными державами.

Положения этого секретного договора не соблюдались. Юнгхуннская экспедиция на Центральную и Северную Суматру обнаружила признаки того, что одной из причин сопротивления туземцев были поставки оружия из Сингапура или с полуострова. Суматранский трактат 1871 года урегулировал спор между Нидерландами и Англией. Обе колониальные державы примирились, чтобы разделить свои колониальные трофеи. Голландцы могли свободно действовать в Ачехе, а англичане – в Сиаме и на всех оккупированных территориях на тех же правах, что и голландские предприниматели. Голландская Индия положила конец заигрыванию англичан с Ачехом, начав войну против ачехцев. Хотя сопротивление ачехцев больше не имело военного значения, восстание на Филиппинах могло побудить британцев возобновить поддержку Ачеха. Оценивая ситуацию в Ачехе, важно было не забывать о роли США на Филиппинах.

Я почувствовал, что нашёл среди этих бумаг ключ к разрешению проблемы, некогда высказанной менеером К. – видной колониальной фигурой – в клубе Harmonie. Объяснение было таким: голландские колониальные власти забеспокоились, завидуя другим колониальным державам, таким как Англия и Соединённые Штаты: те могли помочь образованным туземцам организовать восстание, а затем аннексировать для себя Ост-Индию полностью или частично – точно так же, как сами голландцы поступили с Северным Целебесом, когда тамошние жители подняли восстание против Испании.

Но существовал один важный фактор, не позволявший образованным туземцам организовать восстание. В Ост-Индии не было высших школ на академическом уровне. Единственным исключением была, пожалуй, STOVIA* – медицинская школа. Так что я сделал специальные записи об этой медицинской школе, ведь большинство пропагандистов пробуждения Азии были из числа докторов, а не юристов, как то имело место в Европе. Возможно, движение за просвещение в Европе было мотивировано оскорблением чувства справедливости у людей. В Азии пробуждение было вызвано осознанием того, что общество и его идеи больны, и его нужно вылечить. Если бы такое движение возникло когда-нибудь в Ост-Индии, оно явно следовало бы азиатскому примеру, а не европейскому. У туземцев не было ни чувства справедливости, ни чувства закона. Попробуйте отобрать имущество у туземца. Если его заберёт европеец или индо, туземец не скажет ни слова, не чувствуя, что права его нарушены. Они не понимают значение слова «право», не знают законов. Они знают только, что есть судьи, которые выносят им приговор о наказании. Неслучайно правительство ограничило возможность получения образования туземцами, дабы число образованных туземцев не росло, а следовательно, не росло и неповиновение властям. Разумеется, я не осмеливаюсь утверждать об этом с определённостью, пока не будут собраны все доказательства для моих выводов. Это всё лишь предварительные заметки.

Теперь, когда Ачех находился под властью Голландской Индии, он больше не будет предметом спора с Англией. Филиппины находились под властью Америки. Многие точно предсказали, что эта нация, что так гордилась своей государственностью, доставит Америке немало неприятностей. И этот англоязычный народ Северной Ост-Индии по-прежнему представлял опасность для Голландской Индии. Необходимо было поддерживать контакты между ними и образованными туземцами как напрямую, так и с помощью книг.

На востоке Ост-Индии находились владения ещё двух европейских колониальных держав: Германии в Восточном Папуа и Португалии на юго-востоке, в Тиморе. Опасности проникновения Португалии за пределы своих территорий посредством образованных туземцев не было. В прошлом веке она чувствовала

* STOVIA – School Toit Opleiding Van Inlandsche Artsen (голлад.) – Школа для подготовки туземных докторов.

себя вытесненной с европейского культурного континента и оказалась изгнанной своими северными соседями: Бельгией, Голландией и Францией, на африканский континент с истощившимися финансами, энергией и жизненным духом.

Однако Германия в Восточном Папуа, хоть и казалась на тот момент весьма спокойной, напротив, требовала особого внимания. Немецкая нация, которая за всю историю определяла свою судьбу в сражениях на полях боя, была всегда молодой и бодрой духом. У меня были собственные основания для подозрений. Уже дважды подряд полиция арестовывала и высылала турецкую молодёжь. Они странствовали по всей Ост-Индии, утверждая, что они пропагандисты панисламизма с центром в Стамбуле. Когда их допросили, оказалось, что они лучше понимают немецкий, чем английский. Они полагали, что с помощью одного только арабского языка смогут установить контакты с молодыми мусульманами в Ост-Индии. Но потерпели полный провал, и так мы обнаружили, что все они получили образование в Германии.

Правительство не стало поднимать шума по этому поводу, считая это дело не требующим стать достоянием общественности. Даже журналисты колониальной европейской прессы в Ост-Индии так и не узнали реальной подоплёки этих арестов.

Времена для людей, подобных Питунгу, прошли. Одним лишь собственным мужеством и террором в современной жизни можно добиться немногого. Нынешняя эпоха – эпоха науки и знаний. Всё взвешивается и судится по ней – эпохе идейных лидеров, которым подчас и не нужно выходить на арену самим, как Питунгу. Именно сила их идей обеспечивала им лидерство, а не их мужество и террор.

- Тьфу, Питунг, шшш!

- Вам что-нибудь нужно, менеер? – обиженно спросил Де Ман.

- Да, да, случайно мне нужно как раз выпить, менеер Де Ман. Премного благодарен вам. Тёплое молоко – как и вчера.

Он позвал служащего, и вскоре мне доставили то, что я просил. Он поставил стакан передо мной. Я знал, что Де Ман глядит на меня недовольным взглядом.

Во время моего третьего визита Де Ман всем своим видом показал, что я ему не нравлюсь. Но мне было всё равно. Я надеялся, что больше не буду фыркать, и из моего рта не послышится никакого шшшш. Я буду стараться держать себя в руках, если вдруг появится Питунг.

После четырёх часов чтения я наконец наткнулся на письмо с инструкцией генерал-губернатора Роосенбоома для секретариата в адрес губернаторов и представителей синдикатов в Ост-Индии, в котором он предупреждал их о том, чтобы ни одно из подконтрольных им колониальных изданий не публиковало сведений о беспорядках на Филиппинах.

Вот так и получилось, что я просидел почти месяц в здании Государственного архива, изучая эти бумаги документ за документом. Больше ничего важного я не смог обнаружить. Мне пришлось искать дополнительный материал в голландских и малайских газетах и журналах. По-явански я не понимал. Я мог позаимствовать газетные материалы из библиотеки музея Гедунг Гаджах, который принадлежал Bataviaasch Genootschap voor Kunsten en Wetenschappen*. Правда, коллекция не была полной, так как не все издательства предоставляли по три экземляра своих печатных изданий для сохранения их на будущее. Дело в том, что этот призыв не был подкреплён законом, так что многие издательства просто не обратили на это внимания. Кроме того, моя собственная контора выписывала газеты и журналы, издаваемые в Нидерландах, Англии и Франции. Прочитав все эти статьи, выпущенные как в Ост-Индии, так и за её пределами, я смог сделать данные записки.

Колониальные державы Европы переживали затишье, которое дорого обошлось им впоследствии.

* Bataviaasch Genootschap voor Kunsten en Wetenschappen (голланд.) – Общество искусства и наук Батавии.

Особенно с учётом новых колониальных держав, таких как Япония и Америка, спокойствие в Европе было подозрительным. Все эти страны, кроме Нидерландов и Бельгии, были недостаточно удовлетворены масштабом своих колоний в Азии, Африке и Латинской Америке. Англия утратила Южную Африку, Испания лишилась Мексики, Филиппин и Кубы. Между тем, было вполне естественно, что такие маленькие страны, как Бельгия и Голландия, сдерживали себя, потому как всё равно не смогли бы конкурировать на полях сражений, к примеру, с теми же Францией или Германией.

Среди колониальных держав, проявивших тягу к колониям, оказалась Германия, которая вступила в борьбу за колонии самой последней. Она была озабочена в Европе в течение двух последних столетий. Немцы знали, что их оставили позади. Но мир за пределами Европы уже был поделён на колонии европейскими державами. Для наций Европы, между собой уважавших закон, не было оснований затевать спор с соседями из-за колоний. Единственной возможностью было лишь восстание самих туземных жителей колоний, которые призывали к вмешательству.

Говорят, каким бы умным ни был западный учёный, если он глубоко не разбирается в колониальных делах, то никогда не поймёт мир. Он будет смотреть на этот мир с того или иного этажа башни из слоновой кости. На протяжении всей истории человечества вплоть до сегодняшнего дня страна становилась целым миром благодаря своим колониям. Страна без колонии подобна вдовцу, вынужденному самому делать всю работу по дому, а также зарабатывать себе на жизнь в одиночку. А колония больше напоминала жену, которая вышла на работу, но при этом была покорной, верной и послушной. И хотя это противоречило христианской морали (кроме мормонов, конечно), чем больше таких «жён» было у метрополии, тем богаче она была, тем больше её уважали.

Если такая аналогия вообще уместна, то можно было бы далее сказать, что «жёны», которых Германия приобрела себе в Африке, были не способны на что-либо, а «жена» по имени Восточное Папуа вообще была глупой и бесполезной «женщиной», которая не только ничего не производила, но и стала обузой в последнее время. Для того, чтобы страна могла отобрать колонии у своих соседей – вы только посмотрите, как узок мир для так называемой человеческой власти! – без помощи туземцев колоний, баланс сил между народами Европы должен измениться.

Я вернулся в здание Государственного архива, чтобы узнать немного о Папуа: была ли какая-нибудь вероятность того, что Германия сделает рывок и будет использовать его как плацдарм для проникновения на территорию Ост-Индии?

Получалось, что Папуа уже давно являлось мишенью колониальных держав. Англичане пытались оккупировать Западное Папуа в 1784 году, но были вынуждены уйти, и не только потому, что жители его были слишком примитивны, но и потому, что чёрная лихорадка стала для них пугающим ангелом смерти. Если кого-то поразит чёрная лихорадка, его моча принимает тёмный цвет, практически шоколадный, и он исчезает с лица земли. Они покинули земли Папуа, чтобы их сменили голландцы, разместившие свой штаб в Маноквари.

Из документов, которые я изучал целую неделю, я пришёл к выводу, что Англия пожалеет, что покинула Папуа в 1793 году. Англичанам следовало бы превратить Папуа в свою базу, чтобы связать Австралию с Сингапуром и Малайей. Португалия в Восточном Тиморе и Германия в Восточном Папуа были слишком далеко от любой другой базы. Это относилось равно и к Ост-Индии, и к Голландии. Эти три колонии так и сохранились в неприкосновенности. Были ли они пустыми и не приносили ничего, или наоборот, были прибыльны, обладание колонией делало страну великой. Можно было с гордостью смотреть на своих соседей на любом собрании, пока вы обладали подобным величием.

Таким образом, я целых три месяца вёл эту работу, чтобы получить общую картину положения в Нидерландской Индии относительно возможности восстания образованных туземцев и вмешательства других колониальных держав.

Когда я попросил досье по Восточному Папуа, господин Л. снова доставил мне его лично. Он сел за стол напротив, долго смотрел на меня, а затем заговорил:

- Судя по требуемым вами бумагам, я мог догадаться, насколько важна ваша работа, сударь. Всё это я вам показал. Все эти документы находятся под моим полным контролем. Только я один знаю коды каталогизации. И если я скажу, что каких-то документов не существует, то не найдётся силы, которая могла бы предъявить их, сударь.

- Вы и впрямь очень важный человек, сударь, – сказал я. Я полагал, что он надеялся на мою благодарность и несколько слов признательности ему, сказанных Его Превосходительству генерал-губернатору.

- Что вы имеете в виду, сударь? – спросил он.

- Я имею в виду, что вам будет очень легко отказаться передавать мне какие-либо из требуемых документов.

Он закусил губу, подавляя свои чувства, чтобы не выплеснуть их наружу. Видимо, ему требовалось сочувствие: слишком одиноко ему было все эти годы в этом здании на кладбище.

- Верно. Мне достаточно сказать «нет» один раз, и никто не будет больше просить. Значит, документа нет. Я как фокусник. Любой, кто не верит, может сам попытаться искать нужный документ среди семи километров бумаг. Так он будет искать, пока у него не появятся внуки, и всё равно ничего не найдёт.

- Да, вы действительно обладаете полной властью над этими документами. Весьма вам признателен за вашу помощь.

Теперь он довольно улыбался.

Может быть, он сказал всё это, чтобы выразить своё разочарование тем, что ему приходится обслуживать туземца, у которого имеется мандат из Algemeene Secretarie?

Но возможно, что моё первоначальное предположение оказалось более правильным: он хотел, чтобы я замолвил за него слово перед Его Превосходительством генерал-губернатором или канцелярскими богами в Algemeene Secretarie. Ему бы хотелось добиться в том учреждении повышения.

- Вся важная правительственная работа обычно начиналась с изучения документов в кабинетах этого дома, сударь, – заговорил он снова.

- И члены Совета Ост-Индии делали так же? – спросил я.

- Верно.

- Они работали в комиссии или индивидуально?

- В комиссии, сударь. Поэтому-то я и знаю, насколько важна ваша работа. И вы сами тоже важный человек, менеер.

- Продолжайте, сударь. Не знаю, насколько важна моя работа, не говоря уже обо мне, – быстро возразил я. – Всё, что я знаю, это то, что у меня есть задание, которое я должен выполнить. Больше мне ничего не известно.

- У вас есть какие-то дела сегодня вечером, менеер? – неожиданно спросил он.

- Только семейные дела, – ответил я.

- Могу я пригласить вас на ужин в ресторан «Тонг Ан» в восемь вечера?

- Боюсь, что не смогу принять ваше любезное приглашение, сударь.

- Может, завтра?

- Не думаю, что смогу, менеер.

- А как насчёт того, чтобы прийти вместе с мефрау? – настаивал он.

- Хорошо, завтра я приду с женой.

Он протянул мне руку, взволнованно пожал её и удалился в свой кабинет.

Документы об отношениях между Голландской Индией и португальским Тимором содержали мало интересного. Основная их масса была сосредоточена на межплеменных конфликтах на границе. Следующим вопросом, на который мне следовало обратить внимание, был вопрос об Англии и Северном Борнео, богатым нефтью.

Похоже, самые востребованные колонии – это те, которые имели большое число жителей, тем более, если они к тому же были плодородны и имели полезные ископаемые.

И именно потому, что на Яве было самое многочисленное население, голландцы и сосредоточили там свою власть. Население Явы можно было поработить с помощью пушек, винтовок и штыков. Голландские колониальные власти в Ост-Индии постоянно концентрировались на Яве. С Явы просматривался и оценивался весь регион Ост-Индии и всё, что там содержалось.

В ресторане «Тонг Ан» я выяснил две вещи в отношении менеера Л.: с одной стороны, он был поклонником китайской кухни, а с другой – ему нравилось изучать всё, связанное с Явой.

- У вас есть доступ к стольким документам, – прокомментировал я.

- Но именно вы превзойдёте в двадцатом веке достижения Раффлза и Вета, сударь.

- Нет необходимости превосходить их, менеер. Это великие классические учителя, которые будут жить вечно. – Он сделал глоток бренди, пожелав мне здоровья и успехов, и продолжил. – Когда-нибудь яванцы научатся быть благодарными и поставят памятники этим двум яванским пионерам.

- Вам тоже поставят памятник, менеер, – добавил я.

- Для меня слишком много чести, сударь. Я никакой не пионер, и вовсе не такое совершенство. Раффлз и Вет навеки обеспечили себе вечное имя в этой области.

В этот момент я понял, что этот человек не нуждается во внимании ни генерал-губернатора, ни членов Algemeene Secretarie, ему достаточно быть похороненным в этом мавзолее, каким бы тихим и холодным он ни был. Все документы, которые ему были нужны, находились там же или приносились ему по его команде. Он мог исследовать всё, что хотел и писать на любую тему, какую хотел. Он и так добьётся успеха. Зачем ему внимание к его персоне со стороны людей? Кому угодно известно, что пройдёт ещё много времени, прежде чем какой либо яванец сможет сравниться с ним, особенно если он не изучал западную логику.

Так чего же он ожидал, приглашая нас с женой на ужин в этот ресторан?

Моя жена была занята разговором с его женой. Сидя под стоваттной лампочкой, они несколько раз вытирались платками, но всё равно лица их блестели. После ужина официант подал нам тёплые влажные и ароматные полотенца. Моя жена, впервые оказавшись в китайском ресторане, не поняла, что ей делать с этим влажным тёплым полотенцем, но увидев, как господин Л. вытирает им руки и лицо, она понимающе рассмеялась и последовала его примеру.

- Почему вы решили выбрать Яву в качестве основного предмета изучения, менеер?

- Есть один секрет, который мне до сих пор не удалось разгадать, сударь. Я даже пока не смог выдвинуть простую гипотезу. Попробуйте сами найти ответ: в чём причина того, что по численности своей яванцы намного превосходят любой другой народ Ост-Индии, несмотря на схожие возможности и природные условия? Почему у яванцев более длинная и богатая история? Почему в любой исторический момент они оставляли после себя более богатое культурное наследие? Была эпоха, когда они превзошли некоторые европейские нации в определённых областях. Хм, я вижу, сударь, вы поражены.

Нет, я не был поражён. Каждый раз, когда этот чиновник восхвалял превосходство яванцев по сравнению с другими народами Ост-Индии, я чувствовал, что что-то раздражает меня. Мне было известно, что когда-нибудь мне потребуются сведения о яванском народе. Но сейчас я решил подыграть ему, раз он так увлечённо рассказывал о Яве.

- Не с того ли голландцы с самого начала решили сделать Яву центром своей власти в Ост-Индии? – спросил я.

- В действительности всё обстояло наоборот, господин Пангемананн. По этой причине правление Голландской Индией было сосредоточено на Яве. На Яве ещё до прихода европейцев существовала такая социальная организация, чтобы сделать возможным культурный и социально-экономический прогресс.

- Если вы так восхваляете яванцев, то почему тогда они потерпели поражение от европейцев?

- Это длинная история, сударь, – он поднял свою рюмку бренди и чокнулся с моей. – Желаю вам добиться успеха как колониальному эксперту!

- А я желаю вам добиться успеха как эксперту по Яве! – ответил я.

Лекция о Яве возобновилась на следующий день в здании Государственного архива, прежде чем я приступил к работе.

С прежним чувством раздражения я спросил его:

- Входит ли танец серимпи, о котором столько говорят, в число яванских достижений, достойных вашей похвалы?

- Да, он тоже. Серимпи, конечно, не самый лучший пример, возможно, даже, скорее наоборот. Он родился в период упадка яванского феодализма и создан был не для восхваления богов или предков, победы над злом, глубины или величия какого-то человеческого чувства. На самом деле, в серимпи нет ничего драматического, во всяком случае, драматического по европейским меркам. Он был создан в процессе вырождения, чтобы дать возможность местным туземным правителям, большим или малым, выбрать себе партнёршу на ночь после того, как эти танцовщицы покрасовались перед ними, продемонстрировав свои тела в танце.

- Вы это выдумали, менеер, не так ли? – спросил я. – Вы точно это знаете? Наверное, вы никогда не покидали этого здания, сударь.

- Можно обосновать любое мнение. Это зависит только от того, под каким углом подойти к нему. Вот, к примеру, Вет, прекрасный знаток Явы, сударь, который никогда не ступал ногой на земли Явы. Вы и сами сейчас прикладываете усилия, чтобы стать экспертом по колониям Ост-Индии, входя и выходя из этого здания. Вы не бросаетесь в гущу народов Ост-Индии? – он покачал головой, но я не понял, что он имел в виду. – Дело в том, что документы надёжнее, чем уста их авторов.

Я лишь утвердительно кивнул. С этого момента мы с ним стали друзьями, так же, как и наши жёны – подругами.

- Если вы так хвалите Яву, почему тогда она потерпела поражение от европейцев? – повторил я свой вопрос.

- Во-первых, потому что у яванцев такой характер, который склонен всегда искать сходство и гармонию, забывать о различиях, чтобы избежать социальных конфликтов. Это те ценности, которым они повинуются до такой степени, что иногда этому даже нет пределов. И с течением времени, а это случалось уже всё чаще и чаще, они стали переходить от одного компромисса к другому, окончательно растеряв все принципы. Яванцы предпочитают приспосабливаться, а не ссориться из-за принципиальных вопросов.

- Вы это снова выдумали, сударь, – сказал я, вновь закидывая удочку.

- Вам лучше будет самому побольше узнать о Яве. Каждый колониальный эксперт по Ост-Индии начинал именно с этого необычайного народа. Разумеется, я ничего не придумал, менеер. Сама эта нация оставила следы после себя, и не только в камне или в меди, но и в виде пустых историй. То, как появился подобный характер, было, конечно, связано с бесконечными войнами. Люди тосковали по миру, и потому отказывались от своих принципов. Великий поэт времён Хайяма Вурука в четырнадцатом веке – Мок Тантулар, сударь, сформулировал суть этого адаптивного характера в одном двустишии из своей поэмы.

- Поэмы? – воскликнул я с недоверием.

- Да, менеер, стихотворение было написано в четырнадцатом веке. В грубом переводе оно гласит: почитаемый нами Будда ничем не отличается от Шивы, высочайшего среди богов. Будда, которого мы чтим, это сама вселенная. Как можно разделить их? Суть Будды и форма Шивы едины. Они разные, но ни едины, и тут нет никакого конфликта. – Он посмотрел на меня, чтобы удержать моё внимание. Затем продолжил, – другой поэт той же эпохи, Прапанча, который одновременно являлся управляющим буддистского храма на Яве, написал поэму «Негаракартагама». Он писал, обладая таким высоким положением, будучи на ответственной должности. Но и он также объединил Будду с Шивой. Такова общая тенденция к компромиссу, забвению принципов.

- Но это уже вопрос религии, менеер, – огрызнулся я.

- В те времена, сударь, религия была ещё и политикой, вопросом власти. Разве не так было и в Европе в прежние времена? Разве в восьмидесятилетней войне между Нидерландами и Испанией протестантизм не защищался от католицизма? Именно эта борьба и породила свободное государство Нидерланды. Именно такая борьба шла и на Яве: одного раджу свергал другой из-за религиозных разногласий. Один поклонялся Вишну, другой – Кришне, и так далее…

Это я, конечно, мог ещё понять, но чтобы яванцы могли писать стихи в четырнадцатом веке…

- Они писали стихи, когда большинство европейских народов были ещё неграмотными, сударь. Имеются археологические свидетельства остатков их письменности с восьмого века. В том столетии голландцы едва познакомились с христианской верой и только учились распознавать письмо. Конечно, они ещё не умели читать. И даже убили первого пропагандиста Евангелия, Бонифация. Не так ли?

Я должен был честно признаться себе, что этот человек имел глубокие познания о прошлом и настоящем Явы.

- Менеер, вы сами читали какие-нибудь из этих произведений четырнадцатого века?

- Конечно, сударь, на классическом яванском языке, и написанные древним яванским письмом.

Он был как улитка, похороненная на этом кладбище.

- Официальная мысль во времена Маджапахита фактически достигла пика своего развития, поддерживаемая Прапанчей и Тантуларом, но она же послужила причиной гибели яванской нации. Люди всё больше начали игнорировать принципы. То же самое произошло, когда на Яву пришёл ислам сто лет спустя. Люди начали искать параллели между шиваизмом-буддизмом и исламом. Но тот же ислам был принят без принципов: была принята только его внешняя форма, шариат. Десятилетиями они жили, отказываясь от принципов. Затем пришли европейцы. А европейцы привыкли основываться на принципах. Европейцы численно уступали им, но они победили как раз из-за принципов.

- Вы собираетесь получить докторскую степень, защитив диссертацию на эту тему?

- Нет, сударь, я просто хотел бы улучшить условия работы этой конторы и получить дополнительный бюджет на несколько конкретных предметов.

- Вы когда-нибудь представляли предложения по такому бюджету?

- Они никогда не привлекали к себе внимания. Мы до сих пор ещё работаем по правилам столетней давности.

Я снова принялся изучать бумаги. Были ли признаки того, что немцы собирались сменить голландцев в Ост-Индии? Я ничего не нашёл. Германия потеряла шанс стать колониальной державой. Было невозможно получить какие-либо свидетельства в пользу этой теории. Но зато я наткнулся на несколько интересных документов о генерал-губернаторе Ван Имхоффе, полномочия которого длились пять лет. В истории V.O.C. – Голландской Ост-Индской Компании – он был единственным немцем среди генерал-губернаторов, и привёл туда большое количество немецких солдат. В тех документов имелось немало намёков на то, что Ван Имхофф намеревался германизировать Ост-Индию. Действительно, не было ни одной фразы, в которой содержались бы чёткие обвинения. Голландцы же с подозрением относились ко всему, что хотя бы отдалённо напоминало немецкое. Что удивительно, так это то, что в досье с бумагами тех времён я обнаружил поэму на малайском языке под названием Syair Himon – своего рода самокритика Ван Имхоффа, и целый шквал писем с возражениями против идеи создания лютеранской церкви для немецких солдат.

Ещё одно интересное досье – дело Питера Эльбервердта, немецкого торговца, немца по отцу и туземца по матери. Он стал союзником королевства Матарам, чтобы свергнуть V.O.C. и германизировать Ост-Индию. Его дело, ставшее общеизвестным в Ост-Индии, заключалось в слишком жёстком характере наказания предателя. Все четыре его конечности были оторваны от тела четырьмя лошадьми. Затем его тело было садистски изрублено, а голова насажена на копьё. Его выставили на Рыбном рынке перед входом в собственный дом. Не все материалы из этого дела, имеющиеся у меня на руках, были тогда опубликованы.

Что для меня было важно, так это идея проследить за любым немцем, который хотел бы германизировать Ост-Индию. И если раньше были такие люди, то почему бы им не быть и сейчас? Разве те молодые турки, прикрывавшиеся панисламизмом, не пошли по стопам немцев?

Затем я изучил досье о распространении немецкими миссионерами Евангелия. Были ли какие-либо признаки того, что они готовили свои районы операций в качестве баз, которые могли бы поддерживать связь с колониальными властями Германии на Восточном Папуа? Честно говоря, я не осмелился сделать такой вывод или высказать заявление по этому поводу, и потому привёл документы в порядок и убрал их, как будто и не читал их совсем. Не будучи протестантом, я мог бы найти слишком сложным решение таких деликатных вопросов.

Помимо чтения специальных публикаций по колониальным исследованиям, я начал составлять свой отчёт об образованных туземцах и их возможных контактах с другими образованными народами в прочих колониальных странах. Это был самый длинный отчёт, который я когда-либо писал. На него у меня ушёл почти год.

Возможно, я недостаточно ясно изложил свои обязанности после получения повышения до должности комиссара. У меня не было никаких полномочий. Я только и делал, что листал бумаги и писал. Если я и мог ещё кому-то отдавать приказы, так только помощникам – служащим на побегушках – купить мне сигареты или напитки. Это в корне отличалось от того времени, когда я был инспектором: тогда я мог командовать объединённым полевым отрядом полиции.

После того, как я закончил свою рукопись, я передал её старшему комиссару. После этого не было никаких новостей. Каждый день я сидел в конторе как приклеенный к своему креслу. Ситуация изменилась во время правления Его Превосходительства генерал-губернатора Иденбурга. Мне дали трудное задание, которое соответствовало моим предыдущим исследованиям: следить за образованными туземцами. И, конечно же, главной фигурой в авангарде туземцев был Минке. Благодаря этому заданию я так хорошо узнал его, хотя сам он меня не знал.

Я выполнял это задание до тех пор, пока его не выслали на Амбон: я передел его помощнику резидента Молуккских островов, о чём уже рассказывал ранее. Там его держали под домашним арестом. Он должен был сообщать каждый раз, когда контактировал с кем-то извне. Такой список ему следовало представлять каждую неделю с перечислением лиц, с которыми он желал пообщаться, и мест, которые желал посетить в ближайшие семь дней, и докладывать потом обо всех своих встречах. Он получал пособие, равное первому жалованью выпускника STOVIA, за исключением того, что раз он не закончил учёбу, то получал в месяц пятнадцать гульденов вместо восемнадцати. Письма он мог получать, но сам отправлять свои не мог без разрешения. Правительство позволило ему получать любые печатные издания, какие он хотел, но сам он при этом не мог публиковать ни слова.

Чувствую, что для него – человека, привыкшего высказывать своё мнение, такое правило было страшной мукой и душевным терзанием современного индивида.

По пути домой я продолжил писать свои заметки.

Это был единственный раз в моей жизни, когда я присутствовал при историческом событии – изгнании человека, которого я считал своим учителем, – Радена Мас Минке.

Он стал первой жертвой попытки колониальных сил помешать Ост-Индии стать вторыми Филиппинами.

Перед тем, как покинуть Амбон, я оставил для него письмо – короткое, со словами сочувствия о том, что, что бы он ни ответил мне, я всё равно останусь его лучшим другом, так как он был моим учителем, по стопам которого я не мог не пойти. Но я всего лишь слуга правительства, и не вмешиваюсь лично в положения о его ссылке.

В конце своего письма я написал:

Слуга правительства – это человек, который всегда несёт ответственность перед правительством, не берёт на себя обязательств, кроме как ради собственной безопасности и удовольствия.

Когда я вернулся в штаб-квартиру полиции, мой начальник вызвал меня к себе. Он поздравил меня с успешно выполненной работой и вниманием со стороны руководства, которое я сумел привлечь к себе. Какому чиновнику не будет приятно узнать, что он привлёк к себе внимание руководства?

Он велел одному из помощников принести кофе и пирожные, словно сам был весьма доволен результатами моей работы. Я узнал в отделе кадров, что он был приверженцем англиканской церкви и, возможно, впитал в себя некоторую враждебность по отношению к моей религии. Поэтому мне надлежало быть с ним осторожным.

Он добродушно прошептал:

- Для вас официальное письмо, менеер, – и вынул его из кармана и передал мне. Он просто стоял, как будто ожидая, пока я прочитаю письмо. Поняв это, я вскрыл конверт и принялся читать. У меня закружилась голова и потемнело в глазах: ещё со вчерашнего дня я был… на пенсии! Боже, вот, значит, как выглядит милость со стороны правительства после того, как я продал себя и свои принципы, став презренным человеком.

- Не хотите выходить на пенсию, сударь? – спросил мой начальник.

- Я ещё молод, менеер.

- Тогда у меня для вас есть ещё целая стопка писем, сударь, – шутливо сказал он, сделав вид, что роется во всех карманах. Оттуда он вынул ещё одно письмо и передал мне. – Вы ещё молоды и вам не стоит быть стариком-пенсионером. Вот здесь – ещё письмо для вас, менеер Пангемананн.

Но я уже утратил всякую надежду. Я взял письмо и сунул его себе в карман.

- Почему бы васм не прочитать его тут же?

- Спасибо, сударь, но я лучше вернусь сначала домой.

Он похлопал меня по плечу и проводил до веранды конторы, а затем приказал одному из полицейских агентов достать мне машину. Никогда ещё он не был так любезен со мной.

- Передавайте мой привет мадам, – сказал он.

По дороге домой на машине я предъявлял в сердцах обвинения правительству в неблагодарности: оно теперь взяло и выбросило меня словно мусор на обочину дороги. Что значит без своей должности этот Пангеманнн с двумя «н»? Тем более и с женой-европейкой, статус которой он не сможет больше поддерживать? Кем был Пангемананн без своей полицейской формы? Только лишь штатским лицом, да пожилым пенсионером, и больше никем! Правительственные учреждения будут отныне для него закрыты. Ему больше не будут кланяться или снимать перед ним шляпы. Он будет обычным белым листом бумаги без всякого смысла.

Минке же, даже находясь в изгнании, сохранял свою личность, и правительство по-прежнему высоко ценило его. А кем был Пангемананн на пенсии, без государственной должности? Что теперь остаётся делать? Снова мечтать? Все мои принципы были отброшены в сторону ради интересов правительства.

Как только машина остановилась у подъезда, водитель выскочил и понёс мою сумку прямо в дом.

- Ты такой бледный, Жак! – упрекнула меня жена. Она быстро подхватила меня, увидев, как я зашатался.

Ноги мои отяжелели, суставы ослабли. Что со мной?

Водитель помог поддержать меня и ввести в комнату. Затем, поклонившись, вышел.

Я в подавленном настроении сидел на кровати, пока жена снимала с меня форму – форму, которую я никогда больше не надену. Уволенный в запас без всяких церемоний прощания, без выражения благодарности… И пистолет мой в кобуре бухнулся на кровать.

Она развязала мне шнурки и попыталась с трудом, еле дыша, снять мои ботинки. Стащив с меня носки, она положила мои ноги на кровать, а голову – на подушку.

- Как же ты ослаб в последние дни, Жак. Двое из наших детей ещё не выросли.

Она подняла москитный полог над кроватью, подошла ко мне и поцеловала:

- Я разве недостаточно люблю тебя, Жак?

- Избавься от этой грязной формы, дорогая.

Она пошла и выполнила то, что я хотел. Выдернула кожаный ремень из брюк и, как обычно, повесила его на вешалку для одежды. Пистолет положила в шкаф и заперла его. Она вышла из комнаты, унося грязную одежду. Вскоре она пришла снова и, открыв москитный полог, сказала:

- Тут тебе официальное письмо, Жак. Оно всё ещё не распечатно. Почему бы тебе не прочесть его?

Список моих ошибок, подумал я.

- Положи его в ящик, дорогая.

- Нет, так не делается, – возразила она. – Официальные бумаги следует читать немедленно. Почему ты в последние дни такой подавленный? Ну что, читать мне?

- Читай ты, дорогая, а я очень устал.

Я слышал, как она порвала конверт. Сам же я закрыл уши и напрягся, прикрыв глаза. Мне ничего не хотелось слушать.

- Жак! – неожиданно воскликнула она.

Я ещё сильнее прижал подушку к уху. Должно быть, она обязательно расплачется, когда примется читать мой список совершённых ошибок и неудач.

Но она трясла меня. Из вежливости я был вынужден лечь на спину и обратить на неё внимание. Но она не плакала. Лицо её сияло.

- Что такое, дорогая?

- Жак! – взволнованно воскликнула она. – Почему ты молчишь? Это же повышение, Жак! Ты получил повышение! – она обняла и поцеловала меня. – Ах, Жак, вся твоя изнурительная работа не прошла даром. Жак! Жак! – она зарыдала от радости.

Она плохо понимала по-голландски. Теперь я буду получать пенсию двести гульденов. Клуб Harmonie будет навсегда закрыт для меня. Меня просто вычеркнут из списка его членов. Это полный крах.

Как только она отпустила меня, сразу же встала и перекрестилась. У меня не хватало духу видеть её разочарование, как только она поймёт, что неверно истолковала письмо. Но вдруг она сказала:

- Мы переезжаем в Бёйтензорг, Жак! Там тихо и прохладно, мне там понравится. Вовсе не так суетливо, как здесь. Только вот детям придётся сменить школу.

Переехать в Бёйтензорг? Зачем в Бёйтензорг?

- Но какая жалость, Жак, что ты больше не сможешь носить свою форму. Ты начинал свою карьеру в этой форме. После Влардингена в Хертогенбосе, а потом здесь, в Батавии.

- Ты правильно разобрала письмо, дорогая?

- Я поняла каждое слово.

- Ты счастлива, дорогая?

- А какая женщина не была бы счастлива, дорогой, если бы её мужа не повысили до должности в Algemeene Secretarie?

Я вскочил с кровати и схватил письмо. Прочитал его сам. Нет, всё верно. Моя жена поняла каждое слово правильно. Меня действительно переводили в Algemeene Secretarie с повышением жалованья на двести гульденов. Мне придётся переехать в Бёйтензорг. Там нам предоставят дом.

Algemeene Secretarie! Это же в одном-двух шагах до генерал-губернатора!

Я упал на колени и в благодарности перекрестился. Значит, правительство не забыло Пангемананна!

4

Если бы жена не потянула меня за собой, возможно, я так и стоял бы с открытым ртом у нашего нового дома в Бёйтезорге. Дети бросились наперегонки внутрь, а моя жена, не в силах больше сдерживаться, хотела видеть, всё ли там расставлено по местам, как она и велела.

Один лишь я остался стоять, разинув рот: этот дом когда-то был резиденцией Радена Мас Минке! Я должен быть счастлив, живя здесь. Через дорогу от меня находится дворец генерал-губернатора. Двор дома просторный, легко дышится. Здесь большие ухоженные тенистые деревья, все в зелени, освежающей взгляд. Сам дом был каменным, тоже большим и красивым, гораздо более роскошным, чем наш прежний дом.

Чтобы иметь возможность жить в этом доме, ты избавился от Радена Мас Минке! Ты, Пангемананн! Я больше не мог сдерживать терзания от укоров своей совести. Ах, тут же возразил я сам себе, правительство сильнее моей совести. Вот чёрт!

И тут я услышал смех позади себя. Я обернулся: это Питунг и Минке смеялись, указывая на меня пальцем и многозначительно переглядываясь. Шшшш! Шшшш! Шшшш!

- Ты снова начал, Жак? – отругала меня жена.

Правительство расправилось с вами обоими, Питунг и Минке! Не делайте глупости.

И я вошёл в дом.

В тот же день нам нанесли визит наши соседи, которые оказались чиновниками Algemeene Secretarie. Всё поведение их, вплоть до слов, было осторожным и сдержанным; они больше следили за мной, так, как будто наблюдали за гекконом, затесавшимся среди ящериц. Пробыв у нас не более четверти часа, они ушли.

У нас четверых тем же вечером возникла ещё одна проблема, и подкинул её Марк:

- Папа, а мы посетим Европу через три месяца, не так ли?

- Ах, да, Жак, как же насчёт твоего отпуска? Ты всё ещё можешь получить его? Или он отменён в связи с переездом в новую контору?

У нас четвертых было много планов. Жена хотела отвезти детей к своим родителям в Лион, а сама совершить паломничество в Лурд, а затем в Рим – поглядеть на собор Святого Петра. Марк и Деде останутся в Лионе и будут посещать ту же школу, в которую ходил когда-то я. А я навещу своих приёмных родителей, которым привезу из Ост-Индии особые сувениры, не дорогие, вроде корней, листьев и шкурок, которые обычно используют для приготовления традиционных лекарств на Яве.

Я не совсем был уверен, что мне дадут отпуск, и я смогу отдохнуть в Европе, поэтому и не обратил внимания на их милое щебетание.

На следующий день, в воскресенье, менеер Л. с женой пришли к нам в гости и остались на ночь. Они планировали вернуться в Батавию первым же поездом на следующее утро. Менеер Л. отправится в контору, а его жена – домой.

Приход господина Л. несколько утешил меня – по крайней мере, это меня отвлечёт.

Сидя днём в саду, я завёл разговор:

- Если вы полагаете, что яванцы всегда терпели поражение, потому что растеряли свои принципы из-за безумного стремления к равенству и сходству во всём, то подумайте о том, что если бы португальцы относились к яванцам с большей симпатией, то Ява могла стать католической, ещё начиная с пятнадцатого века.

- Вы не ошиблись, сударь, – ответил он. – Яванцы воспримут что угодно, если вы покажете им сходство. Как только они видят, что речь идёт о столкновении принципов, они становятся подозрительными и отступают, может быть, даже дерутся.

- И у вас должно быть много таких примеров для сравнения, – пытал его я.

- Конечно. Например, менеер Пангемананн, в истории никогда не говорилось о конфликте между течением хинаяна в буддизме, который первым пришёл на Яву, и течением махаяной, пришедшим позднее, хотя принципиальные различия между ними подобны небу и земле. Они приспособились друг к другу в связке с поклонением предкам, что типично для Явы. И так продолжалось с приходом потом индуизма со всеми его формами и учениями. Эти корректировки и компромиссы приняли традиционную форму и сохранились до сих пор благодаря ваянг кулиту. Вы когда-нибудь изучали хотя бы одну историю из ваянга, менеер?

- Нет, никогда, сударь.

- Да, требуется время, чтобы изучить основные направления мысли ваянга. Понять ваянг значит понять историю яванского взгляда на жизнь и на мир. Овладеть ваянгом как предметом, менеер, означает познать яванцев. Это и есть одна из основ, чтобы стать экспертом по колониальной политике. Даже яванцу, который осознанно изучил ваянг, и способному в то же время освободиться от тисков мира ваянга, всё равно предстоит долгий путь, чтобы перестроиться как независимой личности, менеер. Это царство ваянга само по себе – здание, которое не могут не затронуть современные идеи. Являются ли яванцы христианами, мусульманами или атеистами, всё равно они втянуты в эту вселенную, как было сформулировано Прапанчей и Тантуларом.

Я не мог полностью понять его лекцию, хотя и очень старался.

- Когда португальцы пришли на Молуккские острова, то местные жители без всякого сопротивления стали переходить в христианство. Для того были социально-исторические причины: на протяжении всей истории их колонизировали и они никогда не были независимой нацией, так как их земли богаты пряностями. Они смешались со многими народами, ближними и дальними, но так и не смогли извлечь никакой выгоды из этих контактов с более развитыми цивилизациями. После того, как португальцы были изгнаны с Молуккских островов во втором десятилетии семнадцатого века Яном Питерсом Коэном, все местные жители отказались от католицизма, и опять же, без всякого сопротивления, стали протестантами. Они снова приспособились, хотя источник такой аккомодации на этот раз отличался от Прапанчи и Тантулара. Они приспособились к силам, которые пришли и покорили их.

Его объяснение вызвало у меня какое-то странное раздражение. Если он подобным образом рассуждает о Молуккских островах, то уж наверняка будет так же говорить и о Менадо! Из католичества в протестантизм! – и я тут же прервал его:

- Можете ли вы обосновать своё мнение, менеер? Это же только гипотеза, верно?

- Да, конечно. Я не могу представить все доказательства в непринуждённой беседе, вроде этой. Возможно, однажды я смогу написать полномасштабное исследование на эту тему. Не думайте, что приспособляемость, компромисс, уступчивость – это типичные черты характера народов Ост-Индии, нет, сударь. Такова природа всех наций, которые отбрасывают свои принципы при столкновении с более принципиальными нациями. В Америке произошло обратное: индейские народы, соприкасавшиеся с более могущественной и развитой Испанией, были раздавлены, потому что не смогли найти способа приспособиться, и, терпя поражение за поражением, они стали есть уже не мясо, а мучную кашу. Они проигрывали и были вытеснены в резервации, где были уничтожены из-за жестокого обращения и туберкулёза, потому что уже не могли поддерживать себя в живых. Короче говоря, у слабой нации при столкновении с другими, более сильными, есть два пути: приспосабливаться, либо бежать в джунгли, где их культура и цивилизация будут вырождаться, пока они не станут такими же покорными, как овцы на пастбищах.

Сам этот архивариус казался недовольным своими словами, может быть, потому, что чувствовал, что всё сказанное им не соответствует научным критериям, которых сам же и придерживался, и потому добавил:

- Да, всё это требует дальнейшего исследования.

Я бросил взгляд на дорогу. Там за забором из крашеного частокола поверх невысокой цементной стены с посаженными внутри кустами гибискуса я увидел стоящие рядом две фигуры. Обе – женщины. Та, что стояла впереди, молчала. Та, что была сзади, тревожно дёргала её. Возможно, то были две нищенки, что не решались войти внутрь.

Архивариус проследил за моим взглядом:

- Вот что стало с яванцами, менеер.

По-видимому, обе те яванки не подозревали, что нищим запрещено входить на территорию близ дворца.

- Насколько я могу судить из истории Нидерландской Индии, яванцы всегда сопротивлялись до последнего. Когда исходишь из неверной философии, менеер, остаётся только самозащита. Яванский народ в отношениях с белыми больше никогда не проявлял агрессии. Они умеют только защищаться, выживать и продолжать проигрывать из-за философии поражения. Чем больше вырождалась их философия, тем большее поражение они терпели на поле боя. И сегодня яванцы, менеер, уже не те, что были четыреста лет назад.

- А как насчёт сегодняшних яванцев?

- Сегодняшних? Всё, что у них осталось, это тот уступчивый, компромиссный характер. Они даже не способны больше защищаться, они зашли в тупик, и развиваться больше некуда. Жаль, но они и сами не понимают всей ситуации. Они могут сделать это, только сравнивая себя с другими нациями. Всё, что было ими написано за последние сто лет, – лишь мысли побеждённого народа, который не знает, как выпутаться из такой ситуации. Никто не предложит им учиться у европейцев. Скорее наоборот, – прислуживать европейцам. Или они просто делают вид, что не знают о том, что европейцы держат их в своих руках. Они этого не знают, сударь. Даже гордятся тем, что у них есть знакомые европейцы! Только знакомые, без всякой возможности извлечь из этого выгоду!

- Вы кажетесь весьма уверенным в своих словах, менеер.

- Возможно, я слишком пристрастен.

- Сегодня уже появляются отдельные туземцы, которые начинают изучать науки по примеру европейцев.

- Полагаю, у них развивается один только мозг, но духовно они по-прежнему всё те же яванцы с пораженческим менталитетом, что и триста лет назад – подавленные, испуганные, смиренные, а иногда и наоборот, в качестве компенсации за всё это.

Обе женщины всё ещё находились за забором. Вот одна из них начала теребить другую, возможно, пытаясь заставить её уйти. Другая же отказывалась двигаться, не глядя на неё. Взгляды их были устремлены на нас.

Я извинился перед менеером Л., вошёл в дом и позвонил в местное отделение полиции, чтобы они прогнали тех женщин.

- Прошу прощения, если я слишком увлёкся. Наверное, не стать мне учёным из-за этого – продолжил господин Л., когда я вернулся, чтобы вновь составить ему компанию.

Солнце село. На место прибыли двое полицейских и отогнали женщин с помощью резиновых дубинок. Не знаю точно, что случилось потом, так как наступившая темнота мешала мне видеть. Той ночью менеер Л. со своей женой остались у нас ночевать. На следующее утром они рано уехали, сев на поезд до Батавии.

В восемь утра я явился в свой новый кабинет. Сотрудник провёл меня прямо к новому начальнику. Он оказался дипломированным юристом, французом, получившим образование во Франции, – месье Р.

Он поприветствовал меня с неожиданным радушием, по-французски:

- Я всюду отчаянно искал опытного сотрудника, говорящего по-малайски, с высшим образованием и знающим современные языки. Вы ведь приёмный сын фармацевта, месье Де Канье из Лиона, не так ли? – он провёл меня внутрь. – Он уже покинул свою компанию. Вам ведь известно это, так?

- Конечно, месье, – ответил я. – Мы даже намерены посетить его в ближайшие три месяца, пока у меня будет отпуск, и мы поедем в Европу.

- Забудьте об отпуске в Европе. Пройдёмте! – и он пригласил меня в кабинет, где начал объяснять моё новое задание на южном диалекте французского. – Вы нам здесь нужны позарез, сударь.

Мне стало ясно как день, что отпуска в Европе я лишился. Я не мог себе представить разочарование жены и детей, да и собственное тоже. Как же быстро вспыхивали и опадали наши чувства из-за того, что было вне нашего контроля.

- По мнению многих, ваш малайский достаточно хорош. И это как раз то, что нужно для вашей новой работы. Я хотел бы иметь возможность задавать вам вопросы и обращаться за советом, когда это необходимо. И ваша новая обязанность весьма проста – отвечать на мои вопросы, но не как подсудимый на суде, а как эксперт. Судя по тому, что мне о вас рассказывали, у вас имеется многолетний опыт в этом. А вопросы мои в основном касаются деятельности образованных туземцев, выходящие за рамки того, что определено как допустимое этической политикой.

Моя работа здесь ничем не будет отличаться от прежней, в полиции.

С того дня у меня появилась привилегия в виде собственного кабинета, полностью предоставленного в моё распоряжение. Там был большой шкаф, заполненный документами, официальными, общественными и частными об образованных туземцах. Там же лежали и мои отчёты для полиции. Самое толстое досье было на Радена Мас Минке, – образованного туземца, который активнее всего действовал в течение последних шести лет. Внутри также были вырезки из газет, в том числе с известными инициалами главного редактора «Медана», и вырезки из газет на французском и немецком языках с цитатами из «Медана». Никогда прежде мне не доводилось видеть репортажей из европейских газет. Возможно, и сам Минке ничего об этом не знал.

Был и отчёт о моём разговоре с Минке, и соображения по поводу его ликвидации, высказанные треми людьми, которых я не знал, но возможно, скоро познакомлюсь.

Месье Р. оставил меня в этом кабинете, где было так же холодно, как и в помещении Государственного архива. На столе меня ждал телефон с блестящим хромовым циферблатом, на котором не было ни единой царапины. Стены кабинета были голые, без всяких украшений. В углу стоял столик с белой скатертью, но без вазы с цветами. Внизу, на полке стоял инструмент, назначение которого я не знал. Я подошёл, поднял его и осмотрел. Казалось, это было простое устройство с вентилятором внутри. Спереди у него было что-то вроде корзины из плетёной проволоки, которую можно было открывать и закрывать. В этой проволочной корзине, как и среди самих проволок, были следы горения, как будто она соприкасалась с пламенем. Я положил прибор, как только в дверь постучали.

Слуга, одетый во всё белое, красивый индо с зоркими глазами и острым носом, вошёл в кабинет, но, похоже, даже не собирался меня приветствовать. Он просто стоял и смотрел на меня.

- Кто ты такой? – обиженно рявкнул я.

Наконец он слегка уважительно кивнул:

- Фриц Дортьер, менеер, ваш помощник.

- Какую школу ты закончил? – коротко спросил я.

Он покраснел, скрывая нервозность и поправляя волосы, затем смущённо ответил:

- Начальную школу, менеер.

- Зачем ты сюда явился? – снова рявкнул я.

Теперь он молча почесал затылок, пытаясь улыбнуться.

- Выйди! – велел я.

Он вышел, не отдав чести. Моё колониальное чувство было оскорблено.

Не успел он выйти, как в дверь снова постучали. На этот раз вошёл чистокровный европеец, толстый, коренастый, полностью седой. Он кивнул, низко опустив голову, и представился:

- Я отвечаю за ведение ваших дел, менеер. Николас Кнор.

- Пангемананн, господин Кнор. Я здесь новый чиновник.

- Добро пожаловать, менеер, приятной работы. Мне сделать что-нибудь для вас, сударь?

- Пока нет, менеер, возможно, позже. А хотя, наверное, есть кое-что: вы знаете менеера Фрица Дортьера?

- Конечно, менеер.

- Я не хочу, чтобы он заходил в этот кабинет.

- Я позабочусь об этом, менеер. Это ещё молодой человек, менеер: лет двадцати, а манер не знает. – Он вышел, весьма вежливо кивнув головой, и скрылся за дверью.

Я не мог не взглянуть на эту большую, тяжёлую дверь. Кто же следующий появится из-за неё? И я оказался прав: спустя мгновение кто-то постучал в дверь. Медленно и, как мне показалось, осторожно. Я не ответил, вместо этого отойдя в такое место, откуда дверь было не видно, если кто-то войдёт в неё. Постучали повторно. Я всё ещё молчал. Снова стук. Я молчал. Дверная ручка, казалось, задвигалась, затем дверь раскрылась, и внутрь шагнул человек во всём белом. Затем он вошёл в кабинет и закрыл дверь за собой. В одной руке он держал щётку из перьев, в другой – фланелевую тряпку.

Я взял сигарету и зажёг её. Резко выпустил дым. Тот человек не подошёл к шкафу с бумагами. Увидев, что я смотрю на него, он вдруг споткнулся и вымученно кивнул мне. Лицо его побледнело.

- Доброе утро, менеер.

- Доброе утро. Кто сказал тебе прийти сюда?

- Меня зовут Симон Цвейгер, менеер. Я хотел убраться в этом кабинете.

- Кто тебе велел это делать?

- Это моя ежедневная работа, менеер.

В это время зазвонил телефон на моём столе. Я подошёл ответить. Глаза Симона Цвейгера на мгновение остановились на мне, затем он торопливо сделал вид, что протирает большой шкаф. Я почувствовал, что он подслушивает мой разговор по телефону. Месье Р. вызывал меня в кабинет А. Немедленно.

- Симон Цвейгер, – позвал я человека, должность которого была мне пока неизвестна. – Мне нужно сейчас покинуть этот кабинет. Пожалуйста, выйди.

- Но сначала я уберу этот кабинет, господин, – сказал он в ответ.

- Ты слышал, что я сказал?

- Да, менеер.

- Уходи!

Он вышел с кислой миной. Я закрыл окна. Дверь я тоже запер, и только потом отравился в кабинет А.

Там уже ждали несколько высокопоставленных чиновников. Увидев, как я вошёл, никто не проявил удивления из-за моего присутствия там.

- Доброе утро, – поздоровался я.

Никто не ответил. Они лишь равнодушно кивнули мне.

Месье Р. встал со стула и представил меня им.

Именно тогда я и узнал, с кем мне предстоит работать в этом зловещем месте. Я изучал каждого из них, когда они один за другим представлялись мне. Именно эти люди решали судьбу Нидерландской Индии, её народа, земли и всего, что имелось там. И я был одним из них. Позже я осознал: все вместе мы были мозгами Ост-Индии, и даже генерал-губернатор за стеной здания напротив – всего-лишь мундир с регалиями, который выполнял всё то, что мы решим.

Месье Р. так и не объяснил, чем занимались его коллеги. Ознакомительная встреча прошла быстро – не более чем десять минут. Потом собрание прервалось. Остались только месье Р., менеер Гр., и я.

- Итак, – снова заговорил месье Р. – я уверен, что месье Пангемананну придётся много сотрудничать с месье Гр.

О чём он говорил, я пока не знал.

- Конечно, – ответил господин Гр.

- Ну, господа, прошу вас, начинайте. Мне же позвольте откланяться, – и месье Р. кивнул нам и удалился.

Мы сели лицом к лицу. Я обратил внимание на него: господин Гр. стряхнул сигаретный пепел с брюк, положил правую руку на тыльную сторону моей ладони, лежащей на столе, словно я был его любимым дитя, затем вполголоса сказал:

- Рады вы, что у вас начальник-француз?

- Я познакомился с ним только сегодня утром, менеер, – ответил я.

- Он довольно умён и сообразителен. Обидно только, что когда приходит время принимать важное решение, он становится очень нерешительным, – продолжил он. – Вы получили высшее образование во Франции, менеер. Мы все это знаем. Он весьма консервативен в том, что касается всего французского. И вам не потребуется много времени, чтобы узнать его. – Вдруг он перешёл к главной теме, которую, бесспорно, уже давно заготовил. – Обращали ли вы внимание на то, что происходит среди китайских подданных Ост-Индии?

- Конечно, я должен обращать на это внимание.

- Вы слишком скромны, менеер Пангемананн. Не думайте, что я проверяю вас. Я хотел бы задать вам один простой вопрос, хотя это и не входит в ваши обязанности. Что привлекло ваше внимание после того, как Китай стал республикой при Сунь Ят Сене? – он замолчал, ожидая моего ответа, но затем тут же продолжил, – Я имею в виду здесь, в Ост-Индии.

Для любого, кто просматривал газеты и журналы от корки до корки, начиная с названия издания и заканчивая рекламными объявлениями, было бы вполне естественно, если можно было высказаться по этому поводу.

- В последнее время многие китайцы пишут, сударь, – ответил я. – Они также переводят стихи с китайского на малайский, публикуют рассказы в европейском стиле.

- В стиле европейских рассказов! Не слишком ли вы спешите, употребляя это выражение, сударь? – спросил он внезапно.

- Конечно, вы правы, сударь, – быстро ответил я.

- А вы когда-нибудь изучали дела, связанные с китайцами, здесь, в Ост-Индии, или в Китае?

- Никогда, сударь, тем более конкретно.

- А китайский или один из его диалектов понимаете?

- Нет, менеер, я читал только то, что они писали на малайском или голландском.

- И этого вполне достаточно.

- Если вы считаете, менеер, что мои выводы были слишком поспешными, то что правильно, на ваш взгляд?

Менеер Гр. изучал меня глазами, потом сказал:

- Китайцам нет нужды подражать европейскому стилю. Они начали писать, по крайней мере, за пятнадцать веков до того, как это сделали европейцы. Они принадлежат к числу народов, которые любят истину, несмотря на то, что на них повлияли индуизм и буддизм. Я имею в виду, что им не нужно учиться у Европы, когда дело доходит до стиля повествования. Скорее всего, всё должно быть как раз наоборот.

- Они никогда особо и не противостояли Европе, – сказал я, в то же время вспомнив, что говорил менеер Л. о яванцах.

- Это верно. И в политике, и в жизни. Когда-то они носились по Европе, и ноги их коней топтали её земли. Европейские государи кланялись в знак почтения этим узкоглазым победителям, которые оставили после себя так называемые монгольские родимые пятна на задах европейских младенцев. Они есть и по сей день.

- Но это были не китайцы. Это были войска великого монгола Чингисхана.

- Всё равно, менеер. Это одна и та же раса с одинаковыми способностями. – Он снова остановился, а затем, словно учитель, продолжил проверять меня. – А вы помните имена тех китайских авторов, что пишут на малайском?

- Имена китайцев запоминаются с трудом. Простите, менеер. Если я не ошибаюсь, есть среди них Ли К.Х., Кви Т.Х., Тан Б.К. Возможно, я не так произношу их.

- Достаточно, сударь. Вы произносите все три имени правильно. Что вы думаете об их сочинениях? Есть что-то особенное?

- Что-то особенное?

- Да, то, что представляет особый интерес в их сочинениях?

- Я ещё конкретно не изучал этот вопрос, менеер.

- Полагаю, над этим мы сможем с вами поработать вместе, сударь. А теперь извините меня, мне ещё нужно заняться дальше работой. – Он кивнул мне. – Мы ещё увидимся сегодня.

И я остался в кабинете А один.

Стены кабинета были сплошь покрыты обшивкой – тёмными лакированными досками из дерева. В нескольких местах висели портреты семьи Её Величества Королевы. Стоял также и штандарт с триколором. На столе были серебряные пепельницы, в большинстве которых уже имелся пепел. Окна, казалось, никогда не открывались с момента постройки этого дворца. Я мог видеть сквозь оконные стёкла дворцовый сад и лужайки, а пёстрые краски цветов освежали окружающий пейзаж.

Дверь в комнату была по-прежнему открыта: это менеер Гр. забыл её закрыть. Я видел, как дежурный пришёл и закрыл её снаружи.

Что же мне делать одному в этом конференц-зале? Но здесь было так спокойно. Я закрыл лицо руками, наслаждаясь тишиной и покоем. В течение последних десяти лет я редко получал подобное удовольствие.

Я знал, что не удержусь и буду скатываться всё дальше и дальше в грязь, как хороший чиновник в погоне за карьерой. Во всём не преуспеешь, утешал я себя. Если тебе повезёт хотя бы в чём-то одном, то это уже поставит тебя выше большинства других людей. Мне было известно также, что я не желаю быть каким-то сверхъестественным человеком, добившимся множества экстраординарных успехов. То, чего я уже достиг, было достаточно. В любом случае, в чём на самом деле разница между успешным человеком и успешным преступником? У обоих есть такой элемент, как успех. Разница лишь в том, что один хорош как человек, другой – преуспел как преступник.

Мне уже полвека. Сколько ещё сможет прожить это тело? Десять лет? Пятнадцать? Двадцать? Врач сказал, что у меня нет признаков сердечных заболеваний. Лёгкие у меня в полном порядке. Давление также идеальное для моего возраста: 120/80. Талия у меня была не хуже, чем у любого юноши. Признаков сгущения артерий не было. Я смогу прожить ещё пятьдесят лет, если всегда буду жить так же спокойно и мирно, как и сейчас, без всякой сумятицы в разуме и чувствах. Я не из тех, кто увлекается страстями, меня не захватывают безграничные эмоции. По крайней мере, у меня нет стремления разбогатеть. Не было и стремления к огромной власти, даже соответствующей моему положению и способностям. У меня не было грандиозных мечтаний. В этом отношении я был нормальным, уравновешенным человеком. Но был у меня один план, над которым я усердно работал: вооружить моих детей достаточным образованием и знаниями, чтобы они могли вступить в жизнь в новые времена – их собственные, которые наступают как раз сейчас. Не слишком ли много этого, если начиная с сегодняшнего дня я решил быть только государственным чиновником?

Рука моя автоматически шевельнулась, чтобы перекреститься:

- Защити меня! И веди меня.

Только после этого я покинул кабинет А и отправился в собственный.

Я сидел не более мгновения, как снова встал, чтобы закрыть окна. В комнату ворвался свежий воздух, сопровождаемый прохладой и приятной сыростью.

И снова раздался звонок телефона: месье Р. звал меня к себе.

Теперь, когда я понял, как много людей хотят попасть в мою комнату, я стал запирать и окна, и дверь, прежде чем выйти. И на этот раз тоже.

Месье Р. приветствовал меня так же любезно, как и раньше, и вежливо сказал:

- Положите свой пистолет на этот стол.

Я вытащил из своего штатского костюма пистолет и положил его на стол.

- Вы довольны своим новым оружием? Или хотели бы что-то получше, посовременнее?

- Это уже на ваше усмотрение, месье.

Он взял пистолет и положил его в свой ящик. Из того же ящика он вытащил пистолет поменьше и показал мне:

- Это не британского, а американского производства, месье.

Поскольку широкая публика в основном не доверяла всему американскому, я сказал:

- Лучше уж тогда старое, месье.

- Вы просто ещё не знакомы с американским оружием, месье, поэтому оно вам и не нравится, – сказал он. – И кроме того, ваше оружие принадлежит полиции. Привыкайте сначала к этому. А вот и дополнительная коробка с патронами для тренировки. Вы знаете, где находится тренировочный полигон? – Он положил оружие, патроны и документы на стол. – Вы полюбите этот пистолет. Я и сам влюбился в него. Вам не нужно сообщать об использовании патронов в полицию: достаточно только мне, и всё будет в порядке. – Он продолжал говорить по-французски, а я просто кивал в знак согласия.

Затем он встал, подошёл к шкафу и достал папку, перевязанную лентой, которая была запечатана воском. Он положил папку на стол.

- Это ваше первое досье для изучения. – Потом он снова заговорил. – Возьмите этот пистолет. Но не носите его на талии, используйте наплечную кобуру. Носите его под мышкой. – Он снова открыл ящик и дал мне чёрную кожаную кобуру. – Вы ведь предпочитаете пистолет револьверу, не так ли?

Устав от его нескончаемого потока слов, я просто кивнул.

- Пожалуйста, возьмите всё это. Честно говоря, мне не по душе, когда этот пистолет лежит у меня на столе.

Я вернулся в свой кабинет со всем, что он мне дал. Снова открыл окно, запер дверь и расстегнул пуговицы рубашки. Начал пристёгивать ремешки, чтобы поместить пистолет в кобуру под мышку, затем снова надел рубашку. Только я собрался раскрыть папку, что всё ещё была запечатана, как в очередной раз раздался телефонный звонок и меня вызвал в себе месье Р.

- Вы понимаете, месье, что нарушили закон?

- Примерно знаю, сударь: у меня нет документов на мой пистолет и патроны. Но я всего лишь выполнял ваши приказы как начальника, не так ли?

Он улыбнулся:

- Вот бумаги. Поставьте на них свою подпись, и тогда всё будет легально.

Я сделал всё, что он просил.

- Эта папка только для вашего изучения. Она не должна покидать ваш кабинет.

Я вернулся в свой кабинет. Видимо, нервы у месье Р. похуже моих, подумал про себя я.

- Но кто сказал, что у месье Р. нервы хуже твоих?

Я оторвался от папки. Передо мной стоял человек в белой одежде и в белой чалме. Губы его скривились в ухмыляющейся улыбке, обнажая зубы. По бокам отсутствовала пара зубов.

- Шшш! Шшш!

Однако видение не исчезло, а наоборот, стало ещё более вызывающим, указывая на меня пальцем:

- Менеер, сейчас ты сидишь здесь только потому, что ты хуже месье Р. В любом случае, вы оба, да и все вы здесь, не более чем сборище больных людей. Вы уничтожили нас, потому что видели в нас преступников. Но сами вы здесь есть не что иное, как официальные преступники, тогда как мы были неофициальными.

Я взял папку и прикрыл ею лицо.

- Шшшш! Шшшш! Убирайся, эй, ты!

- Да, менеер, что я могу для тебя сделать?

- Принеси мне выпить, – приказал я, не глядя на него, так как лицо моё по-прежнему прикрывала папка. Я закрыл глаза так крепко, что почувствовал тепло в уголках глаз.

Тут вдруг я осознал, что запер дверь. Я бросил папку на стол, подошёл к двери и проверил ключ, всё ещё висевший в замочной скважине. Попробовал дверную ручку. Дверь всё ещё была заперта. Волосы на затылке и по всему телу у меня встали дыбом. Руки сами сложились и начертили крест.

Неужели я настолько болен?

Я открыл дверь и увидел Фрица Дортьера, проходившего мимо быстрыми шагами с пустым подносом без напитков.

- Фриц!

Он только бросил на меня взгляд и пошёл дальше, не отвечая. Глаза его не моргали. Они были тусклыми, как у дохлой рыбы. О Господь, мне здесь, в этом кабинете, срочно требуется друг! Как же мне хотелось, чтобы рядом был сейчас Николас Кнор, завхоз.

Вспомнив, что перед уходом я должен закрыть на ключ шкаф с папкой и запереть окна, я повернулся, чтобы снова войти в кабинет. Внезапно волосы на затылке и на теле снова встали дыбом: окна и папка, казалось, где-то очень-очень далеко. Я не смог войти в кабинет и стоял растерянный. Или я действительно сошёл с ума. Нервы мои не в порядке или в этом кабинете действительно обитают духи?

Как мне повезло, что в этом коридоре больше не было никого, кроме Фрица Дортьера. Я знал, что он мстит мне. Николас Кнор, ну где же ты? Ах, не могу же я выйти из этого кабинета, когда там открыто окно? Любой желающий сможет зайти туда, ходить по нему, прикасаться к документам, не имея на то права. И у меня могут быть проблемы.

Мне казалось, что я уже долго стою перед дверью. Я снова заметил Фрица Дортьера с пустым подносом.

- Фриц! – позвал я его по-голландски.

Он остановился передо мной. На угрюмом лице его выражалась ненависть ко мне.

- Или и приведи менеера Кнора.

- Хорошо, – сухо ответил он.

Я не обиделся. В этот раз я действительно очень нуждался в его помощи.

Вдали вновь показался Николас Кнор. Его медные пуговицы блестели. Седые волосы тоже блестели не меньше. В ожидании моих приказаний он уважительно кивнул.

- Пожалуйста, входите, менеер Кнор, – сказал я, приглашая его, и последовал за ним, усевшись на стул.

- Выглядите вы не очень-то хорошо, господин, – сказал он, сев на стул передо мной.

- Возможно, менеер. Волосы у меня на голове и на теле встают дыбом. Может быть, здесь слишком сыро.

Он только откашлялся и посмотрел в открытое окно.

- Может, горячее молоко поможет мне, менеер Кнор.

- Позвольте мне принести его вам, менеер. Вы хотели бы ещё чего-нибудь?

- Я хотел бы поговорить с вами.

- Хорошо. Позвольте мне сначала принести вам молоко, менеер.

Он встал, и я встал за ним следом. Глазами я следил за ним до самой двери. Он долго шёл по коридору в заднюю часть дома, но так и не исчез из виду. Мне стало стыдно, очень стыдно от того, что я вот так стою около своей двери. Прожил полвека, а всё боялся призраков. Возможно ли, что Пангемананн, выпускник Сорбонны, находится в состоянии вырождения?

Николас Кнор вернулся вместе с Фрицем Дортьер, который нёс поднос со стаканом горячего молока.

Они вошли, и я последовал за ними. Кнор взял молоко и поставил его на стол.

- Ещё виски, Фриц, и три рюмки. Целую бутылку! – велел я.

Фриц радостно кивнул и поспешно удалился.

Как только я сел, тут же быстро спросил:

- Менеер Кнор, кто был моим предшественником?

- Месье Де Ланж, сударь.

- Он вышел на пенсию или…?

- Ужасная вещь, менеер. Ужасная вещь случилась.

- Что вы имеете в виду?

- Самоубийство, сударь.

- Здесь?

- Здесь, сударь. С помощью яда, – медленно сказал он. Затем указал на дверь. – Здесь было заперто изнутри. Мы обнаружили это во время закрытия здания. Он так и не вышел. Я постучал. Ответа не было. Такой ещё молодой был! Всего пять лет, как окончил университет. – Вон там, – он указал подбородком на окно. – Я обошёл и заглянул внутрь. Бог ты мой! Месье Де Ланж лежал, растянувшись на полу. Я не посмел войти и сообщил по телефону службе безопасности дворца. Они прибыли и зашли через окно. И я тоже, менеер. О боже! Такой ещё молодой человек! Выпускник и ещё не был даже женат. Здесь, менеер. – Он указал пальцем на пол, возле ножек стола. – У него шла кровь изо рта и из пор кожи. Возможно, лопнули все артерии. Не знаю.

Я почувствовал холод и дрожь в кончиках пальцев своих мокрых от пота ног.

- Почему он покончил с собой? – спросил я.

- Никто до сих пор этого так и не узнал.

- Почему он покончил с собой прямо здесь?

- Об этом известно только ему самому, сударь.

Вошёл Фриц Дортьер с виски.

- Присядь на этот стул, Фриц. Давайте все втроём выпьем за нашу дружбу.

После пары рюмок виски оба они повеселели. Сам я попеременно чередовал его с молоком.

Когда лицо Фрица раскраснелось, я велел ему идти. Было видно, что он больше уже не испытывает ко мне ненависти.

- Я никогда не слышал о том, чтобы здесь случались самоубийства, – сказал я.

- Об этом и впрямь никому не следует знать.

- А о его семье никто не позаботился?

- У него не было семьи.

- Может, он сделал это из-за романтического увлечения?

- Как знать, менеер? Он был весельчаком, его любили женщины.

- Как его звали?

- Симон, менеер. Симон Де Ланж.

Это был первый раз, когда я услышал это имя. Такая важная персона. По крайней мере, я уже мог представить себе, чем он занимался тут каждый день. И он решил покончить с собой здесь, в этом кабинете! Он всё это спланировал! И не дома у себя, а здесь, в моём теперь уже рабочем кабинете.

- Не оставил никаких сообщений?

- Откуда мне знать, сударь? Но вы можете получить информацию от дворцовой охраны.

- А были ли разобраны шкафы и ящики до моего прихода?

- Конечно, менеер, – хладнокровно ответил он, как будто ничего не случилось, и не была загублена ни одна человеческая душа.

- И ничего не обнаружили?

- Не знаю, менеер. Возможно, да, а возможно, и нет.

- Вы ведь не возражаете против того, чтобы я задавал вам вопросы, менеер?

- Нет. Говорят, что вы, сударь, были полицейским комиссаром. И разумеется, вы должны задавать подобные вопросы. До вашего приезда все только и говорили, что о ваших достижениях и успехах в полиции. Я уверен, что вы проведёте собственное тайное расследование этого инцидента.

- Менеер Кнор, вы когда-нибудь входили один в этот кабинет?

Он выглядел удивлённым, услышав этот вопрос. И мне пришлось прояснить его:

- Может быть, кто-то ещё? Я имею в виду, в одиночку?

- Как завхоз я, естественно, часто бывал здесь.

- Я имею в виду после смерти месье Де Ланжа.

- Конечно.

- Вам никогда не казалось, что в этом кабинете что-то странное?

- Мне всегда было немного неприятно заходить сюда, менеер. Особенно после того, как случилось то ужасное событие.

- Когда это произошло?

- За три дня до вашего приезда, менеер.

- Спасибо, что составили мне компанию, менеер Кнор.

Он поднялся со стула, а я сразу подошёл к окну и открыл его, а затем последовал за ним к двери. Прежде, чем он удалился в свой кабинет, я добавил:

- Заходите ко мне почаще, менеер.

Он лишь улыбнулся, вежливо кивнул и ушёл.

Я оставил окно и дверь открытыми. Снова взял в руки ту папку и засмеялся над самим собой: ты прожил уже полвека, и чего теперь боишься? Тебе осталось совсем немного жить, так наслаждайся остатком своей жизни. Действительно, глупо было бы не делать этого. Добавь немного изюминки в свою жизнь, посещая время от времени Риентье де Роо. Да, как все. Сделай свою жизнь максимально сбалансированной. Ты слишком склонен к беспокойству. И что ты получаешь, постоянно беспокоясь? Ничего, ноль. Только ущерб для себя, и другим ты не смеешь этого показывать. Даже собственной жене.

Тепло виски начало действовать на меня. Я достал из ящика ножницы и перерезал ими ленточку, которой скреплялась папка. В ней было не так много бумаг. Там содержалась запись о конфискации всего имущества, принадлежащего центральной редакции Syarikat Dagang Islam под контролем Радена Мас Минке, включая здание в Бандунге, где публиковался «Медан», и всё движимое и недвижимое имущество. К последнему относились дома рабочих. А всё остальное включало деньги, как содержащиеся на банковских счетах, так и вне банка, киоски «Медана» в Бандунге, Бёйтензорге, Батавии и других крупных городах Явы, магазин канцелярских товаров, письменные принадлежности, офисное оборудование в Батавии, отель «Медан» на улице Крамат в Батавии и всё содержимое дома Радена Мас Минке в Бёйтензорге. Затем компания, созданная для импорта сырья для изготовления батика из Германии и Англии, которой управляло отделение Syarikat Dagang Islam в Соло, была заморожена. Дойдя до сюда, я снова стал листать бумаги. Я всё изучал и изучал. Ничто не указывало на то, что это было сделано по решению суда. Всё делалось вне закона.

Я погрузился в размышления. Всё не мог перестать думать: как могли европейцы, у которых такое глубокое чувство законности, вести себя как лесные разбойники? Если бы так поступал один из азиатских народов, я бы ещё понял, так как собственное капризное, деспотичное и беззаконное поведение их правителей означало, что азиаты утратили всякое ощущение своих прав. То, что сделали с Минке, было в действительности делом рук лесных разбойников. Это не Европа! Потерпевшему даже не дали возможности защищаться. До этого его лишили свободы и независимости, хотя по закону он имел право защищаться перед белым судом: у него был forum privilegiatum.

Ах, да почему я должен волноваться? Разве сам я не принимал участие в изгнании Радена Мас Минке с Явы?

Я допил остаток виски в бутылке.

Однако изгнали его по политическим соображениям, потому что имелись доказательства того, что обвиняемый действовал против интересов правительства, генерал-губернатора и его авторитета. Раден Мас Минке действительно сделал это своими заявлениями в газете «Медан». Но я никогда не догадывался, что они конфисковали всё его имущество. Моя совесть не могла принять этого. Не могла! С подобным прецедентом в Ост-Индии больше не было гарантий безопасности частной собственности. Такая конфискация – грабёж по сути – могла случиться с каждым. Верховенства закона больше не было. Это было возвращение к древнему варварству. В конце концов, ни у кого не будет прав на свою жизнь или даже не собственное тело.

Ах, почему меня должно это волновать? Меня же это не задело, не так ли? Но однажды такие вещи могут случиться и с тобой, и с твоей женой, и с твоими детьми.

Тсс! На чьей я стороне? Разве я сам не имел права грабить других, оставаясь частью этого колониального порядка?

Я удивился, услышав собственный громкий смех. Присоединяйся и становись немаловажной частью колониальной системы, и будет у тебя право делать с туземцами всё, что угодно. В том числе и со своими соплеменниками на Северном Целебесе. Чего мне колебаться? Да здравствует Её Величество Королева!

Я снова схватил бутылку. Она была пуста. Я взял рюмку. Тоже пуста. Фриц, о Фриц, принеси мне ещё бутылку. Но он больше не появлялся. Смех мой звучал сам по себе.

Я продолжал читать бумаги. Возвращался к ним снова и снова. Было очевидно, что всё имущество Минке было заморожено по решению комиссии. А глава этой комиссии – Де Ланж, месье Де Ланж, который был ещё жив несколько дней назад – неужели прошла уже неделя? – растянулся на полу рядом с этим столом, и изо рта и пор его кожи струилась кровь. Зачем же ты сделал это, Де Ланж? Неужели ты не выдержал терзаний совести?

Я снова принялся изучать бумаги. Изучал и подписи этого эксперта, на чьё место пришёл. Было несколько мест, где рука его как будто дрожала, ставя подпись, возможно, не в силах противостоять своей совести. Он знал, что все законы, что он изучал в университете, обратились в прах, когда он осуществлял их. Поэтому ты и покончил с собой, Де Ланж? Ты идиот. У тебя не было причин позволить себе загнить. Тогда и мне не пришлось бы являться сюда, чтобы заменить тебя. Надлежащее расследование твоей смерти никогда не приоткроет завесу тайны. Ты больше в долгу перед совестью, чем перед жизнью. Вот идиот. Все твои попытки стать адвокатом были напрасны, Де Ланж.

Прозвенел звонок – сигнал к закрытию конторы. Я положил папку в шкаф и запер его на ключ. Окна также запер сам, как и ставни, потом – дверь. Ключи я положил в карман, чтобы забрать их домой в соответствии с правилами. Завхозу их сдавать не нужно – это тоже согласно правилам.

- Господин завхоз, – приказным тоном сказал я, – найдите мне машину и хорошего водителя. Есть дело.

Машина помчалась в сторону Батавии. Быстрей! Ещё быстрей! Не следует мне позволять себе растрачивать остаток жизни, не насладившись её сладостью. Я ехал прямо в полицейский участок. Нет, господин старший комиссар, я не хочу видеть вас.

- Вы можете вернуть эту машину обратно в контору, – велел я водителю.

Он уважительно и послушно кивнул и забрался в машину, которая затем исчезла в облаке пыли и дыма. Я зашёл внутрь и сразу по телефону вызвал такси.

- Езжайте медленно, – велел я шофёру такси, когда оказался в машине. – В Квитунг.

Двери павильона Риентье де Роо оказались не заперты. Как только машина остановилась у веранды, я тут же выскочил и бросился в дом. Молодая женщина как раз выходила из своей комнаты с сумкой.

- Менеер Пангемананн! – поприветствовала она меня. – А я как раз собираюсь уходить.

- Godverdomme*! – выругался я. – Меня нельзя так приветствовать.

- Мне нужно ехать в Бандунг. Я уже вызвала такси.

- Что там есть в Бандунге важнее меня?

- Всё не так, менеер Пангемананн. Не сердитесь. Я обещала повидаться с Робертом.

- Робертом Сюрхофом? Позволь мне застрелить его как собаку. Не лги мне, я знаю, что у тебя этим вечером клиент.

Она посмотрела на меня своими большими глазами, едва заметными из-за длинных ресниц.

Возбуждение пошло по всем жилам моего тела до самых кончиков нервов, как будто мне снова было двадцать пять. Я схватил её за талию.

- К чёрту всех остальных! Поедем со мной!

Я вытащил её на улицу, и она заперла дверь. Мы сели в такси. Риентье де Роо молча сидела рядом со мной, даже не поднимая головы. Она была слишком напугана, чтобы даже взглянуть на меня. К чёрту всё!

- Холмы Танах Абанг – велел я шофёру.

* Godverdomme (голланд.) – «Проклятье».

- В Пангуанг, господин? – спросил меня шофёр.

- Да, Пангуанг, – коротко ответил я и обратился к Риентье де Роо, – Ты была когда-нибудь в Пангуанге?

- Нет.

- Лжёшь. Если бы ты не знала, что это такое, то спросила бы прямо сейчас.

Она не сказала ни слова. Возможно, думала, что вот-вот её втянут в какое-то полицейское дело. Такси направилось прямо в Пангуанг, к огромному деревянному двухэтажному дому на холмах Танах Абанг – борделю китайского лейтенанта.

В доме было уже полно людей. Там развлекались не только китайцы, но и европейцы. Лейтенант Сви приветствовал меня, спросив:

- Я удивлён, комиссар Пангемананн, что вы приехали сюда с инспекцией и привезли с собой Риентье.

- Всё в порядке, бабах Сви, – сухо ответил я.

- Развлекайтесь, господин, – и он отошёл.

В глазах Риентье де Роо всё ещё было дикое подозрение. Я схватил её за талию и повёл к кассиру.

- Десять фишек по полгульдена, бабах!

Риентье взглянула на меня, по-прежнему молча, думая, что её привезли сюда в связи с полицейским делом. Забавно. Какая разница между бандитами и полицией, если никто не предъявлял никаких обвинений, и до суда так и не дошло.

Я взял десять фишек, сделанных из какой-то кости с надписями китайскими иероглифами красной краской, значения которых я не понял. Я сказал Риентье:

- Спорим, ты сможешь избавиться от этих фишек за десять минут?

Она всё так же молчала. Тихо взяла фишки.

Я схватил её за талию и повёл в сторону рулетки. Она выглядела бледной – ей не больше лет, чем моей младшей дочери. Тем не менее, это не умаляло её красоты и привлекательности. Я мог видеть множество глаз, с вожделением смотревших на неё: почти все китайцы, игроки и авантюристы.

- Оставайся здесь. Используй все эти фишки. Я приду позже.

Она взяла фишки без особого удовольствия, и я понимал, почему.

Я вышел из комнаты с рулеткой, прошёл мимо многочисленных старых китайцев с косичками и молодых – с коротко остриженными волосами, блестящими от масла и аккуратно причёсанными. В большинстве своём они отходили в сторону, уступая мне дорогу. Я нашёл ротанговый стул в углу, где я мог сидеть и наблюдать за каждым движением Риентье издалека. Но я видел и людей, которые поглядывали на меня. Никто не подошёл к ней. Сама эта юная проститутка была слишком напугана, чтобы смотреть по сторонам. Всё время она держала голову опущенной, слишком хорошо осознавая, что за ней наблюдает комиссар полиции.

Издалека было видно, что она уже потеряла свою первую фишку, проиграв. И теперь пустила в ход вторую.

- Господин комиссар, – подошёл ко мне старый китаец с косичкой, всё время кланяясь, и в знак уважения прикладывая к груди обе ладони, так что рукава скатились вниз до самых локтей, обнажая худющие руки – кости, обтянутые кожей. – Давненько я вас не видел, господин комиссар. – Он улыбнулся, и как оказалось, что даже в старости, когда он исхудал, зубы его были по-прежнему безупречны. – Я очень рад видеть вас сидящим здесь. Хотите выпить арака из Видунгана, господин комиссар? Нет ничего плохого в том, чтобы время от времени пробовать его. Вы никогда ещё не пробовали, и поэтому не верите мне.

- Сколько у тебя любовниц, дедушка?

- Хе-хе, шесть, господин.

- Но ты уже такой старый. Сколько тебе лет?

- Восемьдесят, господин.

- В восемьдесят лет иметь шесть любовниц?! Ты мошенник и лжец!

Он только рассмеялся в ответ. Его впалые щёки растянулись в стороны, так что глаза совсем исчезли, превратившись в узенькие щёлочки.

- Господин комиссар – единственный, кто мне это когда-либо говорил.

- Ну ладно, дай мне своего араку.

Он ушёл и потом принёс мне маленькую глиняную рюмку на деревянном подносе с нарисованным на нём словно воском красным драконом.

- Пейте залпом, господин. Это ничем не отличается от любого другого ликёра.

Не долго думая, я выпил вина. Содержание алкоголя в нём было не такое высокое, но вкус его проявлялся медленнее, но продолжительнее. Старик стоял и ждал. Я знал, что он ждёт, когда я заплачу за арак. Я полез в карман.

- За первую рюмку не платят, господин. – Тут он достал из кармана несколько ключей. – Вам, конечно, понадобится один из этих ключей, господин. – Он разложил ключи с маленькими пронумерованными цифрами на своей ладони.

Рука моя автоматически подхватила один из ключей.

- За ключ, господин, вам придётся заплатить. Пять гульденов. Можете пользоваться до восхода солнца.

Он взял свои деньги и больше не обращал на меня никакого внимания. Риентье потеряла очередную свою фишку. Возможно, проигралась уже в пух и прах. Я пошёл за ней. Теперь ещё больше глаз устремили взгляды на меня: мужчины, играющие в карты или в маджонг, проститутки высшего класса: китаянки, европейки и туземки.

Риентье всё ещё была занята игрой за столом у рулетки. Перед ней в кучку было свалено пятьдесят фишек по двадцать пять гульденов: во время последней игры она выиграла ещё десять фишек.

- Заканчивай, Риентье, пойдём.

Она собрала все свои фишки, и мы пошли к кассиру, чтобы обналичить их на тридцать гульденов – примерно половину месячной оплаты обучения моих детей в Нидерландах. Мне не верилось, что этой женщине может так везти. Эти бандиты, заправляющие рулеткой, конечно, позаботились о том, чтобы Риентье выиграла, – чтобы получить позже все мои деньги.

- Это всё для тебя, Риентье.

Она в первый раз поглядела на меня вопрошающим взглядом, но по-прежнему молчала. Положив тридцать гульденов в свою сумку, она молча стояла, ожидая моих распоряжений. Я снова схватил её за талию и повёл по лестнице на второй этаж.

- Мы поднимаемся, Риентье.

Ступив на первую ступеньку лестницы, она спокойно поглядела на меня, словно не в состоянии поверить, что кто-то, кто всего несколько дней назад обращался с ней как с родной дочерью, теперь приглашает её в номер, который она обычно посещала с другими мужчинами, – со всеми, кто мог заплатить.

Деревянные ступени, покрытые коврами, не издавали никаких звуков, когда на них наступали. Длинный коридор на втором этаже вёл людей в желаемые номера. Здесь было тихо и безмятежно, как на вершине горы. Кое-где были открыты окна, и если посмотреть наружу, то можно было увидеть огни Танах-Абанга, мерцающие как звёзды, только на земле, а не в небе. В то же время фары машин, словно светлячки, мчались сквозь темноту.

Я дал ей ключ. Она молча взяла его и прошла прямо в комнату, номер которой был написан на ключе.

Оказалось, что я тоже мог сделать это…

***

На следующий день я не успел долго просидеть в своём кресле, как в мой кабинет вошёл месье Р., чтобы поздороваться, и сел напротив меня.

- Сегодня я хотел бы впервые выразить вам свою благодарность, месье. Вы уделяете довольно много внимания тем вещам, которые я игнорировал. Вы нашли время для чтения рассказов на малайском, которые публикуют китайские авторы. Можно сказать, что Ли К.Х. – из старшего поколения. Вы знали о том, что он протестант? Я кивнул.

- Он самоучка, много читает, и ему есть, что сказать. Но я не уверен, что он имеет какое-то отношение к подъему в Китае. По мнению некоторых экспертов, для китайцев, отказавшихся от веры своих предков, не будет интересен тот подъём, что происходит в Китае.

- Возможно. Но может быть и так, что отказ от прежней религии и верований может означать отказ от земли своих предков, хотя лично я не могу пока в этом быть убеждён, месье. Что касается Ли К.Х., то я не так глубоко его изучил. Новых китайских авторов около четырнадцати. Их рассказы наполовину журналистские, очень похожие на те, что писали здешние индо на голландском или малайском.

- Значит, вы считаете, что большинство этих китайцев следуют примеру европейских писателей?

Я не мог не согласиться с его мнением.

- А как насчёт туземцев, месье Пангемананн? Вам ведь это лучше знать.

- Туземцы пока ещё не начали писать, месье. По крайней мере, в европейском стиле, на малайском или голландском, не говоря уже о своих родных языках. Если и имеются один или два автора, то они, скорее, исключение. Например, «История о Сити Аини», Хаджи Мулука, или «Ньяи Пермана», Радена Мас Минке. Но это совершенно несоизмеримо.

- Вы считаете это признаком отсутствия пробуждения среди туземцев? А разве Хаджи Мулук не индо? – спросил он, подстрекая меня.

Я знал, что в этот момент он проверяет, что мне лично известно о том, что происходит среди туземцев, и это явно могло затронуть мою позицию. И я тут же засыпал его доказательствами того, что туземцы на Яве не только проснулись, но и установили в крупных городах бомбы замедленного действия, которые могли взорваться в любой момент, поджигая всю Ост-Индию. Именно это и послужило мотивом ссылки Радена Мас Минке: чтобы избавиться от инициатора, пионера национального пробуждения! Он был опасен и даже сам не понимал, что действия его опасны. Правительству в этом смысле повезло: оно имело дело с человеком, который не понимал возможных последствий своих действий.

Он слушал меня так же, как я когда-то слушал лекцию менеера Л. о яванцах. Пока я говорил, он смотрел на меня с невинным выражением лица – как ученик, что только что узнал одну из чудесных тайн природы.

- Ни одно из ваших слов не противоречит тому, что говорил покойный месье Де Ланж. Вы знали его лично?

- Никогда, месье.

- Жаль, что он умер. Он, определённо, мог бы сотрудничать с вами, месье. Два человека, но одно мнение и одна оценка.

Это была государственная тайна: Де Ланж всего-навсего изучал мои рабочие отчёты… И я думаю, месье Р. знал, что происходит, но проверял меня, чтобы увидеть, насколько твёрдо я умею хранить секреты. Здесь, в Algemeene Secretarie, мне показалось, что я снова погряз в ещё более серьёзных опасностях.

- Означает ли это, что вы думаете, что здесь, в Ост-Индии, существует сразу два вида пробуждения: китайцев и туземцев? – спросил он.

- Верно.

- Два вида пробуждения. И оба – в Ост-Индии, где есть только одна власть – правительства Нидерландов. Вы придерживаетесь мнения, что движение, во главе которого стоит Раден Мас Минке, заложило бомбы замедленного действия в крупных городах Явы. Это означает большую опасность для правительства. Возможно, у вас есть мнение и о пробуждении китайцев?

- Теперь ваша очередь, месье, высказать своё мнение, – сказал я.

На этом наш утренний разговор, в ходе которого он выслушивал моё мнение, закончился. Он вернулся в свой кабинет. Я при этом был уверен, что он ещё не раз будет заходить с новым вопросом. И мне следовало держаться настороже, чтобы не дать такой ответ, который может быть использован против меня в определённый момент в будущем.

Моё назначение в качестве эксперта-советника в Algemeene Secretarie означало, что моё мнение будет использоваться при решении или рассмотрении всевозможных проблем.

Месье Р. пришёл с новой папкой, тоже запечатанной. В своей обычной дружеской манере, скрывая нервозность, он произнёс как обычно по-французски:

- Это досье нелья читать никому другому, кроме вас или того, кому вы дадите разрешение, месье.

- Какая честь! – сказал я не менее дружелюбно.

- Почему вы оставили дверь в кабинет открытой, месье?

- Мне лучшее работается с открытой дверью.

- Хорошо, если вы привыкли, месье. Но убедитесь, что соблюдаете достаточную бдительность в отношении всех, кто вхож в этот кабинет. И особенно следите за своими документами, месье, чтобы ни одного листа не пропало.

Как в случае и с первым досье, в этом тоже отсутствовали указания на то, кто его отправил или кому. Почтовых марок тоже не было. Не было ничего, что показывало бы, откуда оно оправлено. Печать была отмечена простой буквой W – инициалом и символом власти Её Величества Королевы в Ост-Индии.

- Полагаю, что вы должны изучить это досье как можно скорее, чтобы в любое время смочь ответить на вопросы любого, кто имеет отношение к вашей работе, то есть тех, кто имеет допуск в ваш кабинет, за исключением, конечно, обычных здешних служащих.

- Да, месье, хорошо.

- Как поживает мадам? Она уже устроилась и рада жить здесь, в Бёйтензорге?

- Конечно, месье. До тех пор, пока ей не напоминают о нашем отменённом отпуске в Европе.

- Да, очень жаль, но без этого было нельзя обойтись. Я тоже весьма сожалею. Тут так много работы, и всё нужно сделать быстро.

Как только он ушёл, я вскрыл папку. Дверь всё ещё оставалась открытой. Внутри не было ни фирменного бланка, ни сопроводительного письма, кроме описи с пояснением количества документов и листов.

В первом документе пояснялось, что после заморозки импортирующей компании отделения Syarikat Dagang Islam в Соло компания по производству батика снова вступила в контакт с импортирующими компаниями Geo Wehri и Borsumij.

В следующем документе описывался гнев руководства отделения Syarikat Dagang Islam в Соло на правительство. И они использовали эту ситуацию для агитации ещё более широких масс.

В третьем документе объяснялось, как решение о ссылке Минке привело к увеличению числа членов Syarikat Dagang Islam в ряде мест. Местные туземные власти предупредили, что это равносильно вызову, брошенному правительству, и правительству следует думать о том, как на это реагировать.

Четвёртый документ представлял собой длинный отчёт из Соло, занимавший не менее сорока страниц, написанных мелким и изящным почерком, однако на очень плохом малайском. В отчёте были изложены подробности недавней деятельности отделения Syarikat Dagang Islam в Соло, которая привлекла внимание как туземцев, так и белой администрации: Хаджи Самади – глава отделения в Соло – сделал заявление о создании ассоциации под названием Syarikat Islam с ним же во главе. Всё руководство новой организации было таким же, как и в старой – Syarikat Dagang Islam. Казалось, что избегая упоминания Syarikat Dagang Islam, Хаджи Самади и другие лидеры давали понять, что они не имеют отношения к Радену Мас Минке.

Пятый документ был из Семаранга: он пояснял, что число членов Syarikat Dagang Islam в районах сахарных плантаций и заводов вдоль северного побережья Явы удвоилось. Предполагалось, что увеличение числа членов было реакцией на ссылку Минке.

Шестой документ был из Бандунга: в нескольких городах Западной Явы, в том числе Памеунгпеуке, Банджанегаре, Чиамисе, Гаруте, Чианджуре, и особенно в Сукабуми, члены Syarikat Dagang Islam вели себя откровенно враждебно по отношению к правительственным чиновникам.

Подобные документы, в которых просто сообщались факты, не требовали от меня особых размышлений. Я взял лист бумаги и написал на нём свои комментарии, завершив их рекомендацией, чтобы все отчёты были перепроверены на предмет их точного соответствия реальности. Последующие отчёты на ту же тему должны быть отправлены немедленно. Я сам понёс свою записку месье Р.

Сам он был занят изучением дел, и я извинился.

Когда я добрался до своего кабинета, то обнаружил, что Фриц Дортьер в спешке читает мои рукописи. Я знал, что допустил оплошность. В то время я носил ботинки на резиновой подошве английского производства. После того, как я оказался в кабинете, он заметил моё присутствие, быстро отошёл от стола и принялся вытирать пыль со стула своей фланелевой тряпкой.

- Какую часть ты успел прочитать, Фриц?

- Я ничего не читал, менеер. Просто отложил в сторону бумаги, чтобы протереть стол.

- Какую часть ты читал? – снова спросил я.

- Никакую, менеер.

Я и сам знал, что не могу ничего с этим поделать: я оставил дверь открытой и забыл убрать бумаги перед тем, как пойти к месье Р.

- Ты предпочёл бы, чтобы тебя с позором уволили?

- Нет, сударь. Я не сделал ничего плохого. Моя работа – убирать и чистить все кабинеты, оставленные открытыми. Так говорится в здешних правилах, господин.

- Ну-ка выворачивай карманы, Фриц.

- Нет, менеер, я не стану этого делать. Вы не имеете права меня принуждать. Для обыска нужен ордер из полиции или хотя бы присутствие полицейского в качестве понятого. Вам как никому другому это должно быть известно.

- Хорошо, – сказал я. – Жди здесь и никуда не уходи. – Я потянулся к телефону и сообщил о происшествии месье Р., попросил прислать кого-нибудь из дворцовой охраны, чтобы обыскали Фрица Дортьера.

Месье Р. пришёл с Николасом Кнором, и последний тут же выплеснул свой гнев на Фрица Дортьера.

- Это так ты воспринимаешь те советы, что я тебе давал? Зачем ты так опозорил меня?

- Довольно, месье Кнор, – вмешался господин Р. – А ты, Фриц, кто тебе разрешил прикасаться к этим бумагам?

- Мне нужно было убрать со стола, менеер.

И никто другой, кроме меня, не испытывал стыда из-за этого позорного инцидента. Но я полагал, что всё же риск, связанный с этим, был больше, чем позор. Я признался, что забыл закрыть дверь и запереть её. Я также признал, что не убрал папку в шкаф и не закрыл на ключ. Но рисковать утечкой или потерей официальных документов было бы грехом против правительства.

Прибыл сержант дворцовой охраны, выслушал мой рапорт и велел Фрицу Дортьеру снять с себя всю верхнюю одежду, которую затем осмотрел. Там не было ничего, кроме личных вещей Фрица. Затем он лично ощупал его нижнее бельё, но также ничего не нашёл. Сержант доложил, что у него ничего не обнаружено, отдал честь и удалился.

- Ну и что теперь делать, месье Пангемананн? Решать теперь вам, – обратился ко мне по-французски месье Р.

- Да, – ответил я ему также по-французски. – Этот инцидент меня весьма смущает. Я знаю, что по собственной небрежности не запер дверь и забыл убрать бумаги. И вам решать, месье, кто из нас двоих нужнее в этой конторе.

- Вы, конечно, важнее, месье, – ответил он. – Вы хотите, чтобы его уволили отсюда?

Я знал, что был неправ, как неправ был и Фриц. Я – по неосторожности, он – умышленно. Но в то же время не мог дать ответ. Мой разум прорабатывал плюсы и минусы того, что было справедливо.

- Ты не считаешь, что должен извиниться, Фриц? – по-голландски обратился к нему месье Р.

Снова надевая одежду, молодой человек ответил:

- За что мне извиняться, менеер?

- Тогда, сынок, можешь больше не приходить – сказал месье Р., в то же время наблюдая за мной.

- Полагаю, это лучший вариант, – сказал я по-французски.

- Жаль, Фриц, – сказал месье Р. по-голландски. – Немедленно покинь эту контору.

- Да, менеер. Завтра я приду за письмом об увольнении, в котором должно быть объяснение, что меня уволили не с позором, так как я не сделал ничего плохого. – Он почтительно кивнул месье Р., мне и Николасу Кнору, и вышел из кабинета.

- Вы хотите, чтобы я что-нибудь сделал, господа? – спросил нас Кнор.

Месье Р. лишь покачал головой. Он украдкой наблюдал за мной, словно проверяя, что у меня внутри.

- Мне на самом деле очень жаль, что случился такой инцидент, месье Р., – сказал я.

- В полиции подобные вещи не произошли бы, месье Пангемананн. Мне тоже очень жаль. Жаль, что вы больше не полицейский. Я могу себе представить, что вы завели бы уже дело, если бы по-прежнему были полицейским. Но здесь, месье, в этом кабинете, ничего не должно становиться достоянием общественности. Эта контора должна оставаться почётной и респектабельной. Не должно случиться ничего, что могло бы повредить её репутации.

Господин Николас Кнор вернулся со стопкой газет и журналов на малайском:

- Это первый раз, как я приношу это сюда с момента смерти месье Де Ланжа. – Он посмотрел на маленький столик в углу, затем снова ушёл, поблагодарив меня.

- Вы, месье, привыкнете к здешним правилам и условиям, – сказал месье Л., тоже уходя.

Я же погрузился в чтение этих публикаций, пытаясь забыть о том, что только что произошло. В любом случае, это должно было стать моим привычным распорядком дня в обозримом будущем. Мне всегда было интересно читать подобные материалы.

Судя по сочинениям авторов, я мог представить, что каждый из них чувствовал и думал, каковы были его желания, на что он опирался, какие у него были страсти, склонности, мечты, глупости, слабости, навыки и способности, общий интеллект, – всё это переплеталось между собой как прозрачные хрустальные нити. Каждая часть статьи была целым отдельным миром, колеблющимся между реальностью и грёзами. Но это был первый уровень, с которого я смотрел на вещи. На втором же мне следовало подумать, не были ли эти маленькие миры на полпути между грёзами и реальностью пулями, нацеленными на правительство. И мне предстояло взвесить вес этих пуль и их скорость. Их большой калибр и достаточная скорость означали, что я должен был поймать пулю, чтобы она не угодила в цель.

Несколько заметок появилось после моего отъезда, когда я повёз на один из Молуккских островов современного Питунга, известного под именем Минке, – то были комментарии по поводу его ссылки.

Одна из них была примерно такой:

Европа и Запад обладают сокровищницей знаний, которые с каждым днём растут всё более быстрыми темпами. Кажется, что здесь, в Ост-Индии, каждый раз, когда туземец овладевает мизерной, практически не имеющей смысла толикой этих знаний, он чувствует себя настолько сильным, что начинает вести себя так, как будто может конкурировать с европейцами. Не для этого мы, голландцы, учили туземцев читать и писать. А что будет происходить по мере того, как всё больше и больше туземцев начнут получать высшее образование? Это будет бесполезно и для них самих, и для их народа, и для правительства. Они повсюду станут создавать проблемы. Более того, приобретя знания, они лишатся счастья. В Ост-Индии самые счастливые люди – это крестьяне, потому что они ничего не знают о мире и его проблемах. Распространение образования среди туземцев равносильно лишению их счастья. Примером тому является нынешнее дело лидера Syarikat Dagang Islam Радена Мас Минке, который отправился только что в ссылку. Какой смысл в высшем образовании, если единственный принесённый им плод, – это собственная ссылка. Его образование было бесполезно для него самого, его семьи и общества. Напрасно правительство дало ему возможность учиться.

А вот и другой отзыв:

Раден Мас Минке, дикарь из «Медана», был сослан в Тернате. Всего-лишь в Тернате. А его предков ссылали не так близко к родным местам: на Цейлон, в Южную Африку. Если у него есть хоть какое-то сознание, то он поймёт, насколько же милостивым было правительство и генерал-губернатор, позволившие ему иметь хоть какую-то надежду на возвращение на родину. И как добра Нидерландская Индия, которая никогда не применяла смертную казнь ни к одному туземцу-соплеменнику Радена Мас Минке. Изучайте историю Ост-Индии со времён правления здесь голландцев. Казнили ли здесь когда-нибудь дворянина? Однако местные раджи за последние триста лет казнили многих своих соплеменников. Разве это не все признаки величия и благородства сердец европейцев?

Если бы этот дикарь, этот Раден Мас Минке, хоть чуточку обладал реальным пониманием, он знал бы, что правительство сделало для его народа намного, намного больше и лучше, чем то, что делали туземные раджи на протяжении всей истории.

Кто отменил принудительные работы? Не Раден Мас Минке, не туземные раджи, а правительство во всей его красе. И чем умнее он становился, тем более неблагодарным и мятежным был его ум. Поэтому вполне уместно избавляться от таких людей, как он, чтобы сократить неблагодарность и проблемы в обществе. Разве цель нашей жизни не в безопасности, спокойствии и порядке, дабы мы могли быть уверены в реализации всех наших планов?

Я отложил оба этих комментария, чтобы обсудить их с менеером Л. и месье Р.

Мне было хорошо известно, что оба они представляли колониальную мысль в чистейшем её виде. Они использовали красивые слова и делали благодушный вид моралистов, но в отношении сущности колониальной власти были совершенно нечестны, потому что реальность заключалась в том, что только сильные имели право решать, как жить другим людям, только они могли определять, что правильно, а что – нет, что справедливо, а что – деспотично, что хорошо, и что плохо. Сильные могут делать всё, что хотят, пока не придёт кто-то, кто ещё сильнее, кто обуздает или полностью сокрушит их. Так что жизнь в колониях была не такой, как в демократической Европе: жизнь тут преклонялась перед тем, кто был сильнее, а именно: самими колониальными властями.

Ах, этим газетам следует быть честнее. Если бы они были честнее, то написали бы, что туземцы вроде Минке должны понять, что они ещё недостаточно сильны, потому что колониальная власть есть продукт искусства, машин и капитала, а их у них нет.

Вы должны понять, учитель мой, что за триста лет голландского правления в Ост-Индии голландцы соорудили пирамиду из трупов туземцев, и это и есть их трон. Я уважаю и ценю вас за то, что вам удалось изменить облик Ост-Индии, вы были успешным реформатором. Но всех тонкостей колониальной власти не знали. Вы слишком малы, чтобы бросить вызов этой власти. Вы никогда не видели трон из пирамиды трупов ваших соплеменников. А если бы увидели его, то бежали бы, бежали без оглядки.

Только подумайте, что они поступили так не только с вами, преуспевшему в своём бунте. Тех туземцев, которые получили образование в Европе и потребовали жалованья, не ниже, чем у европейцев, генерал-губернатор Иденбург нисколько не постеснялся выслать. Они вызвали раздражение у Его Превосходительства тем, что стали настолько тщеславными, что сочли себя равными европейцам. И примером тому может служить Сутан Часаянган. Он находится там же, где и вы, мой учитель, на одном из Молуккских островов.

Возможно, и сам Минке читал все эти оправдания. Я ясно представлял себе, как все эти копья пронзают его сердце, и он даже не может защитить себя.

Не успел я закончить изучать газеты и журналы, как раздался звонок, возвещающий окончание работы конторы.

В тот вечер вся наша семья собралась в гостиной. Дети читали рассказы. Они были увлечены Францией и всем, связанным с ней. Мадам молча сидела рядом со мной и вышивала, глядя на главную дорогу. Я просто сидел, наслаждаясь свежим вечерним воздухом и куря сигару. Мне не хотелось вспоминать о работе в конторе. Теперь, когда мне перевелило за полвека, в свою жизнь следовало внести какой-то порядок, чтобы наслаждаться этими моментами тишины и покоя. Syarikat Dagang Islam могла бушевать по всей Яве, но такой вечер, как этот, должен был достаться мне одному. Только я должен был наслаждаться им. Люди моего возраста, которые не хотят учиться расслабляться и получать от этого удовольствие, будут пожинать плоды всё более быстрого вырождения. Разве не ради таких приятных моментов я так усердно работал, не считаясь со своей совестью?

А там, во внешнем мире, предсказывалось, что совсем скоро электричество подарит людям новые, ни с чем не сравнимые удовольствия, после того, как с помощью этого самого электричество научились передавать сигналы по Азбуке Морзе, а человеческие голоса можно было теперь услышать по проводам, как по телефону. Можно было слушать классическую музыку, вплоть до выступлений ораторов и сенсационных новостей.

Предсказывалось, что вскоре такой инструмент будет в каждом доме, и людям больше не нужно будет читать, потому что все новости, речи и лекции будет читать им этот электрический инструмент. Покой и сигарный дым дали мне это ощущение счастья. А в чём смысл счастья, если не смаковать эти удовольствия, без того, чтобы секунду за секундой твоя совесть скакала вверх и вниз, терзая тебя?

Главная дорога также была тихой и спокойной. Иногда по ней проезжал фургон с дремавшим кучером. В этом городе, похоже, люди не любят прогуливаться.

Ага, снова появились те две женщины. Я наблюдал за тем, как они молча шли друг за другом, а потом остановились, как в прошлый раз, и держатся за забор. Почему эти две нищенки вечно слоняются у нашего дома? Почему боятся войти?

Я встал, прошёл в комнату и взял бинокль. Та женщина, что была позади, тянула другую, пытаясь заставить её уйти. Но одеты они были, как казалось, вполне респектабельно, по-европейски. Они не были нищенками, и у них не было котомок из тростника или кокосовой скорлупы в руках.

Мне показалось, что я узнал ту женщину, что тянула сзади другую. Я встал и посмотрел на неё повнимательнее. Да, я уже видел её. И ту, что была впереди, тоже. Она смотрела в нашу сторону напряжённым взглядом. Это был не какой-то там взгляд, брошенный мимолётом. Она явно наблюдала за нами.

Внезапно от такой неожиданности моя рука утратила всю свою силу, и бинокль выпал, ударившись о стеклянную поверхность стола.

- Жак! – воскликнула жена, отросив свою вышивку. Дети также перестали читать. Все посмотрели на меня. А я поспешил к телефону. Я набрал номер полицейского участка и попросил их разобраться с этими двумя женщинами.

- И обыщите их!

Одной из этих женщин была ни кто иная, как Пия. А другой, той, что впереди, – опытный стрелок принцесса Касирута. Это несчастное дитя собиралось застрелить меня. Какая же она неблагодарная! Разве ей неизвестно, что она в долгу передо мной? Разве не я в этом мире единственный, кто мог доказать, что именно она стреляла в Сюрхофа?

Жена проследила за мной и решила утешить:

- Жак, это просто безработные женщины, которые, видимо, ходят в поисках работы.

Не ответив, я прошёл в свой кабинет и достал пистолет. Я положил его в карман. Когда дело дойдёт до стрельбы, возможно, мне не повезёт. По крайней мере, я должен буду защитить свою жену и детей, если эта женщина придёт в ярость.

Прибывшая на место полиция арестовала и задержала двух женщин. Я слышал спор между ними и принцессой.

- Пойдите, посмотрите, что там происходит, – попросил я детей, которые и так были готовы сорваться с места.

Со своего места мы могли услышать, как принцесса оскорбляет полицию, а Пия стонет, потому что её пнули. Затем раздался крик боли самой принцессы. Все люди выходили из своих домов на улицу, посмотреть, что там происходит. Дети не вернулись: очевидно, последовали в участок вслед за полицией.

- Почему ты был так строг с ними, Жак? – спросила меня жена.

- Они портили весь вид, дорогая. Я много работал весь день, а из-за них был испорчен мой отдых.

Она посмотрела на меня в полном изумлении:

- Во Франции полно таких безработных женщин. И чтобы избавиться от них, ты тоже станешь вызывать полицию?

- Да.

- Тогда все будут проклинать и осуждать тебя.

- Только не здесь. Здесь меня никто не осудит, – коротко бросил я в ответ.

- Почему ты стал таким жестоким в последние дни? – недоверчиво задала она вопрос скорее самой себе, чем мне.

А я уже не слушал, что ещё она говорила. Внутри меня извергался гнев. Но не на принцессу Касируту и Пию, а на себя самого. Какая же верная эта молодая женщина! Она ищет способ разобраться со мной. И только Пия постоянно стояла у неё на пути. Если бы у неё было при себе огнестрельное оружие, она тут же бросилась бы ко мне. Но его у неё не было. Возможно, было только холодное. И она колебалась.

- Мужчины бьют женщин, вот и полиция теперь тоже, и они стонут от боли.

Нет! Газеты, которая бы защитила их, не было. «Медан» был мёрт и похоронен. И эти стоны исходили из горла трупа. Их предков ещё больше преследовала Ост-Индская компания. Женщины же были лишь слегка задеты. Те полицейские, что избили их, были, несомненно, уроженцами Амбона или даже индо. А ты, господин полицейский комиссар в отставке, почему просто молча смотрел? Ведь именно ты приказал их арестовать, схватить и обыскать.

Моя жена придиралась всё сильнее, как будто всё это происходило с ней. Она знала, что все пули той молодой женщины могут внезапно попасть ей в голову. Мы оба молчали, как будто были врагами друг другу. Дети вернулись и рассказали нам, как тех двух женщин мучили всю дорогу до полицейского участка.

- И все вот так просто позволили обижать их? – спросила меня жена.

- Да, все просто смотрели, – ответил Марк.

- И ты тоже, глупый ребёнок?

- А ну замолчите, хватит болтать! – громко скомандовал я, подавляя терзания… терзания в моём собственном сердце.

5

Правительство издало указ: менеер Хендрик Фришботен должен быть депортирован из Ост-Индии. Затем указ был исполнен. Этот любимый туземцами юрисконсульт, помощник юридической колонки «Медана», плакал, когда поднимался по трапу корабля вместе с женой, которая держала на руках ребёнка. Вместе с ними группа портовых докеров поднялась на корабль, где осыпала их благодарностями и подарками.

Срывающимся голосом Фришботен произнёс:

- Нет ничего дороже искренней дружбы, мои любимые друзья. Спасибо за всю вашу доброту. Нет такого человека, который мог бы прожить без дружбы и доброты, потому что тот, кто не обладает этими качествами, не человек. Прощайте, дорогие и любимые мои.

Они нежно пожали друг другу руки, как члены одной семьи, без всякой разницы в цвете кожи и происхождении.

Я сошёл с корабля с пустым сердцем. Эти люди даже не знали как следует друг друга, но могли быть настолько дружелюбными и так искренне любить друг друга – даже больше, чем свои семьи, – и всё из-за доброты, которая связывала их. Фришботен также сказал:

- Позвольте мне оставить послание: моё приветствие Радену Мас Минке, которого я не смог сопровождать во время непреодолимых трудностей. И вот ещё послание для вас: не забывайте его. Он был пионером, ибо первым просветил свой народ и повёл вас за собой.

Я знал, что у Фришботена благородное сердце, он честен с другими и с самим собой. Однако заявления и поступки благородных людей в последнее время не трогали моё сердце, как прежде, а скорее наоборот, раздражали. И я знал, почему: падение моё становилось всё более и более верным, а сам я становился всё более презренным и прогнившим. И, к сожалению, я осознавал всю серьёзность своего положения.

Люди по-прежнему говорили о Минке. Кого бы это не стало раздражать? Как известно, Syarikat Dagang Islam не канула в лету. Мои глаза и, конечно, глаза правительства, были прикованы теперь к Соло. Настала очередь Хаджи Самади выйти на арену. Количество членов его организации расширялось, как никогда прежде в истории.

На экстренной конференции в Соло отделения Syarikat Dagang Islam в срочном порядке сменили название на Syarikat Islam. Именно мне как никому другому приходилось работать сверхурочно из-за всего этого. Наёмные прихвостни были завербованы и поставлены под моё командование благодаря связям, которые защищали доброе имя правительства. Но все они были не лучше Роберта Сюрхофа.

Я не мог поставить заслон притоку новых членов. Было понятно, что настало время добавить эту организацию в список реальных нужд туземцев Явы. И моей задачей было остановить это. Но, полагаю, не только я один, но и все специалисты по колониальной политике и власти с изумлением следили за развитием событий вокруг Syarikat Islam после перехода руководства от Минке к Хаджи Самади.

Несмотря на это, мой первоначальный отчёт по-прежнему считался верным, так как Его Превосходительство генерал-губернатор смог во-время принять решение о ссылке Минке. Если бы он немного опоздал, то возможно, современный Питунг натворил бы бед и за пределами Явы. Syarikat выросла бы и без Минке, но она ничего не могла поделать без его мозгов.

Мой начальник, месье Р., велел мне срочно выработать рекомендации о том, как поступить в связи с продолжающимся ростом масштабов Syarikat, и в тот же день я изучил предложения и рекомендации местных властей: как белых, так и цветных администраций. Все они были обеспокоены отношением членов Syarikat, особенно новым, к государственным органам и чиновникам.

Приказ моего начальника свидетельствовал о том, что колониальные власти нервничают, как и он сам.

И впрямь, рост этой организации был необычайным. По приблизительным оценкам, число её членов составляло от двухсот пятидесяти тысяч до трёхсот тысяч человек. С такой скоростью организации не росли даже в Европе – и это всего за четыре года! В одном документе, составленном чиновниками из Касунангана, говорилось, что два человека – Минке и Хаджи Самади – договорились перенести штаб-квартиру Syarikat Dagang Islam в Соло, потому что только там, в Соло, единственном районе на Яве, население всё ещё сохраняло свою индивидуальность и независимость, как это было отражено в социально-экономической жизни города.

С другой стороны, подозревали, что дворяне Соло, мечтавшие о былом величии, воспользуются этой новой силой для удовлетворения своих личных амбиций. Но были и те, кто утверждал, что яванская знать потеряла свою волю и никогда больше не поднимет голову против голландцев. В последнем документе говорилось, что Сусухунан – правитель Соло – займёт нейтральную позицию по отношению к Syarikat.

Читая документы, я засомневался: правда ли, что Syarikat развиваётся и растёт без участия мозга? Я и впрямь играл в шахматы с Минке. Он мирно жил в ссылке, пока я с ног сбивался. Я играл в шахматы с человеком, которого считал своим учителем, почитал и ценил. С его изгнанием эта игра не закончилась, а только дошла до первого раунда. В то же время выяснилось, что между Тернате и Соло не поддерживалось никакой связи, ни явной, ни скрытой.

Затем я получил сообщение, в истинность которого можно было верить: Хаджи Самади и сам был в растерянности: он не знал, что делать с такой огромной массой последователей – массой, жаждущей лидерства и действий.

Займись он этой проблемой, его собственное предприятие осталось бы без присмотра. А не займись, – то потерял бы общественное доверие. Но он даже не знал, как подойти к этому делу.

Я работал целую неделю. Каждый день ко мне в кабинет заходил месье Р. со всё большим волнением. Тем временем прибывало всё больше и больше отчётов: все на белой бумаге, и каждый нёс свою историю. Я торопливо закончил свой отчёт с рекомендацией, чтобы общество знало: не только один Раден Мас Минке не в фаворе у правительства, но и все члены Syarikat Dagang Islam. А следовательно, необходимо издать запрет всем государственным чиновникам сверху донизу становиться членами Syarikat, чтобы они не давали этой организации простора для деятельности.

- Мы поступили в соответствии с вашими предложениями и подготовили инструкцию, – сказал месье Р., – Но почему вы были так снисходительны и мягки?

- Действия против личности и против масс требуют иного понимания и иных средств, месье. Массы легче подстрекать и мобилизовать в зависимости от квалификации их лидеров. Теперь, в отсутствие Минке, масштабы личности которого были нам так или иначе известны, они могут начать готовить новых местных лидеров, которых мы даже не сумеем распознать толком. Так что нам требуется время.

Данные мной инструкции не достигли цели. У правительства не имелось законных полномочий вмешиваться в деятельность общественных организаций. И не было закона, обязывающего государственного служащего доказывать, что он не является членом Syarikat.

Таким образом, мои предложения столкнулись с препятствиями, хотя в какой-то момент и в определённом месте с их помощью всё же удалось как-то поставить государственных служащих под контроль. Но с другой стороны, напротив, в определённое время и место они вызвали раздражение и неповиновение у ряда людей, которые в принципе не питали любви к колониальным властям. Неоспоримым результатом инструкций стал ещё больший рост числа членов Syarikat. Одна еженедельная газета не из Нидерландов оценила, что их число достигло полумиллиона, и она стала считаться крупнейшей массовой организацией, возникшей в этом столетии, которая действовала на территории размером с Европу. Другая газета – англоязычная, выходившая за пределами Ост-Индии, оценивала число её членов в триста тысяч. Сам Хаджи Самади так и не дал ответа. Возможно, он никогда не прислушивался к иностранным голосам относительно своей организации. Или даже и сам ничего не знал. По его собственной оценке, основанной на официальных отчётах государственных чиновников, в организации состояло от трёхсот до трёхсотпятидесяти тысяч человек. Но точно, сколько их было, никто не знал.

Какой смысл в том, чтобы возиться с цифрами? Если судить по лидерству или по членам, становилось ясно, что эта организация пока не могла подняться на более высокий качественный уровень.

Организация так и останется грудой камней, сцементированных ни чем иным, как личными, а не общими мечтами наяву всех своих членов, и поэтому не сможет осуществлять какие-либо совместные действия.

Это стало основой моих размышлений.

Сам Хаджи Самади, похоже, находился под влиянием преобладающих в колонии мнений о том, что он никогда не сможет руководить организацией с полумиллионом членов. Он сходил с ума от замешательства.

Последующий отчёт объяснял, что он поспешно совершал поездки в крупные города на Яве в поисках образованного туземца, чтобы пригласить его возглавить Syarikat. Благодаря слежке мы получили новую информацию: человек, которого он хотел найти, должен был быть не только образованным, но и мусульманином, знающим свою религию и имеющим реальный опыт, а не просто косвенное знание современной коммерции.

Бедный Самади, если бы у тебя не было амбиций стать лидером, ты мог бы жить спокойной жизнью, руководить своим предприятием. А теперь ты превратился в рабочую лошадку, которая карабкается вверх и вниз по горам, везя вещи, которые не принадлежат тебе и даже не нужны.

Из своей конторы я мог следить за этим торговцем батиком, куда бы он ни направился: в Батавию, Семаранг и Сурабайю со списком адресов. Известно, что во всех этих трёх городах он искал контакты с образованными туземцами, работавшими на импортно-экспортные компании Borsumij и Geo Wehry.

Мне нетрудно было сделать вывод: самым важным в его поездках был поиск рабочих кадров для спасения от разорения его батиковой компании в Соло, которая больше не получала красителей напрямую из Европы. Ему на самом деле был нужен кто-то, кто мог бы помочь ему вытащить его предприятие из беды, а Syarikat отводилось второе место в списке приоритетов.

Затем произошло нечто неожиданное и тревожное.

Месье Р. заходил ко мне несколько раз в день, как и менеер Гр., хотя и не вместе. Казалось, что генерал-губернатор Иденбург пришёл в ярость из-за одной статьи в английской газете, в которой в оскорбительном тоне говорилось, что Ост-Индия по сравнению с Индией – это ад. Исламские круги на Яве, говорилось в статье, самоорганизовались. И все действия, предпринятые правительством Ост-Индии, результатов не дали. Вскоре вспыхнут беспорядки, если правительство Ост-Индии не пойдёт на радикальные реформы и не откажется от своих устаревших методов.

Иденбург ответил, что никаких реформ правительства не будет. Правительство Ост-Индии не отступит от положений, которые ему были даны, и которых оно придерживалось до сих пор.

Но у меня, Пангемананна, стонавшего под грудой этих заданий, не было иного выбора, как пробовать новые пути.

Месье Р. со свойственной ему нервозностью сказал:

- Правительство ни за что не прогнётся только потому, что в жизни туземцев что-то происходит. Правительство было и всегда будет сильнее туземцев. В противном случае в Ост-Индии больше не будет места для правительства.

Поэтому мне пришлось отдать приказ о применении более суровых мер. Игра в шахматы с Раденом Мас Минке вступила в финальный раунд. Но как я мог пойти на это, если у меня не было законных оснований и средств?

- Судя по вашим отчётам, месье, – сказал месье Р., – вы подошли к проблемам Syarikat извне. А как насчёт того, чтобы попытать изучить их изнутри?

- Это приказ, месье?

- Да, это приказ.

- Не могли бы вы изложить это в письменной форме?

Он дал обещание сделать это, а потом ушёл.

- Господин Пангемананн, – сразу начал менеер Гр., как только уселся передо мной. – Был один генерал-губернатор, который потерял свой пост из-за инцидента, связанного с китайской общиной. Вы помните, что произошло? Нет, я не мог вспомнить имя того генерал-губернатора. О самом инциденте мне доводилось слышать, но его подоплёку я не знал.

- Жаль, что вы забыли его имя, – сказал он. – Но это на самом деле не ваша сфера. Но год вы, конечно, помните.

- Тысяча семьсот сороковой. Китайская резня, – ответил я.

- Важна историческая подоплёка. Если у вас нет возражений, позвольте я просто повторю её.

Я не возражал, хотя передо мной всё ещё стояла задача найти выход для ярости Его Превосходительства генерал-губернатора Иденбурга.

- В течение десятилетий, предшествовавших тому инциденту, много китайцев пришло и поселилось в районе Батавии. В их среде, словно лесной пожар, бушевала тревога, когда Ост-Индская компания пригрозила выселить их. Те китайцы, что работали в городе, в основном мелкие торговцы, ремесленники, строители, достигли высокого уровня солидарности в борьбе с европейскими предпринимателями, которых поддерживала Компания. В тот момент местная буржуазия обанкротилась, и никаких признаков её восстановления не было. Занятия туземцев можно было пересчитать по пальцам: крестьянин, рабочий, рыбак, наёмный служащий правительства или местных туземных властей, и наконец, преступник.

Вся крупномасштабная коммерческая деятельность, включая торговлю между островами, находилась в руках Компании. В то время китайцы ещё не были оптовыми торговцами, как сегодня, но зато контролировали розничную мелкую торговлю и общественные строительные работы. Европейцы начали ощущать некоторую конкуренцию со стороны предприимчивых китайцев, в то время как туземцы ощущали её уже давно. Существовали социальная зависть, крамола, а остальное вы знаете сами.

- Китайская резня, – ответил я.

- И что вы думаете по этому поводу?

- Судя по падению тогдашнего генерал-губернатора, видимо, люди осудили тот инцидент.

- В прошлом было намного труднее, чем сейчас, – продолжал он. – Тот инцидент имел место из-за необходимости сдержать социально-экономический прогресс китайского населения. Но их так и не остановили. Вскоре они получили полный контроль над всей мелкой и средней торговлей. Затем они стали устремляться вверх, давя крупную торговлю, принадлежащую европейцам и арабам. Европейцы сумели выстоять, а вот арабы сдались. И именно такую ситуацию мы наблюдаем сегодня, вплоть до двадцатого века. В начале нынешнего столетия они вступили в фазу своего национального пробуждения. Если бы это происходило только в Китае, никто не беспокоился бы об этом, но это имеет место в Ост-Индии, менеер Пангемананн. Можете вы себе представить, что произойдёт лет через десять, если они продолжат развиваться, как и раньше?

Вот так он и выложил передо мной проблему наций в Ост-Индии: европейцев, арабов, китайцев и туземцев, и отношений между ними.

- А как же индийцы? – спросил я.

- Они никогда не занимали важного положения. Их положение всегда было хрупким. Почему вы подумали о них? Имея довольно косвенные инструкции и письмо, разрешающие мне использовать документы Государственного архива, я в тот же день отправился на машине в Батавию. Мне не требовались никакие документы, просто хотелось сбежать из своей конторы, от спешно прибывающих инструкций сверху. Мне была нужна более спокойная атмосфера.

Господин Л. радостно приветствовал меня и сразу же затронул проблему яванского народа. Мне казалось, что мой мозг опухает всякий раз, как он начинает читать свои бесконечные лекции. Он повторял всё то же, что говорил раньше, добавляя тут и там дополнительные факты для усиления своих аргументов.

- Так что это началось в период расцвета Маджапахита, как рассказывает Тантулар. Все религии были одинаковы, в результате и сами религии, и принципы исчезли. Яванцы остались без каких-либо ориентиров в жизни. Иностранные торговцы познакомили их с исламом. В глубине души эти торговцы были людьми, которым было необходимо завоевать симпатии и доверие яванцев, и естественно, они были склонны идти на компромиссы. Если бы в то время яванцам представили бы какую-то другую религию теми же методами, они приняли бы её с той же лёгкостью вместе с дружбой, чтобы приспособиться к новым условиям. Они утратили принципы, которым их учила религия предков, а от новой религии их не получили. То был период духовного и философского упадка яванцев, и потому они не смогли противостоять европейцам.

Бог знает, что ещё он сказал. Много, слишком много. Из того, что я услышал, внимание моё привлекло только вот что:

- Маджапахит – империя, которая в своё время была так же точно организована, что и Римская империя,… крупнейшая в мире морская держава своего времени,… развалилась изнутри,… рухнула в духовной, философской, социальной, экономической и организационной сфере… Исламский период не был противоядием от краха вплоть до этого момента… Крах, который заставил нацию отвернуться от реальности… Она больше верит снам, предсказаниям, магическим формулам, мантрам, всему наследию Тантраяны. Менеер Пангемананн, когда Ост-Индская компания начала поглощать Яву регион за регионом, используя тактику и стратегию, неизвестные местной веонной истории, что тогда происходило в центрах яванской жизни, что творилось во дворцах раджей? «Хроники земель Яванских». Вот где ответ. Жаль, что вы не умеете читать по-явански. Это книга яванцев, повествующая об их падении шаг за шагом вплоть до сегодняшнего дня. Они при этом не понимали, что потерпели поражение, связанное не только с властью над территорией, но и духовной, философской, социально-экономической и организационной жизнью. После падения Маджапахита эти люди не оставили после себя ничего ценного ни для человечества, ни для себя.

- А как насчёт яванцев сегодня?

- Я уже говорил об этом. Мы приближаемся к самому дну их падения со времён Маджапахита в 1478 году. С тех пор о яванцах больше нечего сказать, кроме как о том упадке, который ведёт их к вымиранию.

- Но разве заграничные газеты не пишут о подъёме буржуазии в Ост-Индии?

- О подъёме буржуазии? Вы имеете в виду, как в первые годы Французской буржуазной революции?

- Нет, это нельзя сравнивать. Европейская буржуазия пробудила и начала развивать Европу, затем стала давить на аристократию – кшатриев – и заменила её, начав править самостоятельно. Яванская же буржуазия не разработала ничего, и пока ничего не сделала, она только-только открывает глаза. Европейская пресса называет это пробуждением. Но нет, она ещё не проснулась. Возможно, сударь, вы согласны с моей оценкой?

Падение яванцев зашло слишком далеко, менеер. Подъём буржуазии должен произойти в Ачехе или на Бали, где народ ещё сохранил свою целостность, а не на Яве. Правда, ачехская и балийская буржуазия слишком слабы. Когда вы увидите, каким глубоким было падение яванцев, переход от плюса к минусу, то поймёте, какое возрождение должно было произойти на Яве после сопротивления ачехцев и балийцев. Может быть, фактор яваноцентризма голландцев повлиял на имеющий место сегодня подъём буржуазии, – если вообще можно сказать, что это пробуждение.

- А как вы считаете, можно ли это назвать пробуждением?

- Нет, я пока в это не верю. Буржуазия на Яве слишком слаба. Она ещё не добилась чего-то стоящего.

- А что вы думаете о Syarikat Islam? – спросил я.

- Ну, если вы имеете в виду, насколько она увеличилась в размерах, то я не думаю, что это что-то значит. Прошу прощения, возможно, моё мнение слишком поспешное. Думаю, что в наши дни, менеер Пангемананн, недостаточно смотреть на размер организации, а нужно смотреть на то, какое у неё руководство и куда её ведёт это руководство. Как вы оцениваете её руководство, менеер?

Его вопрос пристыдил меня. Но было бы ещё более стыдно отвечать на него. Я, для которого данная область была основной в работе, совершенно не подумал об этих двух вещах. И я ответил от чистого сердца, что никогда об этом не задумывался. Но именно ответа на эти вопросы я и искал, приступая к своим новым заданиям.

Я сразу же вернулся в свой кабинет, не заглядывая домой. Там оставался один Николас Кнор, поскольку он был единственным, кто жил во дворцовом комплексе. Он принялся суетиться, заказывая мне еду и питьё из собственного дома.

В тот вечер мне удалось закончить проект рабочего отчёта с рекомендациями – как можно скорее получить информацию о внутреннем устройстве Syarikat: ядро и качество руководства, то, как оно работало, ситуация с арабскими членами организации и отчёт об общем видении.

Я знал, что следующим утром, пока я буду принимать у себя дома ванну, срочные приказы разлетятся по всей Яве с использованием новейших современных устройств. Как и кому именно, я не знал. Да и вообще, это было не моё дело. Я в этом не нуждался и не был обязан это знать.

На следующий день, когда я шёл пешком в контору, я не мог отделаться от огромного восхищения, которое испытывал перед дальновидностью индусов, разделивших человечество на касты: брахманы, вайшьи, кшатрии и шудры. Неслучайно было и то, как эти касты были упорядочены. Действительно, именно брахманы – жрецы – были первыми, кто правил человечеством. Затем их свергли и сменили кшатрии – рыцари и воины. Французская революция была точным примером того, как класс кшатриев был свергнут и заменён вайшьями – купцами и ремесленниками. А как же вайшьи на Яве?

Возможно, господин Л. рассматривал проблемы Syarikat посредством этих индийских каст и видел, что купцы и ремесленники на Яве ещё слишком слабы, чтобы полностью осознать себя как класс. Как бы то ни было, я метался туда и сюда в поисках ответа. Если бы можно было понять касту вайшьев на Яве так, как это делает менеер Л., всё было бы намного проще. Не нужно было бы принимать во внимание такие вещи, как стадия развития, на которой они находились, способы зарождения и стиль самовыражения. Яванские вайшья, которые всё ещё были слабы, и, как считалось, не осознавали себя как класс, уже представляли собой угрозу. А я всё никак не мог открыть секрет их силы. Да и кто мог? Сам Хаджи Самади не знал этого.

И я внёс предложение, которое, по сути, означало, что я должен обратиться за ответом к Радену Мас Минке.

Почти две недели спустя, в течение которых я находился под необычайным напором моего начальника, а он – своего начальника – генерал-губернатора, – пришёл ответ из Амбона. На мой стол лёг пакет бумаг, плотно переплетённых и запечатанных красным воском в десяти местах. Мне было точно известно, что это от Радена Мас Минке. Как это было получено, я и понятия не имел.

Я запер дверь изнутри. Окна тоже. И вскрыл посылку. В ней содержалась стопка тетрадей.

В запертой комнате я могу быть свободен, и мне не будет досаждать менеер Гр., который постучится в дверь, торопя меня в связи с ситуацией с китайцами. А ещё я освобожусь от месье Р., который только и делает, что показывает мне, как его нервирует нажим генерал-губернатора.

Передо мной было целых сто двадцать три тетради. Все были исписаны ужасным почерком Минке, а во многих местах имелись зачёркивания и исправления. Тетради были связаны вместе в отдельные пачки. Все были написаны по-голландски. В первой пачке содержался уже опубликованный когда-то в «Медане» рассказ на малайском, «Ньяи Пермана».

Я отложил эту пачку в сторону. Я уже читал этот рассказ на малайском, и он не даст ответа на мои вопросы. Вторая пачка тетрадей называлась «Мир человеческий», третья – «Дитя всех народов», а четвёртая – «Следы шагов».

Возможно, я напишу ещё когда-нибудь об этих рукописях. Но вкратце могу сказать, что прочитав их все за три дня, я пришёл к выводу, что каста вайшья и её появление на яванской авансцене не так просты, как полагал менеер Л. Имелось множество аспектов её возникновения, как и множество проблем, – взаимосвязанных, подчас неясных, то слабых, то чётких и понятных. Но однозначного ответа на свои вопросы я так и не получил.

Через три дня после прочтения тетрадей я получил известие от завхоза, Николаса Кнора, о том, что одного яванца, сосланного правительством в Амбон, обокрали. Дальше я не стал интересоваться.

- Возможно, вы получили уже достаточно материала, чтобы ответить на наши вопросы, менеер Пангемананн. А сейчас пройдёмте в кабинет А.

Там уже сидели шестеро. Троих я не знал. Месье Р. представил мне их как коллег, чьи имена называть не стоит. Все они были чистокровными европейцами.

Соблюдая минимум формальностей, месье Р. предложил высказаться всем трём новеньким по очереди. И все они говорили о внутренних делах Syarikat, в том числе об отношении арабских членов организации. Менеер Гр. говорил о пробуждении китайцев. Затем месье Р. попросил меня пояснить вопрос пробуждения туземной буржуазии на Яве. И я рассказал о том, что мне было известно.

- Господа, – сказал месье Р. после того, как я закончил говорить, – у нас имеется информация о трёх группах: китайцах, арабах и туземцах. Правительство не желает проводить реформы в системе государственного управления. И на самом деле, для этого нет причин…

Я не осмелился изложить всё высказанное на обсуждениях в кабинете А на бумаге. По крайней мере, я могу сказать, что цель, стоящая за намёками и комментариями менеера Гр., – об инциденте в 1740 году в Батавии, – становилась всё очевиднее.

Я видел, как идёт разработка этого проекта, и присоединился к нему сам, по собственной воле. И названием его было насилие, новая Варфоломеевская ночь. Мне нужно было записать и окончательно сформулировать все решения этой встречи.

Всё нужно было закончить в тот же день.

После этого месье Р. как будто ещё больше занервничал. Вся контора закрутилась, как пропеллер. На каждом шагу обслуживающему персоналу делались замечания: слева, справа, посередине. Николас Кнор бегал туда-сюда, уж не знаю, чем занятый. Люди, которых я никогда раньше не видел, приходили и уходили. Так продолжалось три дня.

Пришёл приказ: мне следовало направиться в клуб Harmonie и ступить на крыльцо его ровно в девять утра.

В девять часов я увидел Кора Оостерхофа, стоящего на одной из ступеней клуба. Я вошёл внутрь, и он последовал за мной, не говоря ни слова. Я сел на стул и заказал себе апельсинового сока. Как только мне принесли мой заказ, Кор Оостерхоф подошёл ко мне.

- Могу я присоединиться к вам, сударь?

Я кивнул. Он заказал себе спиртного. Глядя на прибывающих или играющих в карты людей, он сказал:

- Я встретился здесь с вами, чтобы узнать, что нужно делать. Вы сами знаете об этом всё, и всё подготовили, менеер. – Он не назвал ни своего имени, ни должности, ни места жительства, ни имени того, кто его сюда послал.

Его лицо и имя я знал по делу о контрабанде опиума пятнадцать лет назад. Тогда он был юношей лет двадцати. А сейчас он уже созрел, не знаю, в какой именно области.

Я знал, что сталкивался с ним несколько раз за эти пятнадцать лет по какому-то поводу.

Если я говорю, что он был причастен к контрабанде опиума, это означает, что он был связан с бандой Тонг, хотя и сам мог не знать о террористическом характере этой китайской банды. После того, как Тонг был расформирован усилиями Сунь Ят Сена, я не знал, как жил дальше Кор. Но одно я мог сказать наверняка: он знал многих людей из китайской общины и был хорошо осведомлён о делах китайцев на Яве.

- У вас ещё много друзей имеется среди китайцев? – спросил я.

- На каждом углу, менеер.

- Отлично, – сказал я в ответ и спросил. – Какая у вас есть информация по китайской проблеме?

- Вам виднее, сударь, – сказал он.

С Кором Оостенхорфом оказалось намного проще ладить, чем с Робертом Сюрхофом. Он никогда не высказывал ни единого признака высокомерия. Перед тем, как выпить свою рюмку, он кивнул мне, глазами и ртом пригласив присоединиться к нему и тоже выпить. Он не был неловким или формальным человеком. И иметь с ним дело было тем же самым, что со старым другом, которого не тревожили воспоминания о каких-либо былых неприятностях. Чтобы убедиться, что всё пройдёт гладко, я объяснил ему азбуку проблемы. Я рассказал ему о пробуждении Китая, а затем о пробуждении Японии. Оба этих события оказали большое влияние на образованного туземца по имени Раден Мас Минке. Более того, оба они оказали влияние на часть китайского населения в Ост-Индии. И это влияние – как на китайское население, так и на Минке, и послужило толчком к созданию ими своих организаций. Любая неевропейская организация, или организация, действующая не в интересах европейцев, всегда будет развиваться так, чтобы бросить вызов Европе. Под Европой я подразумеваю правительство Нидерландской Индии. Подобные организации, в конце концов, подорвут лояльность подданных государства.

Я привёл ему в качестве примера китайские школы Хве Коан, ученики которых в конечном счёте открыто отвернулись от правительства и проигнорировали его, будучи лояльными к Китаю. То же самое было и с теми, кто стал членами Syarikat Islam.

- Вы знаете что-нибудь о Syarikat Islam?

- Конечно, менеер.

- Хорошо.

- Но между китайцами и мусульманами очень большая разница, сударь.

- Вся разница только во внешности, менеер. Главное, что у тех, и у других есть организация. Понятно?

Он кивнул и снова стал внимательно слушать.

Я объяснил ему, что Минке был поклонником и японцев, и китайцев. Он научил членов своей организации бойкоту после того, как увидел, как это оружие слабых смогло разорить крупных европейских коммерсантов в Сурабайе. Рано или поздно бойкот станет использоваться Syarikat против правительства. Уже повсюду члены организации с энтузиазмом говорили о бойкоте. Губернатор выслал Минке. Но Syarikat не умерла с изгнанием своего лидера. Из Ост-Индии были высланы и несколько лидеров китайской организации. И сама организация из-за этого не умерла. Обе они только ещё больше выросли. Правительство не смогло воздействовать на эти организации. У организаций был иной статус в некоторых вопросах по сравнению с индивидуумами. Правительство имело власть над отдельными людьми, но не над этими абстрактными структурами. Лидеры их не имели никакого отношения к своим организациям, за исключением некоторых моментов, то есть не являлись их членами.

- Вы следите за ходом моих мыслей?

- Да, менеер.

- Раден Мас Минке выслан. Syarikat не умерла. Сегодня даже нашёлся новый образованный туземец, который заменит Минке. Его зовут Мас Чокро, он клерк в сурабайской компании Borsumij. Если Мас Чокро будет арестован и выслан, то появится другой образованный туземец, который придёт на его место, и так будет продолжаться всё время.

- Да, я понимаю, сударь.

- А в нынешнем, 1912 году, – продолжал я, – возможно, вы уже знаете: там, на севере, в Китае, они уже создали политическую партию Гоминьдан, что означает Национальная народная партия. А вы знаете, менеер, что такое политическая партия?

Кор Оостерхоф молчал.

- Это организация, созданная для аккумулирования власти. Теперь, когда в Китае создана политическая партия, то не пройдёт много времени, как она появится и у нас, и создадут её либо китайцы, либо туземцы, либо кто-то ещё. И если это произойдёт, правительству, которое до сих пор было единственным источником власти, будет брошен вызов.

- А разве нет армии и полиции, чтобы смести их?

- Если бы у нас была война, то так бы и было. Но войны может и не быть, а полицейские и солдаты могут присоединиться к этой партии. Кто знает, какими будут цыплята, когда вылупятся из яиц? Поскольку в Ост-Индии никогда не было политической партии, то нет и законов, регулирующих её деятельность.

- Так какой же будет ваш приказ мне? – вежливо и осторожно спросил он.

- Ах, да, я забыл, что вы ждёте приказа. Вы знаете Роберта Сюрхофа?

- Мне известно только его имя, менеер. Говорят, он сейчас под наблюдением врачей.

На самом деле, я не был уверен, стоит ли продолжать отдавать ему приказы. Я заказал официанту принести виски. Как оказалось, двух рюмок было недостаточно, чтобы придать мне смелости и отдать ему приказ.

- Вы, кажется, нервничаете, менеер, – сказал Кор Оостерхоф. – Возможно, вам стоит выпить ещё несколько.

Я выпил ещё три рюмки. Самому Кору это было не нужно.

- Есть две вещи, которые нужно достичь, – сказал я. – Во-первых, преувеличенное отношение к Syarikat на международном уровне должно исчезнуть. Должно возникнуть впечатление, что Syarikat не имеет никакого отношения к Ост-Индии. И Syarikat уже не будет смысла надеяться на иностранную поддержку и мечтать об иностранной интервенции в Ост-Индии. Тебе известно, что такое интервенция?

Кор покачал головой, и я объяснил ему. Между тем, я представил себе тех молодых турков из Стамбула, которые утверждали, что являются представителями панисламистского движения.

- Ни у кого не должно создаться впечатление, что в Ост-Индии происходит подъём туземной буржуазии. – Я не знал, сможет ли Кор понять мои слова. – Вторая цель: необходимо восстановить лояльность китайского населения к правительству. Это должна быть более успешная попытка, чем в 1740 году. Нужно противопоставить одних другим, китайцев туземцам. Не колебайтесь. Примените свою смекалку. И не оставляйте никаких доказательств, которые могут привести к государственному расследованию.

Я видел, как Кор Оостерхоф покачал головой. Настроить их друг против друга была невозможно. Китайцы не питали ненависти к туземцам. Они ценили их за их упорство. Враждебность же могла исходить только от туземцев, которые чувствовали, что в торговле не могут с ними конкурировать, и так же, как они, постепенно накапливать состояния. Он говорил и говорил, спорил и опровергал.

- Это мой приказ, – сердито сказал я ему.

- Если у вас для меня есть подобные приказы, то сейчас могу сказать одно: я их не могу исполнить!

- Вы слышали, что я сказал, так что, начиная с этого момента, куда бы вы ни пошли, без вашего ведома за вами будут следить дула пистолетов. Поняли? – пригрозил я ему.

- Я понял.

- Какой смысл говорить, что вы готовы исполнять приказы, а потом, услышав их, отвечать, что не можете их выполнить?

- Я не ожидал, что это будет в таком масштабе.

- Вы не сопливый мальчишка, который вчера родился, так что слушайте: Сукабуми будет вашей первой целью. И не притворяйтесь, что у вас нет надёжных людей. Не выпендривайтесь. Сначала Сукабуми, а потом уже дальше – сами решайте, какие города вам выбрать. Мои планы вы слышали. Единственное, что сотрёт услышанное из памяти или заставить забыть, это пуля. А сейчас ступайте. И помните, с кем имеете дело.

Этот бандит и головорез, враг и соперник Роберта Сюрхофа, покинул клуб Harmonie. Походка его была нерешительной. Он шёл, не оглядываясь. С того места, где я сидел, он казался таким маленьким, сгорбленным и незначительным, – прямо как я во время собрания в кабинете А с шестью другими людьми.

Так получилось, что в начале 1913 года я на седане отправился с визитом в город, который до сих пор избегал: Сукабуми. У меня не было больше желания в течение всей оставшейся жизни встречаться с принцессой Касирутой. Нет, не хотелось. Если я с ней встречусь, мне будет стыдно за себя. После того, как её в последний раз задержала полиция перед моим домом, выяснилось, что при себе у неё не было никакого оружия: ни огнестрельного, ни колющего. Спустя три дня её отпустили с оговоркой, что покидать Сукабуми ей не разрешается. То же касалось и её родителей. На самом деле мне было стыдно за то, что я выбрал Сукабуми в качестве цели номер один только потому, что надеялся, что принцесса Касирута так или иначе окажется причастной к нарушению закона, а значит, на некоторое время ей будет обеспечено место в тюрьме.

- Дальше ехать нельзя, менеер, – сказал водитель-туземец.

И правда, проехать было нельзя: улицы были заполнены людьми, несущими всевозможные вещи: их было так много, что я никогда бы не смог перечислить их всех по отдельности.

Я вышел из машины и пошёл пешком. В этот момент на мне была белая рубашка с длинными рукавами и брюки цвета хаки. Я последовал за теми, кто шёл в процессии с криками и воплями. Но через несколько минут вся процессия внезапно разошлась, и люди бросились врассыпную, нападая на китайские магазины прямо посреди улицы. Я стал кем-то вроде постороннего прохожего, который, казалось, не проявлял никакого интереса к происходящему. Послышались крики и визги страха, вопли нападающих. Потом одни только крики, сменившиеся шумом тех, кто рыскал в поисках первых попавшихся вещей. И вот магазины, которые строились упорным трудом днями, годами, а может, и десятилетиями, были разрушены всего за несколько минут. На мгновение мне было трудно понять, что туземцы, которые были обычно такими вялыми, могли превратиться в стаю волков; они ухмылялись, рычали, набрасывались и рвали всё в клочья. Их глаза горели, изрыгая огонь мести. А разве не такими были солдаты Компании и голландцы в 1740 году? Мстительные из-за того, что они осознали, что потеряли своё упорство и не могли конкурировать с китайцами? Полные мести за то, что проиграли в игре в кости за остатки колониального господства? Меня тошнило. Я забрался обратно в машину. В этот момент все отряды местной полиции покинули свои казармы и не менее яростно принялись разгонять полчища захватчиков. Они били и колотили, махали дубинками и пинались ногами*.

* Подробнее об этих событиях можно узнать в книге Тан Бун Кима «Беспорядки в Кудусе», 1919 года, что ни разу не было опровергнуто с момента публикации.

Их дубинки взмахивали в воздухе вверх и вниз, с глухим стуком приземляясь на человеческие тела. Как отставной полицейский я знал, что они чувствовали. Они чувствовали, что им нанесли личную травму, потому что беспорядки охватили их территорию.

Мне оставалось только ждать отчёта полиции. Машина направилась в Чиребон через Бандунг. Я сидел, откинувшись на переднее сиденье, наслаждаясь обдувающим меня ветром. Мне было приятно гадать о том, сколько людей будет арестовано и предстанет перед судом. И я также размышлял о том, какую роль сыграла в этих беспорядках принцесса Касирута. Тогда любых членов Syarikat Islam, причастных к беспорядкам, можно будет привлечь.

А ты, Раден Мас Минке, сможешь стать свидетелем того, как этот твой «старший ребёнок» будет разорван на части и потеряет всякое доверие в глазах иностранной прессы, и нечего будет сказать о пробуждении туземной буржуазии. А ты, Сунь Ят Сун, поспешишь скоро открыть консульство в Ост-Индии, первой задачей которого будет выразить протест против этого акта варварства. А ты, Гоминьдан, дважды подумаешь, прежде чем решишься внедриться в Ост-Индию!

Совсем скоро лидеры Syarikat предстанут перед судом как преступники. А ты, мой учитель в изгнании, ничего не сможешь поделать, кроме того, как плакать и сожалеть о своём «старшем ребёнке», который оказался таким строптивым. Ты слишком легко упустил возможность сделать рокировку на нашей шахматной доске. Теперь ты столкнёшься с собственным поражением, Минке.

Видишь, китайцы, на которых ты равняешься и считаешь своими учителями, уничтожают твоего «старшего ребёнка», Syarikat. Плачь всем сердцем. Этот протест будет продолжаться до тех пор, пока Syarikat не будет уничтожена, и ты ничего не сможешь с этим поделать. Молись, сколько сможешь. Правительство всё равно добьётся успеха! А ты и все твои будут уничтожены!

В Чиребоне произошло то же самое. Ничего особенно интересного. Машина отвезла меня обратно в Бёйтензорг.

Я составил список дальнейших действий, которые следовало предпринять: дискредитировать руководство Syarikat как зачинщиков беспорядков и нарушителей общественного покоя. Syarikat должна уменьшиться в размерах. Сообщения об этом должны распространиться по всему миру и по всей Ост-Индии: в них подчёркивалась бы преступная деятельность членов Syarikat. Она должна потерять любое международное уважение, которое завоевала. Она должна быть забыта как организация, имеющая какое-либо значение в будущем.

Как всё пришло в движение по щелчку моих пальцев! Со временем я увлёкся такой масштабной работой. А ты, мой учитель, Раден Мас Минке, знай, что теперь я решаю всё, и у меня есть инициатива, а всё, что ты можешь сделать, это держаться. Хм, ты даже этого не можешь сделать. Возможно, ты уже наполовину сошёл с ума, а может, и полностью. Новости прессы будут постоянно посещать тебя в читальном зале, сообщая о том, как лидеры Syarikat попадают в ловушку, словно крысы.

Один беспорядок сменялся другим: Гресин, Кунинган, Мадиун, и столько маленьких городков, что я даже сбился со счёта, вроед Чарубана, Велери, Гробогана. Но в центре Syarikat – в Соло – всё оставалось спокойным. Так и должно было быть. Вся экономика в руках туземцев. Там не существует конкуренции с китайцами. Это тоже соответствовало моему плану. От Syarikat не останется ничего, кроме его лидеров в Соло, больше ничего.

По своим каналам правительство уже предупредило Хаджи Самади. Требовались только доказательства того, что беспорядки организовали члены Syarikat. В последующих судебных процессах может быть доказано участие в них членов организации.

Syarikat спешно созвала конференцию в Соло. Эта конференция прошла в мрачной атмосфере, под давлением правительственных предупреждений. В конечном итоге беспорядки удалось подавить в результате как действий правительства, так и руководства Syarikat.

Затем произошло то, что поразило европейских наблюдателей и сочувствующих. По рекомендации Хаджи Самади руководителем Syarikat был назначен новичок, ещё не имевший послужного списка. Этим человеком был Мас Чокро.

После этого инцидента европейские энтузиасты оставили свой интерес к организации; демократия, по-видимому, была незнакома аборигенам. Такое могло произойти только в каменном веке.

Но только такие, как я, понимали настоящую подоплёку, стоящую за спешкой Хаджи Самади снять с себя руководство сотнями тысяч людей: нервы его не выдерживали давления правительства. Он не обладал такими же крепкими нервами, как Раден Мас Минке, который не имел никакой личной заинтересованности в организации.

Это напоминало мне слова господина Л. после того, как я сообщил ему известие о том, что, начиная с 1913 года бюджет Государственного архива будет увеличен на 5%. Он сказал тогда: многие европейские эксперты по Яве склонны высоко оценивать уровень демократии, достигнутый в деревнях Явы. Если Древняя Греция в своё время могла похвастаться своей демократией и городами-государствами-полисами, – то Ява могла похвастаться деревенскими республиками, которые были полностью демократическими, что можно увидеть сегодня на примере выборов сельских старост.

Он не был согласен с этими экспертами, и придерживался собственного мнения: деревенская демократия – это система слабаков, которая убивала в них индивидуальность. Как только кто-то, живущий в такой демократии, сможет развить свою личность, он выходит из этой демократической среды и, по сути, начинает манипулировать ею. Деревенская демократия на Яве – это не современная европейская демократия. Ошибочная оценка приведёт к не менее ошибочным выводам.

Европейцы, и особенно окружавшие меня представители колониальных властей, презрительно насмехались над назначением Мас Чокро. Один из них даже дошёл до того, что сказал, что считает обычным явлением на Яве, когда туземцы предпочитают отдавать всё лидерам, чтобы те могли быть свободны от необходимости думать или брать на себя ответственность, потому что, по сути, ни одна из этих вещей не стала ещё традицией на Яве. Туземцы на самом деле даже не были с этим знакомы.

Когда центральное руководство Syarikat назначило своим лидером Мас Чокро и объявило, что штаб-квартира будет перенесена в Сурабайю, это вызвало ещё большее удивление. Разве центр силы Syarikat не находился в Соло? Почему они покидали собственный центр силы?

В своём отчёте начальнику я пояснил своё мнение: переезд в Сурабайю был не чем иным, как отражением личности Хаджи Самади. Он хотел защитить Соло, чья коммерческая жизнь была хорошо налажена, не говоря уже о его собственном предприятии. В то же время переезд соответствовал собственным амбициям Мас Чокро, хотя и игнорировал насущные нужды Syarikat.

Позже, когда я получил сообщение, что семейство Хаджи Самади провело благодарственную церемонию в Лавейане, мне было нетрудно понять, почему: так он выражал свою благодарность за то, что избавился от всех своих проблем.

Что такое Соло без центрального руководства Syarikat, которая теперь официально зовётся Syarikat Islam?

Я спросил Кора Оостерхофа, как обстоят дела сейчас в Соло, но он не ответил. И я сказал ему, что собираюсь поехать и посмотреть сам, на что он ответил, что там, возможно, даже нельзя продвинуться.

- Неужели мы не можем расшевелить Соло? – спросил я.

- Нет смысла, – холодно ответил он.

Итак, я отправился в Соло поездом, чтобы лично убедиться, правда ли, что Соло больше не является сердцем Syarikat. Это был первый раз, когда я ехал в Соло. Этот город был спокоен, как будто никаких перемен не произошло на фоне всей суеты современного мира.

На улицах было полным-полно женщин, все – в батиковых платках, с детьми, корзинами или сумками. Кажется, что всей жизнью заправляли женщины. В киосках и магазинах обслуживающим персоналом также были женщины. По мнению европейцев, мужчины Соло были самыми отсталыми людьми в цивилизованном мире. Женщин они рассматривали как капитал, который обеспечивает их пищей и одеждой. Мечтой всех мужчин Соло было жениться на местных женщинах, чтобы можно было жить просто, не работая. А если жениться на двух, то будет гарантированы и еда, и одежда, и даже деньги на азартные игры и петушиные бои. Жениться же на трёх женщинах… И так далее, и так далее. Всех такое обстоятельство вполне устраивало. Я не смел оценивать правдивость таких насмешек. Возможно, через несколько дней, что я проведу здесь…

Всё здесь было сделано самими туземцами, включая небольшие беспорядки, которые произошли во второй половине дня, чтобы поприветствовать меня таким образом. Несколько мастерских, принадлежащих немногочисленным китайцам в городе, подверглись нападениям со стороны небольшого числа местных жителей. Затем последовали обычные уже события: аресты, допросы и, возможно, позднее суд. И у всех не было иной цели, кроме как обрушить Syarikat изнутри.

Кор Оостерхоф был прав. В Соло не было возможности добраться до Syarikat. Было недостаточно или вообще не было оснований успешно противопоставить китайцев туземцам. Я вернулся в Бёйтензорг с пустыми руками.

Большие волны беспорядков обрушились на Кертосоно, Нганджук, Пачитан, Ламонган, достигнув своего пика в Моджокерто, а затем переместившись на Центральную Яву, в Кудус. Хватит! – сказал я себе. – Хватит! Отчёты, которые я подготовил обо всём, что произошло, были приняты весьма благосклонно. Возможно даже, мне снова светит отпуск в Европе. Воможно, что меня наградят медалью 31 августа следующего года, в день рождения Её Величества Королевы. Кто знает?

А тебе, мой учитель, было известно как никому другому, что я не был всем этим доволен. Если в конце концов я потерплю поражение, то всё, что мне грозит, это то, что я покину свой пост. Пенсия мне гарантирована. В то время как твоя организация, Syarikat, раздувшаяся от слишком большого количества членов, если упадёт, то будет раздавлена собственной тяжестью. Вот так ведётся игра. Я потеряю работу, только если проиграю. Ты же потеряешь всё. Мы всего лишь шахматисты в заранее подготовленной партии. За всё это время я утратил все свои принципы. И сейчас я вижу, как ты прыгаешь, празднуя победу над поражением.

Победа или поражение! Знай, современный Питунг, что я уже планирую, как провести свой европейский отпуск. Я остановлюсь на несколько дней в Нидерландах, чтобы повидаться с детьми.

Затем я хотел посетить Страну Басков, где я смогу в полной мере насладиться танцами местных горячих девушек. Не сердись, Раден Мас, но мой начальник без колебаний ответил на мой вопрос, сказав, что я получу отпуск после 31 августа.

Моя жена уже начала готовиться. Ты можешь и сам догадаться, почему после 31 августа? Медаль!

Между тем, твой преемник Мас Чокро ничего не знает о влиянии на тебя китайцев. Они основали Гоминьдан в Китае. Держу пари, твой преемник никогда об этом не слышал или даже не интересовался. Твоя организация, Syarikat, не станет партией. Даже если она и не закроется, то всё равно останется не чем иным, как простой общественной организацией, и никогда не сможет стать чем-то большим.

6

Несколько лет назад в Танджонг Приоке высадился на берег один господин. Кто его встретил, неизвестно. Возможно, вообще никто. Он жил в Бандунге, где познакомился с Варди, который в то время помогал «Медану». Кое-кто говорил, что этот господин также помогал «Медану», снабжая его новостями из-за рубежа. Он обычно обобщал их, насколько мог, и это не занимало у него слишком много времени, потому что читатели «Медана» ещё не проявляли интереса к иностранным новостям. Но и этим он занимался недолго.

Этого господина звали Д. Дувагер, и он любил говорить, что приходится родственником Мультатули. На своих плечах он нёс бремя прошлого опыта, в частности, войны на стороне Трансвааля против англичан в Южной Африке.

Колониальные власти сторонились его с самого начала, потому что считалось, что у него странные идеи: если голландцы в Южной Африке могли основать свою страну отдельно от Нидерландов и Англии, то почему не могли сделать того же самого в Ост-Индии? Он мечтал о Южно-Африканской Республике в Ост-Индии.

Этот господин, видимо, забыл, что голландцы не основали в Ост-Индии свою колонию так же, как сделали это на южной оконечности Чёрного континента. Европейцев, живущих в Ост-Индии, было мало. Голландцы не были похожи на французов в Алжире или Канаде. Но он продолжал мечтать.

Голландцы завоевали всю Ост-Индию в основном с помощью яванцев, в том числе завоевав саму Яву. А тот господин не имел никакого авторитета среди яванцев.

Каким же решительным он был, этот господин. Он пытался контактировать с людьми в военных казармах в Чимахи, Падаларанге и Бандунге, но везде его встречали холодно, даже считали сумасшедшим.

Ему следовало знать (а может, он просто притворялся, что не знает?), что в Ост-Индии, зелёной из-за лесов, суходольных полей и рисовых террас, он живёт на самом деле в стеклянном доме.

Из-за своего стола я мог видеть каждое движение его ресниц. Разве вы не узнали ничего о том, что случилось с вашим другом Раденом Мас Минке, менеер?

Думаю, что предупреждения колониальной прессы были правильными. Она говорит, что вы опьянели от желания осуществить мечту своего дяди, Мультатули, стать белым императором Ост-Индии, как Джеймс Брук на Северном Борнео. Будьте осторожны в своих дальнейших шагах, менеер Дувагер!

Но ясно только, что этим императором были не вы, а Мас Чокро. Иностранная пресса однажды назвала его «Императором без короны», генеральным директором Syarikat Islam, пусть даже в насмешку, но сам Мас Чокро воспринимал это прозвище как почтение.

Любой образованный человек, понимающий историю и дух Европы, знает, что такое прозвище – не честь, а оскорбление. Как мог человек, не принимавший участия в борьбе организации, её радостях и горестях, вдруг подняться на самую вершину её руководства? Если Syarikat – его империя, то в таких условиях члены Syarikat не что иное, как слуги. Он правил Syarikat как император. Один этот факт наносил ущерб развитию демократии как основного требования к современной организации. И он ничем не отличался от вождя первобытного племени.

Но это прозвище совершенно не беспокоило Мас Чокро. С таким количеством членов он уже, возможно, мечтал о подлинной империи.

Между Чокро и Дувагером стояла разница идей и опыта. Дувагер прибыл из Южной Африки с ранами и поражением, а Чокро принёс с собой со складов Borsumij прекрасные мечты. И вот он унаследовал теперь империю, оставленную Раденом Мас Минке, чего не могло произойти с общественной организацией в Европе, но случилось в зелёной Ост-Индии. Люди называли Мас Чокро «Справедливым королём», яванском мессией. Дувагер же никак не мог ничего с этим поделать.

Вскоре Чокро стал издавать новую газету – Peroetoesan – взаимен всё ещё замороженного «Медана». Но Syarikat так и не превратилась в партию. Следуя по стопам Минке, Чокро издавал свою газету на малайском, а не на яванском языке. Дувагер же издавал свою газету – De Express – на голландском. Дувагер использовал свою газету для критики всего того, что он считал плохими условиями в Ост-Индии, согласно европейским критериям. Он взывал к кругам индо, которым платили меньше, чем чистокровным европейцам за одну и ту же работу. С помощью Варди он создал газету, которая говорила пламенным голосом и с язвительным цинизмом.

Но равенства в оплате труда нельзя достигнуть без борьбы, а борьбу нельзя вести без организации – мужественной, умной и принципиальной. Так говорил Дувагер. Так была создана Indische Partij – Партия Ост-Индии – первая политическая партия в стране – всего спустя год после формирования Гоминьдана в Китае. В партии было три лидера: Дувагер, Варди и Чиптомангун. Последний был врачом, выпускником STOVIA, который учился в том же классе, что и Томо, основатель Boedi Oetomo. Ему повезло, что правительство отправило его в большой город. Томо же, впавший в немилость из-за своей причастности к Boedi Oetomo, был отправлен в небольшой отдалённый городок – Блору.

Я знал, что появление на сцене Indische Partij будет означать для меня ещё больше работы. Тем более получалось, что Syarikat не умерла из-за беспорядков, арестов и судов. Что ж, одно было точно – независимо от того, какая новая работа мне предстояла, главным было то, что я лишался своего отпуска в Европе.

Если правда то, что Чокро просто взял на себя всё, что было начато Раденом Мас Минке, то было правдой и то, что Indische Partij также до некоторой степени распространяла идеи этого современного Питунга. Сам Дувагер и, конечно, Варди, работали с Минке. Что касается доктора Чиптомангуна, то на данный момент в моём стеллаже ещё не было досье на него.

Но это было действительно захватывающе. Можно сказать, что ещё вчера я противостоял лицом к лицу своему учителю. Я свалил своего учителя, и он так и не поднялся. Зато теперь появилось сразу четыре новых учителя! Один учитель удалился, и теперь мне предстоит столкнуться с Syarikat и Indische Partij. С последней, возможно, будет проще иметь дело. Вчера я сталкивался с Syarikat, а сегодня – с Syarikat и Indische Partij. По крайней мере, её члены и лидеры были индо по своему происхождению, а также образованными туземцами. Это означало, что образ их мышления будет более современным, и мне не потребуется часто навещать менеера Л. Что ж, посмотрим, окажутся ли они более стойкими и превзойдут ли учителя?

- Месье Пангемананн, – обратился как-то ко мне месье Р., заглянув в мой кабинет, пока шёл мимо, – Кажется, у вас теперь прибавится работы.

Я просто поприветствовал его улыбкой, зная, что теперь моему отпуску в Европе конец: его поглотила буря. А моя жена, тем временем, всё занималась приготовлениями: собирала травы, коренья, листья.

- Д.В.Ч., месье, – снова заговорил он. – Вероятно, это потребует приложить больше энергии, и особенно умственной. Не знаю, смогут ли ваши знания и понимание справиться с этой задачей.

- Что вы имеете в виду под Д.В.Ч., месье? – спросил я.

Он засмеялся, видимо, довольный, что его головоломка сработала.

- Это новые лидеры: Дувагер, Варди, Чиптомангун.

Меня несколько разражала эта головоломка: как будто в этих вещах он был более сведущ, чем я.

Так на моём столе начало скапливаться всё больше и больше бумаг, связанных с Indische Partij, помимо тех, что говорили о Syarikat. И хотя по Syarikat прибывало ещё много документов, она не представляла больше опасности для правительства: продолжала существовать как организация, но уже не висела Дамокловым мечом. Бури мятежей взорвали мины замедленного действия, заложенные современным Питунгом, но действие их распространялось на другие направления, тогда как опасность в лице Гоминьдана удалось более-менее сдержать.

Я рассматривал Syarikat как волну, образованную океаном жизни, которая превратилась в шторм за счёт современных идей и методов, и в определённый момент эта волна разбилась, не оставив следов.

Indische Partij же была иной. Она была ориентирована на объединение всех элементов общества Ост-Индии – индо и образованных туземцев. По числу своих членов она пока была ничем по сравнению с Syarikat. Но уровень её политического сознания был выше. А Мас Чокро в своей политической сознательности должен был ещё многому поучиться у них. Но, несмотря на это, обе организации сияли, словно две звезды в темноте вселенной, отделённые одна от другой миллионами миль, никогда не встречаясь, и тем более, не делая попыток сблизиться. Одна из них была раздута от слишком большого числа членов и не в состоянии действовать. В другой же было всего несколько сот членов, и она была истощена своими бесконечными амбициями.

Любой человек с первого взгляда мог сказать, что обе эти организации были такими же разными, как небо и земля, разными во всех отношениях: по количеству членов, принципам, языку общения, организационному центру, квалификации членов. Они бы никогда и не объединились…

Однажды мою просьбу удовлетворили и предоставили мне возможность допросить члена Indische Partij, который оказался фигурантом одного уголовного дела. В сопровождении местного полицейского я посетил задержанного в Пурвакарте.

Рейнард Янсен не совершал преднамеренного убийства, а только случайно застрелил ребёнка-туземца, приняв его за дикого кабана. Сам он был индо и членом Indische Partij.

Мой быстрый допрос был примерно таким:

- Господин Рейнард Янсен, какое положение вы занимаете в Indische Partij?

- Я рядовой член, менеер.

- Кем вы работаете?

- Это от многого зависит. Иногда я выступаю в роли посредника, если кому-то нужно что-то продать или купить. В иных случаях охочусь.

- А если нечего продавать и покупать и нет никакой охоты?

- Прошу помощи или занимаю в долг.

- Попробуйте назвать всех тех, кто помогал вам или одалживал деньги.

Он быстро назвал имена и адреса нескольких немногочисленных индо в Пурвакарте. Высокопоставленный сотрудник полиции подтвердил его слова.

- Вы всегда получаете денежную помощь или деньги в долг?

- Мне никогда не отказывали, менеер, за исключением тех случаев, когда у людей действительно не было денег, чтобы помочь или дать в долг.

Я посмотрел на полицейского, потом сказал задержанному:

- Кажется, вам доверяют, менеер.

- Да, у нас, индо, действительно так всё и обстоит в жизни. Трудно. Мы не обрабатываем землю, поля или рисовые террасы. Мы не торговцы. Всего лишь чиновники низшего звена.

- Но вам ещё рано на пенсию, сударь. И вы не инвалид. Похоже, вы бывший чиновник.

Он подтвердил моё мнение.

- А что же с вами случилось?

- Меня уволили, менеер.

- Из-за какой ошибки?

- Раньше я был бригадиром на чайной плантации. Туда же был назначен один чистокровный европеец, молодой ещё, «зелёный». Он только что прибыл из своей страны, был назначен моим начальником и был груб со мной. Образование у него было не выше моего: только начальная школа. К тому времени я уже девять лет служил бригадиром. И в последний раз, когда он так со мной обращался, я избил его, так что выбил ему пять зубов… Это реальная причина, по которой меня уволили.

- Почему вы вступили в Indische Partij?

- По крайней мере, есть хотя бы один институт, который понимает, что следует бороться за справедливые условия труда. У индо имеются те же права, что и у чистокровного европейца, выполняющего ту же работу.

- А является ли равенство в правах, за которое борется Indische Partij, применимое и к туземцам?

- Это личное дело самих туземцев, менеер. Мы не Санта-Клаус, раздающий подарки по неизвестным адресам.

- Вы верите, что Indische Partij добьётся успеха?

- Даже если у неё ничего не получится, менеер, по крайней мере, кто-то попытается. Для начала и этого достаточно.

- Что ещё вам известно об Indische Partij?

- Я не обязан объяснять вам всё это. Для этого есть руководство Indische Partij, которое, несомненно, будет радо рассказать вам обо всём.

- Не волнуйтесь, – сказал я. – Я уже был у них. Теперь же я хочу узнать это от непосредственного члена партии: совпадёт ли информация с той, которую я уже получил? Так что вы ответите?

Он опустил глаза, не в состоянии ответить. А может, он просто мало знал.

- Правда ли, что Indische Partij призывает круги индо свергать чистокровных европейцев и брать власть в Ост-Индии в свои руки?

- Я никогда не слышал об этом, менеер, – глаза его сверкали, и это говорило мне, что ему было это известно, и такова была действительность.

- Из трёх лидеров Indische Partij только один – индо, а остальное двое – туземцы. Что вы об этом думаете?

- Менеер, если бы к нашей борьбе за справедливость присоединилась обезьяна, мы бы и её приняли, не говоря уже о туземцах.

- А если бы это был не туземец и не обезьяна, а сам дьявол, вы бы и его приняли?

- А почему бы нет, тем более, что это только пример.

- Ваш ответ очень циничный.

- Потому что в наше сумасшедшее время приходится бороться и за справедливость тоже. Историй о том, что справедливость сама свалится с неба без воздействия человека, уже давно не происходит.

- А разве в прошлом справедливость достигалась без борьбы?

Он снова замолчал, и не потому, что солгал, а потому, что всё, чему учила его Indische Partij по данному вопросу, было недостаточным, чтобы ответить.

Я задал ещё несколько вопросов. Но он не ответил, а вместо этого разозлился и стукнул кулаком по столу, крича на меня, чтобы я замолчал и оставил его в покое.

В этот момент я понял, что допрос окончен.

Я допросил ещё трёх членов Indische Partij, фигурировавших в разных уголовных делах в других городах, но и они, хотя и давали разные ответы, все разделяли одну и ту же идею: избавиться от чистокровных европейцев и заменить их в качестве правящих лиц.

Основываясь на таких скудных и неубедительных доказательствах, я вынужден был сделать вывод, что Indische Partij была настроена против чистокровных европейцев.

Её члены могли считать Варди и Чипто кем-то вроде двух богов, спустившихся с небес не в то время (или не в том месте).

Чем больше я занимался этим, тем интереснее представлялась мне Indische Partij, заставляя меня забыть об отпуске в Европе. А Syarikat всё никак не хотела порвать с наследием, оставленным Раденом Мас Минке. Она по-прежнему использовала малайский язык, что означало, что она всё так же пыталась решить проблемы и служить нуждам масс из независимых слоёв общества, касте вайшьев, а не кшатриев, живших за счёт милостей от правительства, или, иначе, прийяи, согласно нынешнему их яванскому имени (по крайней мере, так говорил менеер Л.). Boedi Oetomo изначально использовал яванский и голландский языки, которые подходили для решения её задачи – производить всё новых и новых прийяи, однако теперь он использовал также малайский. А Indische Partij? Думаю, ей больше подходит определение партии касты брахманов, потому что её единственным капиталом были идеи и энтузиазм её членов. Она использовала в качестве своего единственного языка голландский – язык политической власти, хотя все её члены, вероятно, понимали малайский. Использование одного только голландского языка вместо малайского отражало скрытое намерение консолидировать господство европейцев над туземцами.

Вступая во второе десятилетие этого века, газеты перестали просто быть вестниками новостей. Они пытались увлечь, научить, направлять, преподнести новые идеи. За современными газетами стоят не только печатные станки, но и мыслящие машины. Так, «Син По» контролировалась мыслящей машиной китайских националистов, «Peroetoesan» – мыслительной машиной Syarikat, а «De Express» – мыслящей машиной Indische Partij. Посредством такой газеты мозг мог говорить с другими частями тела, как будто и не было расстояния длиной в сотни миль. Но они говорили и со мной тоже – теми же словами и с теми же намерениями.

А «De Express» как герой, только что одержавший победу на поле боя, украшал себя триумфальными возгласами и криками ликования, а также насмешками и словами презрения, прославляя себя и нападая, обещая лучшие условия, чем сейчас. Однако его тираж никогда не превышал тысячи пятидесяти экземпляров. «Медан» когда-то превзошёл «De Lokomotief», который публиковался уже сто лет. Теперь же самый высокий тираж был у «Син По», существовавшей всего даже менее двух лет.

В этой, как и во многих других областях, ещё никто не мог сравниться с Раденом Мас Минке, не говоря уже о том, чтобы превзойти его. «Peroetoesan», которая была самым молодым изданием из всех, ещё даже не достигла тиража двух тысяч.

Я ещё не получил ясную картину всего происходящего, и пока не высохли чернила на документах, придающих легальный статус Indische Partij, когда произошло нечто совершенно удивительное, очень близкое к обычной наглости: Indische Partij попросила аудиенции у Его Превосходительства генерал-губернатора Иденбурга. Как дерзко! Может быть, данная наглость исходила из-за довольно поверхностного ума, подражающего современному Питунгу. Когда-то Минке имел обыкновение часто встречаться с генерал-губернатором Ван Хойцем, который несколько раз вызывал его к себе во дворец. О чём они говорили, никто не знает. А теперь и эти подражатели хотели очистить путь во дворец.

Будьте осторожны все вы, потому что теперь генерал-губернатор больше не Ван Хойц. Он был суров на поле боя, но мягок в общении. Нынешний генерал-губернатор не любит войны, но является бюрократом непревзойдённого образца. Он был весьма непреклонен и не позволял умалить свой авторитет ни на йоту.

Когда месье Р. вошёл в мой кабинет и спросил моё мнение, я ответил:

- Да, месье, Indische Partij легализована. Она вправе просить аудиенции. И Его Превосходительство, несомненно, пожелает их выслушать и узнать, что они скажут, соответствуют ли их идеи и намерения уставу их собственной организации.

- Итак?

- Итак, действительно ли Indische Partij является политической партией, которая считает, что представляет определённое течение в обществе? Его Превосходительство – высшая политическая сила и, безусловно, он должен выслушать всё сам. Но с Syarikat и Boedi Oetomo или Tirtajasa всё обстоит иначе, потому что они общественные организации.

- Значит, вы считаете, что Его Превосходительству следует согласиться на аудиенцию?

Так случилось, что однажды все образованные люди Ост-Индии были поражены, узнав, что Дувагер, Сумантри и Чиптомангун отправились во дворец на приём к генерал-губернатору. Для них троих эта аудиенция была прекрасной возможностью для пропаганды внутри партии, а что касается самого Его Превосходительства, то он сделал собственные выводы: они всего лишь студенты, очарованные тем, что услышали на лекциях по политологии, незрелые и одномерные в своём мышлении.

- Вы были правы, – сказал мой начальник, месье Р. после окончания волнительной аудиенции.

- Ему не о чем беспокоиться. Даже помощник Его Превосходительства считает их высокомерными и недипломатичными, как подобает хорошим политикам. А они были очень дерзкими. Их высказывания были поверхностными, как и их памфлеты, и собственные статьи в газете. Ни в чём из того, о чём они говорили, не было никаких скрытых течений.

Теперь мой начальник являлся ко мне в кабинет каждый день, только чтобы взглянуть на вещи с иной точки зрения и порадовать Его Превосходительство. При этом он молчал миллионом слов о моём отпуске в Европе, а у меня было ещё больше работы, потому что Д.В.Ч. становились всё более и более активными и вели пропаганду попеременно в больших и малых городах Явы. В этой триаде доктор Чиптомангун казался самым худым и измождённым, потому что на него легли обязанности врача, политика, редактора и оратора одновременно. И когда только эти трое спали?

Моим дополнительным заданием было следить за тем, чтобы между Boedi Oetomo, Syarikat, Гоминьданом и Indische Partij не было шагов по взаимному сближению. Но на самом деле мне так и не пришлось потратить даже одного сантиметра моего пера, потому что обстоятельства, требуемые моей задачей, складывались сами собой. Возможно, услуги Кора Оостерхофа больше не понадобятся.

Появилась ещё одна группа индо, которая выступала против Indische Partij, называвшая индо, членов последней, «голландцами из низшего, «козьего» класса»! Во всех отношениях, говорили они, этот «козий класс» зависит от высшего класса: по опыту, знаниям, авторитету, не говоря уже о крови. Если бы идеи Indische Partij были верны, то эта партия уже давно была бы у власти.

Питер Эльбервельдт – единственный пример, начало и конец групп индо, который не знал, что такое благодарность. Лояльность чистокровным европейцам! Вот каков был их лозунг. Без чистокровных европейцев индо были бы ничем.

Эти новые голоса исходили сначала из крупных европейских торговых контор, распространяясь во всех городах помельче. Их не интересовала политическая слава, которая считалась сезамом, отрывающим все двери. Им было вполне привольно и безопасно под покровительством Её Величества Королевы.

- Как вы думаете, следует ли поощрять их к созданию конкуренции Indische Partij, чтобы они стали партией, лояльной королеве?

- Может быть, и стоит, – ответил я. – Но месье Р., существует риск того, что всё может выйти из-под нашего контроля. Если будет создана лояльная королеве организация, которая затем бросит вызов Indische Partij, ясно, что появится другая партия, которая займёт нейтральную позицию. А затем – ещё одна, как только выяснится, что три прежних потерпели неудачу. И эта последняя вполне может решить обратиться к туземцам и вовлечь их в свои ряды. В Ост-Индии поднимется бедлам, суматоха среди множества организаций, голосов, бумаг, конфликтов и враждебности.

- Значит, вы согласны, что Indische Partij следует оставить в покое?

- Подождать, месье, просто подождать. Пусть они почувствуют себя самыми умными, самыми знающими, смелыми, талантливыми, словом, самыми-самыми. И однажды, когда эти эмоции достигнут апогея, они потеряют контроль над собой и не смогут держать себя в рамках. Нам просто нужно подождать, и всё.

- Похоже, что вы очень уверены в своей точке зрения, месье.

- Если у вас, месье, есть анализ получше, тогда нам, возможно, следует принять его, – ответил я.

Как бы то ни было, меня считали знатоком в этих делах, а раз так, то он прислушивался ко мне. В течение нескольких дней он больше не заводил об этом разговор, выглядя очень занятым чем-то, только неизвестно, чем.

И вот однажды, когда я был занят изучением бумаг, он нервно ворвался ко мне:

- Мне срочно нужна вся информация о Boedi Oetomo. Если возможно, поскорее, на этой же неделе.

Мне было известно, что мой начальник получил выговор. Большинство моих докладов до настоящего момента не касались этой крупной организации. Мне казалось, что она выбрала верную форму и была довольна достигнутыми результатами. И я не думал, что Его Превосходительству стоит беспокоиться о ней. Но приказ есть приказ. Приступая к изучению того, что было опубликовано на голландском языке (а по-явански я читать не умел), я запросил у директора STOVIA отчёт по студентам, которые изначально участвовали в учреждении Boedi Oetomo почти пять лет назад.

После изучения всех материалов я не обнаружил ничего важного. Boedi Oetomo не обращал внимания ни на Syarikat, ни на Indische Partij. В течение нынешнего, 1913 года, они основали две новые начальные школы на Восточной Яве. Некоторые из школ Boedi Oetomo, доказавшие, что они способны поддерживать себя и достичь достаточно хорошего, отвечающего требованиям уровня преподавания, получили государственные субсидии, например, католические и протестантские школы.

Boedi Oetomo спонсировал создание молодёжной организации под названием Jong Java и скаутских команд в Соло и Джокьякарте, а также компанию по страхованию жизни, и продолжала активно продвигаться в социальной сфере. Из STOVIA я не получил ничего, что было бы достойно использования в качестве материала.

Через три дня явился мой начальник. Со свойственным ему нервным напряжением он отдал новый приказ о подготовке доклада о ситуации в сфере образования. Я отложил в сторону не законченную работу. Тогда же я отправился к директору Департамента образования и культуры. От него я не получил обширных сведений, кроме заявления о том, что его ведомство является наиболее последовательным проводником этической политики в дань изменениям времени, хотя за год меняется до четырёх генерал-губернаторов.

Я знал, что ему неловко иметь дело с туземцем вроде меня. Но мне требовались не заявления, а данные, цифры и информация о том, что на самом деле происходит в сфере образования. Если бы я был чистокровным европейцем, я бы так и сказал.

- Для получения цифр вам, менеер, следовало прийти ещё в ноябре прошлого года, или даже раньше, – сказал он.

Однако я всё же настоял. Он вызвал секретаря отдела департамента для помощи мне, и мы направились в другое место, оставив директора в его кабинете. По пути помощник прошептал:

- Этот директор – полная противоположность менееру Ван Аберону.

- Вы имеете в виду, что он не обращает внимания на работу собственного департамента?

Он остановился и поглядел на меня взглядом, полным сожаления и подозрения:

- Я не хотел говорить о своём начальнике ничего плохого. Тем более чиновнику из Algemeene Secretarie.

- Что вы имеете в виду, менеер?

- Наш департамент реализует любую политику, намеченную правительством, то есть генерал-губернатором, в соответствии с его мандатом.

Я сразу заподозрил, что в этом департаменте что-то не так. А если моё предположение верно, то что именно не так? Как только мы уселись друг напротив друга, он принялся рассказывать: разделение начальных школ на первую и вторую ступень зашло в тупик. Дело было в нехватке учителей, чтобы сделать школы с преподаванием голландского языка в первом классе базовыми.

Но такого не может быть, подумал я. Прежде чем генерал-губернатор издал решение, было подсчитано количество уже имеющихся и будущих учителей-выпускников педагогического вуза. И это, не считая учителей, которые уже получили базовый сертификат по голландскому языку. Из этого я уяснил для себя, что меня направили сюда из-за недоверия генерал-губернатора к директору Департамента образования и культуры.

Я попросил представить мне цифры. Он же пытался увильнуть от этого, всё стараясь сменить эту тему на тему субсидий, которые департамент представлял частным школам с голландским языком обучения. И субсидий этих будет ещё больше по мере увеличения количества школ для мальчиков Boedi Oetomo и джепарских школ для девочек.

- Дело в том, – продолжал секретарь, – что и в Семаранге предпринимаются усилия для создания школы для девочек, которая будет выпускать учениц первого класса, как и джепарская школа и в точном соответствии с этической политикой Ван Аберона, Ван Коллевейна, Де Винтера и других сторонников этического мышления. Последний сделал самый большой, значительный и решающий вклад. Вполне возможно, эта школа будет носить его имя. Конечно же, нам придётся выдать ещё одну субсидию, как это было с ремесленной школой Soerja Soemirat, которая также была основана группой индо в Семаранге.

Он по-прежнему отказывался дать мне требуемый материал.

- Ну, если вам что-то нужно, дайте мне пару месяцев, чтобы подготовить это, – сказал он позже.

Тот факт, что я не голландец или вообще чистокровный европеец, а всего-лишь туземец с Менадо, снова усложнил мне жизнь. Я должен был получить сведения из другого источника. Но откуда?

По дороге домой, обдумывая случившееся, я отмёл прежние подозрения, что эту работу мне поручили из-за недоверия Его Превосходительства к департаменту. Всю нужную информацию Algemeene Secretarie могла получить просто по официальному запросу. Тогда зачем им понадобился я? Или со мной хотели просто поиграть те, кто наверху?

Сидя в киоске с напитками, я подумал, что ничего этого не произошло бы, знай я суть проблемы. Я не достаточно внимательно изучал новости, связанные с колониальной жизнью в целом! Образование! Образование! Тут я вспомнил статью о затрах и преимуществах обучения голландскому языку в Ост-Индии.

В какой газете это было опубликовано? Этого я не мог вспомнить. Очевидно, я неверно истолковал то, что хотел от меня мой начальник, месье Р. Это была проблема, которую мой начальник дал мне проанализировать, и я неверно понял её.

Кажется, имелись колониальные круги, которые считали, что обучение голландскому языку туземцев принесёт больше вреда, чем пользы. Дети, которых учили голландскому языку, развивались быстрее, ибо это сближало их с новыми горизонтами современного мира. Они могли прикоснуться к внешнему большому миру сами, без дальнейшего руководства со стороны европейцев. В итоге они окажутся неуместными в среде собственного народа, белой вороной среди стаи чёрных, где у них нет друзей. А белизна этих перьев напугала бы воронье сообщество.

Этого и боится правительство? Если это то, чего вы боитесь, то почему вы не отозвали свои разрешения и не пересмотрели статус китайских начальных школ с обучением на голландском? И почему китайские школы Хве Коан до сих пор настаивают на преподавании английского языка, а не голландского? Над всеми этими вопросами я никогда не задумывался. Они были для меня в новинку.

Вернувшись в свою контору, я немедленно приступил к работе. Небольшое количество туземцев окончило голландские начальные школы, или S.D., с голландским языком, и на самом деле, они обременяли правительство большой дополнительной работой.

Как оказалось, все лидеры туземных организаций понимали по-голландски. Теперь я начал понимать, почему генерал-губернатор так волновался. Что произойдёт через десять лет, если все эти новые частные школы, где обучение велось на голландском языке, выплеснут своих учеников в общество? Непростое это дело!

Я ещё не закончил эту работу, как поступили новые материалы. Мне следовало разобраться, что стояло за беспорядками в сельскохозяйственной школе в Сукабуми, а затем и в педагогических школах. Казалось, повсюду в сердцах и умах школьников происходило что-то новое.

Работа больше не доставляла мне удовольствия. Мои начальники преследовали меня, как огромная морская волна, готовая обрушиться мне на голову. В который уже раз я направил просьбу дать мне помощника, и она в который же раз была отклонена. Я выдвинул аргумент, что в одиночку у меня нет никаких шансов закончить эту работу, так как она только прибавляется и копится, и отнюдь не уменьшается, а месье Р. и знать ничего не хотел, а только волновался. Его общее состояние тревоги, казалось, только усугублялось.

Несмотря на то, что моя работа ещё не была закончена, мой начальник поставил передо мной ещё одну проблему:

- Теперь, когда нам с помощью субсидий удалось приручить Boedi Oetomo, как быть с Syarikat и приручить ещё и её?

- Нет причин, чтобы пытаться приручить её. Syarikat и так была уже присмирена в результате всех тех прошлых беспорядков, – ответил я немного обиженно, как будто мои предыдущие отчёты не имели никакого значения. – У неё нет ни школ, ни учреждений, и она ничего не добилась, кроме как создания одного завода.

- Завода?

- Да, завода пустых сплетен, завода горячего воздуха.

- Я знаю, что вы устали и недовольны. Но что поделать? Вы единственный, месье, кому доверена эта работа. Получение такого доверия часто влечёт за собой тяжёлые и трудные последствия.

Тоном, призванным смягчить мне сердце, он объяснил, что сотрудники Algemeene Secretarie не связаны положениями о государственной службе и могут получить надбавку к жалованью в размере 75 процентов от оклада в зависимости от выполняемой ими работы.

- Освобождение от здешнего хаоса в данный момент может стоить больше, чем надбавка к жалованью на 75 процентов, – сказал я.

Он подошёл ко мне и похлопал по плечу, словно я всё ещё был учеником. Я закрыл папки на своём столе и приготовился уходить.

- Я пойду домой, – сказал я свирепо.

- Я не могу выполнить эту работу без вас, месье.

- А я до сих пор не слышал ничего о своём отпуске, месье.

- На самом деле работы становится всё больше и больше. Туземное общество начало меняться, месье Пангемананн. Оно не такое, как пять лет назад.

- Это любой может понять. С туземным обществом происходит нечто большее, чем просто перемены, оно адаптируется к современности. Оно восприняло новые элементы и находится в движении, меняя свою форму и содержание. И никакая человеческая сила не в состоянии остановить его.

- Мы должны придумать, по крайней мере, более мощные идеи, чтобы держать их под контролем. А у вас их нет, месье.

Подход моего начальника к своей работе, всегда полный беспокойства, утомлял меня. Так больше продолжаться не могло. Для него я был не кем иным, как человеком, которого он использовал ради обеспечения собственного положения, авторитета и пенсии.

Видя, что я не ответил на его последние слова, он спросил так, как будто между нами ничего не произошло:

- Если Syarikat была приручена с помощью психологических факторов, возникших в результате беспорядков, то и к Indische Partij вы, конечно, можете подойти аналогичным образом. Не так ли, месье Пангемананн?

Говорил он нарочито детским голосом, пытаясь извиниться за сказанное им только что, только другими словами.

Его детская манера речи позабавила меня, и я положил портфель обратно на стол. Пока я стоял там, все слова, накопленные в моей сокровищнице знаний за всё это время, полились наружу:

- Indische Partij не представляет никакой опасности. У неё нет массы, которую можно было бы мобилизовать. Индо как социальная группа никогда не демонстрировали желания сделать большие шаги. Туземцы зарекомендовали себя в этой области, будь то в деревнях, на плантациях или даже в море. У индо нет реальных корней в обществе. Они всегда под подозрением. В конце концов, индо полагаются на правительство, независимо от того, выступают они за или против правительства.

- Но в руководстве партии стоят два туземца.

- А вы попробуйте оценить этих двоих, которые уже являются членами Indische Partij! Ни Варди, ни Чипто не являются индо ни в культурном отношении, ни в политическом.

- Вы хотите сказать, что эта троица – Д.В.Ч. – не более чем три короля, они же триумвират, у которых есть три короны, но нет королевства?

Теперь уже этот нервный человек терзал мой разум, а не сердце.

- Нет, – коротко ответил я.

- Но вы, конечно же, объясните мне, почему это не так, месье?

- Во-первых, вам известно, что никакой Indische Partij не существует. Есть только Д.В.Ч. Эти трое не короли и не триумвират. У них нет власти или влияния ни на что. Они с их смелостью являются не кем иным, как передатчиками новых идей и концепций, которых Ост-Индия раньше не знала. Нужно было укрощать Syarikat, а не Indische Partij. Это всего лишь теневая партия, – сказал я, полный энтузиазма, но разочарованный, и сделал ещё один «залп», – они не политики в том смысле, что у них есть какая-то сила, соприкасающаяся с реальной властью. Они всего лишь писатели и журналисты. Даже если бы в Indische Partij вообще не было членов, они всё равно продолжали бы это делать. Пока есть люди, читающие их газету, они довольны тем, что могут поделиться своими мыслями и чувствами. Им не нужно массовое членство, так как они не знали бы тогда, что делать со всеми этими людьми, – так же, как и в случае с Syarikat.

- Но нельзя же говорить, что у них нет массовых последователей.

- Все их массы – это только кучка индо, не имеющих корней в обществе.

Он знал, что истязает мой разум до последнего, и радостно засмеялся, довольный моими ответами. Он кивнул. Мне он представлялся белокожей дикой свиньёй, что не могла видеть ничего, кроме того, что было прямо перед ней. И ему было всё равно, что я о нём думаю, пока я был готов высказывать своё мнение.

- Вам следует это увидеть, месье, – сказал он, шаря в кармане и доставая оттуда корректуру готовящейся к публикации газеты «De Express», и указал на колонку в ней:

- И Его Превосходительство, и его помощники недооценили Indische Partij. Д.В.Ч. оказались не такими, как они думали о них.

Содержание той колонки было довольно интересным. Я снова сел на стул и принялся читать и перечитывать колонку, размышляя, пока мой начальник ждал, какое мнение я выскажу. Да, действительно, он больше всего напоминал мне дикую свинью. В голове у меня промелькнул вопрос – почему он так хотел зависеть от моего мнения?

Он снова заговорил:

- Эта колонка очень ясно показывает, что это не молодые и чрезмерно усердные студенты университета, как думают Его Превосходительство и его помощники. Они ведут себя как слишком самоуверенные молодые люди. Они уже сигнализировали о самоуправлении, хотя у них нет никаких оснований для этого. Вероятно, они уставятся на вас с открытым ртом, если вы спросите их, о какой форме самоуправления идёт речь. Но сигналы они уже начали подавать. Какой-нибудь заносчивый человек просто сидел бы за своим столом и только посмеивался над ними. Но только не я. Это действительно серьёзное дело, даже если они только и намекают на это.

- Так что вы думаете, месье? – спросил я.

- Они начинают распространять очень и очень серьёзные мысли.

- Они просто намекают на это; у них нет ещё полного представления об этом. Не существует юридического запрета людям высказывать своё мнение, если это не противоречит законам Ост-Индии.

- Но это приведёт к подстрекательству.

- Нет, пока что это ещё не подстрекательство.

Он покачал головой в знак несогласия.

- Так что вы хотите, чтобы я сделал?

- Займитесь этим.

- Но у меня ещё много другой работы, которую я должен закончить.

- Оставьте всё остальное, – и он вышел из моего кабинета.

И эта новая работа была очень срочной. Такое развитие событий вокруг Indische Partij подтвердило, что в обществе Ост-Индии постоянно происходят и распространяются новые вещи. А как же союз между индо и образованными туземцами? Особенно по отношению к тому самоуправлению, на которое они намекали. Разве такое развитие событий не соответствует общественному мнению? Разве у индо и туземцев не было общего происхождения или социальных целей?

Indische Partij была создана всего несколько недель назад, а её голос уже звучал, – нет, визжал так, что скрежетали небеса. Именно поэтому я был склонен подозревать, что внутри этой организации дела обстоят не так хорошо. Большинство опубликованных, а также устных мнений в ответ на их взгляды вообще выражали лишь удивление. Но у меня имелось иное мнение.

Число индо было очень небольшим. И даже среди этих немногих мало кто соглашался с идеями Дувагера, не говоря уже о том, чтобы принять их. И, в конце концов, ему не оставалось ничего иного, кроме как обратиться к туземцам. Но и туземцы не обратили внимания, потому что и язык его, и образ мышления, и интересы у него были другими. Иного выхода у него не было, и единственные, к кому он мог обратиться, были образованные туземцы. Но и из их числа слишком немногие обратили на него внимание.

Я должен был проверить собственные идеи. Мне следовало убедиться, что я ничего не преувеличиваю, ибо это неприемлемо для аналитической работы. Опасность тут была вполне понятной: вред самокритике и вред личности, и потому мне нужно было найти способ сблизиться с ними, встретиться во плоти, а не просто разобраться с их идеями и действиями.

Я никогда не встречался с Эду Дувагером. Однажды Минке познакомил меня с Варди. Он, казалось, не обращал внимания на то, что происходило в это время вокруг него. Выглядел он равнодушным, слегка высокомерным, а возможно, он и впрямь был одним из высокомерных туземцев. Может быть, он просто думал о чём-то другом, и поэтому не обращал на меня особого внимания. Таково большинство миниатюрных, низкорослых людей. Они пытаются придать своей довольно легковесной конституции некую значимость, ведя себя так, как будто обладают солидностью. Если бы он мог отрастить волосы, то, несомненно, отрастил бы усы размером с кулак.

Не исключено, что Варди мог быть увлечён рассказами Дувагера о Южной Африке. А если это так, то он, должно быть, забыл, что покинуть свою страну и попытать судьбу в другой было равносильно получению диплома, подтверждающего отвагу и способность отправиться в настоящее приключение. А успех в виде основания новой страны был наградой, присуждаемой вместе с таким дипломом. Такая награда сама по себе была благословением, полученным прямо от самого бога. Ведь без божьего благословения никогда не было бы Южно-Африканской Республики. А у тебя, Варди, остались только твой родной дом и родители, но не твоя родина.

А ты, Эду, потерпел в Южной Африке неудачу и вышел не победителем, а военнопленным. Ты, Варди, не смог получить диплом врача. Минке, возможно, тоже потерпел неудачу как врач, но зато ему удалось основать свою империю и начать реальные изменения. И вся деятельность современных туземцев пойдёт по следам его шагов.

Теперь мне предстоит выяснить, насколько вы солидны, прежде чем бросить против вас все свои силы, так как я могу оказаться слишком тяжеловесным и не поспеть за вами.

А ты, доктор Чипто, мечтатель! Ты видишь мир перед собой, как хирург на операционном столе. Нынешний век – век торжества империализма, в котором победа всегда за сильнейшим. Как бы ни был умён человек, какими бы богатейшими знаниями он ни обладал, он всё равно должен преклоняться перед сильным, перед победителем. С твоей стороны было бы неразумно считать этого могучего гиганта перед тобой пациентом, которого ты можешь оперировать, не зная о его болезни. Ты хотел бы заменить сердце этого пациента резиновым баллоном? А мозги его – саговой кашей? Этот гигант не болен, не спит, не в обмороке. Берегись, Чипто, он может отшвырнуть тебя подальше, и ты полетишь кубарем.

Я долго изучал эту колонку, строчка за строчкой, предложение за предложением. И не смог найти ни единого намёка на концепцию самоуправления. Там не было никаких признаков того, что эти три архитектора пытались что-либо построить. Там были просто громкие слова.

Именно это в них меня и злило больше всего. Моим долгом было уважать любого, кто обладал большими способностями, чем я, независимо от того, насколько разным может быть наше положение в жизни. Но вы трое вызывали у меня больше гнева, чем признательности!

В соответствии с королевским указом, Ост-Индия готовилась отпраздновать столетие освобождения Голландии от французской, точнее, от наполеоновской оккупации. Правительство с полного благословения генерал-губернатора Иденбурга распорядилось устроить праздник с большим размахом.

Члены Совета по делам Ост-Индии были поглощены волнением и суетой приготовлений к предстоящему торжеству. Они уделяли мало внимания влиянию западного образования на туземцев.

Так вышло, что не успел я окончить свой отчёт по этому вопросу, и потому правительству пока нечем было руководствоваться.

Судя по тому, что я мог видеть, хотя и в разных формах и с разным содержанием, было ясно, что в Ост-Индии растёт и развивается национальное самосознание. Семя национализма тайно начало произрастать в утробе туземного общества. И можно сказать, что Indische Partij была несовершенным пока ещё плодом этого процесса.

Как и следовало ожидать, Syarikat Islam и особенно Boedi Oetomo не только не возражали против предстоящего торжества, но и последний даже решил мобилизовать всех своих учеников, чтобы те присоединились к празднеству. Туземцы на Яве знали только такие праздники, как дни рождений, свадьбы и Ид аль-Фитр. Но если будет устроен дополнительный праздник, к чему возражать? Праздник на то и праздник.

Indische Partij, конечно, придерживалась иного мнения: её члены – образованные люди, знающие историю Европы и её отношения с колониями. Им было известно, что празднование столетия освобождения Нидерландов от Наполеона и столетия освобождения Голландской Индии от Англии имело реальное политическое значение. Возможно, Indische Partij выскажется по этому вопросу.

Возможно также, я был единственным человеком, ожидавшим, что они что-то сделают.

Сто лет, как Нидерланды были свободны от французской оккупации. Сто лет назад Голландской Индией правил генерал-губернатор Денделс, великий патриот, которого голландцы приветствовали как героя, боровшегося за независимость родины. В 1787 году он бежал во Францию, когда Голландия подверглась нападению прусской армии. Но через восемь лет, в 1795 году, Денделс вернулся и изгнал прусскую армию из Голландии. Тогда-то его и провозгласили освободителем, и в 1807 году король назначил его генерал-губернатором Ост-Индии.

Вскоре после этого перед дворцом генерал-губернатора в Батавии произошло одно интересное событие. Там состоялся военный парад под непосредственным командованием самого генерал-губернатора Денделса. Он спустился по ступеням в полном параде. Затем под барабанную дробь и завывание военных труб началась церемония поднятия трёхцветного флага – триколора. Все руки взметнулись приветственно вверх. Триколор достиг вершины столба. Затем сам Денделс возглавил церемонию спуска голландского триколора также под аккомпанемент торжественной дроби барабанов и воя труб. Следующее событие – поднятие ещё одного триколора – французского.

Это событие произошло в 1811 году, когда Денделс получил известие о том, что Нидерланды стали частью Франции, и что король Луи Бонапарт, брат Наполеона Бонапарта, принял такую аннексию. Поднятие французского триколора в Ост-Индии произошло после того, как Денделс получил одобрение Raad van Indie* на поднятие флага Франции. Денделс, разум которого был полон военными сценами, мобилизовал туземцев для строительства многочисленных военных дорог и фортов, готовясь к нападению англичан, бывших врагами Франции и имевших имперские амбиции на богатую и процветающую колонию, Ост-Индию.

* Raad van Indie (голланд.) – Совет по делам Ост-Индии.

Бесчисленное количество туземцев погибло при прокладке дороги Аньер-Баньюванги и строительстве крупного форта в Нгави. Десятки тысяч туземцев полегли вдоль дороги Аньер-Баньюванги или погибли на принудительных работах. Но вторжения британского флота во время правления Денделса так и не произошло. Наполеон призвал Денделса присоединиться к нему в нападении на Россию. Он покинул Ост-Индию, и заменой ему стал исполняющий обязанности генерал-губернатора Янссенс. И всего через несколько месяцев после этого враг Франции – Англия – явилась в Ост-Индию, чтобы выхватить её из рук французов.

Её флот высадился на Суматре и Яве. Армия Нидерландской Индии была в состоянии хаоса. Янссен был схвачен и взят в плен. В 1813 году Наполеон Бонапарт во Франции потерпел поражение в результате атаки союзнической армии европейских государств. Нидерланды снова были свободны. И вот сто лет спустя, в этом году, началась подготовка к празднику, и всё шло гладко. Он должен был стать знаменательным событием как в Нидерландах, так и в Ост-Индии, причём даже более пышным, чем день рождения Её Величества Королевы Вильгельмины.

Тогда-то мы и начали видеть истинное лицо колониализма. Чем дальше от Батавии и центра правительства, тем хуже становилась расточительность, и тем более падкими на лесть чиновники, жаждавшие, чтобы их считали самыми активными и лояльными. Не говоря уже о коррупционерах, которые изо всех сил раскрывали рты в погоне за самой жирной и сочной добычей – деньгами, что использовались без всякого отчёта и контроля. Правительство выделило средства. Но их всё равно никогда бы не хватило на столь грандиозное празднество. В колониальных газетах начали публиковать всевозможные истории о том, насколько прогнили англичане и французы, так что вскоре читатели стали понимать, насколько им следует быть благодарными за то, что Нидерланды теперь свободны от Франции и Англии. Ненависть к Денделсу выплёскивалась бесконтрольно. Можно было рассчитывать, что ко всему этому потоку присоединятся Boedi Oetomo и Syarikat.

Один только «De Express» не присоединился к всеобщей истерии. Он не принимал участия в подготовке праздничной атмосферы. Он праздновал только освобождение Нидерландов от французов и Ост-Индии – от французов и англичан. Но в очернении французов и Наполеона Бонапарта не участвовал.

Отношение «De Express» вредило мне ещё больше. Может быть, другие его читатели не обращали на это внимания. Однако атмосфера грандиозного праздника привлекала внимание всё большего числа людей. Да, я был прав. По мере приближения дня празднования раздались взрывы со стороны нашей троицы – Д.В.Ч. – этакого триумвирата Indische Partij. Эта команда императоров в коронах, но без королевства, сказала своё слово. Собранные воедино их утверждения можно было бы выразить так:

Сто лет назад Нидерланды и Ост-Индия были завоёваны Францией. Падение Наполеона Бонапарта снова означало независимость Нидерландов и возвращение Ост-Индии под их власть. Почему мы должны это праздновать сегодня? Не правда ли, что, когда в очередной раз мы подняли в небо триколор Нидерландов, наш собственный флаг был втоптан в землю? И мы должны праздновать попрание нашего флага? Почему независимость Нидерландов и поднятие их флага должны означать, что каждой семье необходимо платить взнос, требуемый властями за торжество, которые не является их личным праздником? А если у них нет денег, должны ли главы этих семей расплачиваться своим трудом? Рабочие-туземцы, которые зарабатывают гроши, должны работать четыре дня, чтобы уплатить праздничные взносы, в то время как голод торжествует в их животах и в животах их жён и детей.

Невозможно было бы представить такой вызов со стороны Syarikat или Boedi Oetomo. Больше всего меня поразила статья Варди «Nederlanders als Kolonialen»*. Она была красиво написана, была искренней и трогательной. Возможно, это было лучшее, что когда-либо писал Варди до сих пор или даже напишет. Возможно, именно потому, что это был так красиво, многие не испытывали чувства гнева и ярости, которые он выражал.

Как только «De Express» вышел, ко мне в кабинет ворвался мой начальник, даже не постучавшись. Так он

* Nederlanders als Kolonialen (голланд.) – «Нидерланды как колония».

вёл себя всегда, когда терял контроль над своими нервами.

- Месье, – сказал он, как всегда, по-французски, – это стыдно. Вы лучше всех должны знать, что я думаю по этому поводу. В конце концов, я сам француз.

- Я вам сочувствую, – сказал я, чтобы успокоить его гнев. – Его статья создаёт впечатление, что Франция не имеет ни чести, ни славы в своей истории. Даже Наполеон Бонапарт поднял Европу на нынешний уровень цивилизации. Они не хотят обсуждать ничего, кроме войны.

Он начал ворчать, как необразованный селянин, словно не был юристом, просто потому, что чувства его оскорблены. Я посмотрел на его лицо, покрасневшее от бессильного гнева.

- Месье, вы сами учились во Франции, у вас жена-француженка. Что вы чувствуете? – спросил он, не в силах сдерживать себя.

- Я, месье? – спросил я, вынужденный наощупь искать определённые слова.

- У вас всегда есть мнение, месье, – сказал он, настаивая на большем сочувствии с моей стороны. – Разве французы не великая нация, чтобы с ними так обращались? Как будто это какой-то суд, где судят историю. Почему вы молчите, месье? – настаивал он. – Хорошо. Вы не хотите отвечать. Тогда я хочу спросить, как вы себя чувствуете в качестве голландца?

Я знал, что его нервы не выдержат таких страданий.

- Месье, мне жаль, но это не является частью моей работы.

- Может быть, вы считаете более уместным позиционировать себя как туземца?

Не знаю почему, но на мгновение я почувствовал себя оскорблённым его вопросом.

- Прошу прощения, месье, я не хотел вас обидеть.

- Я рассматриваю всё это как проблему, не более того, – ответил я.

- Верно. Значит, вы не чувствуете обиды как побеждённый уроженец колонии. Не в этом ли проблема?

Я почувствовал запах опасности. Неужели мой начальник, чьи рекомендации генерал-губернатору всегда проходили на «ура», главным образом, благодаря моей работе, теперь набросится на меня только из-за уязвлённого чувства своей французской самобытности? Да уж, дикая лесная свинья. Но я должен был уклониться от его атаки и подыграть ему.

- Не молчите, месье, – сказал он.

- Ваша страна, Франция, завоевала и оккупировала Нидерланды и Ост-Индию. Я, как голландец, участвовал в подавлении туземцев. А как туземец я присоединился к голландцам, которые порабощали туземцев. Что мне сказать?

- Вам, должно быть, есть что сказать.

- Туземные жители Ост-Индии были порабощены не несколько десятилетий назад, а сотни лет назад. Так даже самый свирепый тигр превратится в большую ручную домашнюю кошку.

- Месье, на самом деле вы преуспели в укрощении туземных организаций. Но разве вы не давали противоречивых рекомендаций? Не вы ли однажды сказали, что Indische Partij станет настоящей опасностью, распространяя свои идеи? В этом случае вы просто противоречите собственному мнению.

Я спокойно посмотрел на своего начальника. Казалось, его разум был выведен из равновесия из-за того, что его национальная гордость была оскорблена. Он легко мог сбиться с толку и принести меня в жертву, дабы доказать свою преданность генерал-губернатору.

- Вы сказали «кошку»? – повторил он мои слова и бросил экземпляр «De Express» на мой стол. – Вот, месье, вы, несомненно, изучили это.

- Конечно, месье. – Я слышал, как тяжело он дышит. Возможно, у него было больное сердце.

- Статья Indische Partij спровоцировала колониальные газеты на новые оскорбления в адрес Франции.

- Оскорблена ваша национальная гордость, месье. Тут нет ничего общего с Indische Partij или «De Express».

- Нет, – прервал он меня, – Чем больше «De Express» публикует подобные статьи, тем больше реагируют на них колониальные газеты.

- Но вы будете всё больше и больше мучиться, так как ещё больше людей будет ликовать по поводу независимости Нидерландов от Франции. Вас мучил не «De Express», а колониальные, правительственные газеты.

- Месье, – сказал он, начиная выходить из себя, как будто вовсе и не был образованным европейцем. – Это не имеет ничего общего с моими личными чувствами. Это проблема, которую нужно анализировать. О национальной гордости французов вам прекрасно известно. Теперешняя проблема: как остановить «De Express»?

Вот он и показал мне свой истинный колониальный облик. Он был обычным бюрократом, который хотел угодить начальству и собирался использовать власть для достижения личных целей и личной победы. А мне, как получившему французское образование, рождённому свободным и воспитанному в верности здравому смыслу, было стыдно видеть его колониальное лицо. Он сам, француз, предпочёл отвернуться от всего, чему учили его предки, и использовать колониальные преимущества для собственной выгоды.

- Остановить газету? Нидерланды имеют право праздновать освобождение от Франции. Почему вас это обижает, месье? Они же поднимают шум не из-за того, что так решил «De Express».

- Тсс. Тсс. Короче говоря, я хочу, чтобы вы нашли способ остановить «De Express».

- Но это не проблема, связанная с туземцами, и она не входит в сферу моей компетенции.

- В этой газете работают туземцы.

Вот так новое задание легло на мои плечи.

Мне было известно, что заставить газету замолчать будет весьма легко. Даже без какой бы то ни было уважительной причины. Но это было бы неспортивно. Это коррупция, и она развратила бы меня. Когда мне приходилось иметь дело с Раденом Мас Минке, с его стороны всё же было какое-то сопротивление. Если бы не чрезвычайные полномочия генерал-губернатора, то, может быть, из нас двоих потерпел поражение я. Д.В.Ч. не жульничали. Значит, жульничать должен я?

Мне было неохота делать это. Подавить их было бы слишком просто. Indische Partij было всего несколько месяцев от роду, и она ещё не успела показать, чего может добиться в политике, как ей бы хотелось того. И теперь моей задачей – моей колониальной задачей – было найти формулу причин, по которым мой шеф будет действовать против них. Как презренно!

Несколькими днями ранее ряд управляющих плантаций с Центральной и Восточной Явы появились в конторе, чтобы повидаться с месье Р. Насколько я мог предположить, они торговались, пытаясь купить его услуги, чтобы заставить его повлиять на генерал-губернатора что-то сделать. И эта моя новая отвратительная задача, кажется, была как-то связана с их появлением.

Сразу после того, как мой начальник ушёл от меня, меня посетила делегация всех управляющих плантациями Западной Явы. Такая многочисленная организация приехала сюда не для пустой болтовни. Это было что-то экстраординарное. Я оставил на своём столе в рабочем кабинете записку, объясняя, что буду заниматься работой дома. Затем я отправился домой. Поев, я сразу лёг спать. Проснулся я в семь вечера. Но не потому, что меня разбудили дети или жена, а потому, что выспался. Перед домом раздался странный звук.

- Добрый вечер, – сказал по-французски мужской голос.

В нашем доме никто никогда не говорил по-французски, кроме моей жены и детей. Я вскочил с кровати. Иначе и быть не могло: это мой начальник, движимый своими тревоги, пришёл сюда за мной. Эта дикая лесная свинья казалась всё более и более отчаянной в попытках исцелить своё раненое сердце. Я пошёл в ванную.

И как только я вошёл в гостиную, мой начальник спросил:

- Итак, месье, вы уже закончили свою работу?

Я почувствовал себя обиженным. Моя жена даже вышла из комнаты, когда услышала этот вопрос.

- Я даже не придумал ещё, с чего начать, – ответил я.

- Катастрофа! – воскликнул он и внезапно сменил тему. – Здесь жарко. Вы не привыкли пользоваться вентилятором, месье?

Как только он сказал это, вошёл Марк с вентилятором и поздоровался. Он поставил вентилятор на журнальный столик. Молча, украдкой поглядывая на моего начальника, он раз сорок подкрутил рессоры вентилятора, а затем вышел. Зная, что кнопка вентилятора всё ещё не включена, мой начальник уставился на меня горящими глазами и язвительно спросил:

- Этот прибор сломан?

Я встал и нажал на кнопку. Вентилятор начал вращаться. Мой гость начал угрожающе прочищать горло.

- Надеюсь, это развеет вас, – сказал я.

Я не понимал, почему всё это было похоже на заранее спланированный спектакль. На этот раз в комнату вошла Деде и спросила:

- Не хотели бы вы, месье, послушать музыку?

- Спасибо, милая, это было бы очень приятно, – ответил мой шеф.

Деде вышла, и вскоре из фонографа зазвучала популярная французская песня. Её исполняла певица, слава которой в то время росла, – Мэй Ле Бук. Это была популярная парижская песня «Моя любовь боится солнца».

Мой гость был этим поражён. В глазах его больше не читалось беспокойство. Он склонил голову и пробормотал:

- Париж! Нет места, созданного человеком, которое было бы прекраснее, чем Париж. – Он поднял голову и посмотрел на меня. – Какой француз не знает этого голоса?

- Мэй Ле Бук, – подтвердил я.

- И нет более красивых голосов, чем у французских певцов.

- Верно.

Теперь уже появилась моя жена, словно желая положить конец этой неприятной сцене. Она села прямо в кресло и сказала:

- Мы слишком долго не видели Парижа, месье.

- Тсс. Тсс. Мы все скучаем по нему, мадам.

- И когда же мы снова сможем увидеть его?

- Все вместе мы пока ещё не можем, мадам. Я сам поеду только в следующем году.

- А как же отпуск моего мужа?

- Ах, вы это имеете в виду, мадам? Боюсь, что ничего нельзя сделать, мадам. Его Превосходительство всё ещё очень нуждается в идеях вашего мужа, мадам.

- Это уже слишком, месье, – запротестовал я. – Я могу принять решение уйти в любой момент: может быть, сегодня, может быть, послезавтра.

- Послезавтра? – мой начальник встал, ошеломлённый. – Это немыслимо. У нас работы только прибавляется и прибавляется.

Моя жена ушла, поняв, что спектакль провалился.

Начальник достал последний экземпляр «De Express» и спросил:

- Вы это читали, месье?

Я кивнул, устремив глаза на колонки в красных пометках, мелкие примечания сбоку и несколько подчёркнутых предложений.

- Дело достигло высшей точки. Давайте изучим это вместе.

В два часа ночи мы закончили изучать. У меня уже пульсировало в голове. Но мой начальник настаивал, чтобы я разработал какие-нибудь действия, которые можно предпринять против триумвирата Indische Partij. Я отказался.

То, что они писали, следовало ожидать от молодых националистов, если их можно так назвать, слегка опьянённых свободой, которой они пока ещё могли наслаждаться. Я всё ещё находился под впечатлением очень трогательной статьи Варди, прочитанной накануне утром. Его голландский язык был прекрасен и поистине дотягивал до литературного уровня. Я отчаянно отстаивал свою позицию, что эти статьи являются вполне естественным высказыванием для европейски образованного человека. Если вам не по душе такого рода утверждения, сказал я, то лучше всего, если туземцы перестанут получать западное образование.

- Не кто иной, как вы сами, месье, приостановили мою работу о влиянии преподавания голландского языка, – сказал я.

- Месье Пангемананн, я знаю, что вы начинаете злиться. И ещё вы знаете также, что в данный момент я недоволен вашей работой. Но мы должны закончить это задание сегодня утром во что бы то ни стало.

Он ушёл в ярости. А моя голова начала пульсировать ещё больше. Я проглотил аспирин и снова забрался в постель. Как оказалось, я заболел. Утром был вызван врач. После того, как он ушёл, и всё дома успокоилось, я начал приводить в порядок свои мысли о триумвирате Indische Partij. Нет! Я так больше не могу. Всё, чего я мог понять, это только то, что они были молодыми романтичными националистами. Я заснул весь в поту.

В девять часов утра жена передала мне письмо с выговором из конторы и страницу из английской газеты. Письмо с выговором я не стал читать. Английская газета выражала критику по поводу того, как голландцы управляют своей колонией и народами Ост-Индии. Газета писала, что за трёхлетнее правление Раффлза на Яве для местных жителей было сделано больше добра, чем за трёхсотлетнее правление голландцев. По крайней мере, за те три года правления Раффлз отменил рабство и начал строить начальные школы для туземцев. Но как только англичане покинули Яву, все те начальные школы был упразднены, и рабство снова стало свирепствовать в Голландской Индии, за исключением Явы, Молуккских островов, Северного и Южного Целебеса. Голландцам, и правда, было уместно праздновать столетие своего освобождения от французской оккупации. Но ещё более уместно было бы, если бы голландцы задумались, до какой степени они на самом деле выплатили свой долг перед туземцами Ост-Индии, как и говорится в принципах этической политики.

Эта статья стала для меня панацеей – лучше тех лекарств, которые впихнул в меня доктор. Следующие три дня и три ночи я прятался под одеялом и не знал, как там отмечают праздник. Жена и дети тоже не выходили на улицу: они беспокоились о моём здоровье. Из конторы пришло несколько писем. Я не обратил внимания ни на одно из них. Большой праздник отмечался три дня. До меня же долетал только грохот пушечных выстрелов. Те же пушки когда-то завоевали туземцев.

То, что для голландцев символизировало величие, туземцам напоминало об их ничтожности. Д.В.Ч. вовсе не кривили душой. Кому на самом деле должно было быть стыдно за себя, так это голландцам: пришли французы – голландцы потерпели поражение, пришли англичане – голландцы потерпели поражение. Так что празднование столетней годовщины освобождения от французов было не чем иным, как празднованием собственного поражения голландцев, поражения, которое никогда не заканчивалось победой. Торжество народа, никогда не достигавшего триумфа на поле боя.

А месье Р. был захвачен как круговоротом истории, так и действительности одновременно. У меня закружилась голова в циклоне власти, жаждавшей новых жертв.

Я размышлял о своём опыте работы за последний год. Несомненно, каждый мой шаг заводил меня всё дальше в это грязное болото. И шаги мои увязали в его мягкой субстанции. Как бы они ни исчезали в ней, я не мог отрицать, что они были моими. Почему всё это снова расстроило меня? Какое прекрасное было время, когда я был инспектором полиции! Я никогда не колебался железной рукой обрушиться на преступления – формальные преступления. Мне было известно, что преступления туземцев в общем-то не исходили из преступных душ, уже появляющихся на свет такими. Эти формальные преступления скорее брали начало в бедности или были результатом несправедливого обращения. Но и формальное преступления есть преступление. Есть также и те, которые проистекали из невежества и суеверий, чрезмерного патриотизма или попадания в тупиковую ситуацию. Но всё это было результатом жадного и скупого колониализма.

А Питунг представлял собой преступника, чьи преступления проистекали сразу из этих трёх колониальных источников, слившихся в один.

Как же отвратительна была мне эта последняя моя работа: борьба с лучшим продуктом европейской цивилизации – зарождающимся национализмом.

Всё то время, пока я болел, передо мной беспрестанно стоял образ Радена Мас Минке, а также Варди, Чипто и даже Питунга, хотя последний уже не так раздражал меня, как раньше. Удивительно. Дувагер ни разу не посещал меня в моих сновидениях.

Что же мне теперь делать? Я не знал. Мне казалось, что я вот-вот потеряю всю свою силу воли. Или я постарел уже? Всё, что мне сейчас было нужно, это энтузиазм. И кто-то должен был вдохнуть его в меня. Без этого энтузиазма я не мог ни продолжать свой путь по грязному болоту, что лежало передо мной, ни развернуться и оставить его позади. Умру ли я здесь, застряв посреди этого грязного болота?

И этот энтузиазм вдохнул в меня приезд адъютанта Его Превосходительства генерал-губернатора. Он прибыл в своём парадном мундире и был встречен всей моей семьёй с большим уважением и почётом. В сопровождении их всех он вошёл в мою комнату и сел на край моей кровати.

- Менеер Пангемананн, я прибыл по приказу Его Превосходительства узнать, как вы себя чувствуете.

При этих словах я сел, привлечённый его ласкающим слух, успокаивающим голосом.

- Я не болен, господин адъютант. Я просто слишком устал. Но думаю, что начинаю поправляться, – ответил я. – Я глубоко благодарен Его Превосходительству за заботу и внимание. Завтра я обязательно приду в контору.

Так оно и было. На следующий день я снова сидел в своём кабинете. Как бы я хотел, чтобы Его Превосходительство сам пришёл в мой кабинет, сел в моё кресло и сказал несколько слов, которые порадовали бы моё сердце. Такие слова исходили бы от Её Величества Королевы и были бы обращены лично ко мне.

Но только месье Р. и менеер Гр. и ещё несколько других высокопоставленных чиновников пришли поприветствовать меня из вежливости. Возможно, они предпочли бы, чтобы я умер или застыл и больше никогда не возвращался. Самым дружелюбным из всех был мой начальник. Чем он занимался в моё отсутствие, мне было неизвестно. Похоже, ему нужно было дождаться меня, потому что я был присяжным экспертом.

- Очень приятно видеть вас снова здоровым, – сказал он. Казалось, он уже не был таким напряжённым, как раньше, возможно, потому, что волна ненависти к французам уже прошла. – Его Превосходительство искренне надеялся на ваше выздоровление, месье.

Он сунул мне лист бумаги, среди которых был в том числе незаконченный черновик его собственного отчёта с доказательствами того, почему генерал-губернатор должен использовать свои чрезвычайные полномочия… В этот момент я закрыл глаза. Мой начальник желал отправить в ссылку триумвират Indische Partij, который всё это время терзал его национальную гордость. И эту грязную работу предстояло закончить мне.

Я должен закончить, исправить и скопировать этот черновик, потому что подобные документы не разрешалось копировать обычным клеркам, а затем я должен был подписать его. Начальник ушёл, сказав, то вернётся позже, чтобы забрать мою работу.

Мне пришлось всё это сделать, убеждая себя: делаю я это не по своей воле, и ответственности не несу. Нет! Нет! Я всего лишь клерк, который переписывает рекомендации своего начальника. И вот я закончил. Почему я не занял эту позицию с самого начала? Я и впрямь был не очень-то практичен.

Мой начальник снова вошёл. Пододвинул стул поближе, сел и принялся наблюдать за мной.

- Контора почти уже закрыта, месье Пангемананн.

Я сверился со своими карманными часами. Он был прав. До закрытия конторы оставалось менее пяти минут. Значит, я работал на час больше. Я перечитал свой отчёт. И ещё раз. Я был доволен своим прекрасным отчётом. Я мог бы стать замечательным писцом. За почерк в школе я всегда получал девять баллов. Буквы соединялись у меня в слова, а слова складывались в предложения. И у меня всегда были высокие оценки по голландскому языку.

- Кажется, вы не вполне довольны этой своей работой, месье.

- У меня снова болит голова, месье.

Все уже давно разошлись по домам, и в конторе никого не было.

Перечитывая отчёт в который раз, я вдруг начал задыхаться. Каждое слово, написанное мной, захватывало мои чувства. Каждое слово загоняло триумвират, абсолютно ничего не знавший обо мне, в угол, и именно я решал их судьбу.

- Вы всё ещё не поставили свою подпись, месье, – упрекнул меня месье Р.

Я поставил свою подпись и протянул ему бумаги. Затем я взял свою шляпу и сумку и поспешил выйти из кабинета. Николас Кнор ждал снаружи, чтобы поздороваться со мной. Я кивнул в ответ и продолжил свой путь. Мне хотелось побыть в одиночестве, чтобы никто не беспокоил меня. Ноги сами несли меня домой, и я продолжал идти и идти. Я вошёл в первую попавшуюся гостиницу и сразу бросился на кровать, не снимая ботинок.

Какая до сих пор была мне польза от полученного образования? Сам не отдавая себе отчёта, я расплакался. Это были слёзы того, у кого уже должны быть свои внуки. Банкрот! Интеллектуальный банкрот! Вся моя учёба была пустой тратой времени. Колониальная коррупция развратила меня, мою душу.

О боже! Я больше не был шахматистом. Я был не более чем презренным рабом.

У меня раскалывалась голова и поднялась температура. Если бы смерть пришла в этот момент, я был бы ей очень, очень благодарен. Каково было бы мне, если бы пришлось взять на себя ответственность за всё то, что я только что написал?

Было бы поистине невыносимо, если бы от этого пострадали не Д.В.Ч., а мои собственные дети.

Что бы я тогда сказал? Кому мне оплакивать мои страдания? Всё это результат творений рук человеческих. И я один из них. А колонисты и святые отцы сказали бы, что это наказание мне от бога, и я должен молить его о прощении. Да, боже, как легко и просто они портят твоё имя. И насколько легче им было развратить меня.

В мою дверь постучали. Я не успел даже зажечь свет. Встал и повернул выключатель.

- Менеер, менеер! – послышался голос снаружи. – Откройте дверь.

Я взглянул на часы. Три часа ночи. Голова у меня продолжала пульсировать, как будто вот-вот взорвётся. Я медленно подошёл к двери. Как только открыл её, увидел китайца, владельца гостиницы. Позади него стоял адъютант Его Превосходительства.

- Доброе утро, – заговорил первым адъютант. На нём не было официальной формы. – Нам повезло, что мы смогли так легко найти вас. Подпишите эту расписку.

Я подписал бумагу, и он вручил мне два запечатанных воском письма. Одно из них предназначалось мне, другое – командиру KNIL* в Бандунге. Я открыл своё письмо и прочитал его; там была инструкция для

* KNIL – Королевская голландская Ост-индская армия (Koninklijk Nederlands Indisch Leger) – Сухопутные и военно-воздушные части королевства Нидерланды в бывшей колонии этого государства – Голландской Индии, современной Индонезии. Вместе с Королевским голландским флотом они составляли вооружённые силы Голландской Ост-Индии. Она была образована королевским указом 10 марта 1830 года для обороны Голландской Индии в отличие от Королевской голландской армии, служащей для защиты метрополии. Армия длительное время участвовала в подавлении народно-освободительного движения в Голландской Индии. После 1904 года выступления местного населения заметно ослабли, и до наступления Второй мировой войны роль Королевской голландской Ост-индской армии свелась к обороне колониальных владений от посягательства недружественных стран. KNIL была основной оборонительной силой в колониях Голландии во время Второй мировой войны при отражении японского вторжения в 1941-1942 годах. Голландские вооружённые силы были значительно ослаблены потерей метрополии после её оккупации фашистской Германией в 1940 году. Тем не менее, к началу войны с Японией на Тихоокеанском театре военных действий в декабре 1941 года голландские вооружённые силы в Ост-Индии в целом насчитывали около 85 000 человек и состояли как из европейских солдат, так и из индонезийцев. Кроме того, в неё входили отряды организованного народного ополчения, пограничников и гражданских добровольцев. Военно-воздушные силы Королевской голландской Ост-индской армии насчитывали 389 самолётов всех типов, в большинстве своем уступавших самолётам японской авиации. После окончании Второй мировой войны вновь созданная Королевская голландская Ост-индская армия интенсивно использовалась в 1947 и 1948 годах для подавления народно-освободительного движения в Индонезии. Однако усилия голландцев по сохранению контроля над своими колониями в Юго-Восточной Азии провалились, и 27 декабря 1949 года Индонезия получила независимость. Королевская голландская Ост-индская армия была официально распущена указом королевы от 26 июля 1950 года. Однако её традиции и по сей день живут в частях современной Королевской голландской армии. До начала восстаний местного населения в Королевскую голландскую Ост-индскую армию набирались добровольцы из числа голландцев, наёмники из европейских наций (преимущественно немцы, бельгийцы и швейцарцы), местное население с Моллукского архипелага, Менадо и Тимора, и даже представителей некоторых африканских племён. Отношение числа иностранцев к числу солдат из местного населения составляло 60-40 %. Позднее военнослужащими KNIL становились голландцы, набранные непосредственно в Голландии и Голландской Индии, а также туземцы. В 1890 был организован колониальный резерв, осуществлявший набор и отправку голландских добровольцев из метрополии для службы в Голландской Индии. К началу японского вторжения в декабре 1941 года Королевская голландская Ост-индская армия состояла из приблизительно 1000 офицеров и 34 000 солдат, из которых 28 000 были туземцами.

меня.

- Менеер, машина для вас уже подготовлена и ждёт вас во дворе. Вы отправляетесь немедленно.

Неся свою сумку, я сел в машину со специальными номерами, принадлежащими дворцу Его Превосходительства генерал-губернатора. Возможно, я был первым туземцем, который путешествовал в губернаторской машине, выполняя особое задание генерал-губернатора.

Водитель был чистокровным европейцем в белой униформе и белой фуражке. Никому ничего не сказав, мы помчались в Бандунг с включёнными фарами.

Деревья, стоящие вдоль дороги, внезапно появлялись в свете фар, а затем снова исчезали, проглоченные темнотой, отчего у меня всё закружилось перед глазами. Я пытался спрятаться в маленькой гостинице, но меня и там отыскали. Я знал, что так и произойдёт. Когда меня нашли, мне не оставалось ничего другого, как принять это. Ни малейшего желания сопротивляться у меня не было.

Я проснулся, когда машина остановилась перед караульным помещением штаба KNIL. До этого момента я даже не осознавал, что одежда у меня в беспорядке и помята, волосы непричёсанны, а шляпа осталась в гостинице.

На часах была половина седьмого утра.

Встретили меня прохладно: я был всего-навсего туземцем. Все солдаты были чистокровными европейцами в форме цвета хаки с медными пуговицами с изображением винтовок. Также на них были зелёные бамбуковые шляпы. Один из них проводил меня в приёмную, которая находилась рядом с кабинетом командира.

Я опустился на большой диван. Меня мучил голод. Ко мне подошёл адътант; я встал и почувствовал, как перед глазами у меня всё расплывается и блуждает. Я вручил ему письмо, предназначенное для командира. Он принял его и прочитал адрес:

- Вы такой бледный, менеер. Заболели?

- Слегка кружится голова, господин адъютант.

- Присаживайтесь, пожалуйста. Позвольте мне вызвать вам врача.

Он ушёл, и через некоторое время подошёл официант, принёсший кофе с молоком и тосты. Это было так вкусно! Но я ещё не почистил зубы и не умылся.

Адъютант вернулся вместе с врачом-голландцем. Меня отвели в другое помещение. Адъютант снова ушёл. Через четверть часа он вернулся, посмотрел на меня так, будто видел впервые, и сказал:

- Надеюсь, доктор смог вам помочь, сударь. Доктор сказал, что вы очень больны. Тем не менее, никто другой не может выполнить эту задачу, кроме вас, и вы должны попытаться продержаться ещё несколько часов. А сейчас просто немного подождите. Лекарства для вас скоро будут здесь. Затем вы отправитесь в гарнизон с этим письмом.

Принесли мои лекарства. Адъютант сопровождал меня до тех пор, пока я не сел в машину. Машина повезла меня в гарнизон. Капитан по-военному поприветствовал меня, попросил подождать и вышел из приёмной.

Потом я вспомнил, что оставил сумку в машине. Каким же я стал забывчивым в последние дни! Неужели я начал стареть? И я попытался вспомнить, что было внутри неё. Нет, ничего опасного там не было.

Как же долго я ждал!

В половине девятого утра прибыла колонна грузовиков с ротой солдат KNIL, готовых к бою. Меня попросили сесть в первый грузовик рядом с шофёром, капралом-амбонцем.

Колонна начала движение. Прохожие на пути останавливались, что посмотреть на нас. Процессия двигалась медленно. Наконец мы остановились в жилом районе. Солдаты спрыгнули наземь и разбежались. А я по-прежнему сидел один в грузовике.

Не прошло и четверти часа, как я увидел Варди, идущего по дороге в сопровождении солдат. Все, кто шёл в это время по улице, останавливались, чтобы увидеть эту странную картину – гражданское лицо под военным конвоем! И военных было очень много. Под арестом был худощавый, миниатюрный, невысокий туземец.

Арестованный шёл уверенным шагом, выдвинув вперёд подбородок, как будто вступая в диалог со всеми, кто смотрел на него: «Вот, глядите, как со мной обращаются! Вот чем занимают этих безработных солдат.

Вот он я, Варди! Скажите всем, что они схватили меня, используя такое огромное количество солдат».

Я опустил голову. Я знал, что всё это имеет место только потому, что по приказу моего начальника моя рука когда-то нацарапала несколько слов на бумаге.

Участь Дувагера и Чипто ничем не отличалась от Варди. И никому иному, как мне было поручено лично наблюдать за ходом ареста. Как же велика была сила слова, нацарапанного на бумаге!

Целая рота солдат была мобилизована, и арестован только один человек. Возможно, был даже мобилизован целый батальон солдат для ареста триумвирата Indische Partij. И всё это – из-за моей подписи. Мой начальник беспокоился, что на защиту их встанут фанатики Indische Partij. Лесная свинья! Он никогда не слушал то, что я ему говорил: между этим триумвиратом и их массовыми последователями лежит целая пропасть. Или ему просто хотелось продемонстрировать силу? А если бы они арестовали Мас Чокро? Тогда бы, наверное, выставили целый полк!

Сегодня я действительно стал свидетелем того, как рождаются герои. Но с другой стороны, моя презренная работа на этом не заканчивалась.

Как только я вернулся в свою контору в Бёйтензорге, сразу получил новый приказ: мне нужно было придумать публичное оправдание этих арестов. Общую формулировку! Не внутреннее оправдание! И всё это потому, что китайская и малайско-китайская пресса требовали объяснений. Вскоре англоязычная пресса за пределами страны также выразила своё удивление и высказала мнение о том, что правительство Ост-Индии отреагировало слишком жёстко и злоупотребило властью. Ведь сейчас не средние века, и всему должно быть разумное объяснение.

Когда я был болен, я ясно дал понять, что Д.В.Ч. арестовали не в качестве лидеров Indische Partij, не как политиков и лидеров, а как журналистов, статьи которых угрожали безопасности и общественному порядку.

Вскоре они отправятся в изгнание. Но из-за резкой реакции английской и китайской прессы генерал-губернатор Иденбург несколько колебался в своих действиях. Им была предоставлена возможность защищать себя с помощью письменных заявлений, которые можно было публиковать, и они воспользовались этой возможностью.

Варди и Дувагеру предложили изгнание в Ост-Индии или за её пределами, и они выбрали последнее и отправились в Европу. Чипто сначала выбрал первое, но потом передумал, и в конце концов выбрал для себя Голландию.

Я знал, что не умою на этом руки, хотя мне было известно, что всё это происки моего начальника, сумасшедшего француза с оскорблённым национальным самолюбием. Сын великой нации – нации, подарившей человечеству великую Французскую революцию в 1789 году, сам же предал своих предков моими руками.

7

914 год. Мне так и не дали провести отпуск в Европе. Никакой медали на грудь также не прикололи.

Там, в Европе, вооружённый инцидент в Сараево стал поводом для войны, чьей главной целью была борьба за колонии, источники сырья для собственной промышленности Европы и рынок сбыта промышленной продукции. И очень скоро каждая метрополия включилась в борьбу за колонии. Началась великая война. Война!

Франция принимала в ней непосредственное участие. Мечты моей жены и детей вернуться туда рухнули. Как же глупы были гражданские, что бросались на поле боя!

Правительство обратилось с просьбой к христианскому и исламскому духовенству на своих богослужениях вознести молитвы за безопасность Нидерландов и Её Величества Королевы Вильгельмины и её семьи. Если бы Д.В.Ч. не были изгнаны, то их слова в очередной раз сильно расстроили бы колониальные власти. Молитесь, служители бога, чтобы Нидерланды могли править землёй и народами Ост-Индии вечно!

В этом году моё здоровье пошло на поправку. Моего начальника перевели на другую должность за пределами Явы. Моим новым начальником стал чистокровный голландец, которому особо нечего было сказать. Он ещё недолго жил в Ост-Индии. Колониальный менталитет ещё не полностью овладел им.

Заграничная пресса стала именовать эту большую войну мировой войной. Кто-то утверждал, что в этой войне участвует весь мир без исключения: от тех, кто сходит в могилу, до тех, кто только формируется в утробах матерей. Провидцы заявляли, что эта великая война оставит след на всех рождающихся сейчас младенцах. Им будет суждено вечно участвовать в войнах, пока они не умрут.

Никто не знал, что станет с Ост-Индией, и в чьи руки она попадёт. Колониальные правители будут деморализованы. Мысли их будут поглощены неопределённым будущем. Рёв немецких, французских и британских пушек слышался с каждым днём всё чаще, отдаваясь эхом и вселяя страх перед будущим.

Как только Нидерланды подверглись нападению, всё, что оставалось Ост-Индии – это ждать своей участи.

Сердце моё уже не так терзалось и обрело некий покой. Однако в работе у меня застоя не наблюдалось, даже было такое ощущение, что она лишь прибавлялась. Может, потому что помощника у меня так и не было.

К концу 1914 года в Ост-Индии начали происходить некоторые события. Несколько бывших членов Indische Partij основали новую партию под названием Insulinde. Но была она бледной, бескровной. У неё не было своей газеты, а значит, не было рта. Не было инициативы, а значит, не было рук. Не было фабрики идей, а значит, что росла она как голый ствол дерева без ветвей. Тем не менее, это был очередной вызов кругам индо, которые выступали против неё с самого начала. Большинство индо питали чрезмерную жажду служить правительству, что зачастую создавало головную боль для самого правительства. И к тому же они могли выпускать свой организационный журнал.

И было ещё кое-что. В каждом городе возникла организационная лихорадка. Было практически невозможно сосчитать все новые организации, не говоря уже о том, чтобы перечислить их, так как им не было нужды в легальном статусе. Они возникали не из реальной потребности, а из какой-то лихорадки, которой заражались люди, – по крайней мере, я довольно поспешно пришёл к такому заключению.

Но привлекло внимание общественности другое: учреждение Indische Sociaal Democratische Vereeniging*, Социал-демократической ассоциации Ост-Индии. Её лидеры – политические эмигранты из расколовшихся в Нидерландах партий – инженеры Снеевлит и Баарс. Привнося европейские традиции, они не стесняясь, высказывали своё мнение где угодно и кому угодно.

Эти двое ежедневно совершали переезды из одного места в другое, разговаривая, разговаривая и разговаривая, словно уверенные в том, что все уши в Ост-Индии прислушаются к ним и покорятся…

Однажды мой новый начальник вызвал меня к себе в кабинет, где вручил папку в запечатанной обложке.

* Indische Sociaal Democratische Vereeniging (голланд.) – Социал-демократическая ассоциация Ост-Индии.

Может быть, называть это папкой было бы неправильно. Пакет был совсем небольшим и тонким – от силы несколько десятков листов.

- В Европе война, менеер, – сказал мой новый начальник. – А здесь всё спокойно.

Я не понял, что он имел в виду, да и не собирался спрашивать. Он никогда не использовал никакой другой язык, кроме своего родного, голландского.

- Полагаю, в Соединённых Штатах так же спокойно, как и в Ост-Индии.

Я всё больше не понимал, к чему же он клонит. Уже несколько раз он пытался вовлечь других людей в дискуссию о США. Но что мог сказать об Америке образованный человек, учившийся в Европе? Америка, безусловно, влекла тех, кто ощущал себя запертым в своей стране. Туда бежали преступники, те, полуголодные и нищие люди, которые никогда не были довольны своей жизнью.

- Вы хотели бы прочитать книгу об Америке? – спросил он.

- На самом деле я был бы рад, менеер, но у меня так много работы!

- Но в вашей работе ведь нет крайнего срока, не так ли?

Да, мой новый начальник отличался от месье Р. Он вообще уже давно не хотел поручать мне какого-либо задания, вместо этого предложив почитать об Америке. А если так, то какой от меня прок в этой конторе? Было ли это сигналом к тому, что меня скоро уволят?

- Да, есть вещи, которые нужно закончить, менеер.

- Конечно, но к чему торопиться? Это в Европе бушует буря, а здесь пока всё спокойно. Зачем же нам и здесь нагнетать бурю? Давайте-ка просто успокоимся, – сказал он, протягивая мне книгу. – Может быть, вам понравится.

Это была книга о флоре и фауне Северной Америки, в том числе о жизни индейских племён, которые ещё не вымерли.

- Я буду рад почитать это.

Он довольно улыбнулся, и я вышел из кабинета.

На папке, которую мне дал начальник, была его собственноручная пометка с подписью о том, что следует обратить внимание на бумаги внутри. О боже! Это были бумаги Радена Мас Минке! Кто же отдал приказ ограбить его дом? Не я, боже мой, это правда было не по моей воле. Я положил бумаги снова в папку. В этот момент я заметил, что руки мои дрожат. Этот беспомощный человек всё ещё подвергался гонениям в своей изоляции. Он имел право писать что угодно: хоть мемуары, хоть исповедь. Он был вправе. Но совершить подобный поступок – ограбить его – мог только варвар. Я говорю, что он имел право. Да, он имел полное право!

Обе руки мои поднялись сами собой, пытаясь удержать голову, которая снова вдруг запульсировала. Но не тут-то было. Кто-то вошёл в мой кабинет: старый, измождено-худой, морщинистый, совершенно седой и с тростью в руке. На нём была очень простая европейская одежда, а на ногах вместо ботинок сандалии. Он подошёл ко мне ближе, ничего не говоря.

- Менеер Минке! – пробормотал я. – Вы так постарели?

Ой! Это было очередное проклятое видение. Мои нервы снова были на пределе. Мне нужно было сесть. Я нажал кнопку сзади. Это новшество – электрическое устройство – было установлено только на прошлой неделе. Когда явился дежурный, я заказал бутылку виски и рюмку.

У кого же хватило духу отдать такой приказ – ограбить его? Я тут же сделал пометку и передал её своему начальнику. Когда я вернулся в свой кабинет, дежурный стоял, поджидая меня. Он последовал за мной в кабинет и поставил на стол бутылку виски и рюмку. Когда я выпил четыре рюмки, я знал, что моя записка уже выскользнула из рук моего начальника и последовала дальше. И к тому времени, как я осушу десять рюмок, сообщение будет идти дальше по медным проводам, переносимое с помощью электрического тока в неизвестном направлении.

Я открыл книгу, которую мне дал начальник. Что это? Цветная печать? Что-то не так с моими глазами или картинки в книге и в самом деле цветные? Я нажал кнопку, и дежурный появился снова. Протягивая ему книгу, я спросил:

- Вы когда-нибудь видели печатные цветные картинки?

Он взглянул на раскрытую перед ним книгу, затем бросил взгляд на меня, на картинки.

- Это впервые, менеер.

- Значит, они и впрямь цветные.

Я дал ему пять центов на чай, и он, довольный, ушёл. А я принялся пить. Снова и снова. Как только эта бутылка опустеет, ко мне сразу придёт ответ. Я прочитал одну страницу, две. Ничего интересного. Что означали все эти флора, фауна и племена индейцев? Америка! Вот если бы было что-то ещё: мне хотелось другого, не Америку.

Ещё пять рюмок. Мне уже стало жарко. Приятная свежесть распространилась по всему телу. Какие-то холодные твари, появляющиеся благодаря слабости нервов, стыдливо убегали, исчезая в небытии.

Вошёл мой начальник с бумагой в руке.

- Вижу, что вы уже начали читать книгу, – сказал он. – Это хорошо. – Нет нужды постоянно быть таким серьёзным. – И он открыто улыбнулся, как будто и не был моим начальником в системе колониальных властей, а был только другом, встреченным мною на углу улицы Лейдише-сквер, или новым знакомым, с которым я подружился только потому, что мы сидели вместе на скамейке в Парке Вондел.

- Я не знаю, что означает вот этот ответ. Вы в этом лучше разбираетесь. У меня нет ни малейшего желания знать это. Но только я знаю, что здешние клерки и любой другой мелкий персонал, даже если они и не в состоянии понять, о чём идёт речь, если что-то услышат или узнают, то обязательно сразу же продадут это газетам. Вы знали это, менеер?

Я вспомнил о племяннике патиха менеера Корнелиуса, о которых писал в одной из своих книг Раден Мас Минке: того поймали с поличным за чтением какого-то документа в Algemeene Secretarie. Но мне до сих пор и в голову не приходило, что как раз наши сотрудники любят продавать информацию.

- Отсюда больше можно не ожидать бури, – продолжал он. – Да и нет сейчас никакой информации, которую можно было бы продать. На карту поставлена собственная судьба Нидерландов.

Он был слишком безрассудным. С кем ещё он вот так откровенничал? Или только со мной одним?

- Наша работа, господин Пангемананн, состоит в том, чтобы сделать Ост-Индию как можно спокойнее и тише, словно в мире вообще ничего не происходит. Новости о мировой войне очень ограниченны здесь. Мне известно, что в обществе активно идёт формирование различных групп, как вы сами писали, – организационная лихорадка. Но всё это не представляет опасности для нас. Пусть себе раскрывают пасть и тявкают. Пока у них в руках нет огнестрельного оружия, ничего не произойдёт.

Всё выглядело так, как будто моя работа здесь приближается к концу.

- Если вы будете следить за речами Снеевлита и Баарса в традиционном старом стиле, но никогда не уснёте. Оставьте вы их. И тысяча таких, как они, не изменят ситуацию. Не нужно с ними бороться. Одно лишь молчание и игнорирование их с нашей стороны приведут к тому, что они будут говорить лишь сами с собой. Никакими героями они не будут, всего-навсего торговцы лекарствами.

Получу ли я какую-нибудь прибавку к пенсии от Algemeene Secretarie, когда уйду с этой работы? И ведь у меня ещё не было отпуска в Европе. Может быть, он будет, когда закончится война?

- Здесь нам следует быть осторожнее с мелкими чиновниками и персоналом. Со времён ещё первого генерал-губернатора Питера Бота канцелярия всегда была источником слухов и рынком купли-продажи информации. Мудрость правительства, казалось, была направлена на то, чтобы заглянуть и увидеть, что творится внутри себя в те смутные времена.

- Наша контора больше не будет источником информации для биржи, прессы или других спекуляций, а также источником слухов. Ситуация здесь, в Ост-Индии, всё больше усложняется из-за скопления материалов и товаров. Европейские заводы больше не нуждаются в наших товарах. Единственная страна, чьи заводы и фабрики работают, это Америка, менеер. Но и ей не нужны наши товары. – Он оказался довольно хорошим оратором. – Нам нужна новая политика, чтобы справиться со спадом в экономике. Пока прогнозируется, что на нашем рынке в Амстердаме и Роттердаме по-прежнему будет затишье.

Он рассмеялся, словно представляя ситуацию в потрёпанной Европе, которая ничего не выиграла от взаимных столкновений и конфликтов.

– Да, такова эта Европа, – сказал он и снова засмеялся, словно читая мои мысли. – На протяжении всей своей истории она только и делала, что вела войну сама с собой, и именно так смогла омолодиться. Это преимущество других континентов, кроме, конечно, Северной Америки. У неё свой путь. Ей нет нужды копировать борьбу европейских стран друг с другом. Однажды совершив ошибку, она никогда уже её не повторит. Это Америка. Посмотрите сами книгу: камни, бабочки, реки – всё в цвете на бумаге, чтобы вы убедились сами. Слышите?

Удовлетворённый собственной речью, он оставил меня одного, не сказав ни слова даже о почти пустой бутылке виски на столе.

Да и какой смысл было метаться в самом деле, когда будущая участь Нидерландов и Её Величества Королевы была настолько неопределённой? Я достал из шкафа папки Радена Мас Минке и положил их в свою сумку. Я изучу всё это уже в качестве такого же человека, как вы сами, учитель. Нет, господин Минке, я больше не ваш сторожевой пёс. Я снова стану вашим поклонником, вашим учеником, и сердце моё переполняется от уважения к вам.

Я положил в сумку также и последние его бумаги, и… прощай, вся эта деструктивная работа. Я снова стану прежним Пангемананном. Никому больше не причинят вреда мои пальцы, царапающие на бумаге чью-то участь…

Весьма необычным был визит ко мне в тот же день делегации жителей Менадо. Тот день и впрямь был чудесный. Я отказался от намерения изучить рукописи Минке, этого современного Питунга. Все шестеро гостей не были мне знакомы, за исключением моего племянника – тоже Пангемананна, но с одной «н».

На этот раз с нами рядом сидели моя жена и дети. Разговор шёл на голландском с вкраплениями изредка слов из менадского языка. Вот тут-то и началось самое главное, за чем они и пришли. И представителем их выступал ни кто иной, как мой племянник.

С большим воодушевлением и на довольно неплохом голландском языке он объяснил цель своего приезда: чтобы я – один из самых выдающихся менадцев – уделил немного внимания тому, что происходит в жизни менадцев вообще. Да, а что, если менадцы до скончания веков так и останутся всего лишь солдатами, да полицейскими?

С самого начала он загнал меня в угол. Через несколько долей секунд уже можно было понять, к чему он клонит.

- Каждый студент стремится стать государственным служащим. А добившись успеха, он напрочь забывает, что он всё ещё выходец с Менадо. Без земли и народа Менадо не было бы менадцев, менадских солдат и полицейских. Не станем говорить, что быть менадцем – это преимущество перед другими народами. Чем может гордиться тем, что ты менадец? Тем, что среди менадцев есть Пангемананн, ставший комиссаром полиции, или Руменган, ставший врачом, или Пангкей, ставший адвокатом?

Он становился всё более и более пылким; мне же становилось всё более стыдно за себя.

И вдруг он перешёл на малайский:

- С чего мы должны говорить по-голландски? Мадам понимает по-малайски, вы, дядя, и ваши дети тоже.

- Пожалуйста, – сказал я. – Мадам не станет возражать.

- Всем нам известно, дядя, мадам, – он кивнул моей жене, – что ситуация изменилась. Изо дня в день всё меняется, и различные народы Ост-Индии начинают создавать свои организации. У яванцев есть Boedi Oetomo, построившая так много школ. Правительство даже готово предоставить некоторым из них субсидию. Сунданцы в этом году основали Pagoeyoeban Pasoenden. Мадурцы основали организацию Madoera. Мусульмане объединились в Syarikat Islam. Даже в более мелких кругах, например, среди знати Соло, была создана организация «Кровь Мангкунегарана». Нам известно, что вы разбираетесь в этом лучше, чем кто-либо другой, дядя. Так что, мы просто будем молча стоять в стороне, как будто ничего не происходит, и весь наш мир ограничен солдатскими и полицейскими мундирами? Мы придерживаемся того мнения, что так же, как и другие, должны начать работать на благо менадцев.

- Да, это очень хорошая идея, – сказал я, лицемеря.

- Мы уже давно об этом мечтали. Если вы, дядя, согласитесь, то и остальные тоже согласятся.

Тут я вспомнил о создании Syarikat Priyayi.

- Мы хотим создать организацию не только из-за вас, дядя, или доктора Руменгана или адвоката Пангкея. Нет, нам не просто нужны участники, которые присоединятся к нам: какой толк от этого? Лучше всего, если организация будет сформирована из числа людей, которые действительно чувствуют в этом потребность и хотят работать в ней.

- Может быть, в этом есть смысл. Но участники организации, у которых нет никаких потребностей, могут, по крайней мере, рассказать о ней своим друзьям, – вмешался я.

В этот момент я осознал, как же мало знаю об управлении организацией. А этот молодой человек передо мной, как оказалось, обладал знаниями, возможно, полученными вне школьной программы и государственной службы. И я начал восхищаться им, позволив ему говорить и говорить.

Ораторские способности – также одно из условий, когда общаешься со множеством людей, имеющих разные жизненные интересы и заботы. И то, что он смог уговорить своих друзей прийти сюда с ним, уже говорило о его недюжинных организаторских способностях.

- Дядя, теперь, когда вы дали своё согласие, мы будем рассылать наши предложения как можно обширнее. И если это удастся, то как нам, по-вашему, назвать нашу организацию?

- Название? Какое название подойдёт лучше всего? – Я напряг свой мозг. Как же трудно подобрать название! Ах, но почему бы не взять то, что уже придумали другие? – Syarikat Menado!

- Я так и думал, – сказал он. – Однако мы не мусульмане. И нам не следует использовать это арабское слово – Syarikat. Да и от слова «Менадо» как-то не по-себе. Не лучше ли будет использовать слово «Minahasa»*?

О боже! Я никогда не задумывался о столь конкретных вещах! Так какое же значение я имел для менадцев, хотя они и гордились тем, что я достиг такого высокого положения в полиции? Мне стало стыдно. Ведь моя работа в том и заключалась, чтобы манипулировать туземными организациями, не участвовать в их создании, а разрушать их, убедиться, что они пойдут по пути, который выберут не они сами, а я. Если

* Minahasa (Минахаса) – полуостров на Северном Сулавеси, а также название народности, проживающей там же – минахасцы. Манадо (Менадо) – столица региона Северного Сулавеси, так же называют себя его жители – менадцы.

позднее будет создана организация моего собственного народа, должен ли я буду делать то же самое и с ней? Какой позор!

- А если назвать её Rukun Minahasa?* Вы согласны с этим, дядя? – прямо, без обиняков спросил он. Казалось, он всё это подготовил заранее.

- Очень хорошо, Rukun Minahasa, – спонтанно ответил я. – В этом истинный характер туземных менадцев.

Как только я сказал это, все они поглядели на меня.

- Я не собирался вас оскорбить, – поспешно сказал я. – Вы отвергаете слово Syarikat из-за того, что оно арабское. Насколько я знаю, слово Rukun – не иностранное, а исконное слово коренных жителей Ост-Индии, туземцев. Не потому ли, что вы отдаёте предпочтение своей культурной целостности, вы решили отказаться от использования голландских и других иностранных слов?

На этот раз уже рот открыл я и объяснил им, что существует анти-космополитическое движение, которые выросло в Европе за пределами Германии, Франции и Англии, среди народов, которых уже тошнило от влияния этих трёх стран, чья национальная идентичность была поглощена влиянием этих трёх держав. Они выступают за приоритет национального развития, вплоть до использования родного языка. Если какая-либо нация останется космополитичной из-за иностранного господства, как было в Ост-Индии, тогда и её язык тоже станет космополитичным и погрузится в хаос, как это уже случилось с английским языком в определённый исторический период. Британское национальное самосознание тоже в конце концов потребовало привести в порядок язык.

- Значит, – сказал я, – отдавать приоритет всему туземному, родному в присвоении имени равносильно проявлению национального характера. Я согласен с таким названием.

Пока я работал с туземными организациями, я научился распознавать в них определённый аспект только лишь по использованию их названий. Например, те, кто использовал свой родной язык, заявляли, что им не нужно общаться с организациями иных народов, кроме их собственного. Те же, кто использовал малайские названия, открывали дверь для контактов со всеми организациями других народов Ост-Индии.

По их глазам я чувствовал, что они не понимают, что я говорю. Такого рода вопросы пока ещё были за пределами понимания образованных туземцев в целом. Я пожалел, что рассказал о космополитизме и национализме, поэтому продолжать не стал: из-за этого могут возникнуть недоразумения.

- Я за эту организацию и её название, – сказал я, завершая свою речь. – Но я, по крайней мере, уже стар. Будущее же за вами, за молодым поколением. От вас самих зависит, как вы будете его использовать и определять. От таких стариков, как я, вам не будет никакой пользы – мы уже бессильны, это время – уже не наше время. На самом деле, только вы сейчас вправе определять, что будет дальше.

- Но вы, дядя, конечно, не будете возражать против того, чтобы стать нашим покровителем?

Покровителем? Я застонал в душе. Это я-то покровитель? Преследователь организаций и охотник за ними? Эти дети даже не знают, как обстоят дела на самом деле.

- Об этом, разумеется, мне следует подумать. Такой старый человек, как я, должен быть осторожен. Я должен чётко понимать, какие ограничения налагаются на меня как на государственного чиновника.

Они выглядели разочарованными.

- Какие у тебя есть возражения, Жак? – спросила меня жена. – Всё это время ты не уделял должного внимания своим соплеменникам, равно как Марку и Деде.

- В любом случае, – сказал я,– продолжайте в том же духе. Ваши усилия, а не такие старики, как я, определят то, каким всё будет.

Как только они ушли, я снова почувствовал себя свободным, больше не загнанным в угол.

В тот вечер я принялся читать рукописи Радена Мас Минке. Вкратце я сделал такие выводы:

* Rukun – «Община», «Заповедь» (индонез.)

Имелись письма из Батавии, Соло, Семаранга, и особенно из Сурабайи, из которых следовало, что Раден Мас Минке вёл активную переписку с Амбона с этими городами. Он не одобрял назначение Мас Чокро на должность председателя Syarikat, и Хаджи Самади следовало сначала посоветоваться с ним, прежде чем предпринимать шаги, которые могли бы отвлечь организацию от её целей. В письмах также говорилось, что Раден Мас Минке намерен снова взять на себя руководство организацией после того, как вернётся из ссылки – это будет через пять лет, поскольку срок правительственной ссылки бывал либо на пять лет, либо навсегда.

Тем, кто пошёл по следам современного Питунга, будет легко понять, что он – весьма простой человек: он верит в человеческую добродетель. Мир его свободен от феодальных интриг, которые были вполне нормальной вещью в любой точке мира. Я не мог поверить, что он мечтал вернуться к должности лидера Syarikat. Он с самого начала показал, что готов отказаться от неё. По моему предположению, это как раз другие подталкивали его к тому, чтобы он ни в коем случае не вернулся.

Откуда взялся источник, распускающий такие слухи, нужно было выяснять отнюдь не полиции. А кроме того, в полиции Ост-Индии пока ещё не существовало таких подразделений, которые бы занимались подобными делами. Также было неизвестно, кто же отдал приказ изъять у Радена Мас Минке его бумаги, совершив такой завуалированный грабёж уже во второй раз.

Итак, мой вывод, основанный на ограниченном материале, был таков: существовала группа людей, обеспокоенных тем, что Раден Мас Минке вернётся, чтобы возглавить Syarikat вновь. У правительства не было причин предпринимать какие-то меры против Syarikat. Я в таких делах собаку съел и прекрасно знал, что у правительства не имелось резона плести против него какие-то интриги. И я догадался тогда, что интриги плелись изнутри самой организации.

Правительству и впрямь очень не хотелось видеть, как этот современный Питунг возглавит организацию. Он считал слабым оружие в виде учения о бойкоте. Однажды он уже дал такое оружие. И правительству удалось заставить их использовать это оружие не против себя самого, а против него.

В его последних записях не было ни единого слова, где упоминалось бы о том, что он поддерживает связь с Явой. Доказательств не было, точнее, не было никого, кто мог бы представить такие доказательства. Из нескольких десятков исписанных им листов был лишь ряд моментов, показавшихся мне важными. То есть это были его мнения, а не инструкции или соображения по некоторым вопросам.

Например, о языке.

Мы не просчитались. Только при использовании неправительственного малайского языка свободными людьми*, а не государственными чиновниками организации в Ост-Индии смогут расти и процветать. Несколько раз мне пришлось очень постараться, чтобы убедить в этом Хаджи Самади, предпочитавшего яванский язык. Чем больше дистанцировался малайский от преподавания его в государственных школах, и вообще, среди феодальных кругов, тем более становился он демократичным и пригодным средством общения, становясь подлинно свободным языком для свободных людей, ведь только свободные люди определят судьбу народов Ост-Индии. Одним из условий объединения этой многонациональной страны было узнать друг друга и сблизиться на демократической основе.

О капитале.

У Syarikat имеется основание для того, чтобы расшириться и стать ещё большей организацией и сконцентрировать огромный капитал из экономически слабого народа. Капитал должен быть в состоянии освободить этих людей от зависимого состояния. Личный капитал для освобождения от личной зависимости – тоже хороший, но не лучший способ. Такой частный, личный капитал поглощает человека, приковывает его к новой зависимости и вовлекает в зависимость от других – это европейская модель капитала.

Результатом стало абсолютное порабощение почти всех наций мира за пределами европейского континента и относительное порабощение самих европейских наций.

О себе:

* Под свободными людьми подразумеваются группы, не имеющие никакой связи с государственными чиновниками. Во второй половине 20-х – 30-х годах свободными группами назывались группы, не сотрудничающие с властями.

Я тоже не свободен от ошибок. Я никогда не выделял время, чтобы правильно обучать людей. Я позволил трём самым близким мне людям: Варди, Сандиману и Марко двигаться самостоятельно без какого-либо руководства с моей стороны. Варди относится к Syarikat легкомысленно. Сандиману, у которого настоящий талант, я уделял слишком мало внимания, так что он не сможет когда-либо занять причитающееся ему положение. А Марко я позволил погрузиться в повседневную рутину и заботу о моей безопасности.

Во всех этих письмах, вплоть до последнего, не было ничего личного о его отношениях с этими тремя лицами, что были его помощниками. Он также никогда не писал о жене, как будто совсем изгнал из своего сердца эту чудесную женщину.

Он мало говорил о Хаджи Самади, не говоря уже о Мас Чокро, хотя и следил за новостями из газет.

Про Варди, Сандимана, Марко, принцессу Касируту, Хаджи Самади и Мас Чокро я, конечно, знал больше него. С Варди всё было ясно. О Сандимане: он пропал без вести после ареста своего лидера, как и Марко. Оба они, кажется, были причастны к стрельбе и метанию ножей в членов банды Роберта Сюрхофа. На это указывали собственные работы Радена Мас Минке. Я мог бы заняться расследованием на предмет этих двоих, как и принцессы Касируты. Но это была бы нечестная игра, ведь они столкнулись с бандой, действовавшей вне закона. В их судебном преследовании нет необходимости. И я был хранителем ключей от этого сундука тайн. Я не стану охотиться на Сандимана, Марко и принцессу Касируту из-за их тогдашнего нападения.

Сандиман и Марко скрылись, унеся с собой свою весьма ценную свободу. Принцесса Касирута же находится в Сукабуми, и денно и нощно вспоминает мужа, не в состоянии выпустить наружу свою пылкую месть, которая поглотит её изнутри. И для моей безопасности, полагаю, так даже лучше.

Раден Мас Минке покинул их всех. И я, конечно, не буду приводить здесь все его последние заметки.

Об атаках на китайцев:

Как можно было натравить столько людей на китайцев? Неужели в Syarikat нет образованных людей? Тот акт гнева был не чем иным, как заявлением о неверии в будущее, как будто господь бог, создавая природу, не позаботился о том, чтобы благополучия хватило на всех. Это означало, что есть человеческая жадность, которая вела к бедности других людей, хотя имелись и более мудрые решения этой проблемы, чем ярость – амок. Амок! Жителям Запада неуместно говорить о том, что амок есть эмоциональный взрыв иррациональной души, незнакомой с рациональностью. Более того…

Вдруг моя рука, уже было поднёсшая рюмку с виски ко рту, остановилась. Я повернул голову назад. Рука моей жены схватила мою.

- Не пей больше, дорогой. Ты пьёшь всё чаще и чаще. В одном только этом доме ты уже раз пять напивался. Пожалей детей. Не подавай им подобный пример.

Голос её был печальным, а сонные глаза выглядели ещё печальнее.

Мне были полностью понятные её добрые намерения. Но крепкие напитки были единственной вещью, которая могла прогнать моё нервное напряжение.

- Если ты не хотел поговорить о Rukun Minahasa, почему сразу так и не сказал, что не хочешь? Почему позволил продолжать разговор, а потом попытался напиться?

Я встал, обнял и поцеловал женщину, которая когда-то была молода, но теперь кожа её высохла и покрылась морщинами, а тело потеряло всякую упругость, и услышал, как она зарыдала, – может быть, впервые за всю нашу совместную жизнь.

- Забудь, дорогая, – сказал я.

- Прекрати пить, Жак, стань тем же прежним Жаком, каким я знала тебя, которого помню и по которому скучаю. Я выбрала тебя и полюбила, Жак, потому что ты был на голову выше любого француза. Ты никогда не пил, ты был трезвенником. Помнишь, о чём я спросила тебя перед тем, как мы поженились? Почему ты никогда не пьёшь? Тебе не нравится веселиться? А ты ответил, что в Ост-Индии можно веселиться и без выпивки. Теперь же ты не довольствуешься виски и болсом, – ты пьёшь уже, не разбавляя.

Голос её становился всё печальнее, как будто солнце уже никогда не взойдёт.

- Не мучай так свою жену, Жак. Словно мне нет больше смысла продолжать быть твоей женой. Когда ты начинаешь пить, то у тебя как будто нет меня и детей, и они больше ничего не значат для тебя. Тебя больше ничего не волнует. Ты редко когда высыпаешься. Даже в собственные слова ты уже не веришь.

- Что ты хочешь, дорогая? – вынужденно спросил я.

- Если тебе и впрямь больше не нужны жена и дети, позволь нам вернуться во Францию. Здесь мы, наверное, будем только мешать тебе.

- В Европе сейчас большая война.

- Это на тот случай, если я ещё понадоблюсь Франции. Какой смысл быть не нужной, как я сейчас – не нужна собственному мужу?

- Иди-ка спать.

- Как жена может спать, видя своего мужа в таком состоянии? – в голосе её смешались переплетённые вместе протест, гнев, досада, печаль. – Ты нас больше не водишь в церковь. Всё позднее возвращаешься домой. Нет, я никогда не спрашивала в твоей конторе, куда ты ходишь. Ты устал от семьи, Жак. Мы тебе больше не нужны. Ты нужен своим детям, но тебе всё равно. Раньше ты для всех нас читал рассказы, а теперь даже не способен читать собственное сердце.

- Что мне ответить тебе, дорогая? – спросил я.

- Тебе не нужно отвечать, потому что тебе нечего ответить.

- Ты вершишь надо мной суд, дорогая.

- Нет, это ты вершишь суд над нами: я тебе больше не нужна. Я стала тебе обузой. Выпивка тебе важнее, чем жена и дети.

Она продолжала говорить, находясь в моих объятиях. Иногда её голос становился таким слабым, что я его уже не слышал. Временами это была просто россыпь слов, связь между которыми я не мог уловить. Возможно, потому, что был уже наполовину пьян.

- Дорогая…, – сказал я, но был прерван на полуслове.

- Нет, я ещё говорю. От каждого твоего слова разит виски – запахом проклятия. И чем дороже ты покупаешь свои напитки, Жак, тем тяжелее проклятие. Я не позволю, чтобы мои дети стали пьяницами. Они должны уметь думать и принимать решения с помощью мозга, а не алкоголя.

- Все уже спят, дорогая.

- Но разве не правда, что за всю нашу супружескую жизнь я так много ещё не говорила? Возможно, это последний раз, когда ты захочешь услышать мои слова.

- Почему ты так говоришь?

- Завтра тебе будет хуже, чем сегодня. А послезавтра – ещё хуже.

- Прости меня, Полетт. Прости, что заставил тебя так страдать.

- И ты прости, Жак, что я не смогла удовлетворить все твои потребности. Отпусти меня. Я по-прежнему буду чувствовать, что мне повезло застать тебя в том состоянии, когда в тебе ещё осталось что-то доброе, до того, как ты будешь полностью сломлен.

- Нет, не оставляй меня одного.

- Нет, я уже несколько месяцев наблюдаю за тобой и обдумываю. Я сделала всё, что могла, но тебе только хуже становится. Спасибо тебе, Жак, за то, что ты всё ещё хочешь удержать меня здесь, но ты уже не можешь удержать. Пей, сколько хочешь. Я для тебя всего лишь помеха.

Я потянул её, ведя спать.

- Надеюсь, через две недели мы уедем в Европу, Жак.

- Нет. Ты должна остаться здесь.

- Тебе не удержать меня. Я уеду. Я всё сказала. Можешь пить и дальше.

- Ты никогда раньше так не говорила.

- Ты гораздо более образованный человек, чем я, Жак, и всё прекрасно можешь понять, но понимать ты не хочешь. Отпусти нас.

- А что ты будешь делать в Европе?

- Я чувствую, что нужна своим детям.

- Я не могу позволить себе обеспечивать сразу пятерых в Европе.

- Об этом не думай. Я могу и сама работать, даже если и заработок будет мизерным.

- Но Франция сейчас воюет.

- Я могла бы жить, по меньшей мере, в Нидерландах.

- Участь самих Нидерландов пока не ясна.

- Просто позволь нам уехать. Вся моя надежда только на это.

И она забралась в постель, не желая больше разговаривать. Теперь и моя собственная жена отворачивается от меня. Я вернулся к столу, сбросил бумаги и снова стал пить. Рюмку за рюмкой.

*

Вот как обстояли дела сейчас. Одно за другим я потерял всё. Один за другим они покинули меня. Неужели мне суждено потерять собственное бытие, самого себя, чтобы ничего от меня не осталось?

Эта покорная и верная женщина превратилась в непоколебимую скалу. Она взяла детей и уехала вместе с ними в Европу. Я даже не мог представить себе, как они будут жить в Европе, где бушевала война, где всё было дорого, и деньги ничего не стоили. Наши сбережения – всё, что я накопил за более чем двадцать лет совместной жизни, – я отдал ей. Она приняла их с большим сожалением – с сожалением о том, что супружеская жизнь вот так закончилась. Я шёпотом спросил её: а что, если я мог бы бросить пить? Но она не верила, что пьяница сможет когда-либо исправиться.

Дом был пуст и неподвижен, как будто на меня было наложено проклятие – бесплодие. Моим единственным другом была бутылка. Никто больше не запрещал и не мог запретить мне пить.

Затем к этому другу я добавил ещё нескольких новых – одного за другим, из круга Риентье де Роо. Но сердце моё оставалось пустым и неподвижным, как этот дом. Я был таким человеком, каким хотел быть сорок лет. Я сформировал себя сам, был суров к себе. За последний десяток лет сила, более мощная, чем моя, дала мне новый характер, который боролся изо всех сил со мной, с тем человеком, что уже сформировался. И вот таким я был сегодня: разодранный в клочья, потерявший всё, одно за другим. Это я.

Даже когда я жил в компании с бутылкой, своей конторой и женщинами по вызову, я продолжал изучать рукописи современного Питунга. Изучая его бумаги, я ещё больше ощущал суетность жизни и мелкость того потока, что некогда был таким глубоким. Зрение моё было затуманено неопределённостью и… отсутствием будущего. Но даже в самый разгар этого кризиса я продолжал изучать те бумаги.

Я полностью чувствовал его разочарование и печаль. Он был разочарован из-за того, что считал основной причиной своей ссылки написанную им статью в «Медане», которая подрывала авторитет и политику генерал-губернатора Иденбурга. Он не мог смириться с тем, что упал только из-за «банановой кожуры», а не из-за какого-то важного дела.

- Люди становятся великими благодаря своим великим поступкам, великим идеям, великой душе. Противоположное верно для маленьких, незначительных людей, – написал он. – Наказание, которое я получил за столь ничтожную статью, было несоразмерно и несправедливо. Итак, как мне описать того, кто выносит слишком большое наказание по сравнению с преступлением? На самом деле я вправе использовать самые суровые слова. Мне слишком жаль бумагу, на которой я пишу, чтобы излагать на ней те слова, что сейчас приходят мне в голову. Какое большое наказание за столь малое преступление! Нечто столь несправедливое могло случиться и случилось. Не было ни одного из народов Ост-Индии, будь то сунданцы, мадурцы, яванцы, ачехцы, балийцы, кто не чувствовал бы себя оскорблённым. Я терялся в этой несправедливости.

Те же, кто не пал жертвой несправедливости, так и не научились распознавать её. Какая тёмная Ост-Индия! Ван Аберон выбрал точное название для своей коллекции писем девушки из Джепары – De Zonnige Toekomst, или «Светлое завтра». Прорваться сквозь тьму – это долг каждого образованного человека, чтобы приветствовать это светлое завтра, светлое будущее. В школах этому не учат. Но пока люди не извлекли уроков из этого опыта.

Boedi Ortomo просто молчал, да и Syarikat тоже.

Что ж, позволь мне ответить на твои вопросы, современный Питунг. Ты сам заложил везде, где было отделение или ячейка Syarikat, бомбы замедленного действия. Но ты не понимаешь или делаешь вид, что не понимаешь. Ряд последующих инцидентов, направленных против китайцев, подтвердил мою правоту. Бомбы замедленного действия и впрямь существовали. Но это не моя вина. Твои собственные предки ничего не знали о справедливости. Да и бомбам замедленного действия нет нужды знать что-либо о справедливости (так, по крайней мере, считает менеер Л.). Попытайся найти в родном языке слово для обозначения справедливости. Ищи, сколько хочешь, до тех пор, пока твоя шевелюра не поседеет полностью, всё равно ничего не найдёшь. Этого не было в жизни твоих предков. Ты пришёл к пониманию справедливости только из европейских писаний, и вот в определённый момент она тебе понадобилась. Но нужной тебе вещи не оказалось в наличии. Тебе нужно лишь подождать, пока все народы Ост-Индии не станут прилежными учениками европейцев. Ты сам был не лучшим учеником. Несмотря на полученные тобой из Европы знания размером с ноготь, твоя голова уже настолько распухла от них, что ты быстро загорелся желанием противостоять европейцам.

Разве Boedi Oetomo был менее прав, чем ты? Дела у Boedi Oetomo идут хорошо, он процветает, раздавая людям те инструменты, что необходимы им для того, чтобы стать учениками европейцев. Ты же желаешь опередить события. Но ты должен был упасть, и если бы не моё великодушие, твоя судьба была бы ещё хуже. Вот мой ответ тебе.

Ты подозревал, что тебя выслали из-за Марко и Сандимана. Но такой вывод был необоснованным, так как твоя участь уже была решена. Нужно было просто подождать, пока ты совершишь ошибку, и тогда уже уйдёшь.

- Меня сослали за то, что сочли, что я нанёс ущерб политике и авторитету генерал-губернатора; тех же трёх горячих голов отправили в ссылку за то, что они наделали шуму из-за праздника! Преступление их было настолько же маленьким, насколько велико – наказание за него. И они, и я вызвали большой переполох! Конечно, можно быть уверенным, что в будущем многие другие также будут отправлены в изгнание. Какие же счастливые, наверное, европейцы! Они могут осуждать, выражать недоверие какой-либо политике, и при этом не подвергаться наказанию! Не говоря уже о ссылке. И те, кто критиковал, и те, кто подвергался критике, всё равно ничего не теряли, тем более свою свободу. Напротив, они ещё больше прогрессировали, совершенствовались. В Ост-Индии же подобная критика считалась оскорблением, немыслимой дерзостью.

Однако всё это только начало. Современный Питунг, ты, похоже, забыл, каков был мир во время твоих предков. Попробовал бы ты критиковать своих раджей. Ещё до того, как последнее слово сорвётся с твоего языка, острие меча отсечёт твою голову, и она полетит с плеч. А читал ты когда-нибудь рассказы о своих предках? Так что и не пытайся применять методы Европы в Ост-Индии. Здесь даже сами европейцы пытаются подражать твоим предкам, когда дело доходит до правосудия. Так что есть резон в том, что твоя первая попытка получила строгое наказание. Со временем все в Ост-Индии свыкнутся с изгнанием, пока само правительство не устанет обсуждать и реализовывать такие решения. Этот момент был для тебя удобным, чтобы начать свой манёвр. Тем не менее, ты заложил основу для начала, и в итоге для всех открылась новая арена.

Ты активно действовал в течение шести лет до своей ссылки. Д.В.Ч., должно быть, ещё более расстроены, чем ты: им не было отпущено более, чем несколько месяцев. Да, всего несколько месяцев, даже не полгода.

- А вы, Марко и Сандиман? Куда отправились вы? В тюрьму или в свою последнюю ссылку? – написал он.

Марко! Видимо, ранее Мас Минке по-прежнему помнил своих верных последователей. Тебе неизвестно, современный Питунг, что как Марко, так и Сандиман после того, как ты уехал, не получили никакой защиты. Зная, что рука правительства не дотянется до него, Марко попытался учредить собственное королевство – прибыльное, с подданными, и не где-нибудь, а в Соло! Сандиман же скрылся из виду. Полагаю, современный Питунг, он вдохновлял Марко. Он находится в тени, и Indische Partij вряд ли могла приютить его. Там не место для деревенских парней. Позволь мне узнать для тебя что-нибудь об этих твоих верных последователях.

Благодаря тому небольшому опыту, что он получил благодаря работе с тобой, и паре-тройке фраз по-голландски, что он выучил на улице, Марко стал появляться повсюду в Соло – в городе и деревнях, разговаривать со всеми, кто хотел слушать, обо всё и ни о чём.

Обладая твоим авторитетом, а также собственным мужеством, ему, тем не менее, не удалось управлять филиалом в Соло, хотя он и стал там ведущей фигурой. Он не такой, как ты, современный Питунг; у него нет такой же экономической мощи и той же глубины знаний. И он был вынужден жить рядом с отделением Syarikat в Соло и ради него.

Твоя догадка оказалась верной. У Марко и впрямь есть сила. И сила эта заключается в его подсознательном ощущении справедливости. У него есть сила, потому что он мобилизует всё своё внутреннее я, чтобы достичь этой справедливости – той, о которой ты мечтаешь. Не думай, что в Ост-Индии нет ни одного человека, кто бы не протестовал против несправедливости, сотворённой с тобой правительством. Ни Хаджи Самади, ни Мас Чокро, правда. Высказался только твой Марко. Но он не говорил с правительством. Он обращался не к той аудитории и не осмелился выразить свой протест в письменной форме, ради того, чтобы его прочитали все. Но возможно, в один прекрасный день он дойдёт и до этого.

Что ж, современный Питунг, я подготовлю специальную папку для твоего верного последователя, Марко. А ты, Марко, начиная с этого дня, присоединишься к остальным в стеклянном доме на моём столе.

Я снова изучил рукописи Радена Мас Минке. У меня сложилось впечатление, что, кроме «Ньяи Перманы», все они были связаны друг с другом. Между «Миром человеческим» и «Дитя всех народов» с одной стороны, и «Следами шагов» – с другой был разрыв. Но я не был уверен, было ли это частями его автобиографии, или нет. Пока я решил считать их серией занимательных историй со всеми их достоинствами и недостатками. Я выделил определённое время, чтобы сверить их с реальностью с помощью любых официальных документов. На самом деле я пишу эти записки под влиянием его записей, и я не боюсь себе в этом признаться.

Рассматривал я их как рассказы: первая рукопись больше всего отражала процесс модернизации в области мышления в начале этого века. Туземный и европейский образ мышления сплелись в этой истории, то взрываясь конфликтом, то приспосабливаясь друг к другу.

На самом деле не было необходимости искать ответ – автобиографическая рукопись, или нет. Как история со множеством различных аспектов, процесс трансформации больше всего отразился на самом Минке как на авторе: его ценности менялись вместе с изменением ситуации, мест, под влиянием среды, изменением средств общения между людьми и самих людей, с которыми он общался, роли расовой дискриминации и закона в качестве её послушной тени, Европы как учителя и разрушителя.

От господина Л. я получил информацию о том, что между туземным и европейским мировоззрением существует непреодолимая фундаментальная пропасть. Европейцы видели в природе часть чего-то того, что было вне их, что они хотели подчинить себе; туземцы же считали себя частью природы. Такая разница во взглядах служила источником всех их действий, но и в этом источнике также можно было обнаружить разницу. Европейцы хотели покорить природу. Туземцы – адаптироваться, чтобы быть в гармонии с природой.

И если менеер Л. прав, означает ли это, что фигура Минке является неким мостом между двумя этими мировоззрениями? Мир его взглядов не был полностью ни европейским, ни туземным. Да и сам этот мост казалось, больше был на стороне Европы.

Но мне нельзя делать поспешные выводы. Не так уж много я знаю о туземцах. Кажется, это даже отдельная наука. Снук Хюргронье провёл эксперимент. Семейство Де Ла Круа тоже хотело провести эксперимент с участием Минке. Однако сам Минке, похоже, стал культурным гибридом. Из-за важности своей работы он снова свернул в сторону туземцев в «Следах шагов», хотя всё ещё твёрдо придерживался своих европейских взглядов. Когда он работал с туземцами, то был близок к ним, хотя и оставался культурным гибридом.

Но являются ли три его рукописи автобиографией? Пока что на этот вопрос нельзя ответить. Полагаю, что он, по крайней мере, изо всех сил старался описать, какими были обстоятельства в то время, когда происходило действие тех историй. Когда я пытался понять эти сочинения, мне вспомнились уроки литературы в средней школе. В последнем классе учитель дал нам задание прочитать произведение Гюстава Флобера «Простое сердце». Жаль, что меня ни разу не попросили разобрать эту рукопись и отыскать параллели с ней в других французских произведениях. Я имел в виду под параллелями выравнивание во взглядах и ценностях, мировоззрениях и самой общественной жизни. В любом случае, могу сказать, что в школе меня научили анализировать текст.

Не знаю, будет ли интересно читателям то, что написано мной. Но и не написать это было бы ошибкой, так как я, наверное, единственный в этом мире, обладающий абсолютной возможностью освоить эти рукописи, которые, видимо, и не были предназначены для публикации.

Отголоски мировой войны всё чаще долетали до Ост-Индии. И мне самому стало ещё интереснее изучать эти рукописи.

Третья рукопись, очевидно, больше походила на автобиографию, чем другие, описывая рост и развитие первых организаций, основанных Минке на базе европейских концепций, а также усилия по их продвижению, трудности, победы и поражения, и что в дальнейшем, как кажется, организации невозможно будет отделить от развития прессы, её взлётов и падений, успехов и неудач.

В этой рукописи роль человека, будь то Раден Мас Минке, Си Ана или Сити Аини, была совершенно не важна. Сама эпоха гарантировала рождение, рост и развитие организаций – и в качестве рамок, и в качестве их содержания в виде идей. Да, действительно, в жизни этих организаций человек оставил глубокий след, возможно даже вечный, но, что более важно, это то, как организация будет позиционировать себя в современной истории Ост-Индии, менять Ост-Индию и её народ в соответствии с идеалами, которые формулировали, за которые боролись, и которые развивались как суть деятельности этих организаций…

Не важна была также и роль экс-комиссара полиции Пангемананна. Что бы он ни делал для сдерживания развития организации, он всё равно потерпит неудачу. История будет продолжать идти по своим законам. Он же только представлял интересы властей Нидерландов в Голландской Индии. Поступательный ход истории – это движение человеческой жизни в масштабах всей земли, жизненная траектория человечества. Те, кто бросает вызов истории, будь то группа, племя, народ или отдельный человек, потерпит неудачу, будь то Ост-Индия или я сам. И я прекрасно знаю, что это произойдёт. Не знаю, когда, рано или поздно, быстро или медленно.

Я чувствовал, что нет необходимости увековечить все эти мнения о рукописях Радена Мас Минке. Отголоски великой войны сегодня более актуальны, чем мнения человека, который никогда ничего не изменит.

8

Перед отъездом Варди и Эду в изгнание в Европу я подал прошение о сопровождении двух этих ссыльных в пути, а затем о моём отпуске в Европе. Но мой начальник не согласился. Запрещать что-либо – это колониальное хобби, само по себе доставляющее удовольствие. Это заставляет тебя чувствовать себя более важным и более сильным. Это я мог понять. Я тоже когда-то испытывал такое чувство и по-прежнему стремлюсь испытать его снова. Притеснение – также часть колониального характера. Удовольствие, получаемое от притеснения других, ещё глубже, чем от простого запрета. А европейцы, выходцы из демократических обществ, надышавшись однажды колониальным воздухом, – в течение полугода всего – быстро пристрастятся потом к запретам и притеснениям и будут пользоваться всеми правами раджей, которых они сами когда-то высмеивали и унижали. В этой связи я полностью согласен с тем, что писала об этом Картини, девушка из Джепары.

Из-за своего несостоявшегося отпуска в Европе я сумел ближе познакомиться с колониальным порядком. Этот порядок поддерживался небольшой группой белых колонистов, которых, в свою очередь, поддерживали «цветные» колонисты, групп и разновидностей которых было гораздо больше.

Сверху вниз шли запреты, притеснения, приказы, оскорбления и ругань. Снизу вверх шли лизоблюдство, послушание и рабское самоуничижение. И в этом порядке я занимал своё место. И потому любой улыбнётся, услышав ответ моего начальника на мою просьбу:

- Работы накапливается всё больше, менеер, а вам не разрешено иметь помощника или сменщика. Вы же сами понимаете – ваша новая работа нова для Ост-Индии.

Безумная рутина! Я выругался про себя, пока мои губы мило и вежливо улыбались. Да, ты должен быть милым и вежливым, потому что таков колониальный обычай: так должен вести себя подчинённый по отношению к своему начальнику. Он также ответил мне улыбкой, и я почувствовал, что в ней была насмешка: ах, ты только и делаешь, что составляешь отговорки для арестов и ссылок, а тут ещё свои требования предъявляешь. Моя же улыбка приобрела иное значение: ах, ты только и делаешь, что пользуешься моими идеями, а тут проявляешь скупость, – ведь если я уеду в отпуск, тебе самому придётся выполнять мою работу и использовать собственные мозги.

Вот такой диалог происходил во мне, преследуя меня даже спустя неделю, месяц и полгода. Моя жена ушла. Дети тоже. Угрызения совести из-за ликвидации триумвирата Indische Partij сошли на нет. Меня часто преследовала ностальгия по старым временам: работа среди людей и с людьми, отказавшись от всех документов и жажды правительством крови и жертв, оставив позади все бумаги, лишённые плоти и крови, содержащие только идеи.

- И впрямь действия класса либералов породили здесь необычайное развитие колониальных событий, – сказал мне однажды начальник, пытаясь подбодрить меня. – Различные организации появляются как грибы после дождя. Они мне напоминают именно грибы. А когда менадцы начнут создавать свои организации?

- Надеюсь, этого никогда не случится, – ответил я.

- Они непременно будут, – возразил он. – И в итоге у вас будет ещё больше работы.

- Если это произойдёт, можете быть уверены, что я останусь верен правительству. Это не доставит мне дополнительных проблем, – парировал я.

- Нам не известно, что в голове у менадцев, ваших соплеменников, менеер, – сказал он, набрасываясь на меня.

Я попытался уклониться. Не мог даже смотреть в его голубые мраморные глаза. А он всё говорил и говорил, как полицейский, допрашивающий только что пойманного преступника. Именно так я себя и чувствовал. Не в силах сдержаться, я тут же решился сказать:

- Наш народ ближе к голландцам, чем другие жители Ост-Индии. Мы христиане. А христианские народы Ост-Индии никогда не

стремились ссориться с правительством, – ответил я. – Да, на Молуккских островах были христиане, которые сражались с Ост-Индской компанией. Их даже возглавлял один христианский священник, европеец. Но я думаю, что случилось это из-за собственных проблем компании: она зашла слишком далеко. После этого больше ничего не было, не так ли? Похожи ли они на менадцев? После этого они больше не искали поводов для конфликтов.

Он только рассмеялся, а затем принялся читать свою лекцию, словно какой-нибудь нейтральный профессор, дающий объективное объяснение предмету, находящемуся от него на расстоянии десятков тысяч километров. Но на самом деле эти проблемы были представлены бумагами, лежащими передо мной на столе.

- Но разве в наш современный век религия больше не является гарантией лояльности нации правительству? – спросил он. – Ах, менеер, вы в этом разбираетесь лучше меня. Новые идеи со всего мира могут проникнуть в самые отдалённые места, затронуть умы определённых лиц и превратить их в других людей. Уже не религия определяет, лояльны они правительству, или нет, а их интересы, или то, что они считают своими интересами.

Я знал, что должен избегать этого опасного разговора, который загонял меня в угол. Верно, в его эпоху религия была также и политикой. И христианские народы Ост-Индии не искали конфликтов с христианскими же правителями. Но в трудах Радена Мас Минке имелись примеры того, что некоторые люди тоже могут искать повода для конфликта со своим собственным народом – как Хоу А Со и Анг Сен Мей. Это правда, что они были из числа протестантов и католиков, но отнюдь не религия побудила их попытаться свергнуть династию Цин. Их мотивом служило что-то иное, называющееся национализмом.

Ах, не надо было мне загонять себя в угол вот так. Я буду делать свою работу как можно лучше. Иногда моя совесть взрывалась, чуть не сводя меня с ума. Но пока мне удавалось держать её под контролем. На самом деле, я всё больше и больше наслаждался колониальными удовольствиями: я был богом, который может определять судьбы других. Я свободен: ни жены, ни детей. Всё, что мне нужно было делать, – это отправлять им деньги, и всё улаживалось.

У меня не было близкого человека, который мог бы мне что-либо запретить; удовольствия теперь открывались передо мной сами. Ограничений в выпивке тоже не было. В конторе я был маленьким богом, вне её – свободным человеком без границ. Каждая буква и слово, которые я выводил на конторских бумагах, тут же ощущались туземными националистами непосредственно через кожу, плоть, кости, сердце, мозг. Может быть, они даже слышали моё имя, а может, и нет. Только националисты, находящиеся в изгнании за пределами Ост-Индии, находились вне поля моего зрения и досягаемости. Пока они оставались в Ост-Индии, они находились в моём стеклянном доме на столе в рабочем кабинете.

Мне хотелось сказать своему начальнику:

- Хватит, не надо больше.

Я знаю, что погружаюсь в эту колониальную трясину, и чем дальше, тем глубже, и уже не просто ступал по полю из жидкой грязи, но всё яснее увязал в вонючей и глубокой яме грязи. Да, боже, утяжели моё тело, мою голову, пусть эта грязь поскорее засосёт меня… Но я даже не мог сказать этого. Я просто глотал и глотал эту грязь.

А ты, мой учитель, останешься свободным от этой грязи. Твои руки останутся чистыми, а твоё сердце никогда не будет кричать из-за угрызений совести.

- Скоро возникнут организации, созданные бугисами, тораджами, банджарами, даяками, минангами, ачехцами, и так далее. И что будет в итоге, менеер, как вы думаете? Конечно же, вам известно, что будет. Мне, возможно, больше не придётся заниматься этим. Возможно, да, возможно.

- Почему же нет? – удивлённо спросил я.

Он только засмеялся как невинный мальчишка. А я искренне завидовал ему.

- Вам пока не о чем беспокоиться, сударь. Изучите тех, на кого повлиял Раден Мас Минке, тех, кого он воспитал и вытолкнул на главную арену. Эта работа, конечно же, будет очень интересна вам…

А я, терзаемый совестью, – продолжал выполнять все приказы начальства.

Нетрудно было догадаться, кого он имел в виду: Марко Картодикромо и Сандимана. Из рукописей их учителя было понятно, что Сандиман – действительно загадочная фигура. Он исчез из виду, как и его следы. Никто не знал, где он.

Никто не знал, где он.

На самом деле, я подозревал, что он был в Соло и был мозговым центром Марко, но доказать этого не мог.

С Марко всё было иначе. Он всё больше и больше выходил из тени моей власти. Он всё чаще осмеливался появляться на публике, говорил и писал, говорил и писал. Везде: в городе и в деревнях, в домах и на площадях.

В бумагах, конфискованных в редакции «Медана», улица Брага, 1, Бандунг, имелся ряд статей Марко, которые никогда ещё не публиковались. Одна из них показалась мне интересной. Возможно, он и сам никогда не осознавал, насколько это важно. Речь шла об изменениях, произошедших в Ост-Индии за последние полвека или около того, включая его самого как автора.

Когда он ещё находился под крылом своего учителя, то звался просто Марк. После того, как его учитель внезапно покинул его, он изменил его на Марко. Казалось, отъезд учителя заставил его почувствовать, что он утратил источник силы. Теперь же он получил новый источник силы, сделав своё имя похожим на Марко Поло или Маркони, так что оно звучало больше по-европейски, и он ощущал себя достаточно образованным. Да, да, я видел, что многие грамотные туземцы в городах пойдут по стопам Марко, потеряв веру в силу своих предков, которых европейцы всегда побеждали. Этот поступок Марко, казалось, указывал на тенденцию к безоговорочной капитуляции перед европейской цивилизацией.

Во многих отношениях он был другим, даже противоположностью Варди, который происходил из яванской знати, полностью понимал расточительность дворянства и потому отказался от всех своих титулов. Что касается Европы, то Варди, кажется, был склонен отвергать её и даже относиться к ней враждебно. Душа его была полна волнений и порывов, чтобы открыться миру. Чтобы выразить своё сочувствие простому народу, он намеренно носил только чёрные брюки, чёрную рубашку и саронг, без носок, как будто, сказал бы я, навсегда выбросил свою европейскую и аристократическую одежду. То, что он симпатизировал крестьянам, не означало, что он симпатизировал и крестьянскому труду. Он был склонен искать силы в своём отличии.

С Марком – теперь уже с Марко – всё было иначе. Он пытался понять, а затем плыть по течению истории, которое всё больше набирало силу. Он всегда носил белые штаны и белую рубашку. Волосы его были всегда аккуратно разделены пробором посередине, словно он не хотел упустить ни единой вещи, которая происходила вокруг него и в большом мире за пределами его страны. Он передавал всё, что понимал, понимал только наполовину или думал, что понимает всех, кто был готов уделить ему внимание.

В чём-то они оба были похожи: страстные, взрывные души, спонтанные и полные ненависти к колониальной власти.

В то время, как Варди отказался от всех своих титулов, Марко пошёл по стопам своего учителя, укрепил их и даже недавно появился под своим новым именем: Мас Марко Картодикромо.

Из его сочинений одно я счёл особенно важным, я мог узнать, что на самом деле жило в его сердце. Это произведение, которое я уже упоминал ранее, было написано на хаотичном базарном малайском. Я переписал его со множеством поправок:

В конце концов, он не смог больше работать, как и его жена, которая до этого заболела. Только их девятилетний сын был здоров. Однако, как и следовало ожидать, деревенский чиновник заставил ребёнка пойти и выполнять часть принудительных работ вместо отца и матери.

Мальчик плакал всю дорогу вдоль четырёхкилометровой трассы. И не только из-за голода: подошвы его босых ног покрылись нарывами, которые распространились по всему его телу. В толпе людей, бредущих по дороге, были измождённая женщина на последней стадии беременности, кашлявшие старики, опирающиеся на трости, мужчина с младенцем в возрасте нескольких месяцев, – его мать только что умерла от голода.

Шествие будущих трупов – такая участь ждёт всех их в ближайшие месяцы. Все направились на юг. На правительственную плантацию индиго. Принудительный труд. Бесплатный. Cultuurstelsel.

Название этой деревни – Чепу. Но не нынешняя Чепу. Это была бедная деревня. На сегодня эта бывшая деревня стала самым богатым районом Ост-Индии. Я родился здесь. И именно здесь я каждую ночь слушал истории стариков, которым приходилось уходить на принудительные работы каждый месяц на несколько дней без оплаты, без гарантий и без возможности обрабатывать собственные поля и террасы. И каждый день некоторые из них падали замертво от болезней и голода.

Моя деревня похожа на другие деревни. Люди должны были жить, занимаясь земледелием, вырубая в лесу дрова, разводя коз, крупный рогатый скот, кур, и ухаживая за собой, живя большими семьями. Но Cultuurstelsel расколол эти семьи и отнял у них земли и душу.

Короче говоря, не воображайте, что Чепу была чем-то вроде сегодняшнего района Чепу. Моя деревня Чепу была окружена со всех стороны множеством фруктовых деревьев как защитной полосой. Сегодняшний же район Чепу окружён только фонарными и телефонными столбами.

Девятилетний мальчик проработал десять дней, когда однажды ночью его обнаружили в пустом доме. Он разложил на полу листья, собранные по дороге домой. Очаг был холодным. Ни еды, ни людей вокруг. Он кричал, зовя своих больных родителей. Ответа не было. Он отправился к соседям – там были одни только больные. Те, кто был болен только на четверть или наполовину, тоже ушли на принудительные работы.

Ещё до рассвета его отец вернулся домой, взявшись за руки с другими людьми, чтобы не свалиться оземь и не заблудиться в темноте. Они возвращалась с похорон его матери.

Через месяц было похоронено ещё больше людей, в том числе и его отец.

Мальчик продолжал выполнять положенные принудительные работы. Ему приходилось есть молодую траву, потому что её было легче всего достать во время работы. И, кроме того, молодые листья и плоды-фасолинки паркии, хотя они и были невкусными, и от них выпадали все волосы. Измождённый, иссохший человек без волос выглядел как дьявол.

Но однажды люди узнали, что плантацию индиго закрыли, а принудительный труд упразднили. Но в той деревне ещё два года продолжали практиковать принудительное возделывание культур. А позже я узнал, что любой принудительный труд, который выполнялся после его отмены правительством, делался для местных чиновников – как туземных, так и европейских.

Не знаю, что случилось, что, в итоге привело к тому, что эти фальшивые принудительные работы прекратились. Возможно, из-за какого-то неравного распределения благ. Я действительно не знаю. Это было делом богов там, наверху. Люди же вернулись к возделыванию своих земель и террас, которые превратились в лес и заросли кустарника. Население уменьшилось на пять процентов, так что вырубка леса и рекультивация земель не была завершена должным образом. Деревенское же самоуправление не стало лучше ни на йоту с ликвидацией правительственных принудительных работ, Cultuurstelse.

Затем появились новости, что государственные плантации будут превращены в частные. И эти плантации будут принадлежать европейцам. Жители деревни смогут работать там, если захотят, и им будут платить заработную плату – достаточную, чтобы прокормить целую семью.

Между тем, мальчику было уже одиннадцать лет; он стал сильнее, чем три года до этого. Но сообщения так и не подтвердились. Правда была в том, что и деревенские поля, и индивидуальные земли были конфискованы правительством, в том числе пять шестых из собственного имущества деревни. И тоже, как говорилось, для частных плантаций. Увидев такой грабёж, крестьяне, что только что оправились от голода и мора, в гневе восстали. И вспыхнуло крестьянское восстание под предводительством Пак Самина из другой деревни.

Мальчик, которому уже было тринадцать лет, присоединился к восстанию. Но крестьяне были разбиты, причём легко, полицейским отрядом, присланным из городов. Им не пришлось встречаться с голландской армией, так как, по сообщениям, вся она была переброшена в Ачех.

Спасшиеся и избежавшие аресты мужчины вернулись в свою деревню. Теперь их было ещё меньше: многие погибли в бою.

Мальчику исполнилось пятнадцать лет.

Казалось, что чувство мирного покоя и безмятежности будет постоянным, а земли будут возвращены. Но нет, как оказалось. На землях жителей деревни высадили тиковые деревья. Говорили, что европейские компании не заинтересованы в конфискованных землях, потому что они содержали слишком много известняка и были неплодородными.

Но оказалось, что зловещая звезда всё ещё сияла. Затем жителей выгнали из деревни, так как нефтяная компания хотела разместить на территории деревни нефтеперерабатывающий завод и контору. Жители деревни взяли свой скот и переселились на новые места после расчистки леса под поля, рисовые террасы и дома. Говорили, что жителям деревни была выплачена компенсация за изъятые земли, но денег, обещанных в неустановленной сумме, так никто никогда и не видел. Говорили, что им заплатили сполна даже за каждое дерево, высаженное на их землях. Но всё это так и осталось лишь на словах.

Моя деревня, когда-то затенённая многочисленными фруктовыми деревьями, дарившими ей свежесть и прохладу, волшебным образом превратилась в открытое поле. Дома исчезли. Были построены прекрасные дороги, а также здания. Всё там было прекрасным, за исключением того, что это не принадлежало жителям деревни.

Мальчик жил уже в своей новой деревне. Там же он женился на одной из оставшихся девушек, которых не унесла смерть. У них родились дети, и один из тех детей был я.

Уже гораздо позже я узнал, что всего за пять лет нефтяная компания с капиталом в пять тысяч гульденов превратилась в гигантскую компанию с состоянием в полмиллиона гульденов. Люди, изгнанные из своей деревни, никогда не слышали, не говоря уже о том, чтобы увидеть это огромное состояние. Я также узнал позже, что тик, выращенный на земле моих предков, был лучшим тиком во всём мире, известным под маркой Java-teak. Товары высшего качества даже не дозволялось использовать в самой Ост-Индии – они предназначались специально на экспорт. А мы так и не получили свою долю прибыли. На нас ложились только убытки и потери.

Как же странно распределялись доходы и участь людей. Я знаю и осмелюсь доказать, что эти господа-нефтяники изначально были правительственными инженерами-геологами в Бандунге. Они по задания правительства проводили разведку на местности, где проживали я, мои родители, соседи и родственники, на земле, где родились и похоронены мои предки.

Деревенские жители всегда радушно встречали гостей, не заботясь об их цвете кожи и религии. Мы приносили им в дом дрова, старые и молодые кокосы, фрукты.

После того, как были обнаружены источники нефти, они вернулись в Бандунг и… подали в отставку. Затем они вернулись в Чепу гигантскими комарами-кровососами, чтобы высосать нашу кровь, плоть, землю и нефть из чрева земли моих предков.

За десять лет эта нефтяная компания стала стоить миллионы, в то время как бывшие хозяева потеряли свои земли и стали жить во всё большей бедности. Но не только это: из счастливых свободных крестьян они превращались в подённых рабочих – кули у своих бывших гостей.

Когда вокруг нашего жилого комплекса бурили нефть, я появился на свет. Мой отец, тот мальчик, у которого когда-то не было волос, и были нарывы, больше не был кули: он стал деревенским старостой. А нефтяные компании всё более жаждали земли. Они боялись конкуренции со стороны других компаний, которые росли как грибы по всему району, где мы жили. За захваченные земли начали выплачивать деньги. Каждая компания боялась, что её конкуренты разоблачат её преступную деятельность перед населением.

А затем в нашей деревне не осталось больше места для выпаса крупного скота. Если какая-нибудь скотина забредёт на территорию нефтяной компании, нефтяная полиция отлавливала её и конфисковала, а её владельца штрафовали в стократном размере от среднего дохода в день, иначе говоря, на один рингит.

Я хочу просто пояснить, что в правительстве было ещё одно, нефтяное правительство, и жители нашей деревни должны были подчиняться им обоим.

Теперь тысячи людей всех рас из других районов стекались в Чепу в поисках средств к существованию. И вскоре район Чепу, изначально насчитывающий всего три деревни, разросся до двадцати трёх, породив оживлённый город. Там процветали преступность и непристойность. Сифилис распространился по деревне, оставляя после себя множество калек и инвалидов на попечении деревни.

Крестьяне чуть было не устроили новое восстание. Внезапно несколько жителей деревни были арестованы и больше уже не возвращались. Арестовала их нефтяная полиция.

После этого, казалось, волнений больше не будет. Словно прежнее чувство безопасности во всей своей дефективности вернулось. Ни правительство, ни нефтяные компании не делились с населением своими доходами. У нас также не было больше крупного скота.

Если бы я был американцем, уважаемые господа, то вытащил бы пистолет и защищал бы то, что ещё можно защитить. Но я просто туземный мальчик, не имеющий оружия и знаний о мире. Я даже не знаю, где находится деревня, в которой я родился, по отношению к остальному миру. Не знал я и о том, где находится земля тех людей, что пришли и разорили нас. Я закончил всего три класса начальной сельской школы: получил образование только за тем, чтобы стать кули – чернорабочим нефтяной компании, укравшей землю моих предков. Учили меня только за тем, чтобы я оставался неграмотным и подчинялся всем приказам белых хозяев. Когда мой отец умирал, он дал мне наставление:

- Они отняли у нас всё. Нет, сынок, ты не должен быть больше у них кули. Отправляйся в Бандунг к одному человеку с благородным сердцем и служи ему. Этого человека зовут Раден Мас Минке. Найди его. Делай всё, что он тебе прикажет, и бери в пример в своей жизни его добрые дела.

Сам я никогда не знал такого человека и не слышал о нём. Возможности спросить о нём у отца у меня тоже не было.

После кончины отца кто-то из города рассказал мне о том, кто такой Раден Мас Минке. По крайней мере, он не был таким же господином, как другие прийяи. Говорили, что он был священником, учителем.

Следуя приказу и желанию своего отца, я впервые покинул родную деревню. Всё, что у меня было при себе, это несколько монет, деревенское школьное образование, отцовский наказ не становиться кули у европейцев, трёхлетнее обучение кулачному бою у одного из моих дядей, который хотел дать отпор притеснителям (но потом где-то погиб).

Итак, уважаемые читатели, вы поняли, как тяжело мне было отыскать этого Радена Мас Минке. Я не знал, должен ли сесть в поезд до Бандунга, или нет. Денег у меня не доставало, и пришлось искать ещё.

- Не становись одним из их кули, – сказал мне отец.

Но в этом городе мне нечего было делать. Тут нужны были только кули и больше никто. Мне приходилось жить на улице, пока я пытался собрать ещё немного денег на билет. Благодаря тому, что я мог показать себя с лучшей стороны в кулачном бою, я понравился нефтяной полиции. Но чего я мог добиться, просто размахивая кулаками?

Однажды на вокзале я встретил ещё одного человека, такого же, как я сам. Его звали Гомблох. Легко запоминающееся имя. Выглядел он смышлёным. Вероятно, был лет на семь старше меня. Он любил читать газеты и научил меня читать по-малайски. Однажды мы вдвоём столкнулись с группой белых и чернокожих синьо, пристававших к женщинам, торговавшим арахисом. От удара кулаком у одного из этих синьо была вывихнула челюсть. Мне самому удалось так ткнуть под самое сердце другого, чёрного синьо, то он вытянулся на земле, сбитый с ног. Жители деревни укрыли нас. Дали нам немного денег, что у них имелись, и велели покинуть Чепу. Гомблох ушёл, и я не знал, где он живёт. Я тоже уехал из Чепу, но вернулся спустя три месяца. Я провёл три месяца в лесу, состоящем из молодых тиковых деревьев, с одним охотником. Он научил меня владеть ножом, и именно с таким навыком я вернулся в Чепу, чувствуя себя намного сильнее, защищённее, да и вообще я был уже взрослым.

Не знаю, сколько месяцев я так жил. Вокруг меня было полно других молодых людей, которые тоже не желали становиться кули. Потом я услышал, что меня кто-то разыскивает. Этим человеком оказался Гомблох.

- Ты хотел бы жить в Бандунге? – спросил он.

В тот же миг я вспомнил наказ своего покойного отца. Это предложение заставило меня заплакать и обнять его. Я знал, что слишком долго откладывал выполнение наказа отца. И это предложение я буду считать испытанием, посланным мне от собственного отца. Внезапно Гомблох стал очень важным и ценным в моей жизни. Мы вместе сели в поезд. И посреди дороги он спросил:

- Ты когда-нибудь слышал имя Радена Мас Минке?

Сердце моё заколотилось так, словно было готово выпрыгнуть из груди и разорваться на части. Я только кивнул. Он снова сказал:

- Мы должны спасти его от любых будущих угроз.

Я вздрогнул.

- Почему ты дрожишь? – спросил он. – Боишься?

И я ответил:

- Просто дай мне шанс защитить его.

Так случилось, что меня принял сам Раден Мас Минке в большом городе под названием Бандунг, в котором я даже не понимал языка, на котором говорят его жители. Он принял меня как своего младшего брата, воспитывал и наставлял меня, учил делать добро. Не становись их кули, говорил он, словно повторяя слова моего покойного отца. Не допускай, чтобы благодаря твоему поту они стали богаче и могущественнее. Учись у них, пока не станешь таким же умным, как они. А затем используй полученные знания, чтобы вывести свой народ из бесконечной тьмы.

Мои уважаемые читатели, мы никогда не вернёмся к тому, что было раньше. Солнце зашло за горы и скрылось у нас за спиной. Но теперь это солнце восходит перед нами, – яркое и сияющее, – и оно больше никогда не зайдёт.

*

Я думаю, что эту статью читал не только Минке, но и Варди. У него точно такой же дух, как и Nederlanders als Kolonialen*. В нём живёт дух Мультатули. Больше всего я увидел в его истории ту перемену, которая произошла в душе туземца. Кража их земель, их средств к существованию, их образа жизни сделала их более патриотичными и, более того, превратила их в националистов по европейскому образцу.

Возможно, то, что он написал, и не было полной правдой, хотя определённые автобиографические элементы, как в рукописях Минке, явно присутствовали. Важно то, что он, как и его учитель, мог изобразить дух меняющихся ценностей, социальных и экономических сдвигов.

Я не могу себе представить, к чему в итоге приведёт всё это европейское влияние, будь то в созидании или разрушении. Всего за несколько лет общения с образованным туземцем этот деревенский парень смог усвоить европейское умение писать, пусть даже в ущерб самой Европе. Он больше не говорил о том мире, что исчез вместе с духами и привидениями. Сейчас он говорит только о том, что нужно написать, и что нужно сделать. А что произойдёт в следующую четверть века, когда европейское образование и общество распространятся ещё дальше, а средства коммуникации станут более эффективными, разорвав дистанцию и иерархию, разделяющие туземцев?

* Nederlanders als Kolonialen (голланд.) – «Голландцы как колонисты».

Эта статья также напомнила мне рукопись Минке о ньяи Онтосорох – яванской неграмотной девушке. Лишь спустя много десятков лет ньяи смогла управлять крупной компанией на европейской основе, и, согласно его записям, затем предпочла стать гражданкой Франции, а не подданной Нидерландской Индии с неопределёнными юридическими правами. Сознательно! А не потому, что она стала женой Жана Марэ.

Жан Марэ! Разве он не учился в Сорбонне вместе со мной, только на класс ниже? А может быть, это просто был кто-то с таким же именем. Или сам Минке использовал это имя наугад.

Европейское влияние как проблема было действительно интересно. Когда-нибудь я проведу специальное исследование на эту тему – не как чиновник, и не в качестве служебного задания. Его Превосходительство генерал-губернатор направил письмо в Совет по делам Ост-Индии, в котором спрашивал его о затратах и преимуществах предоставления туземцам европейского образования. Совет ещё не ответил, но голоса за и против уже начали раздаваться в каждом крупном городе. К счастью, я не был перегружен этой работой. От этих голосов осталось только бессмысленное эхо. Всё, что достаточно было сделать, это прочитать сочинения девушки из Джепары, Минке, Варди, Чипто и письма Марко – как побочный продукт, который может стать определяющим моментом.

Современный Питунг никогда не публиковал эту статью Мас Марко Картодикромо. Я видел две причины: во-первых: ситуация пока к этому не располагала. Во-вторых, Минке, как известно, очень не любил похвалу и лесть, и вряд ли стал бы осыпать себя новой порцией похвалы и лести.

На самом деле, было пустой тратой времени бить в барабаны за или против. Все доводы не имели отношения к сути проблемы. Реальность заключалась в том, что чем больше было европейских компаний в Ост-Индии, тем больше требовалось местных образованных кадров из числа туземцев. Мне лучше следить за одним типм европейского влияния: Мас Марко Картодикромо.

Это европейское влияние он приобрёл не непосредственно от школы и семьи, а скорее внезапно, уже будучи взрослым, что сделало его довольно забавным гибридом. Это не значит, что это влияние не произвело на него хорошего влияния. Просто это затронуло совсем другие стороны его личности, а часть из них не очень затронуло или не затронуло совсем. Его развитие было неустойчивым и неуверенным.

Недавно в журнале, издаваемом в Соло и Семаранге, появилась его фотография в расстёгнутом пиджаке и галстуке! Такого ещё никто из его учителей и друзей не делал! Вполне возможно, что эта европейская одежда – от галстука до туфель – была у кого-то взята напрокат или одолжена. Да, вероятно. Но самое странное было в том, что он принял европейскую позу. Он стоял прямо и неподвижно, глаза его блестели, и выглядел он довольно устрашающе. Свободный и лёгкий американский стиль позирования для фотографий не был тогда широко известен в Европе, не говоря уже об Ост-Индии.

Своей одеждой Марко заявлял о себе как об уроженце Европы. Никто не мог отличить его от индо. Если бы он снял рубашку и брюки, то мы бы, несомненно, нашли на его теле много застарелых нарывов. Но это неважно. Однако из-за странного гибридного характера этого европейского влияния и того факта, что он развил в себе крайние черты как туземца, так и европейца, он был потенциально очень опасен для правительства. Восточная жестокость и свирепость могут смешаться с европейским рационализмом, и это внезапно может стать новым ужасающим дьяволом. Это предсказание было недалеко от того, что произошло. Он уже и сам объявил, что движется в этом направлении.

Он начал трубить лозунг «Равенство для всех», который начал распространяться по всей Ост-Индии, вплоть до джунглей Борнео. Этим лозунгом ему удалось возбудить в массах новое отношение и, бросив вызов всем богачам и высоким чиновникам, независимо от цвета кожи, он посеял семена анархии. Он вернул массы к древней идее деревенской демократии, которая была частью деревенской республики.

Этот лозунг вознёс его на новые высоты славы, непревзойдённые с тех пор, как его учитель вынужденно покинул Яву. Теперь он начал распространять по ветру два новых лозунга: MTWT – первый и MTWT – второй. Первый означал MitRo WuTo – слепые товарищи. Второй – MuTo WaTiri. Оба этих шифра предназначались молодому поколению Syarikat: оно должно было очиститься от тех среди них, кто был слеп (по отношению к своим друзьям) и служили поводом для беспокойства (в том, что касалось безопасности их друзей).

Это имело значительные последствия. Представители молодого поколения, которые считались флиртующими с правительством, были фактически исключены из рядов Syarikat, подвергнуты остракизму и лишены прав членства. Теперь влияние Марко распространилось по всему району, словно он был уже вооружён ударными боевыми отрядами.

Он активно контактировал с бойцами силата в районе Соло и Джокьякарты. Само же руководство Syarikat, что в филиале в Соло, что в штаб-квартире в Сурабайе, вообще ничего не предприняло в связи с этим и даже не заморачивалось.

Затем его деятельность распространилась на север: Салатига, Магеланг, Унгаран и Семаранг. В Семаранге ему удалось убедить руководство Syarikat сформировать взвод бойцов. А Мас Чокро продолжал всё так же спокойно относиться к наличию паразитов в его организации.

Я подготовил отчёт для своего начальника с рекомендацией как можно скорее «разбудить» Мас Чокро от его безмятежного, благополучного сна. Таким образом, разлетелись телеграммы в Семаранг, Соло, Джокьякарту, Сурабайю и обратно.

Мас Чокро твёрдо придерживался веры в собственную власть и в зависимость Syarikat от него. Казалось, он опьянён своей новой машиной: возможно, он был единственным туземцем, не раджой, не султаном, не сусухунаном, у кого была своя машина. Начинал с простого клерка в Borsumij и до самой старости, когда он весь согнётся и высохнет, он бы никогда не дождался, что будет владеть машиной.

Марко также вёл себя спокойно, словно в Syarikat и не было такого человека, как Мас Чокро. Он продолжал строить свою базу в Семаранге, Соло и Джокьякарте. Если этому не противодействовать, чтобы остановить его, то, вполне возможно, вскоре он сможет завладеть реальной властью и в других городах. Так ли боролись за лидерство туземцы? Весьма интересно.

Но подожди, Марко! Не расти слишком быстро. Мне нужно время, чтобы следить за тем, что ты делаешь.

У меня уже сложилось мнение о тебе. Тебе следует прекратить свою деятельность, разжигающую тебя и твоих сторонников. В следующие четыре года тебе следует начать усердно и регулярно учиться, чтобы избавиться от своих недостатков. Тогда ты сможешь добиться блестящего успеха! Но будь осторожен, потому что ты объект моего пристального наблюдения! Ты находишься в стеклянном доме на моём столе.

Или я сейчас повернул назад? Мне следовало внимательно следовать за этим деревенским парнем. Или он и в самом деле был неординарным деревенским парнем, способным привлечь к себе внимание чиновника из Algemeene Secretarie?

*

Ответ из конторы записи гражданского состояния в Сурабайе оказался таким, как я и ожидал. Господин Жан Марэ, который упоминался в письмах Минке в его рукописи «Мир человеческий», никогда не был там зарегистрирован. В период с 1908 по 1918 годы в Сурабайе проживало сорок два француза. Было очевидно, что Жан Марэ – не его настоящее имя. Очевидно также, что подобным образом обстояли дела и с семейством Де Ла Круа – этой фамилией он назвал семью бывшего помощника резидента в Боджонегоро.

Правда, что был один француз, ветеран Ачехской войны, ответили мне в конторе. Он начал жить в Сурабайе в 1896 году, и последним военным званием этого человека по имени Антуан Барбюс Жамбит был капрал. В Сурабайе он жил на улице Кранган, где открыл мебельную мастерскую и проживал вместе с дочерью по имени Мадлен Жамбит. В 1905 году он женился на своей бывшей любовнице. Жаль, что в конторских книгах не было сведений об этой его бывшей любовнице.

Но из церкви Кепаньен в Сурабайе я получил подтверждение, что это правда. Действительно, Антуан Барбюс Жамбит женился на туземке по имени Саникем. Но он использовал имя Жан Ле Бук, так что, вполне вероятно, в армии он был известен под именем Антуан Барбюс Жамбит. Многие делали это, дезертировав.

Они покинули Сурабайю после того, как поженились. В конторе записи актов гражданского состояния было указано, что они покинули Сурабайю и уехали во Францию в 1907 году, взяв с собой двух детей: Мадлен Жамбит и Роно Меллему.

Я изумлённо покачал головой.

Сколько лет было Жамбиту и ньяи Онтосорох в 1905 году? Я обратился в контору записи актов гражданского состояния Сурабайи, направив телеграмму с вопросом о том, сколько лет было месье Жамбиту и ньяи Онтосорох в 1905 году, и мне ответили, что месье Жамбиту было тридцать семь лет, когда он женился. О его жене у них не было информации.

Значит, Жан Марэ, он же Антуан Барбюс, он же Ле Бук, не учился со мной в одном университете, но классом ниже. У меня имелись только предположения. Саникем в момент вступления в брак было тридцать семь лет, как ответили мне в церкви Кепаньен. Значит, они действительно существовали и жили в Сурабайе.

Жили ли когда-нибудь в Сурабайе люди по имени Роберт Меллема, Аннелис Меллемма и инженер Мориц Меллема? – снова спросил я. На этот раз ответ не заставил себя долго ждать. Роберт и Аннелис Меллема были признанными детьми менеера Германа Меллемы, владельца фермерского хозяйства в Вонокромо. По поводу инженера Морица Меллемы мне сказали, что информации о нём у них нет.

Существовал Роберт Меллема, который числился пропавшим без вести в 1899 году. Аннелис Меллема уехала из Сурабайи в Нидерланды и с тех пор в Сурабайю больше не возвращалась. В документах был указан номер её свидетельства о рождении и признание отцовства господином Германом Меллемой. Но выходила ли Аннелис Меллема замуж и была ли замужем за туземцем до своего отъезда в Нидерланды?

На этот вопрос контора записи актов гражданского состояния не могла дать ответ. Этого и следовало ожидать. Если они поженились по исламскому канону, то не сообщали о браке в данную контору.

Письмо, которое я написал и отправил в школу H.B.S. в Сурабайе, получило менее чем удовлетворительный ответ: с конца прошлого века за эти пятнадцать лет в школе совсем не осталось учителей. Документы свыше пяти лет не хранились, а уничтожались. Но нужную информацию можно было получить в Департаменте образования и культуры.

Мне надо было ехать в секретариат отдела Департамента образования и культуры: возможно, там осталось что-то о Радене Мас Минке. Ответ, который я получил, также не особо удовлетворял: мы храним только внутреннюю переписку и важные документы. Всё остальное, включая документы, которым свыше пяти лет, передаются в государственный архив.

Согласно рукописи Минке, в детстве он жил в Тубане и посещал школу E.L.S. Согласно перечню всех школ в Ост-Индии, в Тубане не было ни одной E.L.S. Они были только в соседних городах – Джепаре, Рембанге и Боджонегоро.

Казалось, в трёх своих произведениях – «Мир человеческий», «Дитя всех народов» и «Следы шагов» – Минке как рассказчик не пытался изобразить самого себя, а скорее писал как интеллектуальный свидетель событий своего времени. В документах государственного архива не было ни одного, дающего информацию о его юности, кроме сведений о том, что он – сын бупати Боджонегоро. Мне же вовсе не требовалась информация о его жизни после того, как он покинул STOVIA вплоть до его ссылки.

Затем его отца-бупати перевели на Блору. В том же году он основал там школу для девочек Дармо Рини, что означало на яванском «Долг женщины». Возможно, он сделал это в память о своём сыне, который пребывал в изгнании. А может, в честь его доблестной невестки, о которой ныне ничего не известно.

Ладно. Теперь мне хотя бы понятно происхождение Минке, кто он такой. Он появился на свет посреди множества различных обстоятельств как современный Питунг, защитник слабых и беспомощных. Выступал как свидетель обвинения своего времени. Его гораздо больше заботил окружающий мир, чем собственное положение. Похоже, это правда, что он получил прозвище Минке, ещё когда учился в H.B.S. и постоянно использовал его как журналист и писатель, а также во всей своей общественной деятельности. Но это не то имя, что ему дал отец. Инициалы его настоящего имени, насколько я знал, были Т.А.С.

В начале 1915 года я отправился в Сурабайю. Когда поезд прибыл на станцию Боджонегоро, я собирался выйти и остановиться там на два-три дня, и, если получится, поговорить с семьёй этого современного Питунга. Но моё намерение так и осталось всего-лишь намерением. С перрона торопливо подбежал смотритель станции в своей новенькой красной шапочке, восклицая:

- Кто это здесь менеер Пангемананн?

Он был чистокровным европейцем, и ему явно была не по душе эта дополнительная обязанность, ложившаяся на его плечи.

Я вышел из вагона первого класса и обнаружил его у выхода, рядом с кассой.

- Господин, это вы менеер Пангемананн? – спросил он, и мне стало понятно, что он не голландец, а, наверное, немец.

Он вручил мне телеграмму, отправленную поездом.

- Я буду ждать вашего ответа, – сказал он снова.

Телеграмма была от моего начальника, который давал мне инструкции с помощью шифровки: взять интервью у Мас Чокро, чтобы узнать, насколько ему известно о деятельности Марко на оси Семаранг-Соло-Джокьякарта, и в то же время выяснить, что за удивительная фигура появилась на горизонте – девушка по имени Сити Сундари. Он просил меня выяснить, действительно ли человек, использующий это имя, был женщиной, или это был просто псевдоним.

Начальник станции провёл меня в свой кабинет. Он был со мной очень вежлив, но было очевидно, что ему не нравится обслуживать туземца. Он терпеливо ждал, пока я напишу шифрованный ответ на телеграмму. Затем он взял письмо и переписал его буква за буквой, чтобы убедиться, что всё правильно понял.

- Это будет отправлено в Бёйтензорг в ближайшие полчаса, менеер.

- Спасибо вам за помощь, сударь, – ответил я.

- Зная, что я был чиновником Algemeene Secretarie, он тут же представился:

- Если понадобится что-то ещё, менеер, меня зовут Мелвин Рандерс.

Из учтивости я вытащил блокнот и записал его имя. Затем попросил прощения, сказав, что мне нужно возвращаться на поезд. Моё задание не позволяло мне больше оставаться в Боджонегоро.

Он проводил меня обратно до поезда, вежливо отсалютовал, пожелал мне счастливого пути и спустился вниз. Вскоре он дунул в свисток и поднял сигнальную палку. Поезд тронулся, и он помахал мне в окно.

Его приятная, располагающая к себе вежливость, однако, не могла уменьшить моего огорчения из-за необходимости поиска человека по имени Сити Сундари. Как низко я пал бы, если бы оказалось, что это была женщина, более того – девушка?

И кем я буду в итоге? Следующим моим делом будет гоняться по обочине дороги за каким-нибудь уличным продавцом супа, потому что он хорошо умеет писать для газет и журналов?! А между тем, газет и журналов издавалось уже всё больше и больше, и никаких запретов или ограничений на это не было. Каждый человек имеет право на выражение своих мыслей и чувств. Мне ещё повезло, думал я, что не каждый студент может позволить себе купить марки. В противном случае, газеты и журналы тоже пестрили бы сочинениями студентов. А я сошёл бы с ума, если бы мне пришлось следить ещё и за всем этим.

В Сурабайе встретить меня приехал на машине сотрудник канцелярии губернатора Восточной Явы. Губернатор хотел, чтобы я остановился не в гостинице, а в его резиденции. Я воспользовался этой возможностью. Когда я приехал, его самого ещё не было. Его жена сама встретила меня – подозрительно дружелюбно. Очень дружелюбно. Она предложила мне сесть в саду после того, как я принял душ.

Её первым вопросом было:

- Правда ли, что вы, сударь, получили французское образование?

- Верно, мефрау.

- Жаль, что я уже разучилась говорить на этом языке. Вы учились в Сорбонне?

- Верно, мефрау.

- Тогда вам и в самом деле очень повезло.

Жене губернатора было около тридцати двух лет, но её излишняя полнота – признак того, что она не слишком следила за собой, а значит, никогда не занималась физическими упражнениями или спортом. Через несколько лет эта чрезмерная, неконтролируемо растущая плоть станет для неё обузой. У неё отсутствовала талия, и каждое движение сопровождалось судорожным вздохом. Менеер, губернатор Восточной Явы, явно не был счастлив с такой женой.

- Я слышала, что ваша жена – француженка, – Услышав моё «да», она продолжила. – Без сомнения, стройная, красивая, привлекательная. – В голосе её слышалась зависть. – Сколько у вас детей от вашей жены-француженки, менеер?

- Четыре, мефрау.

- Француженка! И четверо детей!

Я рассчитывал, что губернатор скоро вернётся домой и избавит меня от этих глупых расспросов.

- А что вы едите дома, менеер, европейскую еду или местную?

- Европейскую, мефрау, иногда и местную.

- Ваша жена умеет готовить местную кухню?

- Есть несколько блюд, которые она любит, мефрау.

- А ваша жена любит шампанское?

- Моя жена трезвенница, мефрау.

- Как это – трезвенница?! Француженка – и трезвенница?!

Вечер продолжался. Когда я услышал шум мотора автомобиля, я понял, что вернулся губернатор.

- Ну, вот и муж приехал, – сказала жена губернатора. – Вы не могли бы мне немного помочь, менеер?

- Конечно, мефрау.

- Надеюсь, вы станете избегать обсуждения всего того, что может вывести его из себя.

- Менеер губернатор такой сердитый? – удивился я. Как человеку, которому приходится иметь дело со многими разными людьми, неуместно ему иметь такой недостаток, подумал я.

- Нет, нет, он не сердитый. Дома, по крайней мере, ему не нравится, когда ему приносят дополнительную работу.

Так я понял, что их брак не был счастливым.

Как только господин губернатор вернулся, он сразу же разыскал меня и приветствовал так тепло, словно я не был туземцем. Он сел рядом со мной и рассказал много интересных вещей, которые произошли в тот день. Он провёл меня в свой кабинет, залитый светом лампы.

Его личный секретарь, чистокровный европеец средних лет, из почтения к нему встал, кивнул мне и продолжил свою работу.

Мы уселись на диван европейского производства. Губернатор сделал знак своему секретарю, и тот поднялся с место, извинился и вышел из кабинета.

Иметь дело с губернатором оказалось гораздо проще, чем я себе представлял. Он и впрямь был дружелюбным человеком без малейшей доли расового высокомерия.

Короче говоря, от него я получил полное и исчерпывающее представление о структуре и форме существования туземных организаций на Восточной Яве. А его мнение о Мас Чокро не сильно отличалось от моего:

- Его можно вызвать на беседу. Иногда он может немного напыжиться. Но, по крайней мере, он знает, что нужно быть осторожным. К нам, европейским чиновникам, он никогда не проявлял враждебного или циничного отношения. Скорее он любит размышлять в разговоре с нами о значении различных аятов из Корана. Возможно, он думает, что ни один европеец не знаком с исламом, – сказал губернатор. – Правда, у него много претензий, но полагаю, что это лишь результат его успехов в качестве «императора» Syarikat. Он как личность не в состоянии справиться со своими успехами, с этой «короной». Я имею в виду, что его собственное развитие не поспевает за его успехами.

Такая беседа с губернатором пригодилась мне, когда я брал интервью у Мас Чокро.

Я нанёс визит вежливости в рабочий кабинет Его Превосходительства губернатора на следующий день – таков был обычай в канцелярии. Он и там был так же вежлив и расслаблен, как накануне у себя дома в резиденции. Он представил меня различным высокопоставленным чиновникам, работавшим в его подчинении. Потом повёл меня в свою библиотеку.

Я воспользовался этой возможностью, чтобы попросить его достать мне для пользования в течение нескольких следующих дней экземпляры малайских и голландских журналов, где публиковались статьи автора под именем Сити Сундари.

Секретарь, назначенный в помощь мне, казалось, был недоволен такой дополнительной работой.

Вернувшись в гостиницу, я перечитал все газеты и журналы за месяц, специально изучая статьи Сити Сундари. В этой толстой стопке бумаг я нашёл только четыре статьи на малайском и голландском языках. По тому, что она писала как по-голландски, так и по-малайски, по стилю языка и выражения, что она использовала, по сравнениям, что приводила, нельзя было не заподозрить, что за ними стояла образованная и хорошо воспитанная женщина. Её малайский язык был школьным малайским. Возможно, она часто изучала письма Картини – девушки из Джепары, особенно первые части её книги «De Zonnige Toekomst», каждая новая строчка которой подводила читателей к идеям и мыслям, что казались осязаемыми. Была ли это женщина или молодая девушка? Её сочинения были полны такой мудрости, которая была совершенно противоположна сочинениям Марко.

Она умела хорошо выражать своё мнение, не склонна была считать его какой-то роскошью. Сравнения её были академичны, хотя и довольно ограниченны. Энтузиазм её был высоким, но контролируемым, а не переполненным до предела, как у Марко или Варди. Было понятно, что у неё явно был большой запас сил, но она не знала того кипучего энтузиазма, что был присущ Радену Мас Минке. Думаю, у неё был аристократический образ мышления. Но верно ли это предположение? Проверю позже.

Статьи её сильно отличались от статей большинства других туземных писателей, особенно яванцев, тем, что в них не было какого-либо изъяна. Значит, у неё самой не было физического или психологического недостатка. Наверное, она была довольно красивой и нежной. С детства её окружала родительская любовь, она росла в окружении, которое не создавало у неё никаких комплексов.

Если это и впрямь женщина, то она отличается от девушки из Джепары, которая, казалось, становясь старше, всё больше и больше нуждалась в людском внимании. Эта же женщина не искала внимание к своей персоне, скорее, она хотела, чтобы люди обратили внимание на окружающую реальность и на свою собственную жизнь, и учились на тех примерах, что видели перед собой. Не была она похожа и на ньяи Онтосорох, как её описывал в своих рукописях Минке, – упрямой и никогда не бывавшей спокойной и безмятежной. У Сити Сундари была нежная душа, и именно её мягкость была источником её силы. Одно было несомненно – она стоила десяти таких, как жена губернатора Восточной Явы.

Из её сочинений также было видно, что она чиста сердцем и знает, чего хочет. И в этой сердечной чистоте ярким пятном светилось одно – ненависть к колониализму.

И вот эта её ненависть к колониализму и привлекла поначалу моё внимание. Но внезапно эта писательница под псевдонимом Сити Сундари предстала перед моим мысленным взором как идеальная женщина, что пришла в этот мир, только чтобы украсить человеческую жизнь. Я полюбил её ещё до того, как узнал, что это за человек. Она была цветком, о котором мечтали все мужчины. Она – богиня по сравнению с Риентье де Роо, и такими, как та. Единственное, что было пока неясно, это хватит ли у неё стойкости духа и силы, чтобы выдержать те же испытания, которые перенесла Саникем.

Интервью с Мас Чокро не состоялось. Когда я поехал к нему домой – без предварительной записи, конечно, – он на своей новой машине выехал за город, на юг. Говорили, что он поехал в Пачитан, регион фанатичного ислама, где до сих пор не было построено ни одной церкви.

Диалог с членом Syarikat среднего звена дал такие результаты:

- Вы знаете Мас Чокро?

- Только его имя.

- Часто Мас Чокро выезжает в турне?

- Часто, менеер. Поэтому он и купил машину.

- Откуда у него деньги на машину?

- Syarikat предоставляет всё, что нужно её высшим лидерам.

- Вы преувеличиваете, да, менеер?

Похоже, он был не особо доволен этим вопросом. Он относился к числу фанатичных сторонников Мас Чокро.

- Какие районы он посещает чаще всего?

- Джомбанг, Тулунгагунг, прибрежные города Восточной Явы.

- Почему он часто ездит в одни места, а в другие – нет?

- Он чаще всего ездит в те города, где имеются исламские медресе-интернаты – песантрены.

- Вы имеете в виду, что каждый студент песантрена становится членом Syarikat?

- Нет, менеер, как раз наоборот. В целом студенты не являются членами Syarikat. Они больше верят своим богословам-кьяи, чем посторонним. А кьяи также предпочитают свой авторитет, чем чей-либо ещё.

- Так почему же он так часто там бывает?

- Извините, но я на самом деле не знаю этого. Говорят, что ему часто приходится обсуждать религиозные вопросы с экспертами, которых выдвигают кьяи. Он чувствует необходимость доказать своё превосходство в этих вопросах.

- Так значит, это вопрос престижа?

- Да, действительно, многие не согласны с этим, так как это не имеет ничего общего с Syarikat. Есть даже те, кто говорит, что он озабочен лишь собственным престижем. Но, с другой стороны, Syarikat использует в своём названии слово «ислам», так что каждый мусульманин вправе обсуждать эти вопросы. Но я действительно не знаю. Возможно, он тоже так думает.

- Он занимается этим и в Пачитане?

Он застенчиво улыбнулся. Я не понял, почему. По-видимому, что-то щекотало его совесть.

Общеизвестно, что Мас Чокро во многих отношениях следовал за своим предшественником, Раденом Мас Минке: в разговоре, в манере одеваться, развивать и поддерживать популярность, в выдвижении новых больших идей. И последнее, самое поразительное и самое очевидное: оба прекрасно ладили с женщинами. Возможно, застенчивая улыбка этого члена Syarikat среднего звена указывала на подобную склонность лидера. Но это не было чем-то из ряда вон выходящим в жизни туземных мужчин, когда женщины зависели от своих мужей, от их доходов, не говоря уже об общей феодальной атмосфере.

Имея полномочия от секретаря губернатора, я получил письмо-экспресс – ответ из Семаранга, в котором объяснялось следующее:

Эта новая фигура, которая появилась и использовала имя Сити Сундари, была недавней выпускницей школы H.B.S. в Семаранге. С тех пор, как она поступила в H.B.S., она проявляла талант и склонность к писательству. Один из преподавателей H.B.S., читая её статьи на голландском языке, узнал в Сити Сундари ни кого иного, как свою бывшую ученицу. Её стиль как студентки, а сейчас уже свободной женщины в обществе в целом не изменился, только стал солиднее и твёрже, с опытом самостоятельной жизни в обществе в течение нескольких лет. Если Сити Сундари и правда бывшая ученица H.B.S. в Семаранге, информацию о ней будет легко получить.

В следующем письме объяснялось, что потребуется неделя для сбора полного досье, и оно будет отправлено напрямую в Algemeene Secretarie в Бёйтензорге.

Из Сурабайи я отправился в Маланг, чтобы своими глазами увидеть подготовку к предстоящему визиту туда Его Превосходительства генерал-губернатора, который должен был официально объявить этот город центром отдыха и развлечений голландского флота Ост-Индии. Находясь в этом городе, я получил ещё одну телеграмму, в которой сообщалось, что Мас Чокро всё ещё находится в Пачитане, где открыл публичный таблиг – религиозную консультацию. Похоже, он останется там ещё надолго.

Был один случай, который скрасил моё пребывание в этом городе. На самом деле, я ожидал чего-то подобного в Сурабайе, так что не удивился, когда это произошло. Проблема заключалась только в том, что теперь я уже не мог надеть полицейский мундир, который демонстрировал мой последний чин.

Когда я подошёл к бильярдному столу, ко мне приблизился какой-то индо, и выхватил у меня из рук кий.

- Кто разрешил тебе войти сюда? – прорычал он мне на базарном малайском.

Мой взгляд быстро скользнул по моей белоснежной одежде, блестящим коричневым ботинкам с аккуратно завязанными шнурками. Начальник полиции Маланга, который привёл меня туда, господин Руденталь, заговорил с тем человеком в форме морского пехотинца.

Слова того индо и в самом деле ранили меня, хотя я сам часто использовал эти же слова, но в отношении к другим.

- Начальник полиции Маланга, менеер Руденталь, – сказал я по-голландски.

- Мне всё равно, кто это, будь то хоть ангел с неба. Никто не имеет права приводить сюда собак и туземцев! – сердито прошипел он по-малайски.

Я готов был поспорить, что мои как малайский, так и голландский были лучше, чем у него. Но такие вещи в подобной ситуации были бы напрасными. Я ведь был действительно только инландером – туземцем, чистокровным менадцем, хотя по законам Нидерландской Индии у нас был равный статус.

- Спасибо, менеер,– сказал я по-голландски. – Но если бы у вас было хоть небольшое понятие о вежливости…

Но тут этот индо вышел из себя, и собирался было уже ударить меня бильярдным кием. Именно тогда и вмешался менеер Руденталь:

- Менеер Струман, не думаю, что такое поведение подходит вам. Господин Пангемананн является комиссаром полиции в отставке и высокопоставленным чиновником в Algemeene Secretarie, и в настоящее время выполняет здесь поручение Его Превосходительства генерал-губернатора.

- Менеер командир, – сказал Струман, – означает ли это, что он больше не инландер? Разве я не платный член этого клуба и не имею право настаивать на соблюдении его правил?

- Вы не совсем неправы, менеер, – сказал Руденталь. – Если всё дело в инландерах, то вы, господин, тоже наполовину индо, и наполовину – инландер. Правда, что вы платите членский взнос. Но и я тоже. И во мне не течёт кровь инландеров. Так что вы могли бы быть повежливее. Это я привёл сюда менеера Пангемананна. Есть ли что-то неправильное в том, что начальник полиции привёл в клуб высокопоставленного государственного чиновника?

Этот инцидент не был первым на моей памяти. Вот почему я не люблю останавливаться в отелях, принадлежащих европейцам, если на мне нет мундира.

Теперь я оказался в ловушке в этом клубе. Если бы я поддался своим эмоциям, то наверняка возникло бы беспокойство. Колониалисты всюду в мире одинаковы: расовая ненависть – это их руководство в жизни. У меня было такое отношение ко всем, кто не был менадцем или европейцем.

Я должен был признать своё поражение, возможно, я и впрямь проиграл. Я покинул клуб, и Руденталь последовал за мной, беспрестанно бормоча слова сожаления. Выйдя из двора клуба, он сказал:

- Подобный инцидент не должен был произойти с высокопоставленным чиновником Algemeene Secretarie. – Он пообещал не оставлять это без внимания.

Из Маланга я продолжил свой путь в Мадиун на машине из резиденции. Этот город превратился в центр ремесленного производства. Количество членов Syarikat здесь постоянно росло. Оно никогда не спадало.

Я не стал останавливаться в отеле. Господин бупати, образованный человек, говорящий на нескольких современных языках, поселил меня на своей вилле за городом. Именно там состоялась моя встреча с бупати и резидентом. Оба они меня официальным образом заверили, что все приготовления к приезду Его Превосходительства генерал-губернатора проходят гладко. Мадиун во всей своей красе был готов приветствовать его.

Мне давали как устные, так и письменные отчёты о деятельности различных новых организаций в городе.

На жителей Мадиуна напала организационная лихорадка. Наряду с весьма большим отделением Syarikat было множество местных организаций: Союз извозчиков, Союз прислуги и официантов, Союз станционных кули и ещё несколько десятков других. Все они пользовались названием Sarikat – больше не Syarikat, унаследованным ещё от Радена Мас Минке. Казалось, оно теперь приживётся навечно в организационном мире Ост-Индии. Но название было не так важно. Гораздо важнее другое: почему в Мадиуне такая организационная лихорадка?

Тогда я попросил разослать телеграммы в Маланг, Сурабайю и Семаранг с запросом точных данных о населении этих городов, площади городов и количестве общественных организаций, принадлежащих туземцам, а также их членах.

- Здесь организационная эпидемия какая-то, – сказал я.

- Как вы сами можете наблюдать, менеер, – сказал господин резидент.

- И кто движет этой эпидемией? Очевидно же, что сама по себе она не могла произойти.

На мой ответ ни резидент, ни бупати не смогли ответить.

Я намеренно вышел из комнаты, чтобы дать им возможность преодолеть замешательство и посоветоваться без меня. Когда же я вновь вошёл в комнату, то замер от неожиданности, словно пригвождённый к полу. В углу, на широкой циновке, сидели три женщины. Увидев, что я вхожу в комнату, они встали на колени и поклонились мне.

Конечно же, это был один из обычаев туземных чиновников, когда-то испортивший репутацию бупати Рембанга.

Я закрыл дверь и подошёл к ним. Хотя они перестали кланяться, но всё ещё сидели, склонив голову.

Каждый правительственный чиновник, часто отправляющийся в поездки, знает, что всё это означает. Я поднял подбородок каждой из них по-очереди. Одна из них была явно индо по своему происхождению. И туземная одежда не могла скрыть её родословной. Все они выглядели ровесницами.

- Кто послал вас сюда? – спросил я по-малайски.

- Ндоро ведана*, – ответила одна из них.

Под веданой она, очевидно, имела в виду одного из подчинённых бупати.

- А кого из вас послал сюда господин резидент?

- Меня, ндоро, – ответила по-явански та из них, что была индо.

Одна из них торопливо принялась вытирать своим платком мои ботинки. Над их головами веял аромат цветов и масла для волос. К таким запахам я не привык. Они были наркотическими, тяжёлыми, связывающими. И все три они были молодыми, красивыми и полными. Я вышел, так не ответив им.

Резидент и бупати посмотрели на меня так, словно желали разглядеть какую-нибудь перемену на моём лице. Казалось, они и не совещались или только что закончили разговор. Похоже, они полагались на влияние тех женщин в комнате.

- На самом деле, информация о предыстории вопроса о том, кто стоит за всей этой деятельностью, у нас неполная. Мы не совсем уверены, что стоит рассказывать вам остальное, сударь, – сказал бупати.

- Почему вы не уверены? – спросил я.

- Не всему тому, что сообщается, можно верить. Некоторые из таких сообщений больше похожи на сказки.

- На сказки! – сухо воскликнул я.

- Да, господин. Я и сам не верю, – продолжил резидент. – Да вы и сами не поверите, менеер.

- А вы попробуйте рассказать. Давайте подумаем над этим не спеша.

- Пока не стоит воспринимать всё это всерьёз. Звучит как сказка: за всем этим стоит женщина.

Сундари! – предположил я. Сити Сундари. В настоящий момент на небесах Ост-Индии сверкает только одна женщина. Только один человек – Сити Сундари. Ну, теперь-то я узнаю, кто ты такая, барышня!

* Ндоро (бендоро) – вежливое обращение к мужчине на Яве. Ведана – глава сельского (городского) района.

- Женщина! – повторил я. – И конечно, молодая.

- Не замужняя.

В тот же миг перед моим мысленным взором мелькнула молодая красивая девушка, образованная, умная и привлекательная, гибкая и интеллигентная, утончённая и соблазнительная. В её статьях отражалась необыкновенная внутренняя красота. Возможно, таким же прекрасным было и её лицо. И если она и впрямь была красивой, то никогда бы не поддалась на лесть и искушение. Она должна обладать сильной душой.

- И красивая, конечно, – предположил я.

- Так нам докладывали. Всякий раз, как она разговаривает с чиновниками, они даже не слышат, что она говорит. Насколько они очарованы её красотой и обаянием, её улыбкой, её жемчужными зубами, гибкими движениями её тела, её красными губами, которые всегда влажные.

Эти слова произнёс бупати.

Возможно ли, чтобы она использовала всё это в качестве оружия, чтобы добиться прогресса своего народа? – подумал я.

Именно в этот момент на мотоцикле Harley Davidson подъехал начальник полиции Мадиуна. Это был чистокровный европеец с порозовевшим от жары лицом. Его коричневая бамбуковая шляпа выглядела очень старой. Он отсалютовал резиденту, кивнул бупати и мне.

Резидент велел ему сесть и изложить всю имеющуюся у него информацию о Сити Сундари. Он вынул из кармана носовой платок, вытер лицо и деликатно высморкался. Затем сказал по-голландски:

- Что касается женщины по имени Сити Сундари, то мне доводилось её видеть.

- Но вы ни разу не упоминали об этом в своих докладах, менеер.

- Последний мой доклад был всего неделю назад, господин резидент, – парировал он. – Да, я действительно видел её, но не поверил тому, что увидел. Она слишком молода. Это такое расточительство для молодой и красивой женщины – использовать столь прекрасный период своей жизни для такой работы, как эта. Она, должно быть, аристократка, Раден Айю, дочь бупати, из какого-нибудь очень богатого района.

- Вы не ошиблись с именем, менеер?

- Насколько мне известно, её так зовут.

В этот момент я понял, что высокопоставленные чиновники в Мадиуне вовсе не следили за газетами и журналами Ост-Индии. Следовало сделать им выговор.

- Я видел её впервые, – продолжил начальник полиции. – На ней была юбка-каин из батика без складок. Как говорят туземцы, лицо её похоже на лист бетеля, кожа у неё золотистого цвета. Губы – тонкие, но полные. Любой, кто смотрит на неё, когда она говорит, будет очарован её губами.

- Я не это имел в виду, – сделал я ему выговор.

Резидент весело засмеялся, а бупати почему-то нахмурился.

- Подробностей о ней у нас всё ещё очень мало, менеер.

- Она – жительница Мадиуна? – спросил я.

- Нет, но кажется, она здесь часто бывает. Всегда во время каникул. Но на ночь она всегда останавливается в доме учительницы, что живёт за городом. По неподтверждённым пока сообщениям, она проживает в Пачитане.

Тут я спрятал улыбку, – возможно, такую же смущённую, что у члена среднего звена Syarikat в Сурабайе несколько дней назад. Пачитан!

- Если так, то она не из Syarikat Islam, – сказал я. И подумал в сердцах, – если она – член Syarikat, то наверняка должна быть занята организацией нынешнего визита туда Мас Чокро, а начальник полиции Мадиуна видел её здесь только на прошлой неделе.

Он не ответил на мои слова. У них не доставало информации.

- Почему у вас такое мнение? – спросил резидент.

- Возможно, она слишком образованна, чтобы быть членом Syarikat, – небрежно ответил я.

Трое чиновников выглядели ошеломлёнными, возможно, думая, что мне известно больше, чем им. Они молчали и смотрели на меня. Я знал: они обеспокоены тем, что Его Превосходительство генерал-губернатор может отменить свой визит в их город из-за недостаточной подготовки. Они могли потерять все шансы на повышение только потому, что допустили небольшой промах. Ах, колониальные бюрократы! Они ждали моих слов.

Тут пришел инспектор полиции и вручил резиденту большой конверт. Не дожидаясь приказа, он вышел из приёмной гостевого дома.

Хозяин дома достал несколько телеграмм из конверта и, не читая, передал мне.

Там были телеграммы из Маланга, Сурабайи и Семаранга. Они содержали данные об общей численности населения, размере территории и количестве частных и общественных организаций туземцев, количестве их членов.

- Ну, – сказал я, прочитав их, – по сравнению с Сурабайей, Малангом и Семарангом, в Мадиуне организационная лихорадка сильнее.

Я положил телеграммы на стол:

- Вы можете прочитать, господа.

Резидент и бупати изучали телеграммы с каким-то надломленным чувством. Они вынуждены были согласиться с моими словами.

- Так что, по-вашему, мы можем сделать поскорее, пока Его Превосходительство ещё не приехал?

- Его Превосходительство ни за что не посетит Мадиун, пока вы не будет контролировать организации туземцев. Вы даже не смогли устранить их главную движущую силу, господа, – резко заявил я.

- Мы как можно скорее предпримем все необходимые действия.

- Вы всё ещё берёте на себя смелость гарантировать безопасность Его Превосходительства?

- Нам ну

жна всего неделя. Мы телеграфируем вам.

Я не ответил, а только пожелал им спокойной ночи. Они встали и ушли, исчезнув в ночной темноте. Я слышал рёв автомобиля и мотоцикла. Подошла экономка и спросила по-малайски, не хочу ли я ужинать. Я сказал, что нет, и попросил принести мне в комнату только спиртного. Она снова спросила, не пора ли запереть окна и двери. Я ответил ей «да» и снова пошёл в свою комнату.

Три женщины всё ещё сидели на циновке в углу. На столике стояли три бутылки ликёра. Я подозвал их и велел каждой сделать по глотку. Каждая попробовала немного, затем повсюду плевалась. Я весело смеялся, видя такое забавное зрелище. Они также смеялись, весело пощипывая друг друга.

По словам господина Л., обычай предоставлять женщин в усладу яванским сановникам происходит из глубокой древности. И теперь, когда туземные чиновники стали ещё более некомпетентными и коррумпированными, они предлагали вниманию своего начальства всё более роскошных женщин.

Одна газета однажды обвинила покойного бупати Рембанга в извращении христианской морали – этого я никогда не забуду! И вот передо мной сейчас – девушка-индо, присланная самим резидентом, чистокровным европейцем. Так кто же извратил христианскую мораль? Колониализм или европейский колониализм, который никогда не запрещал подобных обычаев туземных чиновников? И не является ли этот обычай прочным столпом, укрепляющим авторитет туземных властей, дабы их не разоблачили в некомпетентности и коррумпированности? Да, действительно, обвинение это, вероятно, было самым смелым из когда-либо выдвинутых с тех пор, как триста лет назад нога европейцев ступила впервые на земли этого архипелага.

И ясно также, что и европейские чиновники получали удовольствие от этого обычая, и поэтому никогда не доводили дело до суда. И если кто-то ещё упоминал этот обычай, то только Хаджи Мулук в своём произведении «История Сити Аини».

А ты, Сиди Сундари, знаешь ли ты, что среди твоего народа есть такой обычай? Ты содрогнёшься от одной мысли. Я тоже содрогался, по крайней мере, раньше, не сейчас. Полагаю, что всё это происходит во всём колониальном мире…

*

Когда я вернулся в свою контору в Бёйтензорге, то обнаружил, как сильно всё изменилось. Телеграммы из Европы вызывали всё большее беспокойство. Фон Гинденбург с шумом готовил немецкую армию. До нас доходили только новости о войне, и только о войне. Его Превосходительство генерал-губернатор Иденбург отменил свои поездки. По всей Нидерландской Индии был объявлен большой военный призыв. Колониальная, малайская и китайская пресса молчали, ожидая дальнейшего развития событий.

В этой напряжённой тишине вдруг случилось нечто, пробудившее внимание людей. Семарангская газета опубликовала письмо одного из своих читателей:

Люди ещё не забыли, как праздновали годовщину освобождения Нидерландов от Франции, как Нидерландам снова угрожает опасность – на этот раз – со стороны современной бхаратаюги*. На чьей стороне будут Нидерланды? Могут ли они выйти победителем? Сотни лет они обходились без своей армии, помимо колониальных армий, используемых для угнетения народов своих колоний. Попадёт ли Ост-Индия в руки Германии? И будут ли Нидерланды ещё через сто лет праздновать своё освобождение – на этот раз – от Германии? Если во время последнего празднования в ссылку отправили Дувагера, Варди и Чипто, то кого вышлют через сто лет?

Газете немедленно «заткнули рот» – до тех пор, пока она не сможет или не захочет указать на то, кто был автором этого письма. Само же письмо, написанное на голландском, было подписано инициалами С.С. Хотя у меня имелось подозрение, что С.С. – это Сити Сундари, я никому об этом не сказал, позволив им всем торопиться, пытаясь разгадать эту загадку. Если это на самом деле была Сити Сундари, ей следовало бы использовать инициалы Ст. С. Да и само это письмо не содержало в себе ничего, кроме насмешки над

* Бхаратаюга – термин, используемый в Индонезии для обозначения битвы на Курукшетре между Кауравами и Пандавами, одно из центральных событий, описанных в древнеиндийском эпосе Махабхарате, а также яванского перевода и толкования Махабхараты, которая была переведена на старый яванский язык во время правления короля Дхармавангса Меданга (годы правления 990-1006). Согласно яванской традиции, война между потомками императора Бхарата уже была уготована богами задолго до того, как Пандавы и Кауравы родились. Традиция также утверждала, что поле битвы Курукшетра находится не на территории современного штата Харьяна в Индии, а на плато Диенг, Центральная Ява. Поэтому яванцы считали, что эпос Махабхарата произошёл на Яве, а не в Индии. В индонезийской версии короли и королевы были потомками богов. История начинается с Бетара Гуру, который стал первым королём королевства Меданг Камуланг. Его часто изображают в яванском ваянге. Характерной чертой индонезийской Махабхараты является то, что она даёт больше автономии другим персонажам, помимо главных героев – Кришны, Арджуны, Бхишмы, Дурьодханы.

правительством из-за его бессилия. Судя по этому письму, как я предположил, Сити Сундари, должно быть, принадлежала к членам покойной ныне Indische Partij.

Расследование показало, что оригинал письма был уничтожен, приняв неопределённую форму. Опрошенные наборщики заявили, что им доподлинно известно, что письмо было использовано одним из них для вытирания рук, запачканных в чернилах печатного станка. Затем это письмо было выброшено в мусорную корзину. Но даже если оно и найдётся, перечитывать его не будут. Сама мусорная корзина была опорожнена, когда заработали печатные станки.

До сих пор подозревается, что автор этого открытого письма был как минимум индо, недовольным тем, что не получил надлежащей государственной должности, или какой-нибудь бунтарь из Indische Social-Democratische Vereeniging. Всем было известно, что ни один член Insulinde не мог этого сделать.

Во-первых, потому что они были слишком осторожными, а во-вторых, потому что были весьма лояльными.

Короче говоря, я ничего не делал. Очевидно, написано оно было Сити Сундари. Она писала его, полностью осознавая, что делает. Стиль письма явно соответствовал стилю Сити Сундари: она пыталась придать смелости туземцам противостоять колониальным властям. Боже, я не хочу охотиться за женщиной, которая появится на моём столе и войдёт в мой стеклянный дом.

У меня есть ещё немного чести, пусть даже и совсем чуть-чуть! Нет, боже мой! Я не буду преследовать этого человека, нет! Первая женщина, появившаяся на общественной арене и поведшая за собой людей! Она на тысячу шагов опережала девушку из Джепары. На тысячу шагов – ньяи Онтосорох. Она не должна слишком быстро встретить свой конец в моём стеклянном доме. Она заслуживает того, чтобы наслаждаться собственной красотой, молодостью, образованием и интеллектом. Пусть она развивается в соответствии со своей истинной природой и пусть расцветает во всей красе.

Я и сам хотел знать, сколько потребуется лет туземцам, чтобы вырасти и стать развитыми. Конечно, она никогда не станет туземной Жанной Д’Арк, но она всё равно заслуживает от жизни гораздо большего.

Дебаты в моей конторе становились всё более оживлёнными. Всё ещё обсуждалось то письмо в редакцию, которое считалось таким язвительным. Кто-то говорил, что нет законных оснований, запрещающих людям задавать вопросы, и это открытое письмо – не что иное, как вопросы, адресованные обезличенным, анонимным читателям.

Другие ответили, что это было нечто большее, чем вопрос: в письме присутствует злой умысел, причём сознательный. Кто-то ещё задал вопрос: кто сможет доказать злой умысел до фактического совершения самого преступления? Если бы умысла, одного только умысла было достаточно для принятия мер против лиц с подобными намерениями, то полмиллиона мусульман, по крайне мере, нужно было бы арестовывать всякий раз, как они заканчивают свои молитвы, так как их молитвы подозрительны, и они почти наверняка просят господа бога уничтожить колониальные власти.

Дебаты распространились повсюду, даже в конторе управляющих плантациями в горах.

Неизвестно, из какого источника, в конце концов пошли слухи, что автором этого открытого язвительного письма была туземка по имени Сити Сундари. Эти слухи, которые оказались вовсе не такими уж неверными, также предполагали, что она была выпускницей H.B.S., довольно молодой и красивой. И именно из-за того, что объектом этих слухов была женщина, молодая и красивая, напряжение начало ослабевать. Примут ли против этой молодой девушки какие-либо меры колониальные власти? К тому же ещё и образованной. Всё из-за того, что она выдвинула некоторые факты и задала несколько вопросов. Но тут поползли новые слухи: правительство не сможет действовать против неё, так как не только оригинал её письма был уничтожен, но и даже конверт. Да я и сам внёс свою лепту в эти слухи: имелось слишком много людей, чьё имя начиналось с С.С. И ни у одного туземца, тем более женщины, не хватило бы смелости опубликовать что-то подобное. Единственная, кто могла так написать, была девушка из Джепары, но она давно умерла.

Прения постепенно затихли. Но подобный спор возник с другой стороны – среди домохозяек-индо. Если уж туземные женщины начали вести себя столь нахально, сказал кто-то, то представьте, чего же ожидать от туземных мужчин! Среди писателей индо были один-два, которые только начали писать. В нашем же случае писала чистокровная туземка. Но тут раздались противоположные голоса: но у всех вас есть свобода писать и делать яростные нападки Они возразили: мы не умеем писать. Тогда попросите тех, кто умеет писать, чтобы ответить. Однако кто сможет и захочет это сделать?

Я тихо наблюдал за этой незнакомой мне молодой женщиной, взлетавшей вверх и сиявшей на горизонте всё выше и ярче. Это письмо, как мне показалось, содержало в себе предупреждение: Германия! Германия! Поднимитесь, националисты, и будьте бдительны!

Это зашифрованное предупреждение, похоже, каким-то таинственным образом было подхвачено правительством Ост-Индии. Действия немцев в Восточном Папуа и в прилегающих водах внимательно отслеживались. Все военные корабли Ост-Индии покинули Яву, чтобы охранять водные пути архипелага. Был усилен и ужесточён контроль за всеми младотурками, что открыто въезжали в страну. Разведывательные службы при муниципальных правительствах, действовавшие самостоятельно в провинциях, координировались и утверждались в официальном порядке. Особое внимание уделялось контролю над туземными организациями: упор делался на то, чтобы не допустить их контактов с немцами и турками.

Между тем, материал на моём столе всё пополнялся, что только подтверждало мою догадку о том, что организационная лихорадка всё больше распространялась на деревни в самом простом своём виде. Также всё больше было материалов о самой Сити Сундари.

В папке с её именем уже имелся её портрет. Мне не оставалось ничего другого, как подтвердить, что она и впрямь привлекательна в своей простоте. Лицо её было похоже на лист бетеля, а подбородок заострён, как и говорил начальник полиции Мадиуна. Пара больших сияющих глаз, полных сострадания и заботы, словно внимательно наблюдала за всеми действиями человечества. Как счастлив будет тот, кто сможет покорить её сердце. Она казалась нежным человеком. Казалось, говорю я, потому что в мозгу её пылал раскалённый добела национализм, который может побудить к действию сотни, если не тысячи людей, мужчин и женщин.

На самом деле Сити Сундари окончила H.B.S. Родилась она в Пемаланге. Со школьной скамьи она был активисткой местной студенческой организации Jong Java*, а также активисткой организации Pemalang Bond и туземной студенческой организации, и всегда сидела на месте лидеров. Она издавала школьную стенгазету, и не проходило и недели, чтобы она не что-нибудь не написала, не получила похвалу от своих учителей. Голландский она знала хорошо, тогда как английский, немецкий и французский – достаточно.

И её хорошие оценки по этим современным языкам, были не чем иным, как ключом, открывающим дверь в европейские науки, знания и цивилизацию. В Европе оценки не имели особого значения и ни о чём не говорили. Здесь же, в Ост-Индии, оценки всегда записывались в отчёты, потому что школьные оценки также могли внести свою лепту в определение того, какое жалованье будут получать колониальные чиновники. Даже среди европейцев и индо было слишком мало образованных людей, не говоря уже о туземцах. Так что и школьные оценки тоже являлись отражением будущего Ост-Индии.

После окончания учёбы она преподавала в частной начальной школе. Через несколько месяцев она переехала в Пачитан и начала преподавать уже в начальной школе Boedi Oetomo. Её переезд из Семаранга в Пачитан многих удивил, тем более, что её родители жили по-прежнему в Пемаланге, который был ближе к Семарангу, чем к Пачитану. Но мне, знающему причины её переезда, удивляться не приходилось. Её красота привлекала нежелательное внимание многих молодых людей-индо, и она чувствовала себя не слишком комфортно, и потому она решила перебраться в городок поменьше.

* Jong Java (голланд.) ­– «Молодая Ява».

** Pemalang Bond (голланд.) – «Союз Пемаланга».

Она всё так же была членом Jong Java, однако не присоединилась к Boedi Oetomo, хотя и преподавала в одной из тех школ. По её собственным словам, которые кто-то услышал, и потому они впоследствии попали на мой стол, Boedi Oetomo двигался медленно – как улитка, и её длинные усики-антенны служили вовсе не для того, чтобы помогать ей двигаться быстро и точно, а скорее были украшением, так как в любом случае она не была заинтересована в том, чтобы быстро и точно действовать. Казалось, эта девушка впитала в себя европейский, динамичный образ жизни.

Сначала она стала пропагандисткой Insulinde. Так как в этой партии не было сильной фигуры, подобно Д.В.Ч., она впала в замешательство. Возможно, в самой Insulinde её считали достойной, поэтому предложили место в центральном управляющем совете.

Но она не находила удовлетворения в вялой атмосфере Insulinde, где не было ни единого мыслителя или инициатора. Ей недоело общаться с этими апатичными индо. Ей нужен был учитель, обладающий идеями. В таком душевном состоянии – неудовлетворённом, жаждущем действий, – совершить большой скачок в сознании было отнюдь не невозможно. Да, сделай этот прыжок, Сундари, давай!

Она и впрямь совершила этот длинный прыжок и упала, оказавшись рядом с Марко, не в состоянии выбраться из-под его крыла.

Какая же странная штука жизнь! Я поместил уже Марко в свой стеклянный дом. А теперь и ты, милая дева из Пемаланга, тоже присоединилась к тем, кто вошёл в этот стеклянный дом. Как же так получилось, что ты, выпускница H.B.S., попала под крыло этого деревенского гаруды? Ну ладно. Так уж получилось, что эти двое молодых людей, за которыми я наблюдаю, встали под знамя молодёжного крыла Syarikat.

Сундари, совсем недавно я определил, что ты на тысячу километров опередила ньия Онтосорох, невинную деву из Тулангана, Сидоарджо. Я также думал, что ты опередила на тысячу километров и девушку из Джепары. А теперь мне стало известно, что ты попала под мышку Марко. Но под его крылом ты остановишься, не сможешь больше развиваться. Тем не менее, я буду следить за тобой, прекрасная дева из Пемаланга. Будь осторожна. Не позволяй себе упасть из-за кого-то другого.

А я буду использовать все свои способности, чтобы убедиться, что не причиню тебе вреда, Сун. Моё перо не будет определять твою судьбу. Ты вторая женщина-туземка после девушки из Джепары, которая имеет право сказать своё слово. Я чувствую моральную и интеллектуальную ответственность за тебя. Я дал тебе шанс. Чего ты сможешь теперь достичь? До какой степени? Я хочу увидеть, дотянутся ли твои руки до цели, или окажутся слишком короткими и смогут только «почесать» зудящее место? Решать тебе.

Дополнительные сведения о Сити Сундари были такие:

Она принадлежала к образованной семье. Её отец был выпускником STOVIA и служил директором ломбарда в Пемаланге, а также преуспевающим землевладельцем. Служба ломбарда была на самом деле новым учреждением в Ост-Индии. Он завоевал доверие правительства и стал директором-основателем ломбарда в Пемаланге. В этой службе могли работать только туземцы. Да и кто ещё будет закладывать вещи в залог, кроме туземцев? Распускались слухи, что у её отца имелись акции сахарного завода, но это было слишком фантастично, чтобы в это поверить.

Так она и росла под опекой любящего отца, не видя матери, которую потеряла в семимесячном возрасте. Её отец, который так любил её, не решился привести в дом мачеху, чувства которой к ней нельзя было предугадать.

У отца Сундари имелся ещё один ребёнок – сын, старший брат Сундари. После окончания H.B.S. в Семаранге его отправили учиться в H.B.S.в Нидерландах ещё на пять лет. Затем он продолжил обучение в Hoge Handelsschool* в Роттердаме, и всё за счёт семьи.

* Hoge Handelsschool (голланд.) – Высшая школа коммерции.

А ты, Сундари, должна понимать, что пока твой отец является государственным чиновником, ты, будучи туземкой, будешь связана интересами отца. Ты должна научитья понимать это, милое дитя, пока меня не сменил кто-то другой. А что касается этого, то моя работа казалась нескончаемой. Одна проблема следовала за другой, словно звенья в цепи.

Политические изгнанники из Нидерландов создавали нам новую головную боль. Некоторые из них оказались решительными организаторами. Несмотря на то, что они были незнакомы с малайскими и яванскими традициями и не признавали колониальных традиций и особенностей, им быстро удалось покорить сердца образованных туземцев, понять их и поладить с ними. И сами того не осознавая, туземцы начали изучать европейский способ организации как по форме, так и по содержанию. Под таким влиянием все союзы – Syarikat, – прежде бывшие спокойными и жаждущими опыта, стали жёсткими и воинственными.

Начали возникать крупные профсоюзы: Союз казённых ростовщиков, Союз рабочих сахарных заводов, Союз государственных учителей, Vereeniging van-Spoor-en Trampersoneel* и ещё несколько десятков.

А мне до сих пор не дали ни одного помощника, и у меня так и не было опытного начальника.

Мой новый начальник – тот, что пришёл на смену французу, – стал всё больше дистанцироваться от меня. Он стал вести себя по отношению ко мне очень официально и вскоре стал обращаться со мной так, словно я был всего-лишь посыльным. Ну что ж, ладно, именно такого поведения и следовало ожидать от колониальных чиновников. Они стали весьма претенциозными под покровом своего положения и власти, полагая, что это предотвратит разоблачение их глупости и некомпетентности. Они делали грозные и высокомерные выражения лица. Но всё это Пангемананн с двумя «н» уже хорошо выучил, господа. Возможно, вы, господа, ещё не знаете, но и Пангемананн будет вести себя соответственно: делать вид, что выполняет большую работу, притворяться, что делает это с усердием.

Один посыльный – Хершенброк – как раз раскладывал ворох писем и телеграмм, когда вошёл мой нынешний начальник вместе с моим старым начальником, французом. Мой начальник тут же прогнал Хершенброка, как вышвыривают пинком кошку. У него имелись подозрения к каждому нижестоящему служащему. И это действительно было не без причины: достаточно было посмотреть на дикие глаза Хершенброка, рыскающие повсюду, чего бы вынести и продать за стенами конторы.

Но вскоре Хершенброк явился снова: адъютант звал моего начальника к себе. И я остался наедине со своим бывшим начальником.

Мы сели напротив друг друга, так что нас разделял только мой стол. И на этот раз я впервые ясно увидел, как его глаза нервно блуждают повсюду, полные беспокойства и нервозности, как будто он уже не мог удержать взгляд на каком-то одном предмете или точке. Его нервная проблема всё нарастает, подумал я и снова обратил на него внимание. Да, это та же самая нервная проблема, от которой он страдал и раньше.

- Вы довольны своей работой за пределами Явы, месье? – спросил я из вежливости.

- Кто может быть доволен в таком мире, вечно охваченным переполохом?

- Так куда же вы намерены уйти от этого мира, если повсюду царит такой переполох?

Он лишь растерянно покачал головой, достал что-то из кармана пиджака, затем вновь положил обратно. Потом пошарил в кармане брюк.

- Что я могу сделать для вас, месье?

- Кто ещё в списке на ссылку? – внезапно спросил он.

Грудь моя была охвачена стеснением из-за того, что на меня навалились разные чувства. Да, изгнание

* Vereeniging van-Spoor-en Trampersoneel (голланд.) – Союз служащих трамваев и поездов.

триумвирата Indische Partij в недавнем прошлом действительно было плодом рук этого психически неуравновешенного человека. Я собственноручно скопировал и исправил его письма, а затем довёл до совершенства и даже подписал. Не знаю, были ли ещё какие-либо письма моего начальника и других, сопровождающие мои письма, которые прошли через руки адъютанта и достигли генерал-губернатора. Затем мне приходилось надзирать за их выполнением.

Осознание того, что все эти события были всего-лишь детищем невротика, потрясло моё сердце. А сколько ещё других случаев, сколько идей у невменяемых или частично вменяемых людей стало частью колониальной политики и её реализации? Мой бывший начальник заставил меня задуматься о себе самом. Я знал, что должен быть настойчивым, чтобы постоянно следить за своими мыслями и поведением.

Снова вошёл Хершенброк. Я предложил ему сесть.

- Вы ведь индо, менеер? – спросил я.

- Верно, менеер. Мой отец был индо.

- И вы являетесь членом Insulinde?

Он тут же насторожился.

- По какой-то случайности, нет, не являюсь, – нерешительно ответил он. – Это какой-то допрос?

- А у вас есть возражения против допроса?

- Нет, абсолютно нет, – нервно ответил он.

- Ваш отец состоит в Insulinde или в Indische Partij?

- Нет, он не состоит ни в той, ни в другой партии.

- Может быть, он член Syarikat?

Он только презрительно рассмеялся.

- Почему вы смеётесь?

- Мы протестанты, менеер.

- Вы, без сомнения, честный человек, менеер.

Он ухмыльнулся.

Я развернул перед ним стопку бумаг и спросил:

- Когда вы видите подобную стопку бумаг, сколько сможете запомнить из них?

Он отвёл глаза от писем, и лицо его слегка побледнело. Он не ответил. Что-то было у него на уме.

- Виски! – громко приказал я, оборачиваясь, чтобы посмотреть ему в глаза. В какой-то момент я заметил в них блеск.

- Менеер, вам нужно виски? – притворился он.

- Это у вас на уме виски. Какое виски вы предпочитаете?

Он снова насторожился.

- Вы не ответили на три моих вопроса.

Он покачал головой.

- Я в замешательстве, менеер, – сказал он.

- Из-за чего в замешательстве? Из-за виски?

Он явно не собирался отвечать.

- Спички! – велел я.

Он поднялся со стула и направился в угол. Взял там жестяную банку, подошёл ко мне, подобрал выброшенные на пол из мусорной корзины бумаги. Положил в банку бумаги и поджёг спичку. Затем поднёс банку к окну, разгоняя дым. Через мгновние бумаги превратились в пепел, а дым рассеялся в окно.

Он проделал эту работу не более, чем за полминуты. Но я за несколько секунд смог убедиться: я по-прежнему был в здравом рассудке. Задав всего несколько вопросов, я смог разглядеть внутренний мир Хершенброка. Ему и впрямь нравилось просматривать бумаги – любые из тех, что он находил. Возможно, он действительно продавал информацию из конторы, чтобы развлечься.

Затем он вернулся ко мне, открыл крышку банки, чтобы показать, что все бумаги действительно сгорели и превратились в пепел, так что от них не осталось ничего.

- Можешь идти, – сказал я.

Он положил жестянку на столик в углу, кивнул мне и направился к двери. Но как только рука его уже собралась открыть дверь, повернув ручку, я позвал его. Он снова подошёл ко мне, но я не предложил ему сесть. Эта игра в кошки-мышки мне требовалась, чтобы подтвердить свою уверенность.

- Менеер Хершенброк, вы предпочитаете пить в одиночестве, в компании друзей или вместе с одним-единственным хорошим другом?

- Позвольте мне пригласить вас, менеер, выпить со мной, – бросил он мне вызов, отказываясь быть мышкой в игре.

Глаза его горели.

Он ушёл, сопровождаемый моим взглядом.

Я изучал его походку, движение его талии, бёдер, затылка и локтей. Верно, я ещё в здравом уме и могу заставить его осознать собственное и моё достоинство. Я смогу избежать участи моего прежнего начальника.

А ты, Сити Сундари, знаешь ли ты, что Пангемананн, намечающий все планы правительства в отношении тебя, находится в твёрдом уме, насколько это вообще возможно?

9

Снеевлит и Баарс, политические ссыльные из Нидерландов, проявляли всё большую активность* на Восточной Яве, особенно в Сурабайе. Они произносили речи и выступали повсюду, как будто у них никогда не пересыхало в горле. Спасаясь в Ост-Индии от внутренних разногласий в своей стране, Нидерландах, они считали себя победителями, у которых нет противников, как если бы вся Ост-Индия была им как родной дом, где они находились под защитой демократии. На своё счастье, они вращались только в тех кругах, которые говорили по-голландски, занимали низкое социальное положение и испытывали недовольство.

Я не обязан был заниматься ими, поскольку они были европейцами. Тем не менее, их презрение к колониальным властям оскорбляло и мои собственные чувства. Если бы они были туземцами, то оказались бы в моих руках, и я приготовил бы для них верёвку палача как наиболее подходящий им «галстук».

Их выступления перевернули с ног на голову лучшие европейские ценности, и сделали они это здесь, в Ост-Индии, где люди даже пока не были знакомы с такими великим европейскими ценностями. Они и впрямь были способны мыслить и выражаться логично и загонять людей в угол, делая их беспомощными, не в состоянии что-либо возразить.

Было понятно, что они принадлежат к какому-то философскому течению, которое было мне до сих пор незнакомо. Вернее, я когда-то знал его, но позабыл.

Что поразительно, так это то, что они не только были смелыми, бесшабашными и дерзкими, но ещё и легко завоёвывали аудиторию, которая только росла и росла. Даже не заморачиваясь с приобретением юридического статуса, они создали организацию. Может быть, они намеренно демонстрировали своё пренебрежение к законам Ост-Индии. Открыв штаб-квартиру своей организации в Сурабайе, они прославили её. До сих пор в стране не существовало закона, который бы отменял право на свободу собраний и организаций. Им им это было прекрасно известно. И помимо этого, будучи европейцами, они не находились в юрисдикции туземного суда, так как обладали правом предстать перед белым судом и получать там же защиту. Я был уверен: они без колебаний наймут адвоката из Европы, если это потребуется. Уже одно это заставляло трепетать местные правоохранительные органы, которые никогда прежде не сталкивались с политическими процессами в европейском стиле. Оба они максимально использовали такую возможность, надавив до предела на педаль газа и летя вперёд на полной скорости.

Хотя они и были европейцами и не подпадали в зону моей ответственности, они неизбежно оказались бы вовлечены в мои дела. Они избрали Сурабайю в качестве центра своей деятельности, так как в Сурабайе располагалась штаб-квартира Syarikat Islam. Они прямо или косвенно хотели влиять на Syarikat. Мне следовало защитить от этого влияния Мас Чокро – этого императора, ребёнка в политике. Ему лучше было склоняться к собственной религии, чем к радикализму этих светских европейцев.

После того, как мой начальник давил на меня различными способами, я разработал схему иммунизации этого императора. И он не просто давил на меня. Он даже счёл необходимым накричать на меня, как будто боялся, что у меня был какой-то план заманить его в ловушку и подставить.

- Как вы можете делать вывод, что они намерены оказать влияние на Syarikat Islam? Вы в состоянии это доказать?

Эти замечания ставили под сомнение мои способности и оскорбляли мою честь. Ему следовало проявить чуть больше мудрости.

- Вообще-то, – сказал я, подчёркивая свои слова, и также давя на него, – это вы сами, менеер, должны делать выводы и доказывать, а не я. Они же европейцы, а не туземцы.

* В 1917 году Баарс основал и возглавил организацию Soeara Merdeka («Глас независимости»).

- Но это вы представили этот план.

- Значит, мне следует его взять обратно?

- Раз вы начали этот проект, у него должна быть какая-то отправная точка. Вот о чём я спрашиваю.

- Значит, вы ещё не успели прочитать его, менеер? Если бы вы сказали об этом в самом начале, я бы так не удивлялся.

- Ближе к делу, господин Пангемананн.

- Всё это объясняется в этом плане.

- Какие у вас возражения, чтобы ответить мне?

- Мой ответ уже содержится там. Я его повторять не стану.

Он с досадой поглядел на меня. А я упорствовал. На этот раз я размозжу его колониальную голову и мозги, которые, казалось, становились с каждым днём всё больше, почти такими же, как кокосовый орех. Он сказал, что сожалеет, и вышел из моего кабинета. Поведение твоё не слишком-то колониальное, подумал я. Но мне всё равно, я не желал, а даже, скорее, мне было приятно.

Если бы он работал хоть чуточку лучше, то знал бы, что эти негодяи-европейцы никогда не критиковали и не обвиняли ни в чём Syarikat и её императора, в то время как они не могли не знать об этой крупнейшей организации в Ост-Индии, а возможно, и во всём мире. Им следовало нападать на неё, но они этого не делали. Скорее они притворялись, что ничего о ней не знают.

Мой план касался того, как удержать их подальше от Syarikat – просто удержать подальше, чтобы организация эта избежала их влияния. Через несколько дней после этого мой план был приведён в исполнение, но меня самого даже не поставили в известность об этом. В записке моего начальника говорилось, что он не доволен обычным дистанцированием. Он хотел, чтобы их растащили как можно дальше, пока они не вступят в противоречия друг с другом.

Было слишком легко противопоставить эти две группы друг другу, так как их идеи и взгляды различались.

Но будут неприятные последствия. Syarikat воспримет их как европейцев в целом, и результатом станет всеобщая ненависть к голландцам. Такой возможностью быстро воспользуется фракция Марко, которому до сих пор отказывалось в предоставлении арены, на которой он мог бы проявить свою силу. Если он отделится от лидера – Мас Чокро – то вместе со своими последователями может стать опасным. На такое быстрое развитие событий мы не питали надежды.

В тот же день я ответил на записку своего начальника. Но в итоге он пришёл ко мне сам, всюду сея своё недовольство и раздражение:

- Это означает, что вы, сударь, отказываетесь подчиняться приказам?

Но поскольку он знал, что его инициатива не может быть реализована без моей поддержки и подписи, мне было чем противостоять ему.

- Если этот приказ будет мне отдан после того, как правительство лишит меня звания эксперта, я тут же выполню его, менеер. А если нет, то у меня всё равно есть право отказаться.

Лицо его побагровело от гнева. Да, да, верно, менеер, я дурачу вас. И посмотрим, кто из нас двоих дольше продержится.

Он не стал больше давить на меня и ушёл, ворча. Затем прибыла ещё одна записка, содержание которой вызвало подозрение насчёт меня, как симпатизирующего одной из этих организаций.

Очевидно, ему было неизвестно, кто такой Пангемананн. Как только Пангемананна назначили должностным лицом в Algemeene Secretarie, кому бы то ни было стало трудно отвлечь его от исполнения своих должностных обязанностей.

Я надёжно спрятал записку и не стал отвечать на неё.

Наконец настало время, когда он начал придираться ко мне. И я стал прокручивать в уме всё, чем занимался между 1912 и 1915 годами в хронологическом порядке. Нашлось только одно дело, из-за которого ко мне можно было придраться: поверхностный анализ рукописей Радена Мас Минке, которые я счёл бесполезными. Эти рукописи я сохранил у себя дома, сделав их своей собственностью. Отсутствие серьёзного анализа могло дать повод обвинить меня в сокрытии собственного мнения или фактов.

Но что я мог поделать в любом случае? Я останусь непреклонным в том, что эти бумаги носили скорее частный характер, чем публичный. Если бы меня кто-нибудь спросил про них, я бы ответил, что сжёг их в жестяной банке в своём кабинете. Но, тем не менее, начиная с этого момента, я должен был быть готов ко всему.

Выступления Снеевлита, переведённые на малайский, начали появляться в газетах Соло, Семаранга, Мадиуна и Сурабайи. Как и речи Баарса, который владел малайским и яванским. Но газеты Западной Явы и Батавии по-прежнему хранили спокойствие. Влияние этих двоих начало проникать на туземную почву. Их влияние распространялось так же, как могло бы распространяться изобретение колеса. Как только люди познакомились с ним и стали использовать, оно стало частью их жизни.

На их живом выступлении в Соло стало ясно, что это влияние реально работает. Спектакль, который они ставили в то время, назывался «Сурапати». Через несколько недель стало очевидно, что главным исполнителем роли Сурапати был не кто иной, как… Марко!

Я подготовил карту, где показывалось, где росло их влияние. В течение недели я мог видеть, что их влияние было подобно уголькам, что потрескивают и разлетаются по портовым городам Центральной и Восточной Явы. Оно разбрасывало ещё больше таких угольков во внутренних районах – районах плантаций сахарного тростника, во всех тех местах, где были сахарные заводы.

Совет по делам Ост-Индии попросил генерал-губернатора, – так я слышал от людей, – определить статус полицейских, которые уже наработали опыт в наблюдении за политической деятельностью туземцев. Местная полиция, взявшая на себя инициативу по решению этого вопроса, должна была получить твёрдый статус, а также надлежало сформировать координационный орган для оказания помощи в консолидации и формировании таких секций. Основанием для такого запроса служила политическая активность туземцев, которая всё больше усиливалась за счёт ослабления отношений между королевством Нидерланды и Ост-Индией. Даже если и имелись какие-либо планы послать военную помощь правительству из королевства, о реализации их даже невозможно было и подумать в условиях продолжающейся мировой войны. Поэтому Совет рекомендовал расширить вооружённые силы Ост-Индии, чтобы можно было справиться с любыми непредвиденными событиями.

Военные рекомендации были мне совершенно не важны. На самом деле они меня вообще не касались. Однако предложения о создании специальных секций полиции явно угрожали моему положению в Secretarie Algemeene. Когда будет создан такой специальный орган, вполне возможно, что моя служба здесь подойдёт к концу. Меня скинут тогда пинком с верхушки этой могущественной колониальной лестницы.

Я мог ожидать, что мой начальник придёт ко мне по поводу этого дела в любое время. Либо он направит мне меморандум с предложением Совета по делам Ост-Индии. Или появится и снова начнёт запугивать, видя, что собственное его положение пошатнулось из-за обращения Совета к генерал-губернатору. Он определённо заинтересован в том, чтобы от меня избавиться за неподчинение, которое подорвало его авторитет. И сделал бы он это, вероятно, как самый настоящий колониальный правитель.

Ну хорошо. Я настойчиво буду противостоять ему, и не только потому, что я всё больше и больше люблю свою работу – единственную в своём роде в мире, но ещё и потому, что у меня по-прежнему была мечта после всех этих потерь: как знать, может быть, однажды я смогу написать обо всех колониальных делах. И не просто написать мемуары, подобные тем, что пишу сейчас, или уподобиться Фрэнсису, Тан Бун Киму и Пангеманану с одной «н», каждый из которых писал одни только криминальные истории. Да, мир должен читать также и Пангемананна!

Но мой начальник так и не приходил. Меморандум также не появлялся. Идея создания специального отдела полиции уже широко обсуждалась, став притчей во языцех среди элиты. Возможно, мой начальник как раз был занят формированием общественного мнения элиты для успешного создания отдела. А Пангемананн был единственным, кого можно было принести в жертву во имя этой цели. Но не играйте так со мной! Вы, менеер, ещё не сталкивались с Пангемананном!

Спустя десять дней после направления запроса Советом по делам Ост-Индии начальник вошёл в мой кабинет.

Одет он был в новую белую рубашку и галстук-бабочку. Лицо его светилось триумфом. Казалось, его сговор с колониальной прессой сработал. Он был уверен, что меня вот-вот выгонят. Он протянул мне руку:

- Господин Пангемананн, давайте забудем наши прошлые ссоры.

- Что до меня, то никаких ссор у меня с вами не было, менеер, – ответил я.

- Так даже лучше, – продолжил он.

Через мгновение вошёл посыльный Хершенброк со стопкой газет, кое-где подчёркнутых красным, – материал, который мне надлежало изучить. Мой начальник также положил мне на стол записку вместе с копией запроса Совета по делам Ост-Индии к генерал-губернатору. Вот-вот всё и начнётся, подумал я.

- Эта работа на самом деле определит судьбу Ост-Индии в эти нелёгкие времена, менеер. И я уверен, что вы будете в этот раз осторожным и мудрым. Многие редакторы наших газет поддерживают предложение Совета по делам Ост-Индии, хотя они ещё и не обнародовали свои взгляды. Удачи.

Что бы кто ни говорил, будь то в устной форме или в печатной, это не поколеблет моего положения как эксперта. Я подготовил достаточно длинное представление, говоря о том, что в подобном специальном отделе пока нет нужды, что работы по политическому надзору за туземцами по-прежнему не так много, и ценности особой она не представляет, чтобы выделять для этого целый отдел. Создание такого отдела означало бы значительное увеличение сил полиции в то время, когда финансы государства находились в плачевном состоянии, даже, вероятно, ухудшались, пока в Европе продолжалась война. А поскольку рост политической активности в Ост-Индии есть не что иное, как влияние собственной этической политики правительства, последнее не могло произвольно принять решение об устранении такой активности. Правительству следовало бы просто протянуть руку помощи, предложить руководство, вместо того, чтобы пытаться уничтожить эту деятельность.

При хорошем руководстве эти организации не будут представлять собой проблему для правительства, наоборот, они станут ему хорошим подспорьем, как было с Boedi Oetomo, Tirtajasa и правительственной ассоциацией прийяи. Единственное действие, которое ещё можно было оправдать, это было действие, направленное против всяких радикалов. А подобных лиц, – читай, политически сознательных, – всё ещё можно было пересчитать по пальцам.

Я знал, что у моего начальника, когда он это увидит, глаза полезут на лоб. Но он ничего не сможет с этим поделать.

Когда я уже собирался уходить домой, ко мне явился адъютант Его Превосходительства. Это был первый раз, когда меня вызывали к самому Его Превосходительству генерал-губернатору.

Меня провели в библиотеку. Там уже находились мой начальник и директор Algemeene Secretarie.

Вошёл Его Превосходительство в штатском костюме. Мы встали в знак почтения. Его палец украшало кольцо с бриллиантом. За ним следовали адъютант и секретарь.

- Начнём, господа, – распорядился генерал-губернатор.

Так начался суд надо мной.

И директор, и мой начальник пытались загнать меня в угол. Его Превосходительство только слушал, внимательно глядя на меня. Сам же я был по-прежнему убеждён в своих способностях и знаниях политических вопросов и дел туземных народов, ведь именно по этой причине меня и привели к присяге как эксперта в Algemeene Secretarie.

Они намеренно сочли нужным упомянуть про мою национальность – менадец. Да, правда, среди моих предков не было европейцев.

Как раз в тот момент, когда напряжение достигло апогея, Его Превосходительство спросил:

- Какое у вас образование, менеер?

Всего один вопрос, и атмосфера изменилась.

- Полицейская академия, Ваше Превосходительство.

Он кивнул.

- А какая средняя школа?

- Я учился в средней школе в Лионе, Ваше Превосходительство. А ещё два года провёл в университете Сорбонны.

- Ваша последняя должность перед выходом на пенсию – комиссар полиции, не так ли?

- Совершенно верно, Ваше Превосходительство.

- Как так получилось, что вы отвергли такое важное предложение Совета по делам Ост-Индии, сударь?

Я повторил аргументы из предыдущих своих писем. И добавил:

- Таково моё мнение как присяжного эксперта, Ваше Превосходительство. Если у Вашего Превосходительства есть иные соображения, то, конечно, можно оставить в стороне моё мнение как эксперта.

- Вы не измените своего мнения, сударь?

- Нет, Ваше Превосходительство. Никто из нас не знает, когда окончится мировая война. Вполне возможно, она только усугубится. Голландские компании не желают рисковать, осуществляя крупные поставки в Ост-Индию. Стоимость страховки слишком высока, а снижение жалованья государственных чиновников подрывает их лояльность. На самом деле я даже предвижу, что правительство будет вынуждено сократить свой аппарат. Это уже началось на плантациях.

Мой начальник получил приказ связаться немедленно с Algemeene Landbouw Syndicaat и Suiker Syndicaat, чтобы выяснить вопрос о сокращении персонала плантаций. Как только он положил трубку, то сообщил, что было уволено шесть-семь процентов рабочих и примерно одан десятая процента административного персонала.

Моему начальнику снова отдали приказ выяснить в полицейском управлении статистику о количестве уголовных и политических дел, рассмотренных в этом году полицией по сравнению с прошлым годом. Между тем:

- Господин Пангемананн, разве вы не знаете, что в будущем будут только увеличиваться случаи нарушения безопасности и общественного порядка? Вы приняли это во внимание? – спросил генерал-губернатор.

- Конечно, Ваше Превосходительство.

- И вы, менеер, конечно, хорошо понимаете последствия ваших личных национальных соображений?

- Разумеется, Ваше Превосходительство.

Директор сообщил, что, действительно, в первом полугодии наблюдался весьма очевидный рост.

- Ну, господин Пангемананн, что вы на это скажете?

- Этот рост имел место потому, что в Ост-Индии происходят совершенно новые для нас социальные явления. И каждый раз, когда это случается, преступники всегда стараются этим воспользоваться. Так что, если уровень преступности растёт, то это происходит не только из-за увеличения количества организаций, но и из-за возросших возможностей для преступников. Таким образом, дело не только в том, чтобы усилить власть полиции или предоставить ей ещё более широкий круг дел. Её квалификация на самом деле только возрастёт с опытом. И полицейские академии представляются наиболее подходящим ответом на такое развитие событий.

Я не знал, как на это отреагирует Его Превосходительство. Скорее всего, его больше интересовало, насколько тверды мои взгляды и мнения, а не то, какими они были на самом деле. Аудиенция закончилась. В конце концов, они по-прежнему зависели от моей подписи. Создание специального отдела придётся отменить. Я должен сохранить свой пост и стать сильнее.

А война в Европе не подавала никаких признаков ослабления. Всё больше стран ввязывались в войну и выходили на поле боя. Все европейские страны, имевшие колонии, в этой войне рисковали судьбой своих колоний. Британия во много раз увеличила численность своих вооружённых сил, особенно флота, в то время, как Нидерланды, которые не могли бы отстоять свою независимость, старались не ввязываться в войну и с большим трудом сохраняли свой нейтралитет.

Казалось маловероятным, что Ост-Индия станет вторыми Филиппинами. Переход колонии от одного колониального хозяина к другому был возможен только с помощью образованной туземной элиты, которая имела массовую поддержку или хотя бы какое-то заметное влияние, не обращая при этом внимания на другие колониальные страны. Если и имелся у них какой-то интерес, то только по отношению к Нидерландам. В отличие от образованных туземцев на Филиппинах, туземцы Ост-Индии всё ещё были озабочены гендерными вопросами. Имелось множество свидетельств того, что они были заняты разработкой способов завоевания европейских женщин или хотя бы женщин-индо. Организации же были для них не чем иным, как новыми игрушками. Для них это было новое царство, где они могли пойти по стопам своих предков, которые веками цеплялись когтями друг в друга, убивали и клеветали, чтобы заполучить женщин.

Так что я был настолько убеждён, насколько это вообще возможно, что теперь у Ост-Индии не было никаких шансов перейти из рук в руки. И правительство Ост-Индии, и правительство королевства Нидерланды были слишком осторожны, чтобы у других стран не появилось каких-либо предлогов заменить голландцев. Европейцам всегда был необходим какой-то предлог. Поступать иначе было аморально.

Несколько лет назад проблема вторых Филиппин была для меня ключевой. Теперь же она стала бессмысленной: Ост-Индия пройдёт испытание войной как голландская колония.

Мне во второй раз пришлось встретиться с генерал-губернатором. И я твёрдо держался своего мнения. И победил. Предложение о создании специального отдела полиции было отклонено. Также отклонили и предложение о дополнительных силах армии. Господин директор и мой начальник должны были понять, наконец, что моё назначение присяжным экспертом чего-то, да значило. Всё это давало мне передышку, чтобы вновь вернуться к наблюдению за двумя звёздами в стеклянном доме на моём столе: Марко и Сундари.

Оба они являлись воплощением туземной организационной лихорадки. Марко кружился, как пропеллер, и чем более был занят, тем меньше было смысла в том, что он делал, и тем грубее становились его методы. Возможно, то было результатом скудости его культуры, или того, что он был слишком озабочен проблемами как своих друзей, так и врагов. Именно его грубость вызывала презрение и даже ненависть к нему у местных властей, и потому он часто попадал в тюрьму без особых на то оснований, по каким-то пустяковым инцидентам, а затем выходил оттуда.

Да, Марко, это не я сажал тебя в тюрьму, это ты сам, так как не желал учиться на собственном опыте. Ты сам становишься всё более диким и учишь своих друзей всяким нелепостям. Можно ли разглагольствовать о любви к своему народу, о руководстве народом, если ты никогда не попадал в тюрьму?

Появление Марко в Соло можно было счесть чудом. Именно потому, что он был выпускником деревенской школы, теперь и все остальные выпускники сельских школ последовали по его стопам. Они тоже начали появляться на публике, и так же были готовы попасть за решётку, чтобы прослыть героями, в любое время и в любом месте. Они были более ловкими и энергичными, чем их соотечественники, получившие европейское образование, были более склонны к риску и совершению ошибок. Затем их объяла другая лихорадка – они начали использовать европейские термины и понятия, хотя толком и не понимали, что они означают и где и когда их следует употреблять.

Местным образованным туземцам нравилось унижать и высмеивать их невежество, а образованные индо и европейцы только усмехались. Ни одна из этих двух групп не осознавала, что всё это было на самом деле реальным процессом европеизации мышления людей, и новые термины были лишь продуктами цивилизации, с которой они никогда не сталкивались у себя в деревнях. Они носились с ними как со своего рода золотыми и бриллиантовыми украшениями на груди, надевали, когда ложились спать, и когда вставали, когда садились есть и когда принимали душ, щедро раздавая их всем тем, кто желал их взять и использовать. Они забывали, что каждый термин, подобранный на жизненном пути, наполнял их умы множеством новых понятий, постепенно унося их всё дальше и дальше от тех мест, откуда они были родом. Придёт такой день, когда они оставят позади и образованных туземцев, и образованных индо и европейцев.

В течение месяца всё больше и больше людей того же типа, что и Марко, попадало в тюрьму. Кажется, у них появился новый стиль попадать за решётку: они «атаковали» тюрьмы. Я видел, как эти люди постоянно сознательно воздействовали на уголовников. Вполне возможно, что между уголовным и политическим миром возникнут новые отношения взаимного влияния – новая опасность, исходящая из современных тюрем. Правда, местные власти уже отделяют обычных заключённых от политических преступников. Но это не служило гарантией, что они не вступали в контакт друг с другом. А когда политический игрок сознательно берёт на себя руководство уголовниками, это чревато громкими неприятностями. Преступник же, сознательно перенимающий политические навыки и опыт, может быть ещё опаснее.

Самим большим спросом пользовались малайские газеты, которые сообщали обо всех подобных инцидентах. Но на самом деле это не было моим делом, да я и не собирался заниматься этим. Если бы я изложил здесь всю предысторию, может быть, когда нибудь люди обязательно вспомнят мои записи, а именно: что это общество было обречено стать свидетелем политических игр, разыгрываемых преступниками, и преступных авантюр, осуществляемых политиками.

Правда, в тюрьмах не должна вестись политическая деятельность, однако сами тюрьмы, где бы они ни находились, всегда останутся университетами преступников. Или ещё и политиков?

Короче говоря, кажется, что молодые националисты начали подумывать о тюрьме как о своего рода станции пересадки, куда они могли приходить и уходить на регулярной основе. Они стали считать тюрьму уже не местом унижения, а скорее, наоборот: местом, где можно заслужить национальный почёт. И я вполне мог понять это. Другое дело – коррумпированные чиновники, которые лучше повесятся, чем будут терпеть унижение быть приговорёнными к общественным работам. Это были жадные люди, до смерти боявшиеся потерять всё, что у них было, особенно фальшивую честь и достоинство.

Странно, но до сих пор никто из представителей соответствующих властей не понял, что должно произойти вскоре: уголовники, попавшие в тюрьмы под влияние политиков, после выхода на свободу стали более разборчивы в выборе целей. Теперь под удар попадут правительство и европейские плантаторы.

А Сити Сундари пошла другим путём.

Она, в отличие от Марко, который любил, чтобы его портреты печатали в газетах и журналах, казалось, боялась, что её узнают в широком обществе. Я ни разу не видел, чтобы её фотографии публиковались. На одной из её фотографий, которые имелись в моём распоряжении, она была слишком молода, и изображение было нечётким. Я дал указание сделать её фотографию в фотоателье рядом с тем местом, где она жила. Но оказалось, что она не любила, когда её фотографируют.

В одном отчёте об этом говорилось примерно так: она всегда опрятно одевалась – в юбку-каин и блузку-кебайю, на ногах её были чёрные бархатные туфли, расшитые цветами. Каин она носила до щиколотки – ни выше, ни ниже. Волосы собирала в традиционный пучок, украшая шпилькой из слоновой кости и ещё одной – из серебра – в виде миниатюрного кинжала-криса. Кебайя на ней всегда была хлопчатобумажной, изготовленной в Нидерландах. Как и положено яванке, она носила довольно много дорогих золотых украшений. И даже её серьги были из голубых бриллиантов. Она всегда была наряжена, будь то дома или на публике. Всегда весьма учтива и вежлива.

Отчёт должен был быть как можно более подробным, как того требовали приказы. Для сбора материалов для него, в том числе для опроса мнений её знакомых из Пачитана, было нанято пять человек.

Жаль мне тебя, Сундари. Возможно, ты и не догадываешься о том, что даже у стен твоей ванной есть глаза и уши.

Согласно следующему отчёту, люди считали её идеальной яванской женщиной, достойной примера и подражания: умевшей красиво одеваться, вежливой, гибкой в общении с людьми, готовой в любой момент прийти на помощь, никогда не уклонявшейся ни от тяжёлой, ни от лёгкой работы и умевшей справляться со всем и на публике, и дома. Но все эти заоблачно высокие слова похвалы исходили от молодых националистов. И, если верить сообщениям этих молодых националистов, произошёл какой-то сдвиг в социальных ценностях, потому что именно молодые националисты приняли за свой идеал женщины грядущего европейку.

Знатные женщины из среди прийяи придерживались иного мнения: Сити Сундари была молодой женщиной, которая вела себя ненормально, и не знала, что такое приличия. Это была голландка в яванской одежде, старая дева, пребывающая в смятении оттого, что не может найти себе мужа. Они не хотели общаться с ней из страха, что она покусится на их мужей, и даже не желали с ней разговаривать. В конце концов, между ними не было ничего общего, что связывало бы их. Все они были одного мнения: вот что бывает, когда девушка получает слишком высокое образование: чем она умнее, тем больше у неё шансов превратиться в острую на язык белку.

Ученики медресе в Пачитане смотрели на неё как на шлюху, уличную девку, что хвастается своим товаром и постоянно выискивает себе новые жертвы. Она очень красива и соблазнительна, говорили они, но это неважно, поскольку она не обладает качествами, необходимыми для того, чтобы быть женой.

В отчёте также говорилось, что, когда она шла по улице, мужчины и женщины не могли не смотреть на неё, ослеплённые её внешностью. Редко кто из мужчин, пялившихся на неё, осмеливался побеспокоить её, как если бы она была ангелом, спустившимся с небес на землю. Всякий раз, как кто-то и пытался это сделать, её реакция всегда была одинаковой: она улыбалась, останавливалась, и подходила к такому хулигану, решительным образом спрашивая:

- Что менееру нужно от меня?

Обычно после этого наглые мужчины утрачивали над собой контроль. Но если они продолжали досаждать ей, она заговаривала с ними снова – так же вежливо, но уже гораздо громче, чтобы её слышали все окружающие.

Некоторые образованные туземцы считали её женщиной, которая боится и избегает мужчин. И кто же тот, который захочет жениться на такой образованной девушке? По их словам, истинным мотивом её необычного поведения было желание заполучить в мужья высокопоставленного чиновника. Другие утверждали, что это невозможно: среди людей их движения не найти ни одного высокопоставленного чиновника.

С улыбкой на губах и фальшивой вежливостью мой начальник спросил в шутку, для чего мне требуется столько сведений об этой девушке? Ну и идиот, подумал я. Она первая образованная туземка, появившаяся на общественной сцене в Ост-Индии, и это очень важное социальное явление, которое необходимо изучить.

Мне стало жаль своего начальника. Колониальная власть притупила его разум и зрение. Его человеческие качества и научные инстинкты были оттеснены в сторону славой колониального правителя.

И я сказал ему только, что в эти трудные времена в Ост-Индии любые действия, предпринимаемые против образованных туземцев, должны быть тщательно продуманы. Как власть с европейскими ценностями, правительство должно всегда иметь веские причины, чтобы оправдать свои действия, поэтому материала для любого шага также должно быть достаточно, чтобы потом правильно объяснить эти шаги. В противном случае любое предпринятое действие ничем не будет отличаться от того, что творили туземные раджи в прошлом.

Я мог бы сказать, что его оскорбил такой ответ в духе лекции. Он мог бы выдвинуть свои аргументы, чтобы продолжить спор, но у него их не было. Поэтому я продолжил собирать информацию для собственных целей.

В следующем отчёте я сделал такой вывод:

Она преподавала в начальной школе Boedi Oetomo с голландским языком обучения. Раз в неделю она водила учеников старшего класса на природу – на заливные террасы или суходольные поля, где давала свои уроки голландского. Так ученики увлеклись изучением голландского и сблизились с учительницей. Она не пользовалась обязательными учебниками, а в качестве учебного материала ей служил весь окружающий мир. Своим ученикам она рекомендовала самостоятельно изучать обязательные учебники дома.

Директор школы несколько раз делал ей выговор. Сам он получил выговор от владельца школы, которая получала субсидии от правительства.

В обществе Пачитана вскоре распространились слухи о том, что Сити Сундари находится под контролем властей из-за своей подозрительной деятельности, и что её ученики не смогут в будущем стать государственными чиновниками.

Родители и опекуны учеников начали высказывать свои подозрения директору школы. И, в конце концов, произошло неизбежное: Сундари пришлось покинуть школу. На глазах директора она попрощалась со своим классом. Все знали, что она любит своих учеников. Любили ли её ученики – можете судить сами.

- Мои хорошие дети, – сказала она мягко, как всегда, прощаясь с учениками, – я никогда не хотела, чтобы вы подражали мне. Я никогда не учила вас и не предлагала делать что-либо, помимо старательной учёбы. Сегодня я покидаю вас всех и эту школу. Но и вне школы мы будем часто встречаться, и у нас будет возможность поговорить, вот как и сейчас. Может быть, у кого-то из вас возникнет желание навестить меня дома. Так что приходите. Дети, я часто брала вас с собой на занятия на открытом воздухе с одной лишь целью, – чтобы вы познакомились со своей родной землёй, на которой будете жить и расти. Любите природу, окружающую вас, потому что всё это – ваше. Я буду очень рада, если кто-то из вас на самом деле полюбит её и поймёт, что она принадлежит вам и больше никому другому. А сейчас я вас покину. Я никому из вас не причиняла вреда, не так ли? В душе я уверена, что никогда не совершала по отношению к вам ошибки. И я также знаю, что никто из вас никогда не делал мне ничего плохого. Это намного облегчает для меня прощание с вами, дети. Учитесь прилежно. Любите своих родителей, учителей и природу своей родины.

Спускаясь вниз по ступеням школы, она, казалось, вытерла слезу. Но самообладание она сохранила. О том, что директор школы уволил её, она не сказала своим ученикам. Ученики так и не поняли, почему она ушла.

Хотя отчёты, что я получал, не давали мне полной картины того, что произошло, они были достаточно трогательны. Я в который уже раз признал, что она полностью эмансипирована, причём по-западному. Она свободна и ярка. Для меня она была самой красивой туземной женщиной и самым прекрасным плодом эпохи современности в Ост-Индии. И я сам был тому свидетелем! Если же она будет уничтожена из-за того, что опередила своё время, я буду ощущать эту потерю сильнее всего, хотя, вероятно, так и будет. Она станет козлом отпущения в истории и будет пытаться тащить за собой свой народ, но тот будет тянуть её назад. В конце концов, она устанет. Возможно даже, ей сломают руку, когда она попытается тащить людей вперёд. А когда её энергия иссякнет, её потянут назад, и она снова исчезнет среди своего народа. Или ей наскучат бесплодные попытки тащить вперёд безвольных людей. Тогда она отпустит их и пойдёт вперёд сама, как ньяи Онтосорох, историю о которой рассказал в своих рукописях современный Питунг.

Да, она одна, у неё нет друзей. Однажды она внезапно поймёт, что она одна в своём безмолвном одиночестве. Не будет тех ушей, что выслушают её. Ни одна рука не протянется к ней, чтобы помочь её угасающей силе. Её поглотят новые джунгли, называемые современностью.

Весь окружающий мир показался бы ей новым и чужим, отличающимся от того, который она всегда себе представляла, потому что каждое новое достижение влекло за собой другое достижение в иных областях, и каждый новый элемент цивилизации приносил с собой новые и всё более обязывающие законы. И будет одиночество среди этого смятения, и пусть радуется душа в своём одиночестве. Да, современный человек действительно одинок в этом мире, который для всех становится всё более чуждым. Но всё это лучше для него, чем развратиться в кругу преступников.

Очень жаль, что рукописи Радена Мас Минке были написаны ещё до её появления на сцене. Может быть, если бы те преступники не ограбили так рано его дом там, в месте ссылки (такой колониальный поступок я считаю грязным и неуместным), я мог бы узнать, что он думает об этой необыкновенной девушке.

Существовали ли какие-либо отношения между Минке и Сити Сундари? Конечно же, были. Во многих отчётах, поступающих с Центральной Явы, были записи, где говорилось о том, что в марте 1912 года Раден Мас Минке навещал своего школьного приятеля, отца Сити Сундари, в Пемаланге.

Не слишком хорошо будет приводить далее все эти отчёты, поэтому я просто перескажу здесь только часть того материала, и конечно, собственными словами.

В июле 1912 года современный Питунг заканчивал свои поездки по Яве, чтобы разъяснить всем внутренним филиалам Syarikat свои планы по расширению за пределы Ост-Индии.

Он пропагандировал единство всех народов, говорящих на малайском языке: Сингапура, Малайи, Борнео, Сиама, Филиппин, а может быть, и Цейлона с Южной Африкой. Имея шестилетний опыт работы на Яве, он, возможно, добился бы успеха, если бы правительство не отправило его в изгнание. А если бы это и удалось ему, то было бы ясно, что он вызвал беспорядки во всех колониях: голландских, английских и французских.

На самом деле, он не всегда записывал свои конечные намерения. Но таких, как я, обмануть ему было невозможно. Мне было известно, что он по-своему хотел показать: колониализм – не местная, а мировая проблема, и хотел уравновесить это международной солидарностью малайскоязычных народов.

Но он всегда забывал о своей слабости – никогда не умел оценивать людей. Он смотрел на всех, кто был близок ему, кого хорошо знал, как на обладающих такими же способностями, что и он, такими же искренними намерениями, такой же честностью и добротой. Действительно, он считал их всех похожими на себя. И каждый раз, как ему приходилось выбирать кого-то для выполнения поручения, он неизбежно совершал ошибку.

Не исключено, что в будущем над ним будут смеяться люди, потому что он выступил с инициативой, не исходящей от конгресса Syarikat. Однако именно такой тогда и была жизнь туземных организаций.

Последней остановкой в его поездках был Пемаланг. Он несколько раз останавливался и ночевал в доме своего друга, отца Сити Сундари.

Во время его последнего визита Сити Сундари находилась в доме отца. У неё был отпуск. Старшего брата её уже не было в Ост-Индии: он уехал в Голландию для продолжения учёбы. На этот раз Сундари много беседовала с другом отца как ученица в присутствии учителя или ребёнок с отцом.

Мне не известно точно, что они обсуждали. Мне всё ещё требуются для этого более подробные отчёты. Я попытаюсь получить больше материала, хотя местные чиновники могут задаться вопросом, почему требуемую мне информацию я запрашиваю в частном характере.

Главное то, что у Сундари и Минке действительно был контакт. Но переписывались ли они, я не знаю. Не сомневаюсь, что однажды выясню и это тоже.

По мере усиления войны в Европе в Ост-Индии начали происходить всё более странные вещи, как будто она начала отделяться от королевства. То, что было немыслимо пять лет назад, начало происходить сейчас, став чуть ли не ежедневным явлением: рабочие начали игнорировать приказы бригадиров и администраторов плантаций и даже бросать им вызов. И те уже не чувствовали себя в безопасности под защитой колониальных законов, и стали повсюду носить с собой личное оружие.

Положение становилось всё интереснее. Падение доходов страны, сокращение занятости, рост цен на продовольствие, особенно в связи с неурожаем, ввоз утиного риса* из Сиама, – всё это вызвало большую волну недовольства в городах.

В Кедире рабочие практически сожгли бы несколько сахарных заводов, если бы вовремя не вмешались власти. Европейцы больше не чувствовали себя в безопасности среди своих рабочих.

Сити Сундари присоединилась к нарастающей волне недовольства.

Правительству ещё повезло, так как всё это происходило только на Яве. Только Палембанг на юго-востоке Суматры собирался принять участие в волнениях. Раньше я думал, что только наёмные рабочие на плантациях Восточной Суматры воспользуются сложившейся ситуацией, чтобы восстать и отомстить за все пережитые страдания. Но нет, так ничего и не произошло. Похоже, английским администраторам удалось приручить их, запустив уроки по дзюдо, танцы и публичные дома. Численность армии и полиции осталась без изменений. Им приходилось работать ещё усерднее, так как им платили натурой в обмен на то, что жалованье их так и не повысилось.

Между тем, создавалось всё больше и больше этнических туземных организаций: Сыны Багелана, Ренконг Ачех, Рукун Минахаса, Муфакат Минанг, Ассоциация Банджаров. Организационная лихорадка распространялась всё более свирепым образом. И всё это – благодаря появлению на шахматном поле в 1906 году такой фигуры, как Раден Мас Минке. У колониального правительства были веские причины для беспокойства. А королевское правительство Нидерландов забеспокоилось ещё больше. Если ситуация продолжит развиваться в том же духе, то колония окажется на грани краха, а так как мировая война в ближайшее время не закончится, от острова Ява может остаться один лишь вулканический пепел. Вы только поглядите: в Батавии уже начали создаваться ассоциации и союзы: Союз водителей, например, который в одностороннем порядке повысил тарифы для пассажиров-европейцев.

Я расценивал всё это как признак того, что туземцы, наконец, подняли голову, чтобы взглянуть в глаза тем, кто был их учителями, хозяевами и угнетателями одновременно. Учителя, хозяева и угнетатели… Как их называют яванцы? Дурна**.

Какой-то малоизвестный писатель впервые употребил это имя. Да, да, новая эпоха, новый образ жизни с новыми требованиями, новые понятия и новые имена. Это признак оживления и движения вперёд.

* Утиный рис – рис, который всплывает при замачивании его в воде от слишком долгого хранения. Возможно, даже непригодный к употреблению вследствие этого.

** Дурна – персонаж яванско-индийского эпоса «Рамаяна», наставник Пандавов и Кауравов в юности и символ вероломства и предательства.

Я с восторгом наблюдал за признаками этого нового развития событий. И отнюдь не как их враг, подобно белым и цветным колониальным властям. Ко всему этому я относился как к чисто социальной проблеме, которая не имеет ко мне никакого отношения. Да, действительно, объём новых заданий, которые мне теперь приходилось выполнять, так и не уменьшился. Возможно, мой начальник придумает план уничтожения ряда определённых организаций. Но я всегда отказывался ставить свою подпись под такими планами в качестве присяжного эксперта. На самом деле я всегда смеялся ему в лицо, говоря, что все эти бесполезные планы не смогут повернуть ситуацию вспять.

- Но вы согласились и подписали план действий против Indische Partij, – взволнованно сказал он.

- В то время существовала одна-две организации, а теперь – десятки, дюжины. Если вы сейчас попытаетесь форсировать ситуацию, то получите результат, противоположный желаемому. Организации продолжат существовать, но станут только осторожнее и бдительнее, и потому правительству придётся тратить вдвойне, чтобы взять их под контроль.

Да, затем последовала захватывающая дискуссия, – а иначе и быть не могло. Но я стоял на своём. Он мог говорить что угодно, однако я не подписывался под его предложениями.

- В любом случае, вы должны что-то сделать, менеер, – сказал он наконец.

Я классифицировал организации на два вида: первые – те, что были ориентированы на Ост-Индию, а вторые – те, что носили сугубо этнический характер. Я столкнулся с многочисленными вызовами. Государственным чиновникам предписывалось оказывать поощрение именно этническим организациям, чтобы поддерживать их конкуренцию между собой – таким образом, первому виду организаций будет непросто развиваться. Первый национализм – в масштабах всей Ост-Индии – был гораздо опаснее второго, разделённого на этносы. Если первый объединял народы, то второй натравливал их друг на друга.

Мой начальник был чуть ли не в восторге, получив мою подпись в ответ на своё предложение.

- Так вы полагаете, менеер, что чем больше будет у нас этнических организаций, тем больше будет у людей возможностей объединиться в организацию и тем лучше будет для Ост-Индии, потому что, в конце концов, демократический образ жизни Европы вот-вот войдёт в жизнь туземцев, тем самым изменив их феодальные устои?

- По крайней мере, они научатся коллективно принимать решения. И тогда их организации будут работать открыто, а мы в любой момент через окна и двери сможем посмотреть, что у них там творится.

Это был самый подробный и обстоятельный мой отчёт, который я когда-либо писал. Вероятно, моя самая большая и лучшая работа, в которой не было ни малейшей части моих личных исследований.

Так что стало ясно: новое развитие событий мне ничем не угрожало. То был естественный и разумный ход событий, которые происходили даже более энергично, чем в Европе. Если и были какие-либо исключения, то только во Франции накануне Буржуазной революции.

Не менее интересными были социальные преобразования, происходившие на Яве. Высшая знать, чей статус основывался на высоком социальном положении в аристократической иерархии, теперь начинала уступать молодому поколению из низшего класса знати, желавшему иметь любой статус и готовому учиться чему угодно, лишь бы в итоге это привело к государственным должностям. Они поступали во все профессиональные и технические училища, которых избегало молодое поколение из числа представителей высшей знати. Между тем, после того, как деревни освободились от гнёта в виде принудительных работ, молодые жители деревень начали атаковать города в поисках заработка, и там находили для себя всевозможный новый и разнообразный опыт – в тысячи раз более яркий, чем у их предков полтора века назад.

Они познакомились со всевозможными машинами, учились законам, которые управляют работой этих машин. Став рабочими, они познакомились со всеми новыми элементами современной жизни: электричеством, паровой энергией, бензином, и многие из них стали первоклассными мотористами, достигнув гораздо более высокого уровня мастерства, чем когда-либо достигали в своей деятельности потомки аристократов. Те самые аристократы, перед которыми они почтительно склонялись, и которых прежде боготворили.

Они конструировали железные мосты, прокладывали телеграфные кабели, водили автомобили и поезда, строили бетонные плотины. Затем, уже имея опыт, они начали открывать собственные ремонтные мастерские. Были среди них те, кто достиг значительного состояния благодаря своим умственным способностям, либо предприимчивости, либо тому и другому вместе. Таким образом, они стали намного богаче и приобрели даже большую славу, чем древняя знать, много веков правившая их предками.

По огромному наплыву детей низшего дворянства в ремесленные училища было очевидно, что именно они в ближайшем будущем станут лидерами своего народа.

Сельскохозяйственные, медицинские, торговые, учительские и ветеринарные школы были отданы на откуп этой молодёжи, детям низших слоёв аристократии. После окончания этого этапа стало также очевидно, что и дети крестьян, ставшие ремесленниками и торговцами, получат в будущем возможность стать лидерами в обществе.

В конце концов, они оставят далеко позади аристократов в этой гонке длиною в жизнь. И благородное происхождение больше не будет иметь значения. Правительство же, власть которого до сих пор основывалась на высшем дворянстве, придётся реформировать, приспособить к сдвигу в общественном порядке, а иначе оно рухнет вместе с самой аристократией.

Образованного человека, не интересующегося и не увлечённого этим сдвигом, я считаю необразованным. Вот почему я наблюдал за Сити Сундари – дочерью представителя низшей знати. Что будет с этой девушкой? Будь она мужчиной, наверное, она подтвердила бы мою мысль. Но женщина? Я не знал, что с ней будет.

В то же время Марко следовало появиться на авансцене уже после того, как она уйдёт оттуда. Он противоречил моей теории. Проблема была в том, что он появился гораздо раньше Сити Сундари просто потому, что действительно был старше. Может быть, он появился невовремя. По крайней мере, на пятнадцать лет раньше.

Эта мысль также противоречила индийской кастовой структуре. Именно дети торговцев-туземцев должны были стать во главе общества после падения знати. Но в целом же дети торговцев пока не доросли до зрелого состояния, как то имело место в Европе. У туземных торговцев рождались дети, у которых не было реальной воли к чему-либо в жизни, кроме как стать торговцами, как и их отцы. Они не обладали энергией, чтобы достичь чего-то большего или открыть для себя новые сферы деятельности.

Судя по тому, как Сити Сундари и Марко относились к дворянским титулам, казалось, что мыслил я в правильном направлении. Сундари, как и Марко, отказалась от своих титулов, что, возможно, было признаком грядущего упадка аристократии. С другой стороны, Марко, раньше вообще не обладавший титулом, принял титул Мас – самый низкий в иерархии яванской знати. Возможно, как знак его склонности преодолеть необходимую фазу, и поэтому он записался в низшие ряды дворянства.

Может быть, все эти мысли и были бредовыми, но это были мои мысли. Если с вами обоими что-то и случится, то точно не из-за Пангемананна. Оба вы очень примечательные объекты наблюдения. Вы имеете дело с другом здесь, в Algemeene Secretarie. С другом, который является для вас безликим, неосязаемым, но реально существующим.

Потом я стал слабо слышать смутные, трудноразличимые звуки, доносящиеся как из детских сказок: наше собственное правительство,… прямо сейчас… Это был голос Indische Partij, говорящей из могилы…

Марко продолжал свою деятельность как писатель, общественный деятель, оратор, журналист, печатник, и… как заключённый. Было ещё одно, о чём многие люди не знали: он также писал страстные письма, особенно в адрес Сити Сундари. Некоторые из его писем, перехваченные почтовой конторой в Соло, сейчас находятся у меня.

А как же Сити Сундари? Несмотря на её утончённость и ловкость, а также энтузиазм Марко, она вскоре навлекла на себя сильную вражду со стороны колониальных властей.

- Итак, менеер Пангемананн, теперь у нас нет альтернативы, – сказал мой начальник. – Его Превосходительство без труда сможет сделать нам выговор за нашу медлительность всё это время. В отделе по делам нетуземных жителей Ост-Индии изучили распространяемую брошюру, контекст и тема которой перекликаются с идеями активистов молодёжного движения в Соло. Её стиль и лексика точно такие же, как и в открытом письме с подписью С.С. некоторое время назад. Прошу вас изучить это. И если это правда, что составлены они одним и тем же лицом, то надеюсь, вы знаете, что нужно делать, не так ли?

Он хотел действий, а не рекомендаций.

- Его Превосходительство сам читал это, – добавил он.

- И каково его мнение на этот счёт, если позволите спросить?

- Он не сказал ни слова. Только нахмурился. Это признак надвигающейся бури.

Тогда я изучил ту брошюру. У меня не было никаких сомнений, что это плод трудов той красавицы с лицом цвета листа бетеля. Я не знал, какие у неё отношения с Мас Чокро, но было ясно, что Марко, во всяком случае, безумно в неё влюблён. Теперь мне надлежало принять меры против неё – женщины, нет, девушки, единственной туземки, которой я восхищался всем своим интеллектуальным и нравственным сознанием.

Не моя на то воля, Сун. В Algemeene Secretarie все запаниковали из-за того, что Его Превосходительство только лишь нахмурился! Это означало, что Algemeene Secretarie слишком слаба, и потому теперь мои перо и чернила должны вмешаться в твою жизнь, всё ещё такую молодую и красивую.

Ладно. Ты должна простить меня, если у тебя возникнут проблемы из-за этого, а я напишу свою рекомендацию как можно мягче.

И вот какая история получилась.

Губернатор Центральной Явы сигнализировал помощнику резидента Пекалонгана, чтобы тот повлиял на отца Сундари об усилении контроля над поведением его дочери. И губернатор, и резидент согласились с моим советом, испытывая стыд за возможный арест милой девушки, имеющей убеждения и мнения, отличные от правительственных. Совсем другое дело, если бы она была мужчиной.

Резидент велел бупати Пемаланга оказать мягкое давление на её отца, чтобы тот подыскал ей мужа. Эта процедура успешно была проведена двенадцать лет назад с девушкой из Джепары*. Бупати Памеланга вызвал к себе несчастного отца и поставил его перед выбором: либо быть отправленным в отставку без всякого почёта и пенсии, а также потерять свою дочь, либо сделать дочь счастливой, с честью выдав её замуж, сохранив при этом свою должность и пенсию на будущее. Если у него нет или пока нет кандидата в зятья, то правительство могло бы предоставить ему целый список сыновей бупати и выпускников медицинской школы STOVIA. И если он предпочтёт первый вариант, то имеется большая вероятность того, что его сына исключат из Коммерческого колледжа в Роттердаме.

Он был гордым и почитаемым благодаря успехам своих детей отцом, которому подражали образованные сограждане из соседних городов, завидовали некоторые европейцы и индо. Выходец из средних слоёв аристократии, он не мог жить без своей государственной должности и статуса. Он принадлежал старшему поколению аристократов, не сумевшему ещё полностью претворить в жизнь современный дух, освободиться и стать независимыми личностями, был образованным представителем стариков, который полагал, что славу, почёт и уважение можно получить только в качестве награды от правительства.

* Этот метод позже был опробован на поэте Амире Хамзе, в книге его воспоминаний, опубликованных Управлением культуры Джокьякарты в 1958 году.

В собственном стиле он повторил тот же выбор, что когда-то – отец той девушки из Джепары: предпочёл должность, так как слишком боялся навлечь на себя гнев правительства.

Этот родитель с дрожащими руками отвесил поклон бупати, попросив ему дать срок – два месяца, – и поспешил домой. Затем взял на работе отпуск.

Взяв небольшой чемодан и вызвав такси, он отправился в Пачитан. По тому адресу, куда он поехал, его встретила старуха со словами:

- Простите меня, ндоро, но дженг* Сундари отсюда уже уехала.

Он тут же повернул направо и отправился туда, где она преподавала.

- Да, менеер. Юфрау Сундари недавно покинула нашу школу.

Отец занервничал. Из Пачитана он отправил телеграмму своим родственникам в Маланг, а вернувшись в гостиницу, получил ответ:

- Да, она заезжала сюда по пути в Сурабайю, но своего адреса не оставила.

И он отправился на такси в Сурабайю, где остановился на ночлег в доме друга. Он отпустил такси, заплатив сполна. И целую неделю вместе с другом искал дочь. Сундари, казалось, растворилась в воздухе. В подавленном состоянии он вернулся поездом в Пемаланг. Но на ночь ему пришлось остаться в Семаранге. Сойдя с поезда, он сел в повозку, чтобы отправиться в гостиницу. Он ехал в повозке, когда начали сгущаться сумерки. Подождите-ка, а не Сундари ли это? Рядом пешком шла женщина – стройная, даже скорее худая, с бледным лицом. Такая милая девочка, столь недолго наслаждавшаяся материнской любовью. Отец колебался. Его любовь к дочери была очень велика, но страх перед резидентом ещё больше.

Сундари! Должна ли ты стать причиной несчастья своего отца и отчисления брата из колледжа?

Ему было известно, что его прекрасная дочь мечтает стать свободной женщиной, трудящейся на благо своей страны и народа, ведь он сам учил её этому.

Вот так чернила моего пера, высохшие на бумагах Algemeene Secretarie, вызвали эти события. Любые предпринимаемые действия должны быть как следует продуманы, и любой ценой следует избегать суровых мер, написал я. Если бы я написал, что нужно принять строгие меры, возможно, её отец не пострадал бы так сильно. Он сразу столкнётся с новой реальностью и вскоре приспособится. Думаю, он испытает те же страдания, что и отец девушки из Джепары, которому пришлось уговорить дочь выйти замуж, помимо её воли. А я, как европейски образованный человек, сочувствовал его страданиям.

Будет ли её отец сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь, как и в случае с отцом девушки из Джепары? Это тайна, на которую он мог ответить только сам себе.

На мгновение он задумался, не в состоянии говорить, и повозка повезла его дальше, но голова его по-прежнему была неподвижно устремлена в том направлении, куда двигалась дочь. Он проехал ещё метров десять и крикнул:

- Ндари! Ндари!

Кучер остановил повозку. Но Сундари продолжала идти.

Остальная часть этой истории передавалась людьми из уст в уста; и я узнал об этом отнюдь не от бупати.

Возможно, её распространили друзья Сундари, чтобы защитить её от влияния колониальных властей, ибо в этой истории имеются пробелы.

* Адженг (сокращённо Дженг) – титул незамужней женщины знатного рода на Яве.

В этот момент у её отца уже не было сил слезть с повозки. Позже он расскажет, что чувствовал себя так, как будто на него давит стопятикилограммовый мешок с рисом. Это было давление грехов отца, ставшего орудием в руках колониальных властей против собственной любимой дочери.

Произошло ли это на самом деле, или это только половина правды, или даже полная выдумка, но я всё ещё чувствую его страдания.

Он попросил кучера помочь ему спуститься. Но даже встав на землю, он не смог идти. И тогда он попросил кучера догнать его дочь и позвать её. Тем временем сам сел на ступеньку повозки, держась за дверцу. Кучер крикнул:

- Дженг! Дженг!

Но красивая девушка, что ныне похудела и побледнела, продолжала идти вперёд своей грациозной походкой, не поворачивая назад головы и глядя прямо перед собой, как будто вокруг неё ничего не происходило. Кучер погнался за ней, и она ускорила шаг.

- Ваш отец зовёт вас, дженг, – сказал кучер, плетущийся сзади.

Но Сундари на этот раз чуть ли уже не бежала. Кучер боялся, что так он оставит свою лошадь и повозку без присмотра, и потому повернул назад. Он помог пассажиру забраться наверх.

- Следуйте за ней, – и повозка развернулась и поехала за ней следом.

Темнело. Отец видел, как его дочь зашла в помещение театра ваянг-оранг, где в тот час уже было полно народу. Но звуков гамелана внутри слышно не было. Прибывало всё больше и больше людей. Однако вокруг кассы никто не толпился. У входной двери не было билетёров. Почти не было ни одной женщины, пришедшей с мужем. Кучер отказался помочь ему войти внутрь, и ему пришлось нанять двух мальчишек: они провели его внутрь и усадили на стул, который оказался не занятым. Оба они уселись рядом с ним.

Выяснилось, что тут должно было начаться общественное собрание. Оно было организовано профсоюзом трамвайных и железнодорожных рабочих*, штаб-квартира которого находилась в Семаранге.

Сундари исчезла в толпе зрителей. Отец с тревогой наблюдал, как какой-то оратор поднялся на сцену, произнёс речь и снова спустился. За ним последовал другой. А потом он вздрогнул. Да, именно вздрогнул. Сундари, его любимая дочь, одна из немногочисленных присутствовавших в здании женщин, поднялась по ступеням на сцену под бурные аплодисменты и крики публики. Все взгляды были прикованы к этой красавице, которая на подиуме выглядела ещё более ослепительно, хотя и была бледной и усталой.

Затем отец вновь услышал мягкий голос дочери, хотя он выражал громко кричащую нежность. Он впервые услышал, как дочь говорит на школьном малайском. Дома они говорили на яванском и голландском. Когда она выучила этот язык?

Снова с помощью обоих мальчиков он приблизился к сцене на глазах у всех присутствовавших, которые подумали, что этот старик плохо слышит и ему нужно сесть поближе. Может быть, были и такие, кто счёл, что даже больным стоит прийти сюда послушать выступление Сундари.

Благодаря этому происшествию публика зааплодировала Сундари ещё громче. Возглас «Да здравствует юфрау Сундари!» скандировался, сопровождаемый хлопанием в ладоши. Член комитета принёс стул для её отца. При этом никто не знал, что же это за старик, который удостоился чести сидеть прямо перед сценой. Но отец знал, что все ценят и уважают его любимую дочь.

Отец сидел, опустив голову, слушая голос своей дочери, которую он сам воспитал, прислушиваясь к каждому её слову и находя в них отголоски того, чему когда-то учил её, чтобы узнать, как глубоко проросли те семена, что он заложил когда-то в душу своего ребёнка. Он находился во власти чар дочери. Даже улыбка

* Vereeninging van Spoor en Trampersoneel, V.S.T.P (голланд.) – Профсоюз трамвайных и железнодорожных рабочих.

её матери во время расцвета её красоты не была такой же прекрасной, как улыбка Сундари. И эти её ловкие движения! Кулак молодой женщины время от времени поднимался вверх, иногда вместе с указательным пальцем. Её мягкие ладони один раз даже коснулись столика кафедры. Её бледное лицо сияло, усталость сошла с него. То, как она двигалась, с какой властностью, заставило его забыть о том, что именно она говорила. Всё существо Сундари сейчас напоминало её мать, словно они были близнецами. Однако мать Сундари никогда не поднимала кулаков, никогда не указывала пальцем и никогда не стучала по столу.

На мгновение я представил себе его жену перед лицом смерти. Он держал её за руку, и она велела ему:

- Ты никогда не должен причинять вред моему ребёнку, моей Сундари, мас. Никогда не делай ничего, что заставило бы её испугаться или упасть духом. Люби её даже больше, чем любил меня, когда я ещё была здорова и красива.

И он ни разу не навредил своей дочери. Он удовлетворял все её просьбы. И вот теперь именно Сундари на какое-то время парализовала его, который из-за плана правительства оказался в толпе народа, желавшего послушать её. И никто из них не знал, кто он такой. Все они просто хотели послушать его дочь.

Он не слышал слов Сундари. Всё, что он улавливал, было то повышение, то понижение тона её красивого голоса, громкого даже в своей нежности. Что сказала бы её мать, если бы увидела это зрелище?

Внезапно он услышал пронзительный крик, вырвавшийся из её горла. Он не слышал, что она сказала. Голова девушки склонилась в почтении перед публикой. Аплодисменты и крики «Да здравствует юфрау Сундари!» раздавались отовсюду так, словно никогда не кончатся, сопровождая её, пока она спускалась вниз с трибуны.

Руки старика дрожали, когда он приветствовал её:

- Ндари! Ндари!

Эти искрящиеся красивые глаза сразу же отыскали отца.

- Отец, – прошептала она и продолжила уже по-явански, – как же я рада видеть, что мой отец пришёл сюда послушать выступление своей дочери.

- Да, Ндари. Мне нужно было прийти, чтобы увидеть тебя самому.

- А было ли что-то, что вам понравилось, отец? – спросила она по-голландски.

- Что ж, это было необыкновенно, Ндари.

Оратор объявил о закрытии собрания, и вся толпа двинулась к Сундари и её отцу, окружив их.

- Да здравствует юфрау Сундари! – кричали люди.

- Да здравствует! Да здравствует!

Услышав, насколько чествуют его дочь люди, он почувствовал огромный стыд. Он не знал, как теперь сообщить об этом Его Превосходительству бупати Пемаланга. Скажет ли он, что гордится такой дочерью, как Сундари? Именно это и было неприятно правительству. Было очевидно, что ему стыдно потому, что он с детства растил Сундари, чтобы она стала солнцем, луной и звездой. И вот теперь, когда пришло время, ему нужно осудить её. И ему было стыдно за себя.

Люди подвели Сундари к повозке, и, словно пьяные, высоко подняли её и посадили на сиденье. Повозка двигалась медленно в окружении всех этих людей, что аплодировали и скандировали:

- Да здравствует юфрау Сундари!

Многие даже пытались пожать руку её отцу, чтобы поздравить его с такой замечательной дочерью. Шумная процессия ликовала всю дорогу, медленно приближаясь к штаб-квартире V.S.T.P. Передний двор конторы был битком забит народом. В воздухе носились счастливые настроения. И только отца Сундари прошиб холодный пот.

Возможно, он забыл заплатить тем двум мальчишкам, которые поддерживали его. Отца и дочь провели внутрь, где они сели на протёртый старый диван из ротанга.

Невысокого роста мальчик во всё белом – длинных штанах и короткой рубашке – проворно подал им чай. Поставив чашки, он выпрямился и на беглом голландском поприветствовал отца и поздравил Сундари с её успешным выступлением на сцене в тот вечер, после чего поклонился как придворный подданный в одном из дворцов Европы и представился:

- Меня зовут Семаун. Я всегда буду тепло вспоминать это славное событие. И вы, менеер, без сомнения, тоже. – Эти последние комментарии он адресовал отцу Сити Сундари.

Страх перед ударами судьбы (а кто ещё творит его судьбу, кроме как неизвестный бог Пангемананн?) и волны гордости за свою любимую дочь то и дело накатывали и разбивались друг о друга, и отцу казалось, что он парит где-то между раем и адом.

Формальности были недолгими.

Той же ночью руководство V.S.T.P. вызвало такси для Сити Сундари, чтобы отвезти её вместе с отцом обратно в Пемаланг. Отец убедил её поехать, сказав, что в их семье что-то произошло.

В полиции Семаранга на тот момент уже была создана группа политических расследований без ведома центра в Батавии. От их взгляда невозможно было скрыть ни единого движения, звука или образа всего происходящего. И уже на следующий день после выступления Сундари был издан запрет несовершеннолетним посещать общественные собрания и посещать конторы каких бы то ни было организаций. Это новое правило было введено в связи с тем, что властям стало известно о том, как два мальчика помогли отцу Сундари пройти в здание театра-ваянг, а также потому, что ещё один юноша по имени Семаун находился в штаб-квартире V.S.T.P.

Для меня не было ничего удивительного в том, что Семаранг предпринял такие шаги. Несколько раз на оправляемые мной телеграммы с просьбой о чём-то я замечал, как предпринимались определённые действия. Теперь там решили взять на себя инициативу, чтобы опередить других.

И в результате для этой сложной наблюдательной работы были привлечены сотрудники, которые никогда не проходили для того особой подготовки и даже не могли грамотно составить письменные отчёты. Как следствие, отчёты, направлявшиеся из Семаранга, были длинными и содержательными, но их достоверность могла быть весьма сомнительной.

Например, подобно отчёту о разговоре отца с дочерью перед отъездом в Пемаланг:

Отец: Сегодня вечером, Ндари, мы должны вернуться в Пемаланг.

Дочь: Простите меня, отец, но моя работа тут только началась.

Отец: Я это знаю, дочка, и очень ценю тебя. Я также благодарю всех мужчин за помощь и руководство моей дочерью. Однако очень жаль, но у нас имеются семейные проблемы, которые мы должны решить немедленно. А вы, господа, простите, что я несколько помешаю вашей работе. Надеюсь, вы не будете возражать против того, чтобы дать нам немного времени разобраться с нашими семейными делами?

Дочь: Простите, товарищи. Я ещё не закончила свою работу. Но вы решите это сами.

- Отправляйся с ним, Сундари, – решительно сказал один из них, и тут же все остальные согласились с ним.

Колониальные народы, будь то белые или цветные, которые никогда не учились, не говоря уже о том, чтобы знать традиционный туземный способ мышления и общения, могли принять этот отчет за чистую монету. Я и сам ему особо не верил. Отчёт много внимания уделял европейскому образу мышления и общения, так что я подозревал, что его составил европеец.

Но и я тоже должен был быть осторожным с собственной оценкой. А что, если этот отчёт был верным? Если это так, то он заслуживал стать сюжетом для литературного романа или рассказа в европейском стиле. Только представьте себе молодую туземку, посвятившую себя работе, поставившую её выше собственного отца, который её искренне любит, в то время как в традиционной туземной семье отец является кем-то вроде махараджи, чьи приказы даже не подлежат обсуждению. Отец её был человеком, обладавшим высоким статусом, привыкшим повелевать подчинёнными, отделённый от друзей своей дочери и от присутствия самой дочери как свидетеля. Какую позицию должен занять такой отец?

Но я особо не был склонен верить тому, что такой разговор действительно имел место. Может быть, то было бы в Европе, во Франции, но уж точно не здесь, в Ост-Индии.

Но позвольте мне продолжать этот рассказ, согласно отчёту бупати Пемаланга, который сообщил мне о том, что произошло непосредственно после того, как сам он поговорил с отцом Сити Сундари.

В тот же вечер они прибыли в Пемаланг. А на следующее утро, прежде чем отправиться к бупати, отец велел Сундари подождать его дома и никуда не уходить.

Сам отец пошёл к бупати, чтобы спросить его совета о том, что ему сказать своей дочери, что соответствовало бы воле правительства.

Его попросили войти. По стечению обстоятельств там также присутствовал господин контролёр. Отец нервно, с опущенной головой доложил обо всём, что произошло в Семаранге. Контролёр, не прерывая его, принялся делать записи. И только после того, как отец закончил свой доклад, контролёр сказал:

- Хорошо. Мне бы хотелось услышать от самой Сундари о её работе и её идеях.

Так был разработан план, о котором Сундари не подозревала: пока она будет говорить, её будет подслушивать кто-то посторонний. В тот же вечер отец пригласит её к кому-нибудь в гости. При этом самой девушке не будет известно, что за стеной её кто-то подслушивает.

Как только её пригласили сесть, хозяйка дома тут же упрекнула её на яванском:

- Ох, дженг, мы давно вас не видели. Я так скучала по вам, дженг.

- Да, матушка, трудно зарабатывать на жизнь. Простите меня.

- Какие средства к существованию вам нужны, дженг, разве вам не хватает того, что даёт вам отец? Разве этого мало? Всё, что вам нужно, это дождаться появления мужа, тогда как вы много чего делаете сами. Разве ваш отец не был бы намного счастливее, если бы вы оставались дома и присматривали за ним?

- Простите меня, матушка, я провела десять лет в школе и ещё два года на работе не для того, чтобы просто сидеть и ждать, когда появится муж.

- Так чего же вы ищите в этой жизни, если не счастья? И где найти женщину, добившуюся счастья без мужа?

Пока отец её просто слушал, не вмешиваясь, и намеренно, когда было возможно, хранил молчание, зная, что у стен есть уши, прислушивающиеся ко всему, словно вор. Возможно, старика отталкивала мысль о том, что есть на свете европейцы, готовые подслушивать частные чужие разговоры.

Я и сам никогда не подозревал, что имеются такие европейцы, идущие на подобную подлость. Действительно, всё, что я знаю о Европе, это её великая цивилизация, великие достижения, словом, то, в чём она превосходила других. В Ост-Индии вся презренная и унизительная работа делегируется туземцам, как та, чем я сам занимался. Однако теперь я обнаружил, что есть европейцы, которые и сами добровольно выполняют такую работу.

- По крайней мере, я не жду, пока появится муж.

- Но через несколько лет, дженг, уже будет слишком поздно искать мужа.

После этого разговор принял серьёзный оборот, и Сундари без колебаний объяснила свои взгляды:

- С самого детства отец воспитывал меня так, чтобы я стала свободной и независимой женщиной. Отец ни разу не запрещал мне ничего, если это не ставило под угрозу безопасность и честь моей семьи и меня самой. Любовь моего отца освещала жизнь нашей семьи и мою собственную жизнь. Мой отец всегда был для меня силой.

На этот раз отец был вынужден взять слово:

- Она с самого детства не знала материнской любви и ласки. Я был для неё отцом и матерью одновременно. Когда она была маленькой, она спала в моей постели, и я давал ей всё, потому что она пережила такую потерю. Даже материнское молоко она почти не успела пососать.

- Насколько же вы страдали, дженг!

- У меня никогда не было особых трудностей. Звезда удачи всегда сияла мне.

- Это прекрасно, дженг. Лично я никогда не ходила в школу. Но какое значение имеет школа, когда речь идёт о жизни? В чём смысл жизни без преданности? Дженг, ваш отец попросил меня помочь ему и объяснить вам ситуацию, если он когда-нибудь окажется в затруднении. Теперь вы сами достаточно умная и взрослая, дженг. И ваш отец хочет видеть, что вы преданны ему.

- Вот она я, перед вами, отец. Разве я никогда не выражала вам своей преданности? Разве я не говорю правду, отец?

Отец был в замешательстве, услышав этот странный вопрос. И наконец, ответил, очень медленно и осторожно:

- Верно, Ндари.

- Ах, ах, это же не потому, что ваш отец не видит вашей преданности, дженг. Подумайте сами об этом. Ваш старший брат ещё учится, и потому пока не смог подарить отцу внуков. Разве ваш отец ещё не достаточно стар, чтобы нянчиться с внуками? Если вы сами когда-нибудь достигните возраста своего отца и не сможете понянчиться с внуками, какую вы тогда почувствуете горечь, дженг? Я просто говорю вам то, что ваш отец не решился вам сказать.

Сити Сундари на мгновение посмотрела на отца. Она видела, что уголки его глаз уже отмечены морщинками, словно куриные лапки. Склонив голову, она прошептала по-голландски:

- Отец, вы никогда прежде не разговаривали со мной через третьих лиц. Что происходит, отец? Вы потеряли веру в собственную дочь?

- Я просто не мог заставить себя сказать это тебе, дочка. Но я никогда не терял веры в тебя, – с этими словами он встал и вышел во двор.

- Вы и сами видите, дженг, что ваш отец не может заставить себя продолжать разговор.

- Заставят ли меня выйти замуж, как поступили с девушкой из Джепары?

- Никто вас не заставляет, дженг. Он желает, чтобы вы сделали это по собственной воле. Смотрите сами: все ваши подруги уже замужем. И только одна не замужем, да и то потому, что она сумасшедшая.

- Три ещё не вышли замуж, матушка, потому что умерли молодыми. Значит ли это, что меня можно приравнять к сумасшедшим или покойникам, так?

- Нет, я не это имела в виду, дженг, прости старуху, что так легко может ошибиться.

- Ещё две были замужем, но умерли, матушка. Одна – когда рожала, а другая – от разбитого сердца, когда её муж взял себе ещё одну жену. И только одна из всех моих подруг не стала свидетельницей того, как её муж взял себе вторую жену.

- Ни одному человеку не известна его судьба заранее, дженг.

Сити Сундари на мгновение замолчала, затем продолжила, с осторожностью подбирая слова:

- Даже если и правда то, что мой отец хотел донести это до меня, уж точно не вам это делать, матушка. – Она подозрительно посмотрела на старуху. – Тут что-то не так, матушка, это просто не лезет в голову.

- Почему же не лезет в голову, дженг? Всё так и происходит сейчас. Я и сама не хотела бы это говорить вам, если бы не воля вашего отца. Простите меня, дженг, если мои слова разозлили вас.

Затем послышались слова, которых я так ждал, а именно: об отношениях Сити Сундари с Раденом Мас Минке. Сказала она так:

- Мне всё же кажется, что тут что-то не так, матушка, простите меня.

- Как вы можете говорить такое, дженг?

- Послушайте, матушка, может быть, вы никогда не слышали о Радене Мас Минке?

- Я уже слышала это имя, дженг. Разве он никогда не приходил в ваш дом, дженг? Тогда все об этом говорили.

- Во время его последнего визита к нам он обратился к отцу с просьбой, и отец согласился выполнить её.

- И что он сообщил, дженг?

- В присутствии отца и меня он сказал так: «Мас, никогда не мешайте своей дочери – он указал на меня, – получить образование. И хотя вы можете себе это позволить, всегда будьте готовы заплатить любую цену». И отец пообещал ему это в моём присутствии. Затем бендоро Мас Минке сделал ещё одно наставление моему отцу, сказав: «Не заставляйте её выходить замуж! Не заставляйте её испытать то же, что испытала девушка из Джепары!» И мой отец пообещал это, и даже сказал: «Никто не заставит её пойти против собственных идеалов. Трагедия девушки из Джепары не должна повториться. Она не знала матери почти с младенчества, поэтому должна получить всё. Поверьте мне, братец, я предоставлю ей свободу быть кем угодно и буду благодарен уже за то, если она станет человеком, полезным для общества».

- Верно, дженг. И вы оказали большую помощь и стали утешением для отца. Но насколько было бы лучше, если бы вы смогли подарить ему внуков, о которых он так мечтает.

Помощник резидента Пекалонгана остался доволен этим разговором, когда ему передали это. Он увидел в этом очень хороший первый шаг. В конце концов, любая туземная девушка закончит все свои дела, как только взойдёт на брачное ложе. Однако резидент Центральной Явы счёл его ничтожным, просто глупой деревенской болтовнёй между сводницей и её очередной потенциальной жертвой.

Но на самом деле Сундари писала всё больше и больше, и её сочинения начали распространяться, хотя сама она не появлялась нигде на публике. Почтовое отделение даже получило указание следить за её корреспонденцией. Однако оказалось, что она не пользовалась услугами почты.

Те письма, что она писала, находясь в уединении в Пемаланге, оказались куда весомее, и все были на школьном малайском. И хотя имя её никогда ни в одном из них не упоминалось, она бы не смогла меня обмануть. У неё имелся собственный стиль письма, не имевший себе равных. До сих пор ни одна газета не пала её жертвой: любую, которая опубликует её статьи, ждал штраф в размере тридцати гульденов и закрытие сроком на три дня.

И, как и в случае с отцом девушки из Джепары, – по крайней мере, судя по слухам, – теперь и отец Сундари столкнулся с целым списком потенциальных зятьёв. Все были аристократами, прийяи, довольно впечатляющими, хорошо образованными и воспитанными молодыми людьми из района Пекалонгана. Но, как сообщал бупати Пекалонгана, Сундари всё так же отказывалась.

- Отец дал мне образование, множество знаний и любви. И это всё только ради замужества? Почему мой отец теперь недоволен мной?

- Это не твой отец, Ндари, нет, не я этого хочу. Я предоставил тебе такую свободу, которую мог дать. Ты должна попытаться понять ситуацию. Если бы я сам этого хотел, то был бы неправ.

- Если речь идёт просто о выборе спутника жизни, то какой был смысл мне тратить десять лет жизни на учёбу? Какой смысл было тратить столько денег? И в чём был смысл стольких усилий? Я должна уметь добиваться результатов, а не просто выбрать себе мужа. Разве вы не знали, отец, что со времён покойной девушки из Джепары я была единственной подобной женщиной?

Отсюда я понял, что Сити Сундари заявила это сознательно, словно исправляя недостатки девушки из Джепары. Она не хотела, чтобы её увлекла вниз по течению любовь отца. И именно это заставило меня уважать её ещё больше. Было очевидно, что она и в самом деле являлась духовным ребёнком современного Питунга, который жил в ней. Ответ её был сознательным, не затуманенным личными чувствами.

Я понял, что отец её оказался в тисках между неограниченной властью правительства и любовью к дочери.

Однажды он случайно увидел, как она получила телеграмму из рук соседки. Как человек с европейским образованием, он не желал знать её содержания. У него не должно было быть никаких подозрений. Поэтому он отправился обозревать рисовые поля. Когда он вернулся домой, дочери нигде не было видно. К вечеру она тоже не вернулась.

Тогда он снова нанял такси и отправился в Семаранг. Однако на въезде в Семаранг такси было задержано полицией, и его препроводили в полицейский участок. Полицейский инспектор – розовощёкий чистокровный европеец – пригласил его сесть и тут же предупредил:

- Попытайтесь сегодня вечером помешать выступать своей дочери. У нас из-за неё и так уже достаточно хлопот. Если ещё больше женщин последуют её примеру…

Семаранг находился в эпицентре транспортного коллапса из-за забастовки. Одна из колониальных газет приравняла эту забастовку к крупной европейской забастовке. На улицах было тихо, потому что отказались работать даже конные повозки, как и буйволиные, а также телеги, не говоря уже о моторизованном общественном транспорте. Вот почему полиции было нетрудно идентифицировать такси отца Сундари.

Её отец даже не знал, что ответить.

- Послушайте, менеер, ваша дочь, кажется, ведёт грязную игру.

- Грязную игру?! – удивлённо воскликнул отец.

- В самом Пемаланге всегда было тихо. И вам, менеер, это хорошо известно. А что случилось после того, как ваша дочь вернулась домой? Впервые загорелась плантация сахарного тростника.

- Не может быть, чтобы моя дочь была в это вовлечена.

- А вы не говорите, что это невозможно, менеер. Вот увидите ещё.

- Моя дочь никогда не выходила из дома.

- Как вы вообще можете такое говорить? Она сейчас в Семаранге.

- Поэтому я и приехал сюда, чтобы забрать её. В Пемаланге никто не устраивал поджогов сахарных плантаций.

- Это случилось, пока вы ехали сюда, в Семаранг. Было уничтожено пятнадцать гектаров, менеер.

- Невозможно! Невозможно!

- Что ж, менеер, сначала отыщите свою дочь. Вы знаете, где она находится? В том же месте, что и раньше: в здании театра ваянг-оранг.

Выйдя из полицейского участка, отец с удивлением обнаружил, что водитель такси отказывается вести его дальше. Он вынужден был смириться и заплатить таксисту причитающуюся сумму.

Перед тем, как уехать, водитель выразил своё сожаление:

- Простите меня, ндоро. Мне точно известно, что вы, ндоро, отец дженг Сити Сундари. Я должен был благополучно доставить вас до места назначения. Но сейчас в Семаранге это невозможно. Особенно после того, как вы побывали в полиции. Если дженг Сундари увидит, что я работаю, она будет мной недовольна. Но я всегда буду молиться о вашей безопасности, ндоро.

И такси умчалось. Отец отправился по своему направлению. Было почти двенадцать часов, когда он вошёл в помещение театра ваянг-оранг. И до него по-прежнему доносился голос его дочери со сцены. Холодный пот должен был прошибить его, но этого не случилось.

Время от времени раздавался взрыв аплодисментов. Внезапно один из мужчин, сидевших в первом ряду, встал, поднял руку и вышел на сцену. Он подошёл к Сундари и заговорил с ней. О чём они говорили, никому слышно не было, кроме самой Сундари. И девушка с лицом, подобным листу бетеля, спустилась со сцены.

Теперь этот мужчина стоял на сцене. Он высоко поднял обе руки, давая всем понять, что собрание окончено.

Зрители встали и начали очень медленно двигаться, недовольные тем, что им приказано расходиться. Отец ждал, пока Сундари не выйдет из здания, и сразу же поприветствовал её.

- Поскорее, Ндари, – сказал он. – Они поймают тебя. – И потащил дочь куда-то в темноту.

Куда они ушли, никто не знал. Дежурный полицейский, которому было поручено следить за Сундари, потерял её след.

А через два дня выяснилось, что отец снял все свои сбережения из Javasche Bank. И с того момента больше никто не видел Сундари на публике, как и её статей.

В её доме в Пемаланге были найдены письма Марко. В них было нечто большее, чем просто обсуждение организационных вопросов и политики. Написаны они были тоном мужчины, ухаживающего за любимой женщиной. Так что слухи, о которых мне сообщили, оказались правдой, а не вымыслом.

10

Спустя десять дней после инцидента в здании театра ваянг-оранг ещё один духовный ребёнок Радена Мас Минке вышел из тюрьмы Соло – Марко. У дверей тюрьмы его приветствовали аплодисментами и криками несколько десятков человек. Его подняли на руки, перенесли в машину и повезли в неизвестном направлении.

На следующий день его видели бродящим по Семарангу. Но через три дня он снова пропал. Позже сообщалось, что он объявился в Пачитане. На нём была грязная одежда. Путешествовал он один, на ногах у него были новые кожаные сандалии. Глаза его были несколько запавшими. Выглядел он так, словно был только что уволенным бригадиром с плантации сахарного тростника.

Он снова исчез из виду, чтобы появиться в Пемаланге.

Было ясно, что он ищет всюду Сундари. Только что он, выйдя из тюрьмы, был свободен от подозрений к причастности к недавним поджогам плантаций сахарного тростника. Должно быть, он чувствовал себя опустошённым из-за того, что его не за что было вновь привлечь к суду.

В Пемаланге его видели в чистой белой рубашке, белых брюках и блестящих чёрных ботинках. На голове у него была серая фетровая шляпа, словно он был индо, который пребывает в отпуске. В руках была ротанговая трость, с которой он молодцевато щеголял. Его большие глаза и довольно заострённый нос производили впечатление, что он индо. Его походка и излучаемая им уверенность успешно скрывали его волнение.

Его заметили в доме отца Сундари, одетым аналогично. Никто так и узнал, о чём эти двое говорили. Несколько дней спустя, всё так же в Пемаланге, его видели уже менее элегантным: он пытался продать свои карманные часы в одном китайском магазинчике. Затем его видели сидящим под тамариндом уже в грязной одежде, без обуви и трости. После этого его след пропал. По-видимому, он не смог напасть на след Сундари.

Через несколько дней после этого я получил известие, что он, возможно, прибудет на товарном поезде на станцию Гамбир в Батавии в десять часов вечера. Я хотел встретить этого нового человека из Ост-Индии. Я должен был услышать его слова, увидеть блеск в его глазах, при возможности обменяться с ним мыслями.

Моя служебная машина неторопливо везла меня из Бёйтензорга в Батавию. От гостиницы до станции Гамбир я взял повозку.

Товарный поезд подъехал и остановился на перроне, но Марко так и не появился.

На следующий день в своей конторе я перечитал письмо Сундари к Марко, перехваченное нами в штаб-квартире Марко, когда его арестовали восемь месяцев назад.

- Я до сих пор стремилась, мас, что всё останется прежним, и я продолжу свою работу до тех пор, пока господин Минке не вернётся из ссылки. Как вдохновляющие было бы научиться у него управлять изданием собственной газеты, а также всем другим аспектам, связанным с этим. Может быть, вы согласитесь со мной, что у него ещё можно многому научиться. Вы только посмотрите: ведь до сих пор не было более успешной газеты, чем «Медан», которая могла бы идти в ногу со временем и интересами читателей. «Oetoesan Hindia» Мас Чокро также не добилась этого. Ни одна из газет не имела такого влияния, как газета господина Минке. Нам нужно всё это изучить, и я, конечно, уверена, что вы не будете разочарованы тем, что я выбрала этот вопрос в качестве темы своего письма к вам, Мас.

Если бы это письмо отражало её истинные намерения, то вполне вероятно, что Сити Сундари ждала возвращения современного Питунга. Возможно, она ждёт и сейчас, хотя её следов так и не было нами обнаружено. Казалось, она растворилась в изумрудно-зелёном небе. Одно было ясно – она пряталась, живя на сбережения отца. А с известием о том, что Марко направился в Батавию, у меня возникла мысль, что она тоже могла скрываться где-то в столице Ост-Индии.

Неужели Сундари действительно в Батавии?

Ответ я получил только спустя четыре месяца. Девушка жила в Роттердаме, в Нидерландах. Через несколько месяцев после этого я получил новое сообщение: Марко тоже находился в Роттердаме, в Нидерландах.

Трое людей, связанных с Раденом Мас Минке – Варди, Сундари и Марко, – находились в одной стране: в Нидерландах. А современный Питунг, их духовный отец, пребывал в ссылке на Амбоне.

Все трое покинули мой стеклянный дом и были вне пределов досягаемости для наблюдения за ними. Варди был сослан правительством Голландской Индии. Сундари сбежала. Марко последовал за Сундари.

Как политические деятели, они будут в безопасности от преследования со стороны правительства Нидерландов до тех пор, пока не окажутся вовлечёнными в какую-либо преступную деятельность. Они обладали свободой придерживаться своих убеждений и распространять их, или, если уж на то пойдёт, молчать о них. Их поглотит жизнь в Европе, и с крупицей знаний, привезённых с собой, они станут лилипутами. Земля, на которой они теперь стоят, это уже не грязные рисовые поля их родины, а более засушливые, песчаные места, которые можно возделывать только при наличии знаний и передовых навыков.

А ситуация в Ост-Индии продолжала развиваться, забыв о тех, кто был за её пределами.

Мой начальник больше не заговаривал о моём отпуске. Да и я сам больше об этом не говорил. К чему? Европа по-прежнему оставалась полем битвы, а мои дети и жена предпочли Нидерланды Ост-Индии и мне.

Однажды начальник зашёл в мой кабинет. Лицо его сияло, гладко выбритое: на нём не было никаких следов того, что он когда-либо носил усы и бороду, что выглядело очень странно, будто он – юный выпускник колледжа. Со временем ему всё меньше стало удаваться выглядеть большим поклонником Америки. Казалось, он пытается выглядеть кем-то другим, стать новым человеком, открытым и легко ладящим с людьми. Я же вообще не понимал, что у него внутри. Возможно, так же ведут себя американцы, как он часто объяснял мне. В последнее время он изо всех сил старался изменить себя, чтобы убедиться, что больше не ведёт себя как человек из колониальной системы. Теперь он был похож на коммерсанта, пытающегося завоевать сердце потенциального клиента.

На самом деле я думаю, что вправе предположить, что моё мнение по этому вопросу окажется не таким уж ошибочным. Он постоянно пытался измениться, и эта трансформация поддерживалась ещё более поразительной личностью, великим американским изобретателем, известном во всём мире. Это был Эдисон.

А в Ост-Индии такое его изобретение, как электрическая лампочка, появившаяся на свет за несколько десятков лет до этого, наконец-то начала излучать свет во многих городах.

Но я не собираюсь писать обо всём этом.

В тот день он с подчёркнутой вежливостью и дружелюбием обратился ко мне по-английски:

- Господин Пангемананн, не могли бы вы немного рассказать мне историю появления Boedi Oetomo?

И ещё до того, как я успел открыть рот, он продолжил:

- Простите, сударь, может быть, я слишком многого прошу у вас… Но вы, конечно, знаете гораздо больше самих членов Boedi Oetomo. И вы, разумеется, знаете историю остальных организаций.

Я внимательно следил за его словами и выражением лица, и не только потому, что изменения в нём только увеличивались, но и потому, что не очень-то привык к английскому языку.

- Немного мне известно, менеер, – ответил я по-голландски. – Потому что в этом кабинете изучается не история, а, скорее, частные случаи.

- Не могли бы вы говорить со мной по-английски?

Однако я проигнорировал его просьбу и начал объяснять:

- Менеер, вам должно быть известно о нападении Снеевлита на Boedi Oetomo. Конечно, вы имели какое-то представление об этом.

Я в тот же час понял, что мой шеф явился ко мне сразу по двум причинам: не только для того, чтобы попрактиковаться в обсуждении сложных тем на английском языке, но и потому, что сам был не в состоянии выполнять свою работу. А эти лица – И.С. и Д.В. – не подпадали под мою ответственность, потому что не были туземцами.

На своих лекциях в Морском клубе Сурабайи Снеевлит начал нападать одновременно на Boedi Oetomo и на правительство. По его мнению, эта большая и стабильная организация просто не понимала своих реальных задач, потому что была больше преданна колониальным властям, чем своему народу, которым, как она утверждала, ей хотелось руководить.

Boedi Oetomo создала под своим именем начальные школы, и хотя претендовала на то, чтобы называться яванской организацией, но в учебных программах этих школ обучение яванскому языку не значилось. Скорее наоборот: с первого по седьмой класс детей там учили голландскому, равно как и в государственных школах в случае с H.I.S., E.L.S. и H.C.S. Правительство создало специальные средние школы для китайских детей – H.C.S. Что же оно сделало для туземных детей? Ничего! Хотя учредить их было именно его задачей. Однако почему, начиная с 1909 году Boedi Oetomo учреждала для туземцев начальные школы с европейским уклоном? И почему Boedi Oetomo взяла на себя обязательства правительства?

Правительство немедленно оценило инициативу Boedi Oetomo, которая совсем недавно стала раздуваться, потому что правительство стало уделять ей так много внимания. А разве она не создана для того, чтобы вести вперёд свой народ? Готова ли Boedi Oetomo стать своего рода подразделением правительства Голландской Индии? И неужели она не понимает, что её выпускники будут поглощены государственной службой? Спросите сегодня учеников этих школ: куда они пойдут после окончания учёбы? И все до одного ответят: в правительственные чиновники, прийяи! И через год или два после их выпуска мы увидим, как они будут выстраиваться в очереди на государственные должности.

Жаль тех членов организации, что платили ежемесячные взносы размером в целый рингит, а ещё членские взносы. Их дети воспитываются не с любовью к своему народу, а с любовью к государственным должностям. Жаль! И правда, как жаль!

Голова Boedi Oetomo распухала всё больше и больше, потому что правительство само стеснялось из-за того, как мало оно достигло. Прошло целых пять лет после того, как была открыта первая школа Boedi Oetomo, а в 1914 году правительство учредило H.I.S. для туземцев. И ещё через семь лет, когда школы H.I.S. начнут выпускать своих первых учеников в общество, тем, кто учился в школах Boedi Oetomo, будет очень сложно найти работу на государственной службе, где нужен голландский язык.

Уже сейчас Boedi Oetomo должна изучать азбуку современного мира. Но современность это не только голландский язык! Неужели вы все, господа из Boedi Oetomo, не понимаете, что все ваши выпускники вообще не станут служить на благо своего народа? И какой прок от усилий и трат только ради того, чтобы отдать дань правительству в виде говорящей по-голландски рабочей силы? То есть тем самым помочь укрепить власть голландского империазима над вашим народом? А не пора ли туземцам начать беспокоиться больше о собственном положении, особенно сейчас, когда в Европе бушует война?

Все туземные организации должны принять решение и не подражать старческому идиотизму Boedi Oetomo. И где же тут туземная организация, что действительно работает на благо своих соплеменников?... Вот в каком резком тоне Снеевлит говорил о Boedi Oetomo.

Если бы он не был европейцем, правительству было бы легче действовать. Но он был европейцем, и к тому же был хорошо оснащён средствами, чтобы предстать перед любым судом. Избавиться от него так же, как от туземца, невозможно. А привлечь его к суду только за то, что он своими речами подрывает авторитет правительства, могло запятнать Его Превосходительство генерал-губернатора, показав его некомпетентным администратором Ост-Индии. Так что его выступление в Морском клубе Сурабайи было палкой о двух концах.

- Boedi Oetomo будет очень расстроена из-за подобных нападок, – сказал я, заканчивая свой рассказ об истории этой организации. С момента своего основания она не только претендовала на то, чтобы служить своему – яванскому народу, – но и действительно старалась весьма усердно работать ради него. И никогда прежде она не подвергалась подобной критике. Никогда ещё не высказывалось мнение, которое бы так потрясло Boedi Oetomo. Её претензии были публично разорваны на куски. Её обвинили в том, что она работает изо всех сил только для достижения противоположного собственным идеалам.

Мой начальник слушал всё это очень внимательно как скромный ученик, словно был не моим боссом и не божеством, принимавшим непосредственное участие в решении судьбы Ост-Индии.

- Увы, менеер, – продолжил я, но уже по-голландски. – Обвинения проистекают из иного способа мышления, неизвестного ни Boedi Oetomo, ни правительству. Он основан на совершенно иных ценностях. Снеевлит смотрит на всё с точки зрения ответственности правительства перед своими подданными.

- Господин Пангемананн, а как вы сами считаете, верно ли то, что утверждает Снеевлит? – спросил он меня всё тем же вежливым тоном.

- Это зависит от того, с чьей точки зрения вы смотрите на проблему, и какой тип мышления используете, – ответил я.

- Я спрашиваю о вашем личном мнением, как частного лица, а не чиновника, — сказал он снова по-английски. – Ваши взгляды как чиновника мне известны.

- Если бы я был в Европе, я бы придерживался мнения, что Снеевлит имеет право высказывать подобное мнение, менеер. О том, верное это мнение или нет, скажу, что люди могут выдвигать собственные доводы и спорить.

- Кажется, вы слишком осторожничаете, когда дело доходит до выражения личного мнения, — сказал он с язвительной улыбкой. – Да, — продолжил он, — самое простое мнение — это официальная позиция. И это мне понятно. За официальным мнением чиновника стоит власть, и поэтому можно не беспокоиться о том, прав он или нет. – Затем он рассмеялся. – Вот что не устраивало меня всё то время, что я работаю здесь. Так каково же ваше личное мнение, менеер?

Слова его всё более беспокоили меня, поскольку становились всё более дружелюбными и вежливыми.

Я должен был выбрать правильный путь:

- По-моему, менеер, все очень просто. Даже сейчас Совет по делам Ост-Индии ещё не закончил обсуждение запроса генерал-губернатора о его взглядах на плюсы и минусы западного образования для туземцев. Создаётся впечатление, что они намеренно затягивают с ответом. Это не значит, что они не дадут ответа, в конце концов. Но вполне естественно, что правительству стыдно, что его обязанности выполняет Boedi Oetomo.

- Но разве вам не известно, что правительство выделяло субсидии, пусть и не очень большие, многим школам Boedi Oetomo, когда это казалось уместным?

- Абсолютно верно, насколько это возможно. Но что такое пятьдесят гульденов субсидии для школы Boedi Oetomo для правительства Нидерландов? Ничего. Однако пятьдесят гульденов, собранных среди её членов, стоят в миллион раз больше.

- Вы так и не сказали своё личное мнение об идеях Снеевлита, менеер, — сказал он, наблюдая за мной теперь еще внимательнее, как будто я был каким-то менадским Эдисоном.

Когда он говорил, его голова, как и все остальные части тела, двигались, словно он претворял в жизнь американскую демократию на примере собственного тела, соответственно своему голосу. Как всё же Эдисон изменил его! И как всё это было иронично! Труд Эдисона заключался в том, чтобы оживлять мёртвые объекты, а наша работа заключалась в том, чтобы убивать живое. Он спрашивал о Boedi Oetomo, потому что это была его работа. Я отвечал ему с точки зрения собственной безопасности. Он был встревожен, потому что Boedi Oetomo подвергся нападению со стороны европейца, а я был встревожен, потому что, будучи туземцем, столкнулся с этой критикой, словно направленной против меня, туземца.

Наша беседа длилась более двух часов, чего не бывало уже несколько лет, с тех пор, как я начал здесь работать. Поняв, что на самом деле я не отвечаю на его вопросы и просто хожу вокруг да около, он очень вежливо, всё так же по-английски, попросил меня изложить на бумаге мои взгляды относительно того, какие действия должно предпринять правительство после нападок Снеевлита на Boedi Oetomo.

Два дня я изучал все имеющиеся документы и телеграммы, приходящие из регионов. Не было никаких признаков того, что Boedi Oetomo предпринимал какие-либо попытки ответить на атаки Снеевлита. Из всего поступившего ко мне материала было более чем ясно, что руководители Boedi Oetomo запаниковали или, по крайней мере, были поражены. Они столкнулись с таким способом мышления, который их аристократические мозги просто не могли понять. Boedi Oetomo впервые столкнулся с образом мышления, ведущим совершенно безжалостную атаку. Их молчание было для меня достаточным доказательством правильности взглядов Снеевлита. Это облегчило мне работу. Я мог теперь работать как машина.

Однако нападки Снеевлита также поразили и само правительство – прямо в сердце. И любой, кто разделяет те же интересы, что и правительство, также был бы уязвлён этой критикой. Это относилось и ко мне. Но я решил, что скажу, что Снеевлит был прав. Моё собственное положение не имело значения. Подготовить отчёт было несложно, несмотря на то, что очень многое противоречило друг другу. Boedi Oetomo была скромной организацией, находящейся в хороших отношениях с правительством. Тот, кто напал на Boedi Oetomo, был европейцем. Правительство обеспечивало меня средствами к существованию. Но критика была правильной до тех пор, пока на неё смотрели с точки зрения истины, а не с точки зрения власти или собственной корысти.

С самого первого предложения я ясно дал понять: для Европы, вечно движущейся к обновлению старых идей, это уже стало традицией. Благодаря такой традиции Европа остаётся вечно молодой и свежей. И Снеевлит является продолжателем этой традиции. То, что он говорил об этических обязанностях правительства, ничем не отличается по своему содержанию и тону от того, что сказал пастор барон Ван Хоувелл полвека назад, из-за чего был изгнал из Ост-Индии, или даже от того, что на самом деле начал претворять в жизнь Его Превосходительство генерал-губернатор Ван Хойц.

Снеевлит косвенно указывал на вопиющие недостатки в институтах колониальной администрации, которые либералы в нижней палате парламента Голландии уже давно критиковали. Деятельность Ван Аберона, бывшего директора Департамента образования и культуры, создание комитетов Джепары и их кампания по учреждению школ для девочек в память о девушке из Джепары и даже предложение Де Винтера о помощи в открытии передовых школ для туземных девочек в Семаранге — всё это служит для отражения неудовлетворённости радикального крыла либералов выполнением правительством Ост-Индии своих обязательств в области этической политики. Так что любое признание правоты Снеевлита будет равносильно тому, что правительство нанесёт себе же пощёчину.

- Кажется, необходимо пересмотреть мнение о том, что Снеевлит и его товарищи – это просто банда радикальных экстремистов, заменив его более серьёзным и внимательным взглядом на то, что они говорят. Из его последней речи стало ясно, что ему импонирует совершенно новая логика, привезённая им из Европы, которая ещё неизвестна у нас. Именно она и движет такими экстремистами, и её следует изучить в первую очередь.

- Жаль только, что эти нападки делались публично. Это нужно должным образом оперативно представить членам Совета по делам Ост-Индии на закрытом заседании. Методы, используемые Снеевлитом и его товарищами, только шокируют общество и сильно обескураживают Boedi Oetomo.

Тем, кого уже давно раздражает тот факт, что я достиг такого высокого положения, – а мне было очень хорошо известно, как работает колониальный разум, – мой отчёт предоставит идеальную возможность обвинить меня в том, что я защищаю Снеевлита. Но это их проблема. Теперь моя ответственность как интеллектуала не могла не вступить в противоречие с колониальными интересами. Но я всё равно буду отстаивать своё мнение.

После того, как моё письмо с отчётом было закончено и передано, мой начальник, как оказалось, был по-прежнему недоволен. Он вернул мне отчёт с пометкой: «Кажется, вы забыли, что нам нужно решить, какие действия предпринять. Это не просто какое-то академическое исследование. Secretarie Algemeene не является научным учреждением.

Он был прав, но с другой стороны, он же не отвергал то, что я написал. Прежде чем я успел выполнить его желание, он вернулся в мой кабинет.

- Что касается Снеевлита, — сказал я, — то лучше будет, если правительство оставит его в покое.

Затем я повторил ещё раз то, что за последние два года не раз повторял: что запрета на объединения и публичные собрания никогда не было, и сейчас не время его вводить, и что действительно, генерал-губернатор может пользоваться своими чрезвычайными полномочиями, но ныне ситуация совсем другая, тем более, что королевство Нидерланды в беде. Эти полномочия следует оставить в резерве, на тот случай, если с ситуацией нельзя будет справиться иным способом.

- Я не это хочу знать, менеер. Всё это в общем понятно сударь. Генерал-губернатору не следует задаваться вопросом: какие действия должно предпринять правительство и каково должно быть отношение к лояльной ему Boedi Oetomo.

- О, так вот оно что? – удивлённо воскликнул я. Да, действительно, я был удивлён, потому что, возможно, впервые в истории Ост-Индии появилось колониальное правительство, которое захотело выразить свои симпатии к организациям туземцев.

- Если это так, менеер, то конечно, правительство заложит новую традицию туземных организаций. До сих пор я не видел упоминания о такой возможности ни в каких правительственных документах.

- Ах, не все документы доступны для чтения, сударь.

Он был прав. Есть тонны документов, которые читаются только один раз, а затем уничтожаются.

- Вам достаточно узнать от меня, – продолжил он, – что правительство действительно рассматривает Boedi Oetomo как единственную лояльную правительству туземную организацию.

- Но в некоторых районах правительство запретило прийяи становиться её членами.

- Это верно. Но это уже другое дело. Просто отдельные правители пошли своим путём, и при этом вызвали недовольство местных властей.

- Ах! – воскликнул я. – По крайней мере, теперь мне было точно известно, что имеются документы о делах туземцев, которые мне не разрешено читать. – Ну, если вы сочтёте, менеер, что ваших объяснений по этому поводу достаточно, то хорошо, позвольте мне тогда закончить.

Оказалось, что возложенная на меня дополнительная работа не так проста, как я думал. Неизвестность по поводу того, что действительно думает об этом правительство, взгляд, основанный только на догадках, мог завести меня на ошибочный путь.

И это означало ещё одну возможность спровоцировать собственное падение. Я не мог также толком процитировать то, что произнёс мой начальник: вовсе не обязательно, что он говорил правду. Возможно, он поставил для меня ловушку.

Мне пришлось долго об этом думать. Я просмотрел документы. В конце концов, мне нужно было признать, что мой начальник прав. Только тогда я снова взялся за перо и написал, что правительству действительно следует дать понять, что оно недовольно нападками на Boedi Oetomo. Хотя мне не было нужды произносить много слов. Департаменту образования и культуры, который ежегодно выделял субсидии Boedi Oetomo и до сих пор хранил молчание, следует обратиться к этой организации. Из-за всех этих нападок казалось, что Boedi Oetomo – ребёнок, брошенный в одиночестве посреди рисового поля. Никто не слышит его плача. Поэтому, кто бы ни подошёл к нему, и не высказал своё сочувствие, будет для него даже больше, чем родная мать. Теперь пришло время, когда правительство должно подойти к этому маленькому ребёнку. И лучше всего будет вызвать руководство Boedi Oetomo в Батавию на встречу с главой Департамента образования и культуры. Я предложил, что будет замечательно, если те, кого выберут на эту встречу, сами будут активно заниматься преподавательской деятельностью: так, по крайней мере, можно быть уверенными в том, что они хорошо говорят по-голландски, а это уже даст больше гарантий, что ни одна из сторон не будет разочарована или смущена на этой встрече. Если встреча пройдёт в удовлетворительном ключе, можно будет сделать ещё один шаг вперёд и получить аудиенцию у Его Превосходительства генерал-губернатора. Всё это с оговоркой о том, что никаких сообщений в прессе об этих встречах не будет, чтобы гарантировать отсутствие каких либо новых материалов для следующей атаки Снеевлита.

Не более чем через два дня руководство Boedi Oetomo было принято директором Департамента образования и культуры у него дома. Я, конечно, также присутствовал. Сама встреча проходила на заднем дворе дома, в саду, где был накрыт стол для чаепития.

Гости проявили себя как послушные и услужливые яванские аристократы, ловя каждое слово, сказанное директором Департамента. Они никогда не начинали дискуссию по одному вопросу, и продолжали ждать и отвечать.

Я мог сам наблюдать за тем, как главе Департамента постепенно надоедает их аристократическое отношение к своей государственной службе. Эта встреча может закончиться неудачей. Я что-то прошептал ему. И, следуя моему предложению, высказанному шёпотом, он пригласил их высказывать любые вопросы, какие у них были, либо внести предложения о том, как правительство могло бы помочь Boedi Oetomo решить свои трудности. Похоже, они не были готовы к такому повороту дел. Даже получить сюда приглашение было для них настоящей сенсацией, так что они были на седьмом небе от счастья. И вот, когда им представилась возможность что-то предложить, они, казалось, пребывали в оцепенении. Наконец кто-то попросил правительство предоставить соответствующие места в педагогических школах для выпускников Boedi Oetomo. Ещё один попросил правительство дать свои рекомендации относительно возможности того, может ли Boedi Oetomo основать свою собственную среднюю школу и педагогический колледж. Третий спросил, может ли правительство предоставить учителям Boedi Oetomo, которые обычно не имели специальной педагогической подготовки, возможность повышения квалификации.

Фактически директор Департамента образования и культуры ничего им не пообещал, так как его гости на самом деле толком не объяснили своих трудностей. И ни одна из сторон ничего не упомянула о нападении Снеевлита, хотя было очевидно, что никто не сомневается в том, что встреча состоялась именно из-за нападок, которые нельзя было оставить без ответа.

Секретарь Департамента фиксировал все представленные вопросы и ответы.

Сам директор Департамента, похоже, не привык выслуживаться перед туземцами. Ему никак не удавалось скрыть своё высокомерие. Когда он собирался встать, чтобы объявить собрание оконченным, член руководства Boedi Oetomo спросил, не пришло ли время правительству увеличить представительство Boedi Oetomo в советах районов, которыми управляли бупати.

Директор Департамента образования и культуры встал со своего места, чтобы объявить, что время истекло, и собрание окончено. У него хватило мудрости, чтобы не заниматься поставленными вопросами, потому что они входили в круг полномочий директора ведомства внутренних дел.

Вот так я поднял Boedi Oetomo на новые вершины, чтобы эта организация могла похвастаться собственным престижем и достижениями, и чувствовать себя защищённой от атак Снеевлита. Господин директор не счёл необходимым делать ещё один шаг дальше – обращаться к генерал-губернатору для аудиенции.

На следующий день после встречи ко мне рано утром зашёл начальник и сказал:

- Менеер, – любезно начал он, сильно жестикулируя, – менеер, генерал-губернатор дал нам распоряжение пригласить их к нему. Могли бы вы сделать нужные приготовления, чтобы всё прошло не так неприятно, как вчера?

И я начал готовиться. Тем же утром я вызвал на встречу в контору члена руководства Boedi Oetomo, который явился, облачённый в традиционную яванскую одежду и с портфелем в руках. Ростом он был невысок и довольно упитан. Как только он вошёл в мой кабинет, он поклонился так, как будто произносил речь на школьном торжестве:

- Представитель Boedi Oetomo, Мас Севойо, явился по вызову Algemeene Secretarie. – Говорил по голландски он бегло, и язык его был безупречен: он практически избавился от своего яванского акцента.

Я подошёл к нему и поприветствовал:

- Приятно познакомиться с вами, господин секретарь Boedi Oetomo. Пожалуйста, садитесь, господин Севойо.

Он сел на стул, поставив на пол свой портфель. Я подняла его портфель, положил его на стол и заметил, что на ногах у него кожаные сандалии невысокого качества.

- Господин Севойо, вчера вы не пришли на аудиентцию с директором Департамента образования и культуры, – сказал я, глядя на него.

Как выяснилось, он находился в Джокьякарте, когда получил телеграмму о приглашении на аудиенцию, и опоздал.

- Безусловно, в Джокьякарте вы были заняты разговорами о нападках Снеевлита, верно?

- Ну, можно сказать так: я был занят, но это не совсем так, менеер. Хотя да, пожалуй, можно было бы сказать, что я был немного занят.

- И каков же ответ Boedi Oetomo?

- Мы не собираемся отвечать пустыми словами. Мы ответим делом, — ответил он, как бы обращаясь к доверенному лицу.

- Это, без сомнения, будет лучшим способом. А что именно, к примеру?

- Мы будем работать ещё усерднее.

- Совершенно верно, менеер Севойо. Собака лает…, — сказал я, наблюдаяя за его довольно непроницаемым лицом, которое в то же время могло быть таким откровенным, будто он беседует с родным отцом.

Столкнувшись с таким колониальным чиновником, как я, он, судя по его ответам, был отсталым в организаторском плане. Он никогда не смог бы защитить себя, если столкнулся со Снеевлитом. Его голландский был превосходен, но его образ мышления был таким же ошибочным, как и у его предков. Он казался чистосердечным человеком, и, несомненно, именно эти сильные стороны позволяли ему прилагать неустанные усилия на благо своей организации. При этом у него не было никакой личной выгоды от этого.

- Простите, но я забыл, менеер. Какая у вас была последняя должность на государственной службе? Школьный инспектор или учитель в педагогическом колледже?

- Извините, господин Пангемаманн, но я предпочитаю, чтобы обо мне думали как о человеке Boedi Oetomo, – ответил он, что я счёл довольно хвастливым замечанием. – Работа, связанная с заботой о молодом поколении яванцев, является для нас самой важной.

- Верно, менеер. Кто же ещё должен взять на себя инициативу, как не Boedi Oetomo? Все, кто признаёт отсталость яванского народа, должны последовать вашему примеру. Как счастлив должен быть яванский народ, у которого есть такой лидер, как вы.

- Ах, это слишком высокая похвала, сударь.

- Это заслуженная похвала, менеер.

- Спасибо.

Я сообщил ему о намерении генерал-губернатора лично встретиться с руководством Boedi Oetomo ​​в пять часов вечера в надежде, что сегодняшний разговор не коснется тех же вопросов, которые были подняты вчера. Им следовало бы указать на то, что имеет наибольший интерес для Boedi Oetomo в данный момент. Также я снова ему напомнил, что ни слова об этом не должно просочиться в прессу.

Он поблагодарил правительство за проявленное к Boedi Oetomo внимание, и я отпустил его домой.

Стоя перед дверью, он поклонился в знак благодарности в традиционной яванской манере, пытаясь отдать дань уважения и одновременно поблагодарить.

На этой встрече я могу сделать вывод, что Севойо изо всех сил старался убедить людей в том, что Boedi Oetomo и сам верит в то, что ни один из лидеров организации не действует из соображений личной выгоды. Если бы Boedi Oetomo мог внести хоть небольшой вклад в прогресс молодого поколения яванцев, все лидеры этой организации были бы довольны и счастливы.

Но если бы он вступил в спор со Снеевлитом, то перед ним наверняка возник бы такой вопрос: куда вы ведёте молодое поколение яванцев? Однако Его Превосходительство генерал-губернатор не такой. Он понимающе кивал, полный сочувствия.

Севойо и его друзья изо всех сил старались говорить от имени своей организации. Это отличалось от аудиенции, состоявшейся накануне. Директор Департамента образования и культуры, который также присутствовал на встрече, не проронил ни слова. Может быть, генерал-губернатор предупредил его, чтобы он был более сговорчивым. В этот вечер и сам генерал-губернатор изо всех сил старался быть приветливым и вежливым, чтобы наверстать упущенное. Он даже старался рассказывать всякие анекдоты, что подготовил заранее. Но Снеевлита он не упоминал.

Завершая аудиенцию, генерал-губернатор Иденбург сказал, что он надеется, что между Boedi Oetomo и правительством установится хорошее взаимопонимание, и эта встреча станет полезным началом для народа, который они представляют. Он надеялся, что такое доброе начинание будет продолжено и развито его будущими преемниками.

Томо, один из самых главных основателей Boedi Oetomo, который в настоящее время служил врачом в миссионерской больнице в Блоре, вообще не был упомянут. Как и другие основатели организации.

После этой аудиенции имя Мас Севойо поднялось на новую высоту в колониальных кругах, и было у всех на устах…

11

Срок полномочий генерал-губернатора Иденбурга истёк. Слухи, ходившие о том, что он и второй срок будет занимать пост генерал-губернатора, подобно Ван Дер Капеллену, вследствие мировой войны, были опровергнуты реальностью. Его собирались заменить.

А потом приехал его преемник: Ван Лимбург Стирум.

Церемония передачи власти была очень простой, что соответствовало общей атмосфере сдержанности и беспокойства, царившей в колонии. Она отражала также особые заботы правительства Голландской Индии. Ява пришла в движение. Повсюду волнами бушевали забастовки. В каждом секторе производства и услуг имелись лица, которые учили остальных тому, что важнее всего человеческий труд, а не машины и деньги, и поэтому человеческий труд должен вознаграждаться достойной и справедливой заработной платой. Всё это привело к снижению государственных доходов.

Отъезд Иденбурга не был обставлен так же празднично, как во время предыдущих мероприятий.

Я был одним из тех, кто сопровождал его в порт. И господин Севойо также был среди провожавших. Он выглядел свежо в своем яванском наряде, ловко перемещаясь между бупати и резидентами. Господин Иденбург выглядел не менее свежо и деловито, общаясь со всеми, кто пришёл его проводить.

Когда завизжал корабельный свисток, все начали прощаться и покидать корабль. Последними там оставались сотрудники Algemeene Secretarie, включая меня. Генерал-губернатор горячо поблагодарил нас за нашу помощь, оказанную ему в обеспечении безопасности и правопорядка, и посоветовал прилагать ещё больше усердия для помощи новому генерал-губернатору, Его Превосходительству господину Ван Лимбургу Стируму.

Корабль отплыл.

И, стоя как и все, на пристани, я, подобно другим, помахал ему на прощание. Семья бывшего генерал-губернатора стояла у поручней корабля и махала нам в ответ.

Корабль уходил всё дальше и дальше. Его дым вздымался чёрными клубами, которые становились всё тоньше и тоньше, растворяясь в воздухе Ост-Индии.

Иденбург ушёл. Но покинув Ост-Индию, он положил начало новому обычаю: оказывать дружеское расположение туземным организациям.

Перед своим отъездом ему удалось всё же оставить хорошее впечатление, что он умеет и наказывать, и вознаграждать. Да, Раден Мас Минке, Дувагер, Варди и доктор Чипто получили наказание, но Boedi Oetomo удостоилась награды в виде дружеской аудиенции. Он также оставил нам после себя новую работу, порождённую новыми учениями и новой логикой, что несли Снеевлит и его товарищи. Ситуация ничуть не становилась проще.

Появлялись новые имена, которые затем исчезали. Но были и такие, которые никуда не делись: Сурджопраното, Джоджопраното, Сосрокардоно, Сострокартоно, Гунаван, Гунади, Сукандар, Сукендар. Я с трудом мог отличить одного от другого. Сумантри, Мантри, Суман... Не менее девяноста имён! И все своей деятельностью ясно показывали неприязнь к правительству. У всех были свои подписчики. Остались только государственные служащие, которые ещё не бастовали*.

Их журналы печатались, как грибы в Соло, Семаранге и Джокьякарте. В каждом из этих городов их

__________

* Забастовка означает прекращение работы, в данном случае это слово стало заменой голландского стрейкинг, вошедшего в употребление в 1901 году.

выходило больше, чем в Сурабайе, а также чем в самой Батавии. Журналы тоже выходили в маленьких городках, только не печатные, а трафаретные. Все несли разные взгляды, конфликтующие друг с другом, сочетая в себе европейский и традиционный образ мышления. И почти все эти журналы были на базарном малайском. Общее же их отношение к правительству было таким же: они его не любили.

И не кто иной, как я, должен был метаться туда-сюда, пытаясь за всем этим уследить. Некоторые журналы выходили только один раз, а затем появлялись лишь спустя пять или шесть месяцев, даже если и заявляли, что выходят раз или два раза в месяц. Ни один из них не внял призыву Музейной библиотеки отправить ей свои копии для хранения.

В каждом издании почти всегда присутствовала нападка на другое и ответ на подобную нападку с той стороны. Удивительно то, что во всех этих публикациях мне ни разу не встретилось ни одного спора о религии. Основной спор разворачивался о смысле отечества и средств к существованию. Одно издание твёрдо придерживалось идеи о славе отечества. Именно родина является причиной существования народа, который владеет им, поддерживает, строит и защищает. Другие посылали к чёрту отечество, хоть на Северный полюс: любая земля, что даёт средства к существованию, и есть отчизна. А наше отчизна – это сама природа.

Ссоры и перепалки эти шли без конца.

Впервые в сознании туземцев возникли понятия национализма и интернационализма, хотя они и не использовали эти термины. Всё это тоже были отголоски конфликта там, в Европе.

Вот как обстояли дела. Это напомнило мне лекции, что читал мне господин Л., – все, что рождается здесь, на Яве, есть не что иное, как отлогоски того, что происходит в континентальной Азии, а теперь и в Европе, но не основано на принципах.

Слова господина Л., возможно, я мог бы использовать как временный ориентир. Может быть, Снеевлит пытался научить людей придерживаться принципов. И Баарс тоже уже не ограничивался больше выступлениями на Восточной Яве, но бродил и по Центральной Яве.

И всем этим надлежало заняться генерал-губернатору Ван Лимбургу Стируму. А нам надлежало придумывать схемы и планы и отслеживать их выполнение.

Он въехал во дворец.

На Восточной и Центральной Яве люди начали призывать к повышению заработной платы, отказываясь работать, или, иначе говоря, проводя забастовки. Работники ломбардов в ряде мест даже отказывались заходить на свои рабочие места и оставались снаружи, смешавшись с толпой желающих что-то заложить. Затем к ним присоединились рабочие с плантаций.

Коммерсант из одной крупной европейской компании вышел из себя, назвав рабочих «свиньями»: «Их толкаешь, их тянешь, но они не двигаются, они просто проводят «могок», бастуют и перестают работать».

Могок! – так поступают все свиньи. С тех пор термины «забастовка» и «стрейкинг» были заменены на «могок», как слово, которое все использовали для обозначения забастовки.

Из всех сфер деятельности туземцев именно журналистика считалась самой важной. Конечно, под журналистикой я не подразумеваю журналистику в европейском стиле, а скорее имею в виду статьи в прессе под собственным именем, будь то настоящее имя, псевдоним или даже инициалы. Это новое явление, безусловно, возникло благодаря Радену Мас Минке. Однажды он сказал одному своему другу, что можно обладать разумом до небес, но пока не напишешь пером по бумаге, имя твоё будет потеряно для общества и истории. И как говорила девушка из Джепары: писать – значит работать ради вечности, а журналистика в стиле Ост-Индии представляет собой естественную смесь потребности туземцев в лидерстве и бессмертии.

Имена, которые известны публике, по-прежнему считались ничего не значащими, если их слова нельзя было прочесть на бумаге. То же самое относилось к туземцам в Нидерландах. Варди ничего не писал, зато Састрокартоно вскочил на голландскую сцену журналистики. И хотя он использовал голландский псевдоним, люди знали, кто он такой. Затем приехал Джоджопраното, который в интервью заявил, что пойдёт по стопам Састрокартоно, который был родом из Джепары. Сам он был гражданином Германии, и после окончания военной службы бежал и поселился в Нидерландах.

В этом Джоджопраното было кое-что интересное. Как и я, он был приёмным сыном немецкого аптекаря, и, как и Раден Мас Минке, также является выпускником STOVIA. Писал он в зажигательном юношеском стиле, как на голландском, так и на немецком языках, и совершенно иначе, нежели Састрокартоно, который писал спокойно и убедительно.

Састрокардоно на Яве, похоже, следовал стилю Састрокартоно. Каждое его предложение излучало солидность и спокойствие.

Марко в Нидерландах не заявлял о себе своими публикациями. Да и что он мог заявить со своим плохим голландским и с ограниченными познаниями? Но больше всех огорчала меня Сити Сундари. Она ничего не писала. Мне было неизвестно, учится она там дальше, или нет. Если бы она использовала там своё время для учёбы, то вернувшись в Индию, стала бы высококлассной и способной писательницей.

Так ничего и не написав, Марко и Сундари, казалось, исчезли с шахматной доски. Однако я, Пангемананн с двумя «н», всё равно следил за тем, чем они занимались.

На Яве постепенно забывались имена этих двух людей. Гунаван и Састрокардоно, казалось, становились новыми центрами, а Сорджопраното был двигателем, постоянно искавшим способы обанкротить европейские компании и нанести ещё больший ущерб государственной казне.

В первые дни своего пребывания в должности генерал-губернатора Ван Лимбург Стирум, казалось, не имел ни малейшего желания знать всё это. Персонал Algemeene Secretarie пребывал в напряжении. Ситуация за пределами дворца становилась всё более тревожной. Проправительственные организации утратили инициативу, чтобы перейти в наступление. Мы все подозревали, что Его Превосходительство просто не имеет никакого интереса ко всему тому, что происходит. И если это так, то, возможно, Algemeene Secretarie должна проявить больше инициативы.

Прошла уже неделя, как Его Превосходительство приехал, но так и не встретился ни с кем. От его горничных мы узнали, что генерал-губернатор с женой всё ещё заняты расстановкой мебели. Целую неделю! Тем временем администраторы плантаций и главы европейских компаний уже были на взводе от беспокойства. Они жаждали новой политики, которая была бы твёрдой и жёсткой, чтобы остановить дальнейшее развитие событий.

Спустя девять дней после его приезда мой новый начальник получил приглашение. Вскоре после этого Его Превосходительство прибыл в нашу контору в сопровождении своих адъютантов. Он осмотрел все наши рабочие кабинеты. При этом он вовсе не выглядел угрожающим, много улыбался и мало говорил. В глазах его был безмятежный взгляд, а его слегка лысая голова часто кивала, и редко тряслась.

Через два часа после того, как он покинул нашу контору, поползли слухи: королевское правительство Нидерландов очень озабочено развитием событий в Ост-Индии и особенно на Яве. Нельзя сталкиваться лоб в лоб с растущей агрессивностью туземных организаций, потому что ситуация могла резко ухудшиться.

А это значило, что в ближайшее время к нам в контору будут наведываться представители крупных европейских компаний, которые хотели бы подчинить Его Превосходительство генерал-губернатора Ван Лимбурга Стирума своему влиянию. И это не было чем-то невозможным! Многие генерал-губернаторы находились в тисках Algemeene Secretarie до тех пор, пока считалось, что дань крупных компаний высшим должностным лицам нашей конторы была достаточной.

Я уже вижу, как будет разворачиваться эта игра. И так как я отвечал за дела, касавшиеся туземцев, у меня будет ключ ко всей этой ситуации. Всего одно «да», немного моих подписей, и я буду богат...

Так продолжалась конторская работа в эти дни. Я был подобен пауку, ждущему свою добычу.

Пройдёт максимум месяц, и ко мне в кабинет начнут приходить крупные европейские бизнесмены. Все они будут мило разговаривать со мной, предлагая то и это. Всё, что я захочу получить, само придёт ко мне, всё, что я желаю, всё, чего я жажду. Я дорого обойдусь всему своему начальству. Моя подпись как эксперта сможет ежемесячно приносить мне в сто, а то и в двести раз больше моего жалованья. Как легко было бы жить, сколько было бы радости тогда!

Своё свободное от работы время я использовал для изучения рукописей Радена Мас Минке. Работы по ночам больше не было, так что у меня было время наслаждаться всеми удовольствиями.

И сегодня вечером Риентье де Роо останется у меня дома, как мы и договорились.

Конечно, мне следует отметить кое-что об этой необыкновенной молодой проститутке, которая является самой дорогой и популярной в Батавии.

Ей, наверное, ещё нет и восемнадцати. Если даже я ошибаюсь, и она старше на самом деле, то только потому, что она обладает природным талантом сохранять молодость или очень искусно ухаживает за собой.

Она была вежливой проституткой, умела вести приятную беседу и угождать мужчинам. У голландцев есть поговорка, что хорошему винограду не требуется цветочный букет. И действительно, ей не было нужды когда либо рекламировать себя. У неё никогда не было свободного дня, она всегда была востребована. Если бы я не был таким важным и щедрым человеком, как сейчас, мне, возможно, пришлось бы ждать месяц, чтобы заполучить её.

Сегодня днём ​​я приказал служанке убраться в моей комнате. Она натёрла мелом декоративное зеркало. Матрасы пришлось заменить. А кровать я сам сбрызнул одеколоном. Букеты цветов украшали все комнаты, где она вскоре побывает.

Вечером после принятия ванны я осмотрел себя перед гардеробным зеркалом. Мой живот начал уже вздуваться, щёки – обвисать. Гусиные лапки в уголках глаз заметно увеличились: их стало одной бороздой больше. Но, к счастью, моя кожа ещё не покрылась морщинами. Кто знает, сколько лет ещё суждено продержаться этой коже на моём лице?

Как быстро летит время! Но я чувствую, что всё же выйду победителем. Возможно ли, что меня постигнет та же участь, что и других людей? То, что называется смертью. По крайней мере, мне будет уже за восемьдесят. Я чувствую, что моя сила ничуть не уменьшилась по сравнению с тем, когда мне было восемнадцать. Многие женщины до сих пор хотели меня: чистокровные европейки, индо, не говоря уже о туземках.

Но пока мужчина ещё чувствует себя привлекательным, он не стар! Он всё ещё молод! Вечная молодость. Видите, моя кожа ещё не такая сухая, как у моей жены.

Ели бы Риентье де Роо не была проституткой, я уверен, она захотела бы стать моей женой. А если бы она была моей женой? Стала бы тогда моя жизнь веселее? Сейчас эта прекрасная женщина принадлежала любому, кто мог заплатить. Даже в этом случае я всё же предпочёл её японкам, китаянкам или туземкам. А европейские женщины меня больше не интересовали.

Стоя перед зеркалом, я представил себе тело Риентье, её кожу, её манеры, то, как она относилась ко мне. Ни одного изъяна. На миг я вспомнил красавицу, которую восхвалял Раден Мас Минке. Ту девушку звали Аннелис, и она, должно быть, была такой же красивой, как все остальные. А Риентье, пожалуй, не менее прекрасна. Но я не мечтал о красоте, прикрываясь именем Минке. Минке сейчас нет, есть только его личные мечты. И о Риентье мне не было необходимости мечтать. Мне не было нужды завоёвывать её как доказательство моей мужественности, вроде того, что делал Роберт Сюрхоф. Мне было достаточно позвать её, и вот она скоро придёт.

Было ещё кое-что об этой женщине, что стоило отметить. За несколько лет она стала притчей во языцех, после того как Роберт Сюрхоф стал инвалидом, двое мужчин погибли, сражаясь за возможность быть с ней, ещё трое получили серьёзные ранения, а один торговец потерпел банкротство из-за конкуренции с другим её клиентом.

Но стоит Пангемананну только позвать её, и она обязательно придёт. Я надел длинный галстук, вошедший в моду в Ост-Индии. Тёмно-синий галстук мирно выделялся на фоне белой рубашки. Не успел я надеть штаны, как в дверь постучали. Прежде чем я успел разрешить, вошла служанка, развязная по своему обыкновению, и сказала:

- Гость у вас, господин.

- Я не стану принимать гостей до завтра. Скажи ему, что я уехал.

- Но это полицейский, господин. Полицейский из Батавии.

- Полиция? Скажи ему, что меня нет.

- Но он уже сидит в вашей гостиной, менеер.

- Да порази меня гром!

Я быстро надел штаны и вышел не глядя.

Агент полиции первого класса Саримин сидел, сгорбившись, на низкой табуретке поодаль от дивана. Шляпа его валялась на полу. Он был без обуви. Увидев меня, он вскочил на ноги и отдал честь.

- Саримин!

- Это я, менеер.

- Кто приказал тебе прийти сюда?

- Была необходимость, менеер, и очень, очень срочная.

- Говори побыстрее. У меня нет времени.

- Та, которую вы ждёте, не придёт, менеер.

- Вот наглец! Как ты смеешь так говорить со мной?

- Для этого и прибыл сюда агент Саримин, менеер. Нони Риентье не придёт.

На мгновение я был поражён, затем внимательно посмотрел на выражение его лица.

- Кто такая нони Риентье? – спросил я.

- Та, которая живет в Гондангдие.

- Я такой не знаю.

- Менеер был с ней восемь раз, – стоически произнёс он.

Что задумал этот сумасшедший агент? Неужели он пытается допросить меня?

- Садись, Саримин, – приказал я, и он сел. – Ну, а теперь ясно объясни мне, кто приказал тебе явиться сюда.

- У меня дело, менеер.

Я поразился во второй раз. Мысленно я представлял себе Риентье де Роо на допросе в полиции, и как она рассказывает обо мне и о Роберте Сюрхофе.

- Не ходи вокруг да около. Что за дело у тебя?

- Касательно нони Риентье, менеер.

- Так что с ней?

- Она убита, менеер.

И он рассказал в мельчайших подробностях о том, что случилось. В последний раз её видели с одним молодым китайцем.

- Зачем ты мне рассказал обо всём этом?

- Потому что там было упомянуто и ваше имя, менеер.

- Моё имя?

- Да, оно упоминалось в ходе восьми встреч.

- И кто же упоминал меня?

- Всё здесь, менеер, – он вынул красный кожаный блокнот. – Здесь всё записано, менеер. Упомянуты всё важные люди, включая вас.

- Дай-ка мне посмотреть этот блокнот.

- Этот блокнот не может находиться в чужих руках, менеер. Только агент полиции Саримин может читать его. – Говорил он, опустив голову и не глядя на меня.

- Значит, Риентье умерла? Она и впрямь умерла?

- Умерла, менеер. Но этот проклятый блокнот с её записями не умер. Эта проститутка всё записывала в блокнот, менеер. Я только недавно его обнаружил.

Я знал, что над моим добрым именем нависла угроза. Ещё я знал, что к этому убийству сам я не причастен. Но наверняка тут был замешан Роберт Сюрхоф, и если бы о моей связи с ней стало известно, то это могло бы не только опозорить меня, но и навредить. — Что там сказано обо мне?

- Всё здесь, менеер.

- Дай мне прочитать.

- Вам не нужно это читать, — сказал он. — Вы знаете почерк нони Риентье де Роо?

- Нет.

- Тогда я прав, вам не нужно это читать.

- Кто-нибудь ещё в полиции уже читал это?

- Только я, менеер. Только я, это правда.

- Ладно. Сколько денег тебе нужно, Саримин?

Только сейчас он посмотрел на меня. Лишь на мгновение. Затем снова склонил голову.

- Один из моих детей скоро женится, менеер.

- Ты никого не женишь его. Ты просто играешь, и всё. И ты никогда не выиграешь, хотя всё равно продолжаешь играть. Пятнадцать. Достаточно?

Он засмеялся, это прогнивший шантажист.

- Двадцать?

- Вы получаете жалованье около тысячи в месяц, менеер, а может быть, и больше.

- Кто тебе это сказал?

- Всё это стоит денег, менеер. Даже такси, на котором я приехал сюда.

- Там имеется упоминание о Роберте Сюрхофе?

- Всё, о чем вы, менеер, может догадаться, находится здесь, — сказал он, похлопав по блокноту. Потом положил его обратно в карман.

- Двадцать пять.

- Уверен, вы помните имя принцессы Касируты, менеер. Её имя тоже есть здесь. Вам не о чем беспокоиться, менеер.

- Кто это, принцесса Касирута? — спросил я, изображая изумление. Без сомнения, Сюрхоф рассказал ему о том случае, когда она защищала своего мужа с пистолетом.

Он не ответил. Только встал, готовый откланяться.

- Пятьдесят, Саримин.

- Бесполезно, менеер.

- Тогда я расплачусь с тобой пулями.

- Пули ответят на пули, менеер.

- Сто! Это твоё жалованье за восемь месяцев.

- Моя работа стоит больше, чем восьмимесячное жалованье, менеер. Даже сумма втрое больше этой не заставит меня предать свой служебный долг.

- Когда ты научился шантажировать людей, Саримин?

- Вы можете лучше меня ответить на этот вопрос, менеер Пангемананн. – Он уже было поднял руку в знак прощания. – Ваша работа должна стоить больше, чем девять раз по сто гульденов.

Он хотел девятьсот гульденов, этот грязный шантажист в полицейской форме. Риентье де Роо никогда не получала от меня больше двадцати гульденов, не считая расходов на еду и транспорт. Но Саримин знал, что я потеряю всё, если этот блокнот станет достоянием общественности, — положение, деньги и репутацию. Хотя я также знал, что не могу позволить себе заплатить столько.

- Сколько тебе нужно, Саримин?

- Девятьсот.

- Это слишком высокая цена.

- Просто подняв трубку, вы можете затребовать и получить в десять раз больше.

- Ты обвиняешь меня?

- Вы получили всё богатство и имущество Радена Мас Минке.

- Кто это сказал?

- Все.

Боже мой! Все. Это слух, распущенный сторонниками современного Питунга! Таково единственное объяснение. Возможно, Саримин тоже был одним из его поклонников.

- Кого ты имеешь в виду под словом «все»?

- Я скажу об этом только в суде. Разве это не дом Радена Мас Минке?

Как же далеко зашли эти зловещие слухи! Мне хотелось разбить ему голову.

- Так ты член Syarikat! – бросил я ему обвинение. — Я заведу на тебя дело!

- Хорошо, менеер. Мы встретимся в суде. Простите меня. Моё такси уже давно ждёт меня.

- На мгновение я подумал: не позвонить ли мне в дворцовую охрану и не попросить ли помочь забрать у него тот блокнот. Но это было невозможно. Так о существовании блокнота узнает ещё больше людей.

- Саримин! — крикнул я.

Он остановился, но не подошёл ко мне. Я был вынужден подойти к нему сам.

- Очень хорошо, Саримин. Девятьсот. Но у меня столько тут нет. Тебе придётся взять триста в качестве залога.

- Отлично, менеер. Но блокнот пока останется со мной. Вы не можете прикасаться к нему, не говоря уже о том, чтобы владеть им.

- Подойди, и я дам тебе денег.

Но он был слишком умён, чтобы подойти. Я хотел было пригрозить ему своим револьвером. Мне пришлось использовать то, что осталось от моего месячного жалованья — триста гульденов. Он отказался выдать мне расписку, и, казалось, даже неохотно брал у меня деньги, сказав:

- Вы зайдёте ко мне домой через неделю, чтобы заплатить остаток и получить блокнот.

- Ты настоящий подонок, Саримин!

- Думаю, есть подонки и похуже меня, менеер. Агент полиции первого класса, такой, как я, теперь сможет спокойно уйти на пенсию!

Он поклонился и попрощался, сжимая три сотни в руке. И я понятия не имел, как мне получить остальные деньги в течение семи дней.

Вернувшись в дом, я рухнул на диван. Бессильный в своём гневе, я чувствовал себя совершенно одиноким в этом мире. Куда бы я ни посмотрел, отовсюду мне виделась угроза. Я чувствовал себя так, как, должно быть, чувствовал себя отец девушки из Джепары и отец Сити Сундари. Боялся потерять свою должность, что означало потерять всё. Прежде мне ни разу не приходилось сталкиваться с вымогателями. А теперь даже обычный полицейский агент первого класса осмелился так поступить со мной! Может быть, я уже не бреду по грязному болоту, а полностью провалился в него!

Потом мне пришла в голову мысль. На моём лице появилась улыбка. Зачем мне бояться? Я тоже могу сделать так же! Я могу шантажировать людей, у которых есть гораздо больше, чем у меня, богачей, у которых добра больше, чем им нужно.

Я вскочил. Я не должен колебаться. Я должен осуществить эту идею. Что плохого в шантаже, пока никто не узнает? Моё имя не должно быть запятнано.

- Есть! — крикнул я своей служанке.

Но как только мне подали обед, я потерял аппетит.

Я ощущал пустоту. Вспомнил, что тело Риентье де Роо не сможет утешить меня сегодня. Она превратилась в сорокадевятикилограммовую груду плоти, которая, вероятно, уже начала гнить. Как странно складывается жизнь. Ещё вчера все богатые и знатные мужчины желали её. Сегодня ни один не нанесёт ей визит, чтобы увидеться с ней.

Как хрупка человеческая жизнь. Вчера люди были готовы умереть за то, чтобы быть с ней. Теперь она осталась просто воспоминанием для нескольких человек, которым было бы слишком стыдно рассказывать своим семьям о своём знакомстве с ней.

Новость об убийстве Риентье де Роо на следующий день стала главной новостью на передовицах всех газет Батавии и Бандунга. Прочитав их все, я пошёл прямо к своему начальнику, намереваясь попросить взаймы из кассы конторы наличными. Но мне было стыдно просить. Всё, что вырвалось у меня из уст, был вопрос:

- Есть ли какие-нибудь дела, над которыми я мог бы поработать?

- Довольно много, но над ними пока не нужно работать.

В конце концов, я попросил себе отпуск на два дня. У него не было возражений. Я отправился прямо в Javasche Bank. Деньги я занимал там. Итого тысяча пятьсот гульденов. Я прыгнул в такси и поехал в Батавию.

Найти Саримина было не так просто. Он весь день дежурил. Я сидел и ждал его у него дома. Его жена начала беспокоиться из-за моего присутствия. Я извинился и сказал, что зайду позже. Вышел из дома и провёл следующие несколько часов, просто расхаживая по улицам. Я вернулся, но Саримина всё ещё не было. Тогда я снова ушёл и купил дневную газету. О Риентье де Роо появилось ещё больше сенсационных известий. Я купил вторую газету. Она была не менее потрясающей. Ещё я купил китайскую газету на малайском языке, и новости в ней были ещё более сенсационными. Всё это может обернуться для меня катастрофой. Всё!

Когда я вернулся в третий раз, Саримин наконец-то вернулся.

- Газеты становятся всё более сенсационными, менеер.

- Где эта вещь? — перешёл я сразу к делу.

- Если вы привезли с собой свою, то можно будет прогуляться куда-нибудь.

И мы ушли. Я поклялся себе, что буду всё время настороже при любой возможности.

Идя по тёмному переулку, я прошептал:

- Мне следовало бы выстрелить тебе в голову прямо здесь. Никто никогда не узнает.

Я действительно хотел это сделать. Но я никогда не осмелился бы на это, пока не узнаю наверняка, что блокнот был у него с собой.

- Да, именно это я и думал сделать с вами, – нагло ответил он.

У меня закипела кровь в жилах.

- Не зли меня.

- Знаем мы таких, как вы, менеер, — ответил он. — Если бы я сейчас вонзил в вас свой нож, менеер, вы бы тоже узнали, кто такой Саримин. Но мы просто честно всё решим. Мне нужны деньги. Вам нужно защитить своё доброе имя, нужно сохранить должность и звание. Разве я мало сделал для вас? Я мог бы передать этот блокнот вашему начальству, и тогда у вас возникли бы большие проблемы, — ваши дети стыдились бы такого отца, как вы.

- Лдано, тогда давай будем относиться друг к другу честно.

- В чём я был несправедлив к вам?

Мы зашли в придорожное кафе и что-то заказали поесть. И пока мы ели, он всё время украдкой посматривал на меня.

- Давай покончим с этим, — прошептал я, пока ел.

- Позвольте мне сначала сосчитать, сколько вы принесли.

Продолжая есть, я вынул из довольно тяжёлого портфеля пачку серебряных рупий – двадцать пять штук. Затем вынимал ещё, и ещё, пока они не достигли ста гульденов.

- Ещё четырёх не хватает, — напомнил он мне. Его глаза внимательно следили за мной, пока он стаскивал с шампура очередной один кусок шашлыка.

- Тебе хватит и сотни. Иначе я обанкрочусь.

- Хотите, я подниму цену до тысячи? Его глаза внимательно смотрели на меня.

Я вытащил ещё четыре монеты, сложил их на скамье, где мы сидели, между ног.

- А где твой капитал? — спросил я.

Он достал из ситцевого мешка красный блокнот.

- Вот, — сказал он. — Но это только копия.

- Копия? – Я перестал есть и отложил ложку.

- Не волнуйтесь. У меня есть оригинал. Я не хочу, чтобы потом на нём нашли мои отпечатки пальцев или запах моего тела.

- Ну и сволочь же ты! – прошептал я.

- Не более, чем вы сами, менеер.

Мои подозрения достигли апогея; может быть, он меня просто обманывает?

- Я просил оригинал и копию.

- Я сожгу оригинал в вашем присутствии, менеер, когда всё будет улажено, – раздражённо ответил он. – Эй! Принеси керосина. – Он бросил монету трактирщику.

Трактирщик вышел на улицу, и кафе опустело.

Тогда он вынул из кармана шёлковый кисет, и внутри него оказался небольшой, но довольно объёмистый блокнот.

- Менеер, вы получите эту вещь, как только то, что я хочу, переместится в мою ситцевую сумку. Если вы мне не верите, то ваши триста гульденов, что вы уже заплатили мне, просто пропадут, и мы не будем иметь с вами отныне ничего общего.

Казалось, я не мог запугать этого прогнившего ублюдка. Если бы я мог использовать его вместо Сюрхофа, то возможно, добился бы большего успеха. Мне было жаль, что я встретил его только сейчас.

- Ладно, возьми деньги, пока не пришёл трактирщик.

Он взял бумажный свёрток, в котором была стопка рупий, и, пересчитав, положил её в свою ситцевую сумку.

- Вот теперь всё в порядке, менеер. В конце концов, у негодяев тоже есть честь, не так ли? – нахально сказал он и протянул мне небольшой шёлковый кисет, в котором был толстый блокнот. – Вот ваша вещь, и будьте довольны. – Он протянул руку, чтобы объявить, что сделка завершена.

- Подожди-ка, – я отказался пожать ему руку.

Взяв блокнот и пролистав его содержание, я обнаружил, что там действительно был женский почерк. На первой странице стояло имя Риентье де Роо, место и дата. На оборотной стороне – почерк мужчины, который требовал от неё регулярно записывать имена лиц, вступающих с ней в сношения, чины, должности, даты, время и место. Я узнал этот почерк – он принадлежал Роберту Сюрхофу. И я поверил, что это и есть оригинал.

Затем я протянул ему руку. Мы обменялись рукопожатием, после чего пришёл трактирщик, неся керосин. Саримин сжёг в моём присутствии красный блокнот и его копию, затем дал трактирщику один блестящий серебряный гульден.

Трактирщик молча наблюдал за происходящим, не пытаясь задавать вопросов.

- Ладно, – снова начал Саримин. – Менеер, побудьте здесь минут пять, потом можете спокойно уходить. Только пять минут, сударь, не забудьте. – Его голос понизился до шёпота. – Если вы уйдёте до истечения этого времени, никто не гарантирует вашу безопасность.

Он встал, кивнул мне в знак уважения и вышел во тьму ночи, где растворился.

Сидя в такси и возвращаясь домой в Бёйтензорг, я никак не мог не оправиться от удивления, как туземцы могли произвести на свет такого невероятного ублюдка. Как только я пришёл домой, я набрал на телефоне номер полиции Батавии и попросил начальство проверить биографию Саримина, Спустя пять минут мне открылось, что он был приёмный сыном в семье индо, глава которой умер от туберкулёза.

Сам он проявил себя в полиции весьма способным агентом, так что смог быстрее других дослужиться до звания агента первого класса.

Я подумал, что он впитал в себя всю европейскую изобретательность. Такие преступления никогда не были известны в криминальной истории туземцев. В любом случае, хитрый он или нет, но я немало потратился из-за него. В записках Риентье де Роо моё имя действительно упоминалось восемь раз. Остальные имена вполне могли быть вымышленными, но некоторые из этих людей были мне знакомы. Все они занимали видные должности и были высокими чиновниками. Имя Роберта Сюрхофа упоминалось только один раз на первой странице – он приказывал ей вести записи. В записях также упоминались суммы, полученные ей от тех, кто к ней ходил, и их имена. Также было обозначено там и то, сколько она передавала Р.С. из этих денег (возможно, то было сокращение от имени Роберт Сюрхоф). Эти суммы увеличились с тех пор, как Роберт Сюрхоф лёг в больницу Бандунга, и вплоть до последних записей.

За последние полгода она всё чаще принимала у себя китайцев, и с каждой неделей их становилось всё больше. В последние месяцы своей жизни она записывала в блокноте только китайские имена, за исключением моего имени в самом конце. Последняя дата была сегодняшней. Значит, она умерла перед самым своим отъездом в Бёйтензорг для встречи со мной.

Я испытывал неимоверную благодарность за то, что получил этот блокнот. Даже несмотря на то, что в нём не было ничего такого, что могло бы слишком скомпрометировать меня, этого было достаточно, чтобы я пострадать из-за публичного позора.

В течение нескольких ближайших месяцев я буду испытывать нехватку денег, но останусь таким же безупречным Пангемананном, как всегда.

Риентье! Какой же короткой оказалась твоя жизнь! Женщина! Ты ненадолго вошла в мою жизнь, принеся с собой историю, не похожую на других. Но ты всегда оставалась женщиной. Женщина была создана богом для мужчины, а мужчина для женщины. Ты выбрала свой способ предложить себя мужчинам, не такой, как у мадам Пангемананн, и не такой, как у Аннелис с Минке, или Анг Сан Мей с современным Питунгом. Правда ли, что католичка Анг Сан Мей могла отдаться протестанту Хоу А Со, а затем и мусульманину, этому современному Питунгу? А как Саникем отдалась Герману Меллеме? Как же много разных путей, соединяющих женщин и мужчин! И правильно ли будет вообще утверждать, что женщины сами предлагают себя мужчинам?

Мадам отдавала себя месье Пангемананну на основе взаимной привязанности, также как Аннелис – Минке. Риентье предлагала себя любому, кто способен заплатить столько, сколько она хотела, но суть была та же. Саникем отдалась из-за форс-мажора, из-за непреодолимой силы, превышающей её собственную. А как же Анг Сен Мей? Ради чего она отдалась современному Питунгу? Я мог понять, что связывало её с Хоу А Со: схожесть идеалов, освобождение Китая, что делало их обоих сильнее. Но при чём тут современный Питунг?

Я выясню, правдива ли эта история или нет, но кажется, что она не столь убедительна.

А как же Риентье и Сюрхоф? Ведь она даже содержала его всё это время, вплоть до того дня, когда он стал инвалидом и уже не мог промышлять своим привычным бандитизмом.

Как же много секретов между женщинами и мужчинами, которых я не знаю. По крайней мере, реальность такова, что Риентье больше никогда мне не отдастся. Никогда. Она умерла, однако я не чувствовал никакой потери. Мадам Пангемананн ушла от меня, но и тогда я тоже не чувствовал потери. Меня покинули дети, и опять я не чувствовал потери. Почему тогда я должен был чувствовать потерю, если меня лишат должности, а моя репутация будет запятнана?

Ты стал асоциальным типом, Пангемананн, ты думаешь только о себе. Ты начал привыкать к тому, что мир вращается вокруг тебя и для тебя. Есть только ты один, и все свои мысли и знания ты теперь применяешь для оправдания себя и своих страстей. Ты обожествил себя. Ты стал бесполезным для самого себя, Пангемананн. Даже мелкий бандит Саримин, шантажист, победил тебя! Таков результат твоей жизни. Если ты собираешься быть тем Пангемананном, которым являешься сейчас, то тебе не стоило поступать в университет и учиться, Пангемананн! Неграмотные деревенские дети могли бы добиться того же, и даже стать умнее тебя! Обломов, мечтавший о рае на земле и рае на небе, не ударив ради этого и пальцем о палец, пожалуй, тоже мог бы быть лучше тебя. Он не причинил никому вреда, кроме самого себя, став всего лишь посмешищем для всех. А тебе конец, Пангемананн, капут! Капут! Капут!!!

Драматические сообщения о Риентье де Роо всё чаще появлялись на передовицах ост-индийских, голландских, малайских и китайско-малайских газет, которые копились на моём столе. Они печатали её имя, имена, подробности убийства, имена причастных людей. Новости достигли апогея, когда дело было передано в суд.

Пятнадцать дней — не малый срок. На две недели у меня пропал аппетит. Разум мой притупился. Сердце то и дело бешено колотилось. Был только один приговор, которого я ждал: приговор, в котором упоминалось бы моё имя. Один приговор, одна фраза, от которой сердце моё разобьётся, и жизнь закончится. Я последую за Риентье на тот свет. Я читал молитву каждый день; ту единственную молитву, которую произносят все люди в этом мире: Саримин, не предавай меня. Да, Саримин, спаси мою честь, хоть бы даже это и была честь бандита. Да, Саримин, спаси меня, Саримин, Саримин!

Моё сердце особенно учащённо билось тогда, когда я читал то, что сообщал Тан Бун Ким. В своих методах Тан Бун Ким, как и полиция в целом, использовал местные приёмы расследования, допросов и инспекций. Шаг за шагом он приближался к тому месту, где я находился.

Я поспешно запросил отчёт о нём. Оказалось, что этот юноша был бедным местным китайцем, живущим при храме в старой Батавии. Работой его было просто писать и всё. Никто не знал, у кого он выучился письму и чтению. В отличие от Ли Ким Хока, получившего специальное образование у пастора Хоорнсмы, он не писал на общие темы, и казалось, что он больше специализируется на криминальных историях.

- Я сегодня не принимаю гостей, – сказал я служанку. – Я не хочу, чтобы меня кто-то беспокоил. У меня и так достаточной головной боли… – Я представлял, как Саримин шпионит за мной, а Тан Бун Ким подглядывает в бинокль из-за забора. – Даже если это будет кто-либо из полиции, говори, что меня нет, понятно?

- Я ваша покорная слуга, менеер. Но господин, только не пейте слишком много. Я устала уже мыть полы.

- Разве это не твоя работа?

- Конечно. Но мне ещё столько всего нужно постирать, – запротестовала она.

- Тебе нужна дополнительная помощь?

- Нет, менеер, я могу справиться с этим сама.

- Тогда хватит, оставь меня в покое, я поработаю пока.

Я взял рукопись «Мир человеческий» и начал читать её, наверное, в сотый раз. Длинные пометки, сделанные на полях страниц карандашом, указывали на ту часть, на которую следовало обратить внимание: переход от туземного образа мышления к европейскому, изменения во вкусах и взглядах.

И всё это всегда возвращалось к Саникем.

Я однажды и впрямь обсуждал эту необыкновенную женщину с господином Л. Мог ли кто-то из первобытного общества совершить скачок через века? Он улыбнулся, и эта его улыбка напомнила мне фразу, сказанную современным Питунгом: не стоит недооценивать способности другого человека. Господин Л. попытался объяснить мне, что всего за пятнадцать лет обучения даже человек уровня каменного века мог достичь такого же уровня знаний, что был достигнут на Западе. В то время как здесь, в Ост-Индии, менеер, продолжал он, туземцами обычно руководили женщины. Можно было даже доказать, что своим величием империя Маджапахит была обязана не кому иному, как Гайятри, королеве-основательнице династии Маджапахит, которая сделала возможным появление премьер-министра Гаджах Мады, который благословлял и оправдывал её идеи и действия.

- Я заперла буфет на ключ, господин. До завтра не пейте, – прошептала мне на ухо служанка.

Какой же властью надо мной сейчас обладала эта служанка. Саникем явно не такая. Она завоевательница, властная женщина. И эта тоже хочет господствовать. Правда ли, что у женщин есть склонность завоёвывать мужчин и держать их в своих руках? Такой была и Пия в «Дитя всех народов» и мать Пии. А как же Анг Сен Мей? И Минем, и мать Минке. Как её звали? Господин Л. сказал, что в Ост-Индии женщины обычно стоят за всеми великими достижениями. Даже собственное имя матери Минке было позабыто всеми в жизни.

Я встал. Мои мысли всё ещё были переполнены всеми этими вещами.

- Ключ от буфета у меня, господин. Я его вам не отдам.

Она, как оказалось, всё это время стояла позади. И всё равно она не отдаст мне ключ.

Я стоял перед ней, уперев руки в бёдра. Она совсем не боялась меня.

- Какое твоё настоящее имя?

- Тумина, менеер.

- У тебя нет мужа?

- О, менеер, вы спрашиваете меня о муже и обо всём таком?

Держа в руках рукописи современного Питунга, я вошёл в свою комнату, запер дверь и в последний раз взглянул на себя в зеркало.

Ты тоже стареешь, Пангемананн, Жак. В этом мире никто не позаботится о тебе, кроме Тумины. Она позаботится обо всех твоих потребностях в этот последний одинокий период из того, что осталось у тебя от жизни. Все за пределами этого дома пытаются разорвать тебя на части и поглотить.

Ах, короткая жизнь у меня осталась. Почему я должен жить так жалко? Почему? Саримин может снова на тебя надавить.

Тан Бун Ким может однажды без твоего ведома услышать, как дух Риентье де Роо шепчет ему: а почему бы не объявить и твоё имя в своей газете? Начнётся суд, и тебя могут вызвать уже не только как свидетеля... Неужели никто не узнал ещё, что у Риентье должно было быть свидание с тобой перед тем, как она умерла? У тебя может быть дюжина алиби, но не ты ведёшь это дело, а прокурор! У него будет свирепое выражение лица, он будет трясти кулаками, выдвигать обвинения. Он может сделать это со мной! А судья станет гримасничать, скаля зубы. И Джан Тантанг, и Хоу А Со, и Дарсам, и семейство Де Ла Круа, и Коммерс, и Саникем, и Пия, и Минке, и все свидетели дадут показания против меня, присоединятся к обвинениям, будут вопить и кричать.

О боже! Боже!

И вдруг судебное заседание куда-то провалилось, и в дверь моей спальни кто-то постучал с той стороны двери.

- Менеер! Менеер! Вставайте! Что с вами, менеер?!

Я задыхался. Я встал с кровати. Всё тело моё обмякло. Я доковылял до двери и открыл её.

- В чём дело, господин? – она была ошеломлена, увидев, в каком я состоянии. – Что с вами такое, менеер?

- Принеси мне выпить.

Она схватила меня и повела обратно в постель.

- Я принесу вам, господин, но только не выпивку.

- Бренди! Принеси мне бренди!

- Я принесу вам только питьевой воды, господин.

- Ты хочешь, чтобы я убил тебя? Я стреляю...

- Тогда я просто уйду отсюда.

- Нет, не уходи. Принеси бренди.

- Только воды.

- Бренди!

- Воды!

- Бренди!

- Я хотела бы уйти отсюда, менеер. Выдайте мне моё жалованье.

- Помоги мне подойди к столику с телефоном.

Она помогла мне дойти, по-прежнему поддерживая меня, когда я звонил доктору, человеку, который абсолютно ничего обо мне не знает. Но, хоть это и врач, ему всё же платили за его помощь. И он должен был сделать всё возможное в таких условиях, независимо от того, мог пациент заплатить ему или нет. Это только я и мои коллеги живём за счёт чужого горя.

По телефону мне ответила женщина: голос по ту сторону проводов был явно женский. Господина доктора нет дома. Тогда я передал для него послание и сообщил свой адрес. Затем Тумина отвела меня обратно в постель, накрыла меня одеялом и опустила москитный полог. Если бы здесь были Полетт или Деде... Нет, не Риентье: она бы, наверное, сбежала от меня. А как насчёт Аннелис, что бы она делала?

В горле у меня было всё сухо, а мочевой пузырь переполнен. Мне нужно было в туалет. Каким же слабым и беспомощным было моё тело. Неужели это признаки приближающейся смерти?

Мои руки потянулись к краю кровати.

- Да, менеер.

Я видел, как Тумина очнулась ото сна. Она спала на коврике у моей кровати. Она откинула москитный полог, как мать для своего любимого ребёнка.

- Я вам подготовила ночной горшок, менеер, и ещё бутылку воды.

- Бренди.

- Я проверила, буфет пуст, менеер. Есть только пресная вода.

Она повела меня в угол комнаты, туда, где я мог справить потребность.

- Выключи свет! – приказал я.

- В самом деле, менеер, вам что, стыдно из-за меня? Разве я не забочусь о вас, господин?

Вернувшись снова в кровать, я в сотый раз посмотрел на эту женщину, имя которой только что узнал. Она молодая, сильная, и, наверное, добрая.

- Какое у тебя жалованье? – прошептал я ей на ухо.

- Когда в доме ещё была хозяйка, господин, две рупии.

- Почему когда тут была хозяйка?

- После этого и до сих пор я так ничего и не получила.

Боже мой! Сколько уже месяцев Полетт нет здесь? Сколько? О боже! Я больше не мог считать… – Бренди!

- В буфете больше ничего нет.

- Иди в магазин. Принеси мне бумагу, перо и чернила.

- Идите спать, менеер. Уже почти утро. – Она снова накрыла меня одеялом и растёрла мне кончики пальцев на руках и ногах. – Холодно вам, менеер. Может, мне сделать вам травяной бальзам?

Вдруг послышался какой-то невнятный звук.

- Что это?

- Кто-то стучит в дверь снаружи.

- Кто там? – Тан Бун Ким? Саримин? Питунг? Это современный Питунг? Только бы она не ушла. – Не открывай дверь.

Служанка вышла из комнаты, говоря, что пришёл врач. Я ей не поверил.

- Нет. Не уходи. Не уходи. Не открывай дверь.

Но она ушла, и я начал задыхаться.

Врач выписал мне бюллетень на две недели. Сообщения об убийстве Риентье де Роо стали появляться реже, а затем и вовсе затихли.

Одна только Тумина заботилась обо мне. И была полна решимости не давать мне спиртное, выполняя всю работу по дому. Я даже не знал, откуда она берёт деньги. Еду мне она готовила очень простую, обходясь иногда без мяса, яиц и масла: только рис и немного зелени. Но я на удивление мог много съесть такой вот «козьей» еды сколько угодно.

Кассир из конторы намеренно навестил меня дома, чтобы выплатить жалованье за вычетом того, что я был должен банку. Я также попросил его помочь отправить деньги моим жене и детям в Нидерланды.

- Оставшихся у вас денег, менеер, не хватит на врача, – сказал кассир.

Он был прав. Когда здесь была Полетт, у меня никогда не было проблем с деньгами, ни в первые годы нашего брака, ни когда родился наш младший ребёнок. Единственным человеком, который протянул мне руку помощи теперь, была эта деревенская женщина, чей малайский был сильно перемешан с суданскими словами.

По словам господина Л., пока это не связано с сексуальными вопросами, однажды вы тоже откроете для себя необыкновенную туземку, которая на голову выше любого мужчины. Так повелось ещё с древних времён, менеер. Разве не справедлива была похвала, которой удостоилась королева Шима? А теперь мир, наконец, восхищается Тьюет Ньяк Дхиен благодаря её лидирующей роли в борьбе ачехцев против голландцев.

Значит, он поверит и в величие Саникем. Я уже не говорю о принцессе Касируте. Не говорю о Сундари. Не говорю о Рохане Кудус из маленькой деревушки напротив Форт-де-Кок на Западной Суматре. За пределами Явы тоже рождались женщины-первопроходцы. И вот теперь рядом со мной сейчас была Тумина – неграмотная деревенщина, которая знает только свой родной язык и ни одной книги в жизни не читавшая, воспитанная только на историях из Махабхараты и Рамаяны, устной Панчатантре и суевериях своей деревни.

Но она дала мне всё, что знает о добродетели. А также отдала саму себя.

Разве жизнь не становилась всё более странной? Или это просто я сам стал чужим всем и самому себе?

Ах, наверное, я знаю, почему так беспокоюсь. Всё это время я ничего не читал. Не мог читать. Тумина вырывала из моих рук любые бумаги. Эта деревенская женщина с каждым днём ​​становилась всё сильнее и сильнее, делая меня всё более зависимым от себя. Возможно, такой же, как Тумина, была королева Шима в древние времена, или, наоборот, королева Шима была похожа на неё.

Я дал ей десять гульденов и спросил, для чего ей столько денег.

- Чтобы оплатить долги за продукты, менеер.

О боже! Это же мои траты. А я не мог дать ей больше. В этом месяце я всё ещё оставался на мели.

Этот дом, что раньше принадлежал Минке, вероятно, приносил несчастье. Я вышел из дома, пытаясь добраться до конторы. В моём кабинете было тихо, пыль покрывала всю мебель. Выглядело всё здесь мрачно. Де Ланж когда-то лежал здесь, распростёртый у ножек стола после того, как выпил яд. Он выбрал самый лёгкий путь, чтобы положить конец своей жизни. Возможно, смерть — самый привлекательный товарищ. Или может быть, смерть была концом всего. Однако люди верующие считают смерть только началом, началом новой жизни в загробном мире. Благодаря образованию я стал верующим. Если бы Де Ланж выбрал для себя перерождение потому, что больше не мог выносить эту жизнь, то выбрал бы он новое рождение, потому что ему было скучно умирать?

Вошёл Николас Кнор, принеся свои извинения, что мой кабинет так запущен.

- Никто из нас не посмел сюда войти, – сказал он. – Сейчас я принесу вам газеты, что скопились за всё это время, сударь.

Я сел в своё кресло. Кнор вернулся со стопкой газет, вежливо положил их мне на стол. Поверх этой стопки лежал большой конверт, отправленный по почте и адресованный лично мне. Когда я его открыл, оказалось, что в нём было три экземпляра книги о Питунге, написанные Ж. Пангеманном. Я должен быть счастлив, но нет, у меня не было никакого желания читать даже одну страницу. Также там было ещё одно объявление, что книга Коммерса «Ньяи Паина» скоро выйдет в свет. Вполне возможно, что это был ни кто иной, как лучший друг Минке Коммерс, о котором писал в своих произведениях этот Питунг наших дней.

Внезапно этот Коммерс привлёк моё внимание. Мне доводилось много слышать это имя. Я быстро составил текст телеграммы, запрашивая информацию из Сурабайи о том, кем на самом деле был Коммерс.

Затем я на три часа погрузился в изучение малайских газет, когда пришёл ответ из Сурабайи: Коммерс, журналист, недавно погиб в Сурабайе в результате несчастного случая: его домашний питон, которого он держал у себя, обвился вокруг него и раздавил ему позвоночник и руки. Все его животные отошли зоопарку Сурабайи.

Даже он оставил что-то после себя. А что я дам миру, прежде чем умру?

Умру! Умру! Что лучше – умереть, или жить вот так? Я ведь также могу дать что-то миру. Я вызвал посыльного и приказал ему взять одну из книг о Питунге и послать её по почте по адресу Радена Мас Минке в ссылке.

Тем временем в приёмной меня уже ждал представитель сахарного синдиката.

Молодой ещё человек, стройный, без растительности на лице и без единой морщины, протянул мне руку, и на лице его ясно читалось высокомерие от того, что ему приходится иметь дело с туземцем.

- Мне порекомендовали прийти сюда и познакомиться с вами, менеер, – сказал он. – Я несколько дней не мог увидеться с вами, потому что вы были больны. Однако выглядите вы по-прежнему неважно.

Он положил руки на стол. На его пальце имелось кольцо с крупным бриллиантом, окружённым более мелкими камнями, чей голубовато-белый свет искрился и вызывал в моём сердце чувство грусти.

- Видимо, вам нравятся бриллианты, – вдруг сказал он.

- Вы, наверное, хотели бы что-то обсудить? – спросил я.

Он уже успел пообщаться с моим начальником и рассказать ему о проблемах на плантациях сахарного тростника в Центральной, Восточной и Западной Яве. Я не мог следить за всеми его словами. Мне казалось, что в мой лоб врезается огромная шишка. Говорил он больше получаса. Я только слушал, одну половину его слов понимая, а другую – нет.

- Похоже, вы ещё не совсем здоровы, менеер. Я могу вернуться завтра или послезавтра. Прошу прощения.

С этими словами он извинился и вышел, в то время, как у меня раскалывалась голова. В моём черепе словно шарики подскакивали и вертелись брошенные фразы. Я знал, что на самом деле мне больше не придётся так страдать. Но может быть, я утратил веру в себя? Разве всё, что ещё осталось во мне, не было всего лишь лавой из страстей, готовой в любой момент вырваться на свободу? Да, жажда уважения и репутации была источником всего того, в чём я так нуждался, и что меня угнетало. Моё тело было всего-навсего сосудом, в котором различные страсти боролись между собой за превосходство. Там не было осколков моей прежней веры в себя, чтобы можно было как-то сопротивляться им. Всё это было уничтожено.

Я вернулся домой до закрытия конторы, и встретил меня не кто иной, как Тумина. Обычно первой меня всегда встречала собака Марка, Айви. Но кто знает, где сейчас тот пёс, жив ли ещё, или мёртв? Я даже и не думал больше о нём.

Тут совершенно неожиданно подъехал на своей роскошной машине тот молодой человек из сахарного синдиката. В лучах послеполуденного солнца блестели карбидные лампы, а шипы колёс были сделаны не из дерева, а из стали, и ярко отливали белым светом, как и гайки колёс. Он приехал один, без водителя.

- Как поживают мадам и дети в Европе? – спросил он, словно задавая тему для разговора.

Таким вопросом он мог бы меня убить. И убьёт с улыбкой на лице.

- Мои коллеги из банка в Батавии, менеер, – продолжал он, не обращая внимания на мой страх из-за ответственности за семью, – разъяснили мне ситуацию. У вас не осталось ни цента у них на депозитах.

- Но менеер! – воскликнул я удивлённо.

- Вы, видимо, позабыли, кто я – представитель синдиката.

- Значит, перед вами открываются даже запертые двери банков?

- Короче говоря, менеер, мы рассматриваем всё это так: вам не приходится больше думать о своей семье в Европе. Вы, конечно, понимаете наши добрые намерения в отношении вас. Просто отправьте нам счёт от своего врача. Обо всём мы позаботимся. Если вы, сударь, в это трудное время не покинете Батавию и Ост-Индию, всё будет хорошо.

Наш диалог оказался весьма прямолинейным, прошёл просто, но принёс мне отнюдь не такую простую выгоду.

Как только его машина исчезла из виду, я понял, что на самом деле теперь вся моя вера в себя угасла вместе с иллюзиями о том, что мне удастся спастись каким-то чудом по милости божьей. Я узнал, что полностью отдался на волю законов человеческих взаимоотношений и законов природы. Я обнаружил силу этих законов.

Я больше никогда не заболею из-за конфликта между тем, чему меня учили, и реалиями жизни.

За пределами моего дома и конторы происходило движение, которое практически можно было сравнить с тем, что имело место до Французской революции: оно сияло всё ярче и ярче, и вот-вот было готово достичь точки кипения. Но отличие о того периода, что предшествовал Французской революции, заключалось в том, что здесь не возникло ни одного крупного философа, не было никакой концепции, никакой философии. После изгнания Минке ни один из туземных лидеров не попытался вступить в контакт с другими странами. Все они были как лягушки, преющие от жары в собственном изолированном болоте. Сама идея о том, чтобы пригласить к вмешательству кого-то извне, даже не приходила им в голову. Борьба за лидерство между ними была такой же ожесточённой, как и борьба за то, чтобы стать лидером нации. Не имея чётких идей, которыми можно было руководствоваться, это движение выродилось в гонку к нигилизму

Его Превосходительство генерал-губернатор Ван Лимбург Стирум до сих пор так ничего и не предпринял. Мы вместе с моим начальником разработали план, чтобы Его Превосходительство осознал всю серьёзность ситуации. Однако он ещё не очнулся от своего равнодушия. Сговор между нами обоими состоял в том, чтобы побудить полицию предпринимать каждый раз действия против туземных националистов, однако суды не были такими же суровыми, как полиция. Мы были разочарованы, узнав, что Его Превосходительство вызвал к себе директора Департамента юстиции, которому дал устное приказание не рассматривать с особым пристрастием все дела, касающиеся движений туземцев, не применять к ним чрезмерные наказания, а любой акт саботажа рассматривать просто как обычное уголовное преступление, и любое правонарушение расследовать в соответствии с действующими положениями закона.

Но через полмесяца все эти вопросы, казалось, исчезли из моей головы с возобновлением судебного процесса по делу об убийстве Ринтье де Роо. За день до начала суда Саримин пришёл ко мне, чтобы успокоить:

- Нигде не упоминается ваше имя, менеер. Хоть мы оба и бандиты, сударь, но у нас всё же есть честь. Ведь и у бандитов тоже есть честь, верно?

Теперь меня начали называть бандитом без всяких колебаний, и я не обижался на это.

Газеты по всей Ост-Индии отводили много места для освещения сенсации о Ринтье де Роо. Правда, обо мне ни слова не было сказано. Я всё ещё был почитаемым высокопоставленным чиновником. Не все имена, записанные Риентье в блокноте, упоминались на суде. Вполне возможно, что Саримин сумел заработать на каждом упомянутом имени. Этот шантажист, должно быть, был неприлично богат. Но из-за слабости системы налогообложения в Ост-Индии он сможет пользоваться плодами своих усилий без всяких обвинений в его адрес и без судебного процесса.

И посреди всего этого хаоса, который возник из-за безразличия и отсутствия твёрдости у генерал-губернатора Ван Лимбурга Стирума, что-то подспудно происходило в Джокьякарте – да, снова в Джокьякарте, и это что-то также стало началом новой главы в жизни туземцев: Сурджопраното основал там начальную и среднюю школы, которые полностью отказались от государственной учебной программы.

Эта школа, получившая название Ади Дарма, что означает «Прекрасное задание», сознательно — подчеркну это ещё раз: сознательно — собиралась научить своих учеников отказываться быть чьими либо слугами, быть свободными людьми и хозяевами самих себя. С появлением Ади Дармы история Boedi Oetomo фактически закончилась. Снеевлиту больше не нужно было осуществлять на него свои нападки.

12

Ещё несколько лет назад туземные народы Ост-Индии сопротивлялись власти правительства с помощью оружия, патриотизма, религии. Но они каждый раз терпели поражение. Но зато в последние годы не пролилось ни капли крови ни в полях, ни на рисовых террасах, ни в долинах, ни в ущельях, ни на суше, ни на море. Это правительство, представляющее Европу, теперь столкнулось с продуктом самой Европы: растущим и бурно развивающимся национализмом.

В прошлом туземцы оказывали вооружённый отпор в деревнях, а теперь, вооружившись национализмом, появлялись уже в городах, и везде, где создавались крупные европейские компании. Европа со своим капиталом теперь столкнулась с туземцами, у которых не было никакого капитала, но зато была сила. Европа, учитель цивилизации со всеми своими знаниями и наукой, теперь столкнулась с собственными учениками, у которых было больше амбиций, чем знаний, больше воли, чтобы стать новой нацией. Два интереса столкнулись друг с другом: Европа, которая теряла свои позиции из-за мировой войны, и туземцы, впервые открывавшие себя.

И эти туземцы не были вооружены ни мечами, ни копьями, ни патриотизмом, ни религией. Сегодня их оружием были не что иное, как слова и перо.

Думаю, я не ошибусь, если назову это новым периодом в жизни туземцев, периодом зарождения новой нации со всеми ограничениями в науках и знаниях. Это была нация, образованная только словом и пером. В Европе же формирование наций всегда происходило с помощью меча и крови.

Вспышки беспорядков происходили везде, где присутствовал крупный европейский капитал, может быть, даже более интенсивно, чем во Франции во времена Людовика XVI. Казалось, что люди пользуются слабостью правительства во время мировой войны. Ни один из них не был организован с моим участием. Нет, на этот раз это были беспорядки, которые не я организовывал — то было «незаконное наследие» Радена Мас Минке.

Мне повезло ещё, что Марка и Деде больше не было дома. Оба они представляли собой целые фабрики, выпускающие вопросы, которые нередко загоняли меня в угол. Это новое поколение обладало ещё более острым умом, чем моё собственное. Они могли видеть, что лежит по ту сторону реальности, как только пытались познать эту реальность сами. Моё же поколение принимало всё, что говорили нам старшие, как данность, будто старшее поколение контролировало истину.

И как у чиновника, у меня также была типичная чиновничья личность. Я считал запретным, аморальным и языческим всё, что вступало в противоречие с лояльностью правительству Ост-Индии. Люди должны были подчиняться и преклоняться правительству как авторитету, утверждённому всемогущим Богом. Иначе правительство давно бы развалилось. Но часто и я сам соблазнялся более приземлёнными мыслями о том, что правительство, стоящее как бы абстрактно над обществом, и которое мы познаём только через осязание его действий, было не чем иным, как проявлением высшей власти, но всё же это была сила, которой владели люди, а значит, и ошибка, совершённая человеком, в свою очередь, являлась существенной чертой собственного несовершенства человечества. И мои дети, это молодое поколение, больше обращали внимания на человеческий характер правительства, другими словами, на его неправоту, его слабости, его ошибки.

Их вопросы на самом деле можно было уложить в не слишком длинный список. Но я не буду приводить их здесь. Они только нарушат мой душевный покой как чиновника. Возможно, в другой раз, когда я наберусь решимости, то смогу их записать.

По крайней мере, решимость моих детей не уступит решимости любого молодого поколения образованных туземцев, даже несмотря на то, что никто из европейских колонизаторов не верит, что туземцы когда-либо превзойдут интеллектуальный уровень своих предков.

Но и я тоже туземец! И чиновник. А что касается туземцев, тут я склонен согласиться с колонизаторами в том, что туземцы навеки застряли в своём бесконечном атавизме. Такие экстраординарные случаи, как Минке, могут изменить ситуацию, но личность большинства людей как нации, не меняется.

Движение, возникшее по стопам Минке, как и бунты, бушующие нынче повсюду, были не чем иным, как движением черни, жаждущей лидерства, потому что сами они не умели вести себя вперёд. Я не видел никаких признаков того, что они продолжают следовать идеалам, разработанным современным Питунгом. Появлялись новые лидеры, но по-прежнему не было никаких новых ценностей. И то, что им казалось прогрессом, на самом деле было не более чем украшением по сравнению с тем, чего добился Минке, подобно исчезновению европейских юристов с ответственных постов в туземных и китайских газетах. Сами они не могли судить о том, что значило исчезновение оттуда имён европейцев, они даже не написали об этом ни одной короткой статьи.

Не так давно Марк спросил меня, почему в малайском языке так много слов, заимствованных из европейских языков, так что даже самые простые слова, такие как книга*, лампа**, скамейка***, не говоря уже обо всех названиях одежды, машин и их деталей. Это относилось даже к сфере сельского хозяйства, хотя туземцы были не кем иным, как земледельческой нацией. Повторяя слова господина Л., я объяснил ему, что крах империи Маджапахит означал и крах туземной цивилизации.

Этот народ, когда-то имевший обширные и тесные торговые связи с великими азиатскими цивилизациями, больше не был в состоянии защищать свои моря и всё больше замыкался в собственном невежестве, отрезав себя от великих цивилизаций, становился всё более отсталым и бедным, пока наконец у него не осталось ничего, кроме мечтаний и иллюзий. Вплоть до сегодняшнего дня. Туземцам приходилось заимствовать всё, если они хотели стать ближе к Европе, в том числе заимствовать слова отовсюду, где только могли.

- Грустно, — прошипел Марк.

- Да, грустно, – согласился с ним я.

И это действительно было грустно. При таком количестве иностранных слов они чаще всего разговаривали сами с собой. Те же, кто умел читать и писать в деревенских школах, понятия не имели, что на самом деле имели в виду их лидеры. Эти прекрасные иностранные слова обретали силу, что была заключена когда-то в заклинаниях их предков, они стали новыми заклинаниями. Но, как и в случае со старыми заклинаниями, так и новые, видимо не давали никакого результата. Туземные лидеры, недостаточно подготовленные в школе, часто и сами не знали значения тех слов, которые они использовали. Их последователям, которые и сами ещё не были готовы, передавались неадекватные знания и неполное понимание.

Ост-Индия – это не Европа. Небольшое европейское образование производило только путаницу в понимании. Правительство Ост-Индии и Европа не имели ко всему этому никакого отношения. Но для меня последовавшие за этим хаос и беспорядки были результатом путаного мышления лидеров и ещё большей путаницы в умах их последователей.

В Ост-Индии ситуация была зыбкой; неподвижная рука Его Превосходительства генерал-губернатора Ван Лимбурга Стирума, которому была неохота даже пошевелить лишний раз пальцами, полностью деморализовала моего начальника, так что он утратил энтузиазм к работе. Он уже почти не давал мне важных дел и почти не готовил никаких приказов. В разговорах со мной всё больше проявлялась его тоска по Америке – новому континенту, или континенту свободы, как его называют, которого он никогда ещё не видел своими глазами.

* Книга на малайском – Buku, заимствовано из английского – Book.

** Лампа на малайском – Lampu, также заимствовано из английского – Lamp.

*** Скамейка на малайском – Bangku, заимствовано из английского – Bench.

- Скоро, менеер, мир прислушается, – сказал он однажды, – как только Америка вступила в войну на европейском поле боя, весь мир изумился её оружию, технике, экипировке, как будто они не на войну шли, а собирались торговать. И они действительно будут побеждать в Европе. Европа бесплодна и разрушена, у неё ничего не осталось, кроме желания убивать и стать трупом. Американцы привезли с собой новое, усовершенствованное автоматическое оружие. А ещё пшеницу! Пшеницу! В Европе же осталось только несколько обглоданных долгоносиками зёрен!

Потеряв надежду на Ост-Индию, не в силах ничего ожидать от собственной Европы, вдохновлённые изобретателем по имени Эдисон, образованные люди Европы немедленно повернулись лицом к Америке и стали единым целым с Америкой, а их разум подчинился их эмоциональным потребностям.

Как мог такой хорошо образованный европеец так сильно измениться под влиянием американского изобретателя, чьи достижения ограничились только одной сферой? Неужели он забыл о другой стороне Америки, о её недостатках?

Мне самому это тут же напомнило индейцев, которых постоянно уничтожали: покоряли, обращали в христианство, а затем, после того как они привыкли употреблять европейскую пищу, основанную на сельскохозяйственных продуктах, их пахотные земли были конфискованы, сами они – помещены в резервации, где не могли сопротивляться туберкулёзу и гибли. Мой разум блуждал по плантациям Америки, среди негритянских народов, работавших на полях, чтобы прокормить белокожих американцев, и судьба их была отнюдь не лучше, чем у туземцев Явы и Западной Суматры во времена принудительного насаждения ряда сельскохозяйственных культур. Затем я вспомнил, как американские корабли водоизмещением от ста пятидесяти до двухсот тонн похищали моих предков-рыболовов в водах Менадо для последующей продажи их в Южную Америку, где они были вынуждены копать шахты.

- Где каждый человек может жить свободно и живёт, чтобы быть свободным! – снова произнёс мой начальник, уже более взволнованным тоном, – где свободы так много, что за пределами Америки её уже не осталось.

- Вы чувствуете себя менее свободным в Ост-Индии? – спросил я.

- Здесь, в Ост-Индии я чувствую, что у меня достаточно свободы. Я имею в виду свободу угнетать туземцев. Но эта свобода сильно отличается от свободы сотворить что-то из себя, стать богачом, не знающим границ своего богатства, не знающим границ своей власти и влияния, которые будут ощущаться в любом уголке человеческого мира. Такое может произойти только в Америке – стране свободы, не имеющей себе равных. Если её армия вошла в Европу, значит, мировой войне скоро конец. Только она, с её непревзойдёнными техническими способностями, может победить Германию.

- Как только Франция начала использовать пулемёты, все страны, участвовавшие в войне, тут же начали создавать свои. Англичане представили своё секретное оружие – танки. До того люди думали, что это резервуар для воды, а оказалось, что это стальная движущаяся крепость. Вскоре и сама Германия стала производить их.

- Но они не смогут производить больше того, чем производит Америка.

- Теперь немцы начали использовать новое оружие – Большую Берту*, и им приходится тащить её по специальным рельсам.

- Я уверен, что когда речь заходит только о железе и стали, Америка может добиться гораздо большего, – перебил меня начальник.

- Через месяц наверняка такие гигантские пушки уже будут завозить в Европу из Америки. Германия в лучшем случае может сделать максимум одну.

* Dikke Berhta – или Большая Берта, новое в Первой Мировой Войне немецкое оружие, 42-сантиметровая гаубица производства Krupp.

- Немцы разработали бомбомётные управляемые воздушные шары.

Мой начальник рассмеялся, заявив, что такие воздушные шары — просто детская забава в глазах американских мастеров и промышленных предприятий. – И они будут производить их в неограниченном количестве, – добавил он.

Больше я не мог прерывать этого человека, настолько увлечённого Америкой.

- Здесь, в Ост-Индии, где население всё ещё настолько инфантильно, а правители надменны и избалованны, единственным результатом, которого можно ожидать, является угнетение.

- Но туземцы уже продвигаются вперёд, менеер, – сказал я, закидывая удочку.

- Да, действительно, судя по тому, как они борются с правительством. Но представьте, что произойдёт, если в конце концов они преуспеют в своих начинаниях, — хотя я ни на мгновение не могу в это поверить — они не смогут сделать ничего, кроме как сражаться. Нации будут сражаться друг с другом.

Очевидно, он решил сам ответить на свои вопросы на этот раз. Затем он встал со стула, подошёл ко мне, наклонился к моему уху и тихо сказал:

- Очевидно, что они будут сражаться с нами, менеер. И ваша работа заключается в том, чтобы разъяснить Его Превосходительству, каковы их главные стремления. И пожалуйста, не затягивайте с этим слишком долго.

- Что вы имеете в виду под их главными стремлениями?

- Я имею в виду самые видные и представительные, – с этими словами он ушёл, а я сел работать дальше.

Я вернулся к своей старой работе: читать газеты. В сотый раз я осознал, что Syarikat в своём нынешнем состоянии ничего не добьётся, потому что на самом деле не знает, чего хочет. Те люди, что привыкли лишь вторить воле правительства, теперь молчали, видя, что Его Превосходительство даже не высказал пока никакого отношения к делу. Insulinde была парализована ещё до того, как начала действовать. Этнические организации были заняты только тем, что доказывали друг другу своё превосходство и высокомерие.

Оставалось обсудить лишь две вещи: во-первых, лозунг «самоуправления», который когда-то прошептала Indische Partij, а теперь уже никто не повторяет его даже ещё более слабым шёпотом, и, во-вторых, Boedi Oetomo, выступавший за расширение состава местных советов и создание средних школ для туземцев. Я передал своему начальнику отчёт без каких-либо дальнейших выводов.

Вскоре после этого от Его Превосходительства пришло известие, что королевское правительство Нидерландов обеспокоено недавними событиями в Ост-Индии.

Я вздрогнул, очнувшись от своей невнимательности. Занервничал и принялся заново изучать сданный мной отчёт, пожалев, что не отнёсся к нему серьёзно. Определённо была какая-то связь между приказом моего начальника и новостями из Нидерландов.

И правда, ситуация в Ост-Индии для обычных людей стала невыносимой. Безработица безудержно росла, за ней следовал рост преступности и распространение беспорядков.

Дошло до того, что простым людям уже было нечего закладывать в государственные ломбарды. И, в конце концов, недовольные работники ломбардов тоже предпочли бастовать. Итогом стало то, что люди лишились возможности получать кредиты под низкий процент, и такое положение толкало их в объятия ростовщиков-кровососов. Государственные ломбарды превратились в склады товаров, которые нельзя было обналичить, за исключением небольшого количества золота и серебра. В городах, как больших, так и малых, людям не хватало еды. А в деревнях крестьяне, которые производили всё только для себя, отнюдь не горели желанием что-то покупать.

Беспорядки распространились до такой степени, что люди начали воровать телефонные провода и провода железнодорожного телеграфа ради меди. Процветало фальшивомонетничество: потерявшие страх люди ковали монеты из никеля, меди и серебра.

Я засомневался, справится ли со всем этим правительство. Солдаты и полиция в одиночку явно нет. Я больше не знал, какой ещё прок в моей работе.

- Менеер, – однажды заговорил я со своим начальником.

Он сидел в своём кресле, как император, потерявший корону, не вынимая изо рта трубки.

- Я не удовлетворён своим последним отчётом. Позвольте мне переделать его.

Тут его глаза отчего-то заблестели. Он мило посмотрел на меня, вынул изо рта свою тяжёлую трубку из слоновой кости и улыбнулся, не говоря ни слова.

Вернувшись в свой кабинет, я прочитал в утренней газете статью, которая вытеснила все остальные новости: русский царь Николай низложен. Мировая пресса осудила восставших, которых обвинили в том, что они поддержали немецкую сторону, потому что в это время Россия перебрасывала свои войска на европейское поле боя. Газета приводила цитаты из заявления одного из повстанцев, что им всё равно, кто их угнетает – немцы или царь Николай: они отвергли обоих и предпочли свободу.

Я снова столкнулся с новой логикой: всё это казалось и звучало безумно, но стало реальностью, проявившись в свержении царя, чья власть прежде была непоколебимой.

За несколько минут до закрытия конторы ко мне вошёл мой начальник.

- Для вас есть особое задание, менеер, которое может вам понравиться.

- Это как-то связано с Америкой, менеер?

Он весело засмеялся, но не ответил. Я видел, что он принёс с собой служебный дневник. Я помнил, что этот дневник ни разу не менялся с тех пор, как я здесь работал.

- Сколько лет уже Раден Мас Минке находится в ссылке?

- Я никогда не занимался подсчётами. Лет пять! Как быстро летит время!

- Вы сами сопровождали его в ссылку. Вспомните, о чём вы говорили с ним в пути?

- Он как всегда отказывался говорить, – осторожно ответил я, после чего сменил тему. – Ну как, менеер, могу ли я ещё раз просмотреть свой последний отчёт?

- Вам не нравится говорить о Минке?

- Почему же, менеер?

- Ваш последний отчёт не нуждается в пересмотре. Его Превосходительство прочитал и изучил его. Он сам внёс несколько поправок, после чего мы отправили его телеграфом в Нидерланды.

- Телеграфом в Нидерланды?

- Да, отчёт, основанный на мнении присяжного колониального эксперта, господина Пангемананна... Он благополучно прибыл по адресу назначения.

Я ахнул, услышав это. Этот недоделанный отчёт! И под моим именем отправлен в Нидерланды!

- Почему вы так побледнели, менеер?

Он явно мог читать мои мысли. Он открыл свой толстый служебный дневник на какой-то странице и зачитал вслух отчётливым голосом:

- Все действия правительства, предпринятые против туземных движений, были основны на общих отчётах, подготовленных колониальным присяжным экспертом Algemeene Secretarie, господином Жаком Пангемананном. Никакая политика не проводилась без его ведома и одобрения, предложений и соображений, согласно устному приказу Его Превосходительства генерал-губернатора от 22 ноября 1912 года.

Он перестал читать, и некоторое время наблюдал за моей реакцией, а затем продолжил:

- Вы очень компетентный специалист в этих делах, менеер, и я думаю, что ваше желание пересмотреть или переписать эти отчёты, которые уже были отправлены, могло возникнуть только потому, что вас беспокоит что-то помимо вашей работы. Но вам следует забыть о таких вещах, менеер.

- Что вы имеете в виду, сударь?

- Извините, но это моё личное мнение, всего лишь субъективное желание и мнение. Забудьте об этом, менеер. А теперь вернёмся к нашей работе. Через неделю господин Раден Мас Минке прибудет в порт Танджунг Перак, Сурабайя. И ваша работа заключается в том, чтобы встретить его, и именно вам поручено получить его подпись на документе о том, чтобы он никогда больше не будет вмешиваться в дела Syarikat Islam, отныне и навсегда.

Я сидел в своём кабинете и размышлял. Теперь я пожинаю плоды своих собственных усилий, горький урожай. Я разработал тщательные меры, чтобы сделать эту гигантскую организацию бесплодной, чтобы она не заразилась новыми вредными учениями и идеями. И из-за своего бесплодия она была неспособна на какую-либо инициативу. Даже основать школу Syarikat не могла. Она была неспособна разработать хоть какие-то действия по отношению к своим молодёжным крыльям в Соло, Семаранге и Джокьякарте. Так что в этом я преуспел. Теперь появляется её основатель, единственный человек, который действительно знает, почему и для чего была основана эта организация.

А теперь я должен встретиться с ним снова. Мы больше не играем в шахматы издалека. Он так и не растерял своих принципов, а просто потерял свободу. Я же за эти пять лет потерял всё: принципы, жену, детей, честь – меня купили сахарные синдикаты – Suiker Syndickaat и Algemeene Landbouw Syndicaat, и я стал их бессильным рабом... А теперь я должен предстать перед ним во всём его величии. Они ни в чём не был побеждён, хотя действительно потерял всё своё имущество и банковские депозиты, которые были заморожены комиссией Де Ланжа как деньги, заработанные незаконным путём. Его в одностороннем порядке развели с любившей его женой, и он больше не мог встретиться с принцессой Касирутой, которой год назад было приказано покинуть Яву, в то время как ему, возможно, не разрешат уехать с Явы, когда он вернётся. Он также потерял всё, кроме своей чести и славы.

Правительство и его аппарат создали такую ситуацию, при которой ему не на что было нанять себе адвоката, который бы отстаивал его права. Он мог бы получить помощь Syarikat, если бы правительство оказалось неспособным держать его вдали от организации. Был один юрист-индо, учившийся в Амстердаме, который пытался взяться за дело Минке. Его сначала предупредили, а затем пригрозили различными способами, так чтобы ему стало понятно, что впоследствии ему будет очень трудно открыть собственную практику в Ост-Индии, если он не оставит свои намерения.

Как велики были последствия, вытекавшие из идей колониального эксперта Algemeene Secretarie по имени Пангемананн! Зато другой Жак Пангемананн, муж своей жены, которую звали мадам Полетт Пангемананн, никогда бы не заподозрил, что такой бессовестный грабёж мог быть совершён на основе его идей. Организацией манипулировали так, что она не могла его защитить и не сделала бы этого, и не только потому, что у неё не было никакого представления и знания о законе, но и потому, что нам удалось приручить её, а фактически заставить пасть духом и спасовать перед правительством.

Теперь я должен встретиться с ним снова. Как сопровождающий! Как цивилизованный человек, получивший образование в ведущем учебном заведении мира, я, должно быть, вызову отвращение у него, моего учителя и человека, которым я восхищаюсь, и которого только по моей вине лишили всего. Я подниму его, как краба, которому я отрубил конечности. Эта встреча унизит меня, разобьёт мне сердце, потому что мне предстоит встретить полную противоположность себе.

И уже на следующей неделе! Через неделю ты столкнёшься с учителем, который столь богат опытом, но больше не может учить.

С тяжёлым сердцем я начал набрасывать заявление, под которым он должен будет поставить свою подпись. Я знал, что с ним мне следует быть очень, очень деликатным.

Мой начальник выдал мне все полномочия, бросив на меня очень многозначительный взгляд, под которым я весь съёжился. Этот взгляд проникал прямо в моё нутро. Возможно, он видел, как я побледнел.

Затем на школьном английском он сказал:

- Вы всегда старались вести себя как нормальный человек в трезвом уме, менеер. Создаётся впечатление, что вы пытаетесь не действовать по-колониальному. Я чувствую, что вам начинает надоедать это колониальное заточение, и я могу понять конфликт, происходящий в вашем сознании.

- Спасибо, сударь. Может, поэтому вы предпочитаете Америку?

- Вы не так уж и ошибаетесь.

- Но в Америке тоже есть угнетение, – добавил я.

- Не угнетение. Думаю, правильнее было бы сказать, что есть свобода угнетать. Но есть и свобода не быть угнетённым. Здесь же есть только свобода угнетать, и нет свободы не быть угнетённым.

Кто бы мог подумать, что он может сказать такое? Человек, что так близок к Его Превосходительству генерал-губернатору? Я поразился ещё больше, когда он сказал:

- Не волнуйтесь. Пока я всё ещё ваш начальник, я всегда буду одобрять ваши идеи, но они должны быть в рамках колониальной политики, потому что такова реальность нашей эпохи, хотя в другие времена это могло бы показаться источником унижения.

Я наблюдал за его лицом: возрастом намного моложе меня; его передние зубы слегка потемнели от табачной смолы, ни усов, ни бороды, лицо гладкое, как у девушки. Только нос его действительно длинноват по европейским меркам, но зато тонкий, не кривой. Глаза ясные, серые, создающие впечатление, как будто могли видеть людей насквозь, до самого мозга. Но его мысли были непостижимы, мне было трудно угадать их, и оттого они казались мне неинтересными.

- Менеер, вы всё ещё жалеете о той работе, что выполняли в прошлом, считая её недостаточно полезной или вовсе бесполезной для туземцев, верно?

Сердце у меня несколько сжалось от этих слов, так что я даже услышал, как рыдаю внутри. Кем же я стал? В чём смысл меня самого и моей жизни?

А потом настал тот день. Корабль Королевского Морского Флота Нидерландов причалил. Небо было замечательно чистым, а солнце, казалось, радовалось, словно приветствуя его приезд. Семь минут девятого. Вокруг меня столпилось несколько человек, встречавших свои семьи. Как только якорь был спущен, и судно пришвартовалось, мостик корабля сразу же перекинули на пристань.

Вместе с несколькими правительственными чиновниками и встречающими членами семьей я поднялся по мостику на корабль. В корабельной конторе я получил информацию о том, где была каюта современного Питунга: второй класс, номер 22. Я помчался туда, не обращая внимания на столпившихся передом мной людей, которым натерпелась поскорее сойти. Дверь кабины была открыта. Раден Мас Минке сидел на скамеечке и тихо курил.

Тюрбан-дестар на его голове выглядел поношенным, как и белая куртка и саронг из батика. Его правая нога была скрещена на левой, и обут он был в новые шлёпанцы. Усы его были по-прежнему густыми, чёрными, с закрученными вверх концами. Но выглядел он намного старше, чем тогда, когда уезжал.

Я медленно постучал в открытую дверь.

Он равнодушно посмотрел на меня.

- Доброе утро, сударь, – сказал я по-голландски.

- Утро доброе. Я пока не хочу спешить.

- Сударь, вы сойдёте в Сурабайе или в Батавии?

Он встал и неохотно ухватился за дверь, как бы запрещая мне входить. Не узнал меня.

- Извините, я ещё не знаю. Может быть, здесь. А может быть, и в Батавии.

- Думаю, вам следует сойти здесь, менеер Раден Мас Минке, – сказал я.

Он был удивлён. Что-то вспыхнуло в его глазах, и он, казалось, насторожился, внимательно наблюдая за мной. Я кивнул в знак уважения.

- О, господин Пангемананн с двумя «н», – сказал он. – Но вы не в официальной одежде.

- Я на пенсии, – ответил я. Он по-прежнему не пускал меня внутрь.

Его рука всё ещё держала дверь.

- Пенсионер, – недоверчиво повторил он.

- Полагаю, что я должен сообщить вам, менеер, что я вас снова буду сопровождать. Вы можете высадиться здесь, а также можете плыть до Батавии.

- Как вам угодно, сударь. Но мне бы хотелось, чтобы мы с вами отправились в Сурабайю.

- Лучше бы в Батавию. Но если мне разрешено заехать в Сурабайю, то я, конечно, воспользуюсь этой возможностью.

- Хорошо. Тогда я вас буду сопровождать.

- Сопровождать меня? Значит, я до сих пор не свободен?

- Вы и так уже свободны. Просто есть одна формальность, которую нужно выполнить. Поэтому-то я буду сопровождать вас до тех пор, пока не будет выполнена эта формальность.

- А, так вы ещё не на пенсии?

- Уже на пенсии, менеер, но так как мы с вами давно друг друга знаем, то меня вызвали для улаживания этой формальности.

- Спасибо. А что вы имеете в виду под формальностью?

- Всё очень просто. Вы узнаете об этом в Батавии.

- Наверное, в Батавии я должен буду поклониться вам, так, сударь?

Я изобразил дружеский смех, пока он всё ещё держался за дверь.

- Вы никогда не будете ниже кого-либо, сударь, – сказал я, чтобы успокоить его. – Особенно это касается вашего покорного слуги Пангемананна, менеер Раден Мас Минке.

- Вы смеётесь надо мной, сударь.

- Нет, совсем нет. – Убедительным тоном сказал я. – С тех пор, как вы уехали, менеер, вся Ост-Индия изменилась. И изменили её вы сами.

Я видел, как он осторожно сузил глаза. Казалось, он пытался понять, что именно я имел в виду.

- Ост-Индия уже превратилась в тлеющий котёл.

- Тлеющий котёл! Тогда я вернулся не вовремя, – сказал он, делая вид, что не понимает, какова была его роль во всём этом.

- Его Превосходительство Ван Лимбург Стирум принёс с собой новую политику. Он отличается от Иденбурга: по его приказу все ссыльные будут возвращены домой.

Он погрузился на время в размышления, может быть, вспомнил своих тестя и жену. Но вопросов не задавал.

- Давайте, сударь, совершим поездку по Сурабайе.

Не заходя внутрь каюты, он вышел и запер дверь. Мы отправились в корабельную контору и вручили ключи пожилому корабельному клерку.

- Господин Минке собирается в поездку? Не опаздывайте, менеер, – велел клерк. – Удачной вам поездки. Не заезжайте в Мадуру, а то слишком опоздаете.

Он заговорил уже в такси:

- Вообще-то я предпочитаю путешествовать один.

- Конечно, менеер, и я тоже, – ответил я. Потом обратился к шофёру, – Езжайте помедленнее. – Затем я повернулся к пассажиру, сидящему за мной, – Господин Раден Мас Минке… – Я увидел, как шофёр попытался повернуть голову назад, потом заметил его лицо, поглядывающее на него из зеркала заднего вида. – Господин Минке, – я повысил голос и снова посмотрел сквозь зеркало заднего вида, – Куда мы поедем теперь?

- На улицу HBS, – коротко ответил он.

Шофёр развернулся, чтобы выехать на улицу HBS. Я взглянул на него: он погрузился в мысли, которые я не мог понять. Это напомнило мне о «Мире Человеческом», и хотя я не мог быть уверен в том, что он закончил школу HBS в Сурабайе; возможно, у него остались тёплые воспоминания об этой школе. Наверное, там у него когда-то была любимая девушка, и, несомненно – хорошенькая, которая привязала к себе его сердце на всю жизнь, но так и не смогла женить на себе.

В школе стояла тишина, потому что ещё шли занятия.

Я не мог не вспомнить о «Мире Человеческом». Минке написал о том, что пережил, будучи учеником, которого исключили из той школы, которую он посетил сегодня. В его защиту выступил резидент Боджонегоро, а затем он окончил её, став первым или вторым учеником во всей Оси-Индии. Это была история о решимости ребёнка быть самим собой. Но резидентом Боджонегоро в то время был точно не Де Ла Круа. Минке не осмелился назвать его настоящее имя, прошло ещё слишком мало времени. И ему, по-видимому, пришлось использовать другое имя для резидента.

Такси медленно проехало мимо HBS. Мой сосед в такси всё ещё не отодвинулся от окошка. И только после того, как такси отъехало несколько десятков метров от школы, он откинулся назад, глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Да, находясь в изгнании, можно только вспоминать о прошлом, и поэтому прошлое кажется таким близким. И как бывший комиссар полиции, я мог это понять. Мне вспомнились многочисленные разговоры заключённых в тюрьме о своём прошлом, как будто у них не было ни настоящего, ни будущего. Я мог это понять.

- У нас ещё достаточно, вполне достаточно времени, господин Раден Мас. Может быть, вы могли бы передумать и сесть на поезд до Батавии?

Его глаза были по-прежнему закрыты, и я пожалел о том, что прервал его воспоминания. Но что поделать? Он открыл глаза и посмотрел на меня.

- Да, на корабле вы не можете путешествовать свободно, – сказал я, повторяя одну из фраз в его рукописях, которую запомнил. – Но зато если вы едете на поезде, можете остановиться в нескольких местах. Вы, наверное, хотели бы навестить родителей?

Он снова уставился в окно. Затем наклонился к шофёру.

- Кранган, – сказал он,

Такси повернуло направо.

- Может быть, мне стоит сообщить вам, сударь, что ваш отец учредил в Блоре неплохую школу для девочек?

Он посмотрел на меня и ничего не ответил. В «Следах шагов» он писал об этом, но я не хотел с ним заговаривать на эту тему.

Затем он молча склонил голову, и уже не обращал внимания ни на пейзажи вокруг, ни на движение транспорта. Казалось, ему просто хотелось встретиться со своими воспоминаниями о прошлом, которые теперь были недосягаемы и навсегда утеряны, но в памяти оставались вечными, продолжая беспокоить его.

- Помедленнее,– сказал я водителю, когда такси въехало на улицу Кранган.

Я знаю, что он взглянул на меня, и я сделал вид, что не заметил этого. Когда я взглянул на него, он уставился на старый дом. Там когда-то жил один француз, которого он в своих сочинениях называл Жаном Марэ, бывшим студентом Сорбонны, художником, ветераном Ачехской войны. Но благодаря своему расследованию я узнал, что его звали совсем не так, а Жан Ле Бук, и был он не студентом Сорбонны, а студентом Католического университета в Лувене, Бельгия.

- Там жил раньше француз по имени Ле Бук, – сказал я, взглянув на него.

Он не обратил на меня внимания, хотя было видно, что в глазах его появился настороженный блеск. Он ничего не спросил, как будто ему всё это было глубоко безразлично, но я мог прозондировать его чувства: там было слишком много вопросов, которые рвались наружу.

- Одноногий инвалид, менеер. Он говорил, что жители Сурабайи без устали восхищались им, потому что ему удалось жениться на ньяи, весьма богатой туземке.

Всё то, что я рассказывал, конечно, он и сам знал лучше меня. Я рассказал это ему, чтобы он знал: мне очень хорошо известно всё то, что он написал в «Мире человеческом».

Я заметил, как он вздохнул. Если бы не рёв мотора такси, может, я бы и сам мог услышать его вздохи. Должно быть, он вспомнил того счастливого француза.

- Рядом с этим домом раньше был пансионат. Взгляните сами, менеер, сейчас он превратился в склад. Его хозяин – один индо, тоже ветеран Ачехской войны.

Я заметил, как он вынул носовой платок. Он задыхался. Но я сделал вид, что ничего не заметил, поняв, что он боролся со своим прошлым ещё до того, как познакомился с колониальной властью, будучи ещё молодым юношей, а будущее казалось ему ярким, полным возможностей и прекрасных надежд. Но сегодняшняя реальность была полна горечи, игры силы, в которой он сам был всего лишь мышью среди кошек.

Он вытер глаза. Я знаю, что на глаза ему набежали слёзы, и он старался скрыть их от меня. Ну что ж, плачь, современный Питунг, потому что только так ты можешь честно поговорить со своим прошлым. Я мог представить, как ты раскрывал во время учёбы книги с уверенностью, что всё то, что прочтёшь в них, затем перенесёшь на себя, чтобы это стало твоей силой, когда ты будешь идти по полю своей жизни.

В то время ты был простым человеком, не понимавшим, что поле жизни не будет таким простым, как ты себе представлял. Но, несмотря на это, ты начали пересекать его, и достиг той точки, где должен встретиться со мной лицом к лицу. И даже сейчас ты в определённом смысле в моей власти. Но в другом отношении не только мои руки и пальцы слишком малы и слабы, чтобы удержать тебя, но и ты сам слишком мал и слаб, чтобы я мог удержать тебя.

Такси подъехало к перекрёстку с трёхсторонним движением, откуда дорога справа вела в сторону Пасар Тури.

- Отвезите меня к Мас Чокро, – вдруг очнулся он от своего прошлого.

Эта его просьба стала неожиданностью для меня. Казалось, что он бросает мне вызов, говоря, что не боится меня. Теперь он сделал скачок в настоящее, не в силах скрыть свою тоску по «ребёнку»: Syarikat. Он был слишком уверен, что закон всё ещё может защитить его, хотя ему следовало отказаться верить в колониальные законы — он же всё это время с ними сталкивался. Или это был действительно вызов?

- Лучше не надо. Вам и самому, менеер, это добавит неприятностей.

- Значит, свобода, которую мне обещали, свобода в стиле Ван Лимбурга Стирума, есть только в одном, старом стиле?

- Менеер, вы пока ещё не свободны. Хотя, может быть, вы и правы, свободы в том понимании, как пишут в европейских книгах об Ост-Индии, действительно нет. Здесь абсолютно свободен только сам Его Превосходительство генерал-губернатор.

Он посмотрел на меня недоверчивым взглядом, и я увидел отвращение в его глазах: то ли ко мне, то ли ко всему миру под властью колониальных держав Европы. Внезапно он отвёл глаза и посмотрел прямо перед собой. А такси тем временем повернуло в сторону Пасар Тури.

- Хорошо. Везите меня, куда хотите. Я всё равно не свободен.

- Тогда мы вернёмся в Кранган.

Такси повернуло обратно к Крангану, двигаясь медленно, как будто везло молодожёнов, которых должны видеть все.

- Многое из того, что мы изучали в европейских книгах, сударь, не годится для жизни в Ост-Индии, – сказал я. – Европа научила меня уважать всех, кто выше меня, и любить тех, кому повезло меньше, чем мне. Европа учит, что все великие люди – учителя человечества. Это Европа, а Америка учит, что те, кто добился успеха в жизни, те и есть учителя. Япония учит, что у кого много друзей, тот умеет жить по-настоящему, тот хороший человек. Ничего из этого не вписывается в жизнь в Ост-Индии. Вы, сударь, имеете преимущество передо мной. Вам повезло меньше, чем мне. Вы великий человек, менеер. Вы преуспели в жизни. У вас слишком много друзей, но видите ли, всё это было мне известно, как и то, что я должен был арестовать вас, и теперь я всё ещё ваш хозяин и сопровождающий, правда, в весьма плохом смысле.

Он откашлялся, посмотрел в окно такси и сплюнул.

Да, действительно я чувствовал себя таким маленьким рядом с ним, но его поступок был явно задуман как грубое оскорбление меня. Я почувствовал, как кровь прилила к моим ушам, когда меня объяла ярость. Как образованный европеец, я должен уметь себя контролировать. А он имеет право меня оскорблять, как и Саримин. Кто я по сравнению с ним? Если я отвезу его на площадь Чонтонг и дам ему возможность выйти, то через мгновение он будет окружён толпой, которая будет ему аплодировать как герою. Если я привезу его к Мас Чокро, то может быть, этот император без короны растворится перед ним как личность. Но люди всё равно не станут уважать Пангемананна. Это была реальность, которая могла произойти в любое время, и которую можно было проверить. Я подавил унижение и вернулся к прошлому:

- Взгляните на Ле Бука. Будучи солдатом, он называл себя Барбюсом Джамбитом. Он странный человек, менеер. Художник, образованный человек, а также просто солдат Компании. Многие европейцы, уставшие от жизни в Европе, пытались найти себе утешение в примитивных обществах, пытались забыть о Европе и её учениях, как раз тогда, когда весь остальной мир тосковал по европейской науке и знаниям.

- Как это называется, господин Раден Мас Минке? Мутация или ирония цивилизации?

Он не ответил. Я не знаю, слушал он меня, или нет, погрузился ли снова в своё прошлое, или продолжал размышления о настоящем.

У бывшего дома, принадлежавшего индо, которого современный Питунг называл Телингой, стояла нищенка с худым, измождённым ребёнком на руках. Пассажир, сидевший рядом со мной, казалось, был удивлён тем, что в этом районе вокруг всё ещё много нищих. И мне захотелось шепнуть ему на ухо, что если всё дело только в нищих, то их отныне будет только всё больше и больше, потому что нищие так и остаются нищими, а нищие семьи будут порождать в свою очередь только нищие семьи, и они никогда не мутируют, превращаясь в кого-то ещё. Была даже целая социальная группа – людей, ставших маргиналами в результате мировой войны, которая достигла грани нищеты.

- Направо! – велел я шофёру.

И такси, таким образом, направилось в Вонокромо. Но всего в пятидесяти метрах от поворота, перед рядом ларьков и магазинчиков, Минке приказал остановиться. Он обеими руками держался за край окна, уставившись на рябую женщину, ведущую маленького ребенка и сопровождаемую широкоплечим, крепким юношей.

- Мне нужно эвкалиптовое масло, – сказал он, и, не обращая на меня внимания, открыл дверь такси и вышел.

Я вышел вслед за ним, вошёл в магазин и увидел, как он купил и положил в карман сумки бутылку эвкалиптового масла. Но глаза его были прикованы к рябой женщине, что деловито выбирала одежду на прилавке перед собой. Он подошёл к ней, и я услышал, как он обратился к ней первым:

- Ты сейчас живешь в Сурабайе, Паина? – спросил он на яванском.

Рябая женщина казалось удивлённой; она смотрела на него, не моргая. На её губах дрожал невысказанный вопрос.

- Это твой младший ребёнок?

В этот момент я также вспомнил о Паине, которая фигурировала в произведении Коммера, изданном незадолго до его смерти, – «Ньяи Паина», маленькой и тонкой книге, которая была ориентирована на туземцев и основана на истории о Сурати. Оба разговорились, но я не мог понять, о чём они говорят, потому что не понимал по-явански. Зато я уловил имена Састро-кассира и Туланган, которые упоминались в истории Коммера, а также в собственной рукописи Минке под названием «Дитя всех народов».

Я увидел, как Паина встала на колени и поклонилась Минке, который только укоризненно покачал головой, отказываясь от поклонений и велев ей встать. Потом погладил по щеке младшего ребёнка Паины и заговорил со старшим. Было видно, что они увеличены беседой. Я стоял возле них. Чтобы они не заподозрили, что я подслушиваю их разговор, я бросил взгляд на ту сторону дороги, а затем на такси.

Машина завелась, а Минке, сев в неё, весь сиял.

- Потрясающая женщины! – прошипел он. – Сколько же замечательных женщин я встретил в своей жизни.

- Да, потрясающая, – подтвердил я. – Разве её не Паина зовут?

- Так вы знаете её историю?

- Коммер писал о ней. Вы знаете Коммера? – спросил я, притворяясь незнающим.

- Это выдающийся журналист в Ост-Индии.

- Да, почитатель туземцев и малайского языка, – сказал я. – Жаль, что он недавно умер.

- Хм? Он всегда казался таким здоровым и активным.

- Несчастный случай, сударь. Его задушила собственная домашняя змея. Большой питон.

Он что-то произнёс по-арабски, и я не понял, что.

- Я хочу видеть его могилу.

- Думаю, нет в этом необходимости, сударь, ведь мы всё равно не знаем, где он захоронен. Лучше не делать этого. Может быть, позже, после того, как вы поедете в Батавию.

- А куда мы поедем сейчас? – спросил он довольно любезно.

- В Вонокромо. Разве вам не хотелось бы увидеть деревню, которая превратилась в город, и впечатляющие здания?

Он не ответил. Может быть, снова погрузился в своё прошлое.

Я до сих пор сомневаюсь в правдивости того, что он описал в «Мире человеческом». Тогда я стал внимательно следить за выражением его лица: правда ли, что он имел какое-то отношение к девушке по имени Аннелис Меллема? Правда ли, что он женился на ней? Правда ли, что у него были интимные отношения с ньяи Онтосорох? Были ли его сочинения не более, чем вымыслом? Или он узнал об этом по рассказам других людей?

Взгляд его был постоянно направлен куда-то по левую сторону от дороги. Такси двигалось медленно, и он, казалось, считал каждый дом, мимо которого проезжал.

- Если вы раньше бывали в Сурабайе, то, конечно, заметите разницу. Теперь вдоль этой дороги стоит множество домов. Рисовые и суходольные поля оттесняются всё дальше. Каким же всё будет через десять лет?

Он не внял моим словам и даже не обращал внимания на толпы людей, идущих в сторону Сурабайи.

- Раньше это был дом удовольствий, – объяснил я. – Но его прежний хозяин умер в тюрьме Калисосок.

Он сделал вид, что не слышал. А я вместо этого продолжил, как бы уводя его в собственное его прошлое, полное красоты и горечи одновременно.

- А вот это раньше был домом известной ньяи, она была необыкновенной ньяи, и богатой, и красивой. Но, увы, я никогда её не видел.

- Красивый дом, – сказал он.

- Полагаю, что раньше он был намного лучше. Да, действительно, над ним поработал искусный архитектор. Разве не видите, что в это деревянном здании просматривается немецкий стиль?

И снова он проигнорировал меня. Я мог предположить, что он ничего не знал о европейском стиле в архитектуре, и продолжил провоцировать его теми фантазиями, которые он изложил в своей рукописи.

- Во всех европейских странах, которые так или иначе находились под влиянием Германии, были дома, похожие на дом этой ньяи. Туземцы никогда не создавали ничего подобного.

Он кивнул.

- А вы заметили во время поездки, что вся дорога заасфальтирована?

Мой сосед вытянул шею, чтобы посмотреть на дорогу, и кивнул.

- Как и главные улицы в Батавии. В городах по всей Яве также начали асфальтировать основные дороги, менеер. В Сурабайе уже много машин. И лучше так, на машинах, – это не то, что на повозке ездить, особенно если у лошади болит живот!

Он снова принялся смотреть на дома слева от дороги. Может быть, мои слова несколько скрашивали его одиночество.

- Если бы вы, сударь, ездили раньше по этой дороге на повозке или телеге, то всем телом ощущали бы тряску, когда железные колёса сталкивались с придорожными камнями. Видите, как все дома стараются превзойти друг друга по красоте?

Мы проехали бывший дом знаменитой ньяи, а такси продолжало медленно двигаться. Он больше не говорил, куда ехать дальше, лишь по-прежнему смотря по левую сторону дороги, словно рассматривая старый альбом с выцветшими от времени фотографиями. Но я всё ещё не мог подтвердить наличие тонкой и тесной связи между этим захолустьем и его прошлой жизнью.

- За черепичными крышами вдали ещё виднеется роща деревьев, – снова заговорил я. – Наверное, это неплохое место для охоты на птиц, кабанов или оленей, – повторил я, пытаясь оживить воспоминания о Роберте Меллеме.

Но то, на что я надеялся, не сработало. Он не ответил.

- Если мы продолжим наш путь, сударь, мы достигнем Сидоарджо. Говорят, что это место известно тем, что...

- Проедем ещё десять километров, – сказал он.

Асфальтовая дорога была окружена небольшими суходольными полями, а справа тянулись рисовые поля, как будто достигая вдали подножия горы Арджуны. Кое-где посреди простора виднелись тёмно-зелёные рощицы. Но Минке продолжал смотреть налево. А посевы иногда упирались в поля тростника и заросли подлеска, стоящие под тёмным зонтиком из всевозможных деревьев. Иногда мы видели бамбуковую хижину или покатившуюся лачугу. А Минке, между тем, продолжал смотреть влево.

То ли шофёру наскучила обстановка, то ли по какой-то другой причине он ускорил ход автомобиля.

Мой сосед не стал отказываться, но и не стал одобрять такое решение.

- Остановитесь! – сказал он вдруг.

И автомобиль остановился.

По обеим сторонам дороги, справа и слева от нас росли камыши высотой, вероятно, больше двух с половиной метров. Проследив за его взглядом, я наткнулся на металлическую дверь шириной в три метра. Над ними висела длинная цинковая дощечка с надписью Boerderij Wonotjolo.

Он вышел из машины, осмотрел вбитые в землю железные столбы, несколько раз посмотрел на дощечку, потом обратился к шофёру:

- Шофёр! – позвал он.

Шофёр выключил двигатель и вышел. Мы втроем смотрели на уходящую вглубь дорогу трёхметровой ширины, окруженную густыми зарослями высоких камышей. Дорожка изгибалась и уходила вдаль, и больше ничего не было видно, кроме камышей.

- Там есть деревня? – спросил современный Питунг по-малайски.

- Я не совсем уверен, господин Т.А.С.

Шофёр, который всё это время молчал, видимо, уже знал, какого пассажира везёт. Он использовал настоящее имя Минке, данное ему с самого рождения.

Минке долго смотрел на шофёра. Глаза его сверкали – он смог вступить в контакт со своим старым миром. Он просто кивнул. Затем сказал:

- И давно здесь находится это поместье?

- Да, господин.

- Кому оно принадлежит?

- Не знаю, господин.

- Китайцу или европейцу?

- Говорят, мадурцу, господин.

- Мадурец владеет поместьем? Так там, значит, разводят коров?

- Конечно, сударь. Говорят, что там около трёхсот дойных коров.

- Достаточно. Вернёмся в Сурабайю, – сказал он.

Как только мы сели, такси повернуло обратно в Сурабайю. Он сел рядом с шофёром и спросил, – Значит, вы не знаете имени владельца поместья?

- Нет, господин. Ах, да и кто помнит имя человека, который живёт посреди зарослей камыша? Всё, что известно, так это то, что он мадурец. Говорят – не знаю, правда это, или нет, – что он был охранником у ньяи, владелицы этого поместья. Ах, это старая история, и никто уже этого не помнит. Я не знаю, что было там, в той истории, но ньяи проиграла судебный процесс и построила новую ферму вместе с мадурцем. Говорили, что после того, как дела фермы пошли на лад, ньяи снова вышла замуж за одного голландца и уехала за границу, и до сих пор не вернулась. Она передала все дела мадурцу.

Минке откинулся на спинку сиденья. Глаза его на этот раз были закрыты. А я так и не мог понять, является ли Минке, сидящий рядом со мной, тем же самым Минке, который фигурировал в «Мире человеческом», и была ли какая-то связь между реальностью и фантазией? По крайней мере, было ясно, что ему не всё равно.

- Куда нам ехать сейчас, сударь? – спросил я.

- Возвращаемся в город, – и он снова закрыл глаза и замолчал.

Въезжая в Сурабайю, я спросил:

- Вы не желаете сделать покупки?

Он не ответил. Казалось, что он спит. Я уверен, что он не спал. Я посмотрел на него со стороны. Действительно, сейчас он выглядел старше, примерно лет сорока. Пять лет ссылки – это слишком тяжело для человека, который верит в необходимость наличия образованных людей ради свободы. Та свобода, за которой он гнался, привела к тому, что он потерял всё, включая саму свободу в качестве своего капитала. Всё, с чем он сталкивался каждый день, это возможность созерцать море в порту Амбона, читая газеты и книги. Ещё спустя несколько лет ему понадобятся очки, как старикам. Он ещё ничего не приобрёл для себя.

А меня как человека, который так долго общался с европейцами, впечатлял его профиль: он был явно коренным яванцем. Если бы он носил чёрные просторные штаны, рубашку и саронг, то ничем не отличался бы от остальных туземцев, несмотря на закрученные вверх кончики усов. Но именно этот образ вызывал у меня восхищение. Он был той натурой, которая не полностью осознаёт свои силы. Если бы он когда-нибудь осознал это и использовал по максимуму, то смог бы перевернуть всё в Голландской Индии с ног на голову.

Даже вооружённый небольшим количеством знаний, он мечтал о подъёме национализма в Ост-Индии, хотя и был в состоянии понять, как именно это может произойти.

Это был туземец, коренной яванец, одетый в яванскую одежду, и вместе с тем уже и вовсе не яванец. Он не был похож на своих родителей и предков. Он был европейцем, который основывал свою жизнь на разуме, а не на яванских иллюзиях, не на яванизме, как он сам это называл, включая его художественную основу и форму в виде ваянга и гамелана – тех «гор», где его народ искал себе убежище после падения Маджапахита. По словам господина Л., они искали себе убежище от вековых поражений, и именно в тех «горах» обрели покой и связь со славными временами, которые уже никогда не вернутся.

Этот человек рядом со мной, наверное, единственный яванец, который отбросил все свои иллюзии и как яванец, и как личность. И со своими знаниями, которых было пока недостаточно, он цеплялся за каждую соломинку, чтобы пробудить национализм в Ост-Индии.

Говорят, что в океане, в вулканах и в человеке, который действительно знает своё предназначение в жизни, могут неожиданно появиться могущественные силы. Не сам ли он когда-то писал: нельзя недооценивать способности отдельно взятого человека? Я не преувеличиваю, когда говорю: этот человек рядом со мной тоже обладает мощной силой, наподобие океана или вулкана. Если бы он сам не был таким наивным, если бы он осознал свою власть, то вполне возможно, что в Ост-Индии был бы свой президент вслед за Сунь Ят Сеном и Агинальдо.

Быть яванцем, отказавшимся от яванизма, означало понимать иллюзорный мир Явы и отвергать его. Такой человек предпочитал видеть мир таким, каков он есть, принимать его и относиться к нему таким, каков он есть на самом деле, а яванец, не признающий яванизма, в мои времена был не кем иным, как революционером. Я знаю, что он никогда не изучал западную философию, и только здравый смысл мог помочь ему избавиться от этого атавизма.

Может быть, прежде всего, он был яванским реалистом.

Не могу не вспомнить лекции господина Л. о внутреннем мире яванцев. Иногда, сказал он, яванец будет казаться личностью, наделённой сильной честностью. Он имел в виду тех, кто добился мирового признания, заметив, что их можно увидеть по их лидерам, живущим в изгнании на протяжении всей яванской истории после прихода европейцев в Ост-Индию, начиная с султана Агунга и до последних королей Явы. Как только яванец сталкивается с испытанием, его целостность расшатывается, и он неизбежно теряет веру в себя, поддаётся иллюзиям и черпает силы из воображаемого мира, из деревьев, демонов, джиннов, чертей, призраков, предков, животных… Последнее заставило меня признать правду о том что Минке писал о действиях Састро-кассира, когда тот находился под давлением Пликембоха.

Если однажды вам выпадет честь встретить образованного яванца, попробуйте поговорить с ним о крисе, ваянге, похвалите гамелан и танцы, сказал господин Л. Затем похвалите развитость его философии и метафизики. Если он придёт в восторг и согласится с вашими похвалами, значит, он никогда ничего не добьётся, несмотря на своё образование. В конце концов, любая победа есть победа философии, мировоззрения и внутреннего отношения к человечеству, к себе, к обществу и природе. Ява постоянно терпела поражение. Если кто-то ведётся на такую похвалу, он слеп к тому, что происходит вокруг него. Такой человек проиграет при первом же испытании. Если вы изучите историю Явы, заявил господин Л., то увидите, что слишком немногие из этих лидеров погибли на полях сражений в защиту своих философских взглядов. Все они колебались, сдались голландцам, и тем самым признали превосходство Европы, европейской философии, а не только науки и знаний.

А знаете ли вы, менеер, историю, которую больше всего любят яванцы? Я, совершенно не разбирающийся в Яве, мог только сидеть и слушать. И он продолжал с большой уверенностью. Это история о Сурапати, сударь. Сами яванцы не знают почему, а я знаю: они мечтали о яванском лидере, готовом жить и умереть за свои убеждения, подобно Сурапати.

Разве позиция Сурапати сама по себе не была философским утверждением? И таких людей, как Сурапати, никогда уже не появлялось. Сурапати — единственная и уникальная в своём роде фигура. Теперь это просто мечта. Фактически каждый яванский лидер после этого проваливал своё первое испытание.

- Народы мира сегодня, менеер, — снова сказал он, — соревнуются в том, чтобы внести свой вклад в развитие человечества в науке, образовании, философии, технике, медицине, включая негров и индейцев, а от яванского народа не было сделано ни единого вклада. Сегодняшние яванцы – надеюсь, вы простите меня за такое сравнение – гораздо более дегенеративные, чем их предки, они живут в их тени, за счёт плодородных земель. Не более того. Они просто низкая трава, стелющаяся по земле, из которой высасывает она питательные вещества; над землёй – её короткое тело, остальное – просто иллюзия. Она не видит деревьев-великанов и брёвен вокруг себя.

Я знаю, что каждый раз, когда он упоминал Яву, я сам каким-то образом чувствовал себя причастным к ней и начинал наблюдать за своим народом, менадцами. Я думаю, что дистанции между яванцами и другими народами Ост-Индии нет, или она слишком мала. Их иллюзии также их вселенная, так я считаю.

Человек рядом со мной в первый раз открыл глаза, и взгляд его был направлен в правую сторону от дороги.

- Японский сад, – сказал он шофёру и снова закрыл глаза.

Что ему понадобилось в Японском саду, в этом районе, раньше бывшем деревней японских проституток? Были ли у него отношения с кем-либо из них или он просто хочет увидеть руины своего прошлого? В своих рукописях он однажды упомянул только одно имя: Майко. Спустя семнадцать лет, конечно, эта шлюха превратилась в груду гниющей плоти. В истории Минке говорилось, что она была больны бирманским сифилисом.

Как обычно, Японский сад, который постепенно превратился в место приключений для солдат Компании, теперь выглядел довольно многолюдным.

Он снова открыл глаза и пристально посмотрел на вывески с названиями компаний. Я попросил шофёра снизить скорость.

- Стой,– приказал он вдруг.

Не спрашивая моего разрешения, он вышел из машины и направился к двери компании с небольшой витриной из толстого стекла, на которой были выставлены различные корни, древесина и сухие листья. На небольшой табличке было название – MOLUKKEN, а под ней надпись Handel In Indische Specerijen.

И снова не спросив у меня разрешения, он вошёл внутрь. Я вошёл вслед за ним. Внутри не было ничего интересного, просто офис, где несколько людей работали с документами.

Стоя от него на некотором расстоянии, я наблюдал за ним: он заговорил с кем-то из сотрудников, который немедленно повёл его в другой кабинет, закрыв дверь. Минке постучал в дверь и остался стоять перед ней. Кто-то открыл её и пригласил его внутрь, но он оставался стоять, наверное, чтобы показать мне, что он не пытается сбежать. Затем я увидел, что дверь широко распахнулась, и из неё вышел туземец, одетый в европейское платье, довольно худой, бледный, ростом пониже Минке.

Я не делал попыток подойти к ним, а просто наблюдал издалека, стоя метрах в семи. Взгляды сотрудников, в которых читалось удивление, были направлены на меня, но я игнорировал их.

Тот человек просто стоял перед Минке, и внезапно поднял обе руки, схватил его и заключил в свои объятия, и я услышал его голос, всхлипывающий, словно у маленького ребёнка:

- Мас, мас, вы вернулись, мас! Простите меня, что я не в силах был защитить вас и помочь в такой беде. – Как ребёнок, он всхлипывал, целовал и обнимал его.

Все сотрудники внимательно следили за происходящим. Я подошёл к одному из них и спросил по-голландски:

- Как зовут этого господина?

- Менеер Дарман.

Я тут же вспомнил это имя, которое встречалось в рукописях современного Питунга. Должно быть, это была компания, которую он называл Speceraria.

Оба они говорили по-голландски.

- Я пытался найти мадам, но всё безуспешно. Ваш отец и мать тоже искали её, и тоже безуспешно. Сама мадам не пыталась с нами связаться. Простите нас всех, мас, простите нас.

- Я просто хотел посмотреть, как ты.

- Мы могли бы поговорить об этом в следующий раз. Заходите.

- Нет, я скоро снова уеду. Как твоя жена и дети?

Менер Дарман ответил не сразу.

- Где сейчас твои дети?

Тот человек выпустил его из своих объятий и отвернулся.

- Как складываются отношения с Европой?

- Хорошо и аккуратно, – ответил он, как бы рапортуя своему начальству. – Когда вас освободят, мас?

- Я ещё не свободен. – Тут Минке посмотрел на меня, и менеер Дарман проследил за его взглядом.

Я отвернулся и вышел из помещения компании MOLUKKEN наружу. Вскоре после этого появился современный Питунг в сопровождении менеера Дармана. Я не знаю, о чем ещё они говорили.

На превосходном голландском менеер Дарман обратился ко мне и попросил разрешить Минке остаться у него дома переночевать, так как корабль на Батавию отходит только завтра.

Он пригласил и меня остаться переночевать у него. Я отказался, да и сам Минке отверг эту идею.

Когда такси подъехало, менеер Дарман всё ещё стоял перед своей конторой. Я видел, как он продолжал махать платком.

- Куда нам ехать сейчас, сударь? – спросил я.

- Куда вам будет угодно,– довольно резко ответил он.

- Вы не хотите перекусить?

- Я хочу остаться один в своей комнате, – на этот раз грубо ответил он.

Я понимал, что он недоволен. Может быть, он был зол на Дармана за то, что у того не складывалась семейная жизнь. Похоже, у менеера Дармана не всё было так гладко...

Во время рейса на Батавию Радена Мас Минке перевели в каюту первого класса. Очевидно, не по его личной просьбе и не по просьбе правительства. Должно быть, с этим постарался менеер Дарман. Он и сам пришёл проводить его на корабль к отходу и вручил ему чемодан; кто его знает, что там было внутри. Но Минке отказался брать его. В его единоличном распоряжении была целая каюта. И в своей новой каюте он переоделся – по-прежнему в яванскую одежду. Видеться со мной он отказался.

Так мы продолжили путь, не обменявшись ни словом.

Каково же было мое удивление, когда мы пришвартовались в порту Танджунг Приок, Батавия: то, что я взялся нести, было всего лишь старым, выпуклым и помятым жестяным чемоданчиком, на котором осталось немного краски.

- У вас нет никакого другого багажа, менер? – спросил я.

- Есть.

- Давайте я позабочусь об этом.

- Не надо, всё у меня в голове.

- О, понимаю.

Ему ничего от меня не нужно. Наверное, он считал, что его компании по-прежнему работают так же хорошо, как и пять лет назад. Он не понимал, как быстро идёт время в Ост-Индии. Климат здесь жаркий, а воздух влажный, из-за чего всё быстро разлагается и гниёт, как человеческое тело, так и жизнь.

Похоже, о решении правительства заморозить всё его имущество он не был проинформирован. Я понимаю: правительству и самому было стыдно за такой поступок. И не кто иной, как само правительство, осознавало, что его действия мошеннические, жестокие и варварские. Минке ещё даже не знал, что платные агенты правительства разнесли среди членов Syarikat новость, что именно Раден Мас Минке несёт ответственность за погромы китайцев четыре года назад.

Оно не остановилось и на этом. Правительственные агенты также пустили слухи о том, что он был замешан в банковских махинациях, так что все его активы были конфискованы. Правительственные шпионы были заняты поиском всех причастных к этому людей, и в настоящее время то дело было передано на повторное расследование.

Никто, кроме меня самого, не знал, что чем дальше от меня распространяются эти слухи, тем темнее и грознее становился их тон. Я знал, что это действительно был грязный поступок, но этого человека, этого пастыря, было необходимо отделить от его овец. Syarikat должна остаться верной Мас Чокро. Не сердись на меня, современный Питунг, но это самое мягкое из того, что я могу тебе предложить, и если ты не слеп, то конечно знаешь, что такие маленькие «подарки», как этот, часто даровались Компанией твоему народу, когда твои предки ещё обладали какой-никакой властью.

Ты способен на всё, когда осознаёшь свою силу. Ты воскресил народ, который иллюзии сделали вялым и отсталым в своём развитии. Всё это настолько верно, что твой народ даже не до конца понимает, кто ты, но прислушивается к каждому твоему слову и выполняет твои приказы. Эти люди всё ещё отсталые карлики под гнётом собственного иллюзорного мира. Но и через четверть века среди твоего народа, возможно, не найдётся никого, кто сумеет избавиться от иллюзий так, как это сделал я. Правительству нужны эти иллюзии и не нужен такой человек, лишённый их, вроде тебя.

Может быть, по пути в Батавию он не спал. Выглядел он усталым и постаревшим. Я воспринял его грубый ответ как желание освободиться от меня и от всех людей, присутствия которых рядом с собой он не желал.

Его встреча с менеером Дарманом стала первым горьким «урожаем» разочарования после его освобождения. Он соберет ещё больше подобных «урожаев».

Может быть, этот его ответ был своеобразным способом показать мне, слуге правительства Пангемананну, что не всё у него можно отнять. У него имелся какой-то большой план. И план этот был по-прежнему у него в голове.

Каждое его слово я должен был теперь внимательно слушать, подобно тому, как я слушал каждое слово правительства и генерал-губернатора.

Машина, которая должны была забрать нас из порта, вывезла нас, не утруждая даже формальным досмотром. Глаза его были широко открыты, и он видел всё, что простиралось перед ним. Он потерял дар речи.

Я попытался напомнить ему о том, как он впервые приехал в этот город, как когда-то писал:

- Конка всё ещё ходит, менеер. Когда вы впервые катались на ней, может быть, вы даже слышали такое предсказание в газетах: ещё лет пять, и появятся трамваи без лошадей, без дыма. Трамвай будет приводиться в движение не паром или бензином, а электричеством!

Он только фыркнул в ответ.

А я не знал, слушает он меня, или нет. Но мне нужно было настроить его на дружеский лад, что послужит залогом к успеху моих усилий чуть позже. Я должен был продолжать говорить с ним:

- Даже сейчас люди всё ещё надеются на новые чудеса, которые можно сделать при помощи электричества.

- Электричество вне человеческого тела, сударь, – я взглянул на него украдкой, и он тоже случайно поглядел на меня. Мне было прекрасно известно, что он ждёт продолжения моих слов об электричестве в человеческом теле.

Но я не стал продолжать. Машина быстро скользила мимо лесов и болот Анчола. Он всё так же молчал. Вокруг площади Гамбир за последние пять лет выросли новые здания. Он разглядывал их одно за другим. Площадь Гамбир в то утро выглядела просто замечательно. Издалека можно было видеть голландских дам, толкающих коляски с малышами в сопровождении детей постарше. Старшие дети резвились, как козы на лугу. Он всё это замечал. Затем я увидел, как его взгляд прикован к музыкальному пюпитру вдалеке. Раньше он часто слушал музыку по вечерам вместе со всеми одинокими ньяи и своими друзьями-студентами из STOVIA.

Он снова столкнулся со своим прошлым. И конечно, в его голове возникали самые разные мысли. Я только мог это представить себе. Каждая такая встреча с прошлым заставляет людей задуматься о том, как быстро прошла жизнь, а затем они начинаю нерешительно мыслить о том, чего они за это время достигли. И он, очевидно, достиг многого, что соответствовало его идеалам.

Я тоже многого добился, но только того, к чему никогда не стремился и не стремлюсь.

Автомобиль въехал во двор главного управления полиции, где нас с почётом встретили. Минке выглядел равнодушным, зная, что уважение проявляется не ему, а мне.

Он вошёл в гостиную, и ему быстро подали кофе с молоком и столь любимую им сигару. Двое полицейских изо всех сил старались быть как можно более вежливыми и дружелюбными. Оба были чистокровными европейцами. Минке, казалось, изо всех сил старался улыбаться, однако нам нетрудно было догадаться, что на самом деле творилось у него в голове.

Это театрализованное гостеприимство с одной стороны и улыбки с другой продолжалось где-то четверть часа. Он выпил четверть стакана кофе с молоком и больше не стал. Мы говорили обо всём на свете, а он до сих пор не вымолвил ни слова. И только потом, когда он наконец открыл рот, мы стали молча слушать. Он произнёс по-голландски быстро, тихо и почти шипя:

- Ладно, хватит, что вы сейчас хотите от меня, господа? – его глаза скользнули по нашим лицам одно за другим, словно он бросал нам вызов.

- Менеер Раден Мас Минке, – сказал я, – честно сказать, мы хотим кое-что от вас получить. Это совсем чуть-чуть, не много, только вашу подпись, и вы будете совершенно свободны.

- Хе-хе. Что вы хотите, чтобы я подписал? Имеется ли какой-то новый закон или правило по этому вопросу?

- Нет, менеер Раден Мас. Мы хотим только заявление от вас. Просто распишитесь, и всё. Само заявление уже подготовлено.

- Мне ничего не нужно подписывать. Разве утверждением генерал-губернатора меня не освободили уже?

- Если вы считаете это самым мудрым решением, то, конечно, решать вам, – сказал я угрожающе, – но лучше бы вам изучить это утверждение.

Он по очереди смотрел то на меня, то на двух полицейских. Оба они молчали, не вмешиваясь, потому что это не было их сферой деятельности.

Минке кивнул и пробормотал:

- Мне нечего изучать, если я того не хочу.

- Ну, по крайней мере, вы, менеер, Раден Мас должны знать, что в нём содержится.

- Вы может арестовать меня снова, когда захотите. Мне нечего изучать.

- Хорошо, – повторил я. – Я обязан сообщить вас содержание этого заявления, и раз уж вы не хотите читать, то так и быть, я прочитаю его вам сам.

И я зачитал ему собственноручно составленное заявление, слово за словом. Двое полицейских слушали, наблюдая за Минке, но последний не проявлял никакого интереса и просто крутил усы, как будто находился у себя дома.

- Вот, сударь, теперь вы сами слышали при свидетелях – этих двоих полицейских. И мы считаем, что вы уже официально осведомлены об этом.

- Обещание не вмешиваться в политику и дела организаций, – равнодушно прошипел он. – Замечательно. Прямо-таки как в придворной комедии. Господа, вы когда-нибудь видели придворную комедию? – он поглядел на нас один за другим. – Значит ли это, что только правительство обладает такой привилегией – заниматься политикой и организациями?

Никто из нас не ожидал таких резких вопросов и отказа. Мы все трое были поражены.

- Не разрешается вмешиваться в политику и дела организаций, – прошептал он про себя. И вдруг губы его растянулись в улыбке, и он заговорил взволнованным голосом. – А что вы имеете в виду под политикой? И какие организации? И во что не вмешиваться?

Мы все втроём всё ещё были ошеломлены.

- Значит ли это, господа, что я должен одиноко жить на вершине горы? Во всё, что связано с политикой! Во всё, что связано с организациями! Вы думаете, что неграмотные крестьяне, которые только и умеют, что мотыжить землю, не занимаются политикой? Как только они отдают малую толику своего урожая деревенской администрации в качестве налога, они уже совершают политический акт, ибо оправдывают и признают власть правительства. Или вы понимаете под политикой только то, что не нравится правительству, а то, что ему нравится, это уже не политика? И кто мог бы освободиться от участия в организациях? Как только собирается группа людей в количестве больше двух человек, то уже возникает организация. И чем больше количество людей, тем более сложной и продвинутой становится организация, или вы имели в виду что-то другое в отношении политики и организаций?

Мы все трое всё ещё были поражены.

- Со времён Пророка и до сих пор, – он понизил голос, – ни один человек не мог отделаться от власти себе подобных, кроме тех, кто и так является маргиналом и был изгнан из-за своего безумия. Даже, те, кто предпочитает в одиночестве жить посреди леса или океана, всё же несут с собой какое-то влияние своих собратьев. И пока есть те, которые правят, и те, кем правят, кто господствует, и кто находится под их властью, люди вовлечены в политику. А пока люди находятся в обществе, то каким бы малым оно ни было, они объединяются в организации. Или вы хотите, чтобы я подписал себе смертный приговор без всякого суда, так же как был изгнан без суда? Или это нелепое заявление относится к чрезвычайным правам генерал-губернатора? Если да, то где доказательства, что новые законы и правила вступили в силу? Я хочу это увидеть.

Увидев, что мы потеряли дар речи, он потушил сигару о пепельницу и торжествующе улыбнулся.

- Мы не обязаны отвечать, – сказал я.

- А кто должен отвечать? Я сам?

Он загнал нас в угол.

- Не сердитесь, сударь, – сказал один из полицейских.

- Дело не в том, чтобы сердиться или не сердиться. Вы, господа, – служители закона. Если я поставлю свою подпись, то это свяжет меня по закону, но само это заявление не имеет под собой никаких юридических оснований. Лучше вы сами, господа, подпишитесь.

Увидев, что мы всё ещё ошеломлены, он тоном Его Превосходительства генерал-губернатора спросил меня:

- Господин Пангемананн, я больше уже не ваш гость?

- Куда вы направитесь, менеер?

- Ну, по крайней мере, меня не нужно сопровождать.

- Значит, вы не станете подписывать это заявление?

- Забудьте об этом, сударь.

- Хорошо. Сегодня вы чувствуете, что не в состоянии пока его подписать. Но завтра или послезавтра вы можете передумать, – сказал я. – Это письмо мы оставим в этом кабинете. Если вы когда-нибудь почувствуете, что вам это нужно, вы можете явиться сюда в любое время.

- Спасибо за все, говорю вам это как гость хозяину. Всего хорошего.

Он поднял свой чемоданчик, казавшийся практически невесомым, и ушёл, твёрдо направляясь к главной дороге.

Один из полицейских стоял в изумлении, в то время как другой вскочил, чтобы послать ему вдогонку своих людей.

- Хитроумный упрямец, – заметил он.

- Будь я на его месте, то, может быть, и я вёл бы себя так же, – сказал я.

- Что делать с этим документом, менеер Пангемананн?

- Никто не может заставить его подписать. Это была неверная процедура. Даже Его Превосходительство не может заставить его сделать это. Да и вся полиция.

Из окна кабинета было видно, что он остановил повозку, затем сел и поехал. Экипаж направился в сторону Сенена, но вскоре за ним последовали пятеро наших агентов в штатском на велосипедах.

13

На моём рабочем столе в конторе редакции «Медана» в Бандунге меня ждала стопка писем. Три из них – от принцессы Ван Касируты. Её дворцовый голландский язык производил впечатление, что она не привыкла писать писем другим людям или и впрямь была воспитана так, чтобы всегда быть учтиво-официальной, как принято во дворце.

Пока я отсутствовал, она прислала мне три письма. Просила встретиться. Возможно, ей хотелось побольше узнать о бойкоте. Но возможно, на сердце у неё было что-то ещё.

Посланник доставил ей мой ответ.

Не прошло и минуты после его ухода, как передо мной появился коренастый молодой человек, сантиметра на два ниже меня ростом. На нём была застёгнутая на пуговицы рубашка, узкий саронг в складку, на голове – аккуратный дестар. На первый взгляд – прийяи местного разлива. Но при ближайшем рассмотрении, если присмотреться к нему внимательнее, особенно судя по его движениями, становилось понятно, что это просто деревенский юноша, надевший свою самую лучшую одежду.

- Я Марко, ваш покорный слуга, ндоро, – сказал он, склонив голову и сложив перед собой руки в знак почтения. – Если вы, ндоро, готовы взять меня, я буду вам служить.

- Эх, Марко, я уже давно тебя жду. Подойди сюда поближе. Подними подбородок и выпрями грудь. Воин так не гнётся, как ты.

Он улыбнулся и вытянул вперёд подбородок. Лицо его сияло, глаза блестели. Более того – он был красивым.

Я встал со стула, подошёл к нему и ударил по лицу. Он лишь пригнулся и запрокинул голову. Я поднял ногу, чтобы ткнуть его в живот, и он отпрыгнул.

Не похоже, чтобы Варди ошибся в своём выборе. Он был способен гибко уклоняться от удара, словно танцевал по полу, и его руки и ноги практически не отрывались от того места, где он стоял.

Возможно, он уже давно не тренировался. Так и правда можно очень быстро утомиться, если не тренироваться. Я остановился и стоял перед ним, задыхаясь.

- Хорошо, – сказал я, не спрашивая, откуда он и где живёт, и вместо этого отдал ему свой первый приказ. – Наводи ежедневно в этой конторе чистоту.

Спустя несколько минут он уже не выглядел как местный прийяи. Рубашка и саронг были сняты, как и шлёпанцы, которых, вероятно, у него до этого никогда и не было. Теперь на нём были хлопковая рубашка и штаны жёлтого цвета, как у любого сельского жителя, только что приехавшего в город. Он ловко отчистил стены, мебель и пол.

- Что ещё нужно, ндоро?

- Переоденься и подойди сюда.

Не успел я прочитать ещё одно письмо, как он уже очутился рядом и снова сложил перед собой руки.

- Садись, – сказал я и указал ему на стул напротив.

Он без колебаний сел.

- Эта контора ни в коем случае не должна быть грязной.

- Я ваш покорный слуга, ндоро.

- Называй меня господин. И говори по-малайски. Умеешь?

- Умею, сударь.

- Твоя задача – охранять контору. Любое другое задание будет исходить только от меня. Откуда ты знаешь Варди? - Кто такой ндоро Варди?

- Вот глупец! Это тот, кто привёл тебя вчера сюда!

- Я пока не знаю этого имени, господин. Я знаю только Сандимана.

- Давно ты знаешь Сандимана?

- Я следовал за ним повсюду последние три месяца.

- Умеешь читать и писать?

- По-явански, господин, ещё по-латински и по-арабски.

Я дал ему лист из «Медана» и велел прочитать вслух. Он прочитал отрывок из новости о конгрессе Boedi Oetomo, правильно расставляя ударение в словах. Но в буквах D и B у него всё же чувствовался тяжёлый яванский акцент.

- И каково твоё мнение об этой статье?

- Язык, что использован в ней, не слишком правильный, господин. Он не очень подходящий.

- В какую школу ты ходил?

- Я самоучка, господин.

- Так ты никогда не учился в школе?

- Только в начальной деревенской школе, господин.

- Ты её закончил?

- Закончил. И у меня есть аттестат, господин, если хотите посмотреть.

В этот момент в дверях появилась принцесса Ван Касирута в сопровождении служанки. Я встал и велел Марко уйти. Он поднялся и одним прыжком выскочил из конторы.

- Добрый день, принцесса, присаживайтесь, пожалуйста.

Одета она была в шёлк. В руках у неё – жёлтый шёлковый зонт в цветочек. Она уселась на стул напротив меня. Вела она себя свободно, без лишнего смущения. Её служанка ждала её за дверью конторы. Она положила зонт на подлокотник кресла и вздохнула. Она была высокой и стройной, кожа её – привлекательного цвета чёрного дерева. На первый взгляд она напоминала Цветок конца столетия, если бы не цвет кожи. Возможно, в её жилах текла португальская кровь.

- А как насчёт бойкота, господин? – очень вежливо спросила она по-голландски.

- Вам действительно нужно знать это, принцесса?

- Я вернусь с этой идеей к себе в Касируту, – ответила она.

Я изучал её продолговатое худощавое лицо и острый профиль.

- Какая польза от этого в Касируте?

Она улыбнулась. Почему – я не понял.

- Эту статью напечатают через несколько дней. Когда вы уезжаете, принцесса?

- Собственно, это и заставило меня прийти сюда и обратиться к вам за помощью, сударь. Он мне запретил возвращаться.

- Кто это он?

- Господин помощник резидента Приангана.

- Господин помощник резидента? – я вдруг вспомнил письмо Мир, в котором она спрашивала: правда ли, что одного раджу с Молуккских островов сослали в Сукабуми или Чианджур?

- Вы, принцесса, выглядите как уроженка Индии.

Она улыбнулась и посмотрела на меня без колебаний. И только когда я стал рассматривать её лицо и фигуру, она покраснела и смущённо отвернулась.

- Вы, принцесса, живёте со своей семьёй в Сукабуми?

- Да.

- Но вы же сейчас в Бандунге.

- Это точно ненадолго. После окончания курсов MULO* мне перестанут платить стипендию, и тогда я немедленно присоединюсь к семье. Сейчас я пытаюсь получить разрешение на возвращение в Касируту. Господин помощник резидента трижды мне отказывал в этом. Поэтому я и обратилась к вам за помощью. Но в любом случае, сослали не меня.

- Подождите минуту, пожалуйста, – сказал я и пошёл за Фришботеном, но его не оказалось на месте. – Нашего юриста сейчас нет. Но скажите мне, пожалуйста, по какой причине господин помощник резидента Приангана всё это время отказывал вам в возможности возвращения, принцесса?

- Он сказал только: «В данный момент это невозможно, юфрау», больше ничего.

- Хорошо. Я сам отправлюсь к господину помощнику резидента.

- Большое вам спасибо, сударь.

- Сколько времени вы уже в Приангане, принцесса?

- Три года, менеер. С тех пор, как я окончила начальную школу.

У меня чуть было не вырвалось с губ: пройдёт ещё два года, прежде чем вам, принцесса, позволят вернуться на родину. И то не наверняка: говорят, что срок ссылки – пять лет, либо вообще навсегда.

- Вы умеете говорить по-сундански, принцесса?

- За эти три года я выучила устный язык.

* MULO, (Meer Uitegebreid Lager Onderwijs) – (голланд.) – расширенное начальное образование – курсы дальнейшего образования после начального, которые существовали в описываемое время. Тогда имелись двухлетние курсы MULO, предшествовавшие трёхлетним, которые начали появляться только в 1914 году.

- А по-малайски вы умеете говорить?

- Конечно, сударь. И на школьном малайском, и на малайском, служащим для общения.

- Для чего вы хотите отвезти мои статьи о бойкоте в Касируту?

Она с подозрением поглядела на меня. Руки её, казалось, нащупывали ручку зонта, висевшего на подлокотнике кресла. Возможно, сама эта идея принадлежит её семье, заключил я, а она и сама не знает, для чего это нужно.

Вдруг она сменила тему разговора.

- А что, если господин помощник резидента всё же откажет вам?

- Вы не будете тогда возражать, принцесса, если я подниму этот вопрос перед господином генерал-губернатором?

- Люди говорят, что только вам это и под силу.

- Если мне всё же не разрешат, вы не потеряете веру в меня, принцесса?

- Я всё равно буду в большом моральному долгу перед вами, сударь, и не забуду вашей помощи никогда в жизни.

- Не могли бы вы сказать мне, почему люди говорят, что только я могу довести этот вопрос до сведения генерал-губернатора?

- Простите, сударь. Люди говорят, что вы – его любимчик. Не знаю, правда это или нет.

Подобные слухи меня уже давно выводили из себя. Но что тут поделаешь: с каждым днём они распространялись всё сильнее. Я сказал ей, что слухи эти – ложные.

Наш разговор затронул многие вещи. Я был рад видеть перед собой девушку без сексуальных предубеждений, уверенную и осмеливающуюся высказывать собственное мнение. И как женщина она также была совершенна: её лицо, грудь, бёдра, талия, икры и ступни, всё тело были совершенными. Она полностью владела собой и демонстрировала высокую самооценку. Возможно, она получила правильное, строгое европейское воспитание. Женщина-цветок. Европейское влияние укоренилось в ней. Но то было первое впечатление. Моя старая природа давала о себе знать: ах ты женолюб-филогиник, знаток женской красоты! На этот цветок у меня больше прав, чем у кого-либо ещё на этой земле. Матушка, я понял ваше наставление. Я сорву этот прекрасный цветок.

- Не надейтесь на то, чтобы вернуться в Касируту в ближайшее время, принцесса. Вы умеете говорить по-сундански и по-малайски, а могли бы вы помогать нам?

- Чем я могу помочь?

- Дело в том, что я уже давно мечтаю издавать журнал отдельно для женщин. До сих пор этот план не был реализован, так как у нас нет кадров. Как бы вы отнеслись к тому, чтобы помочь нам в его редактировании?

В глазах её стоял вопрос. Затем она сказала:

- Я никогда не выполняла никакой работы. Чем я могу помочь в его редактировании?

- Вы согласны, принцесса? Ваш ответ важнее всего.

- Но я в этом совсем не разбираюсь.

- Конечно, для начала вам потребуется наша помощь.

Она замолчала, погрузившись в мысли.

- Конечно, сразу вы не можете ответить, – сказал я. – Но позвольте мне помочь вам подобрать ответ: вы, принцесса, согласны нам помогать, и у вас нет никаких возражений. Вы также не отвергаете мысль о том, что вами будут руководить на первых порах. – Я смотрел на неё какое-то время.

Она некоторое время выдерживала мой взгляд, потом опустила глаза.

- А теперь, принцесса, возвращайтесь к себе. Сегодня днём я зайду к вам и принесу ответ нашего юриста.

Она нерешительно поднялась с кресла, поклонилась на прощание. Я проводил её до дверей и передал её служанке, что сидела и дремала в углу.

- Эй, – сказал я служанке по-сундански, – отвези свою госпожу в целости и сохранности домой, ладно?

- Я ваша покорная слуга, ндоро.

Принцесса Ван Касирута шла впереди служанки, держа свой жёлтый шёлковый зонт. Служанка следовала за ней. Ни одна из них не обернулась назад.

Когда я вернулся в контору, сердце моё закричало, внушая мне: победа! Ты победил! Она заметила твой восхищённый взгляд. И ты знаешь, что она находится под твоим влиянием.

Но тут же эхом во мне отдалось предупреждение, сделанное в своё время Тер Хааром: не используй своё издание для удовлетворения личных амбиций. Затем тут же в ответ последовал опровергающий довод: никакая это не личная амбиция, а отношения между мужчиной и женщиной.

В дверях конторы из типографии появился Варди в сопровождении какого-то друга-индо, имени которого я не знал.

- Мас, – начал Варди.– Я привёл к вам одного своего знакомого. Позвольте мне представить его.

Это был не кто иной, как Дувагер. Я тут же вспомнил о Мир Фришботен.

- Вы побывали в Южной Африке и в Англии, менеер?

- Откуда вам это известно, сударь?

- Нигде не сообщалось, что вы ранены. Вы прямиком из Англии?

Без всяких формальностей мы втроём сели. Я почувствовал, что он так же обеспокоен, как и сам Варди: взгляд его глаз был какой-то тревожный.

- Нет, господин. Я не прямиком из Англии. По пути сюда я побывал во многих странах. Когда я прибыл в Индию, меня арестовали и достаточно долго держали под стражей. После этого меня отпустили с обещанием, что я больше никогда не ступлю ногой на землю Британской Индии. Затем я сразу же вернулся в Ост-Индию.

Я чуть было не сказал ему, что Мир в Бандунге. Но не сделал этого. Да и какой смысл?

- Я привёл сюда Эду, чтобы вы могли вдвоём договориться о чём-то, может быть, даже о многих вещах. Начинай, Эду, – сказал Варди, назвав Дувагера по имени.

- Я слышал от Варди, что у вас есть базовые представления насчёт организации, имеющей ост-индийский характер. Вы не согласны во всём с Boedi Oetomo, точно как и сам Варди. Я тоже не согласен с организацией, рассчитанной лишь на одну нацию. Могу ли я услышать от вас основные идеи по этому поводу?

Его просьба заставила меня неловко себя чувствовать. Было какое-то высокомерие в том, как он задал этот вопрос. Это ведь он сказал, что туземцы не в состоянии ещё сами издавать газету. Возможно, с того момента, как он вышел из дома, его намерением было преподать мне урок. В конце концов, какое дело индо до организации туземцев? Если он захочет, то может присоединиться к крупной организации индо, Soerja Soemirat. Я взглянул на Варди в поисках объяснения, и он поспешил пояснить:

- Мас, – мягко сказал он, – позвольте я сначала поясню. – Он посмотрел на Дувагера, чтобы тот замолчал. – У Эду возникла одна идея, когда он своими глазами увидел ситуацию в Южной Африке. Эта идея наверняка может пригодиться нам. Видите ли, там есть три народа: англичане, голландцы, туземцы, и среди них – выходцы из Азии, такие, как изгнанники-сламьеры с Явы, индийцы и арабы. И войну между англичанами и голландцами за то, кто на самом деле будет править Южной Африкой, выиграли англичане благодаря своей непобедимой армии. Но даже после своего поражения голландцы по-прежнему господствуют над коренными жителями и цветным населением. Туземцы до сих пор порабощены.

- Всем это известно, Варди. Туземцы по-прежнему порабощены.

- Да, такова судьба народа, который не продвинулся вперёд.

- Это не судьба неразвитого народа. Туземцам не позволяют двигаться вперёд и развиваться. Это две совершенно разные вещи по содержанию и по форме,– сказал я.

Варди умолк, и вместо него заговорил Дувагер. Возможно, они намеревались провести некую параллель между Южной Африкой и Ост-Индией. Я хорошо знал Варди: он заговорил о важных и серьёзных вещах, о власти. Вполне вероятно, его отношения с Дувагером были связаны с этим вопросом. Он также говорил о голландских фермерах в Южной Африке, основавших собственные республики, свободные от правления как англичан, так и собственных властей в Нидерландах: Оранжевую республику и Трансвааль.

- Да, правда, голландцы там фактически основали собственную колонию, чего они не сделали в Ост-Индии. В этом и есть, видимо, принципиальная разница. – Он дошёл до последней части своего аргумента. – Но сходств всё же больше, чем отличий. Установили ли голландцы в Южной Африке и в Ост-Индии свою власть, свободную или зависимую от метрополии?

Казалось, что Варди и Эду сформировали собственное мнение о двух видах властей, что правили в двух местах, столь далёких друг от друга. Те, что были в Южной Африке, правили независимо, а те, что правили в Ост-Индии, всё ещё были связаны с Нидерландами. Голландцам в Южной Африке было легче основать свои республики, потому что их самих было много, тогда как в Ост-Индии их было очень мало. Но там была группа, превосходившая по численности голландцев, и почти настолько же продвинутая. То были метисы-индо. А если к их числу ещё добавить и образованных туземцев…

Я вспомнил Мультатули, которого колониальные газеты обзывали мечтателем, желающего стать белым императором, правящим народами Ост-Индии независимо от Нидерландов!

- Я ещё не закончил говорить, Мас.

- Хорошо. Продолжай.

Казалось, Варди и Дувагер почувствовали моё недовольство. Варди осторожно продолжил:

- Именно поэтому, сударь, на основе той неудачи, что постигла когда-то Syarikat, мы могли бы подкорректировать её новыми идеями – таково заключение, которое сделал Эду. Готовы вы их выслушать?

- Пожалуйста.

- А теперь ты сам объясни, Эду.

- Да, сударь. – Дувагер взял слово. – Я слышал от Варди о неудаче Syarikat. И мы, собственно, того же мнения, а именно: что ей не удалось объединить образованные и передовые группы. Syarikat пыталась объединить те группы, которые получили свои должности благодаря правительству, то есть тот слой людей, которые на самом деле были довольны своей участью. Если бы даже организация и продолжила функционировать, это привело бы только к укреплению позиций прийяи и усилению их прав. И как только стало ясно, что организация не в состоянии выполнить их пожелания, не говоря о том, чтобы взять на себя новые обязательства, она оказалась парализована.

- Изначальным намерением Syarikat было объединение образованных, передовых групп, – пояснил Варди. – Но развитие её пошло не тем путём, как надеялись.

Казалось, оба они ожидали, что я буду защищаться, но я молчал.

- Как бы то ни было, идеи Syarikat были правильными. Но их нужно было ещё как-то осуществить. Только кто именно составляет в Ост-Индии образованные и продвинутые слои населения?

Дувагер продолжил:

- Это не прийяи. В Ост-Индии, менеер, насколько мне известно, как только какой-нибудь образованный человек попадает на государственную службу, он перестаёт быть образованным. Его тут же поглощает менталитет прийяи: он становится непреклонным, жадным, коррумпированным. Кажется, нужно объединять не представителей знати, а, вероятно, людей, вообще не состоящих на государственных должностях.

- Тех, кто не состоит на государственных должностях, менеер, можно отнести к разряду свободных людей, а не слуг правительства; их идеи и дела не ограничены преданностью правительству.

Отсутствие государственных должностей, свободные люди – все эти идеи пробудили моё сознание. Они оба были правы.

- Продолжайте, сударь.

- Всё верно: чем дальше человек от государственных должностей, тем свободнее его дух, тем раскованнее его идеи, так как разум его становится более гибким, он может быть продуктивным и творческим. У него больше возможностей проявлять инициативу. Он не ограничен рамками и не преследуем страхом быть уволенным со своего поста.

- Очень редко попадаются индо, которые не состояли бы на государственной должности.

- Извините, менеер. Но когда вы используете слово «индо», в этом слышится какой-то расистский оттенок. Возможно, будет лучше, если мы будем пользоваться словом Indisch, означающим «Ост-Индийский характер». Слово же «индо», кажется, вообще не имеет какого-либо политического значения. Но в слове Indisch оно имеется.

- Я не понимаю, что вы имеете в виду, менеер.

- Именно этот вопрос мы и намерены обсудить. Возможно, вы согласитесь с нами. Судя по тому, что я слышал от Варди, у вас есть основная идея о том, что Ост-Индия состоит из множества народов и имеет многонациональный характер.

- Да, я говорил ему именно так, Мас.

- На мой взгляд, тут у нас имеются небольшие разногласия. Ост-Индия не является многонациональной по своему характеру. В Ост-Индии есть только один народ, Indisch. Эта идея означает, что каждый житель Ост-Индии, каждый Indisch, любой представитель народов Ост-Индии, независимо от своего происхождения, будь то араб, яванец, индус, голландец, китаец, малаец, бугис, ачехец, балиец, метис или даже чистокровный европеец, который проживал и умер в Ост-Индии, представляет народ Ост-Индии, народ Indisch.

Поразительная идея, только если бы он сам не был при этом индо. Своего рода плавильная печь, подобно Хансу Хаджи Мулуку, что желал раствориться в небытии. Но то была только идея. В реальности же подобного не могло произойти, в крайнем случае, в нынешнем столетии. Кто станет растворять свою личность в иллюзорной нации Indisch? Туземцы или сами индо, или другие чужеземные народы?

- А какие языки должны быть у Indisch, сударь?

- Любая группа образованных, прогрессивных людей, конечно же, говорит по-голландски, – без тени сомнения ответил Дувагер. – Это не только язык общения и официальный язык организации, но и язык науки и знаний, признанный во всём мире.

- Значит, вы игнорируете, таким образом, язык двадцати пяти миллионов яванцев и двух миллионов малайцев, не говоря уже о других народах, говорящих на своих языках?

- Да, вступление на этот путь будет означать, что мы столкнёмся со множеством трудностей. Но как бы то ни было, это тот путь, по которому мы должны идти. Только образованные и прогрессивные люди могут быть руководителями, а все остальные должны следовать за ними.

- Каково ваше мнение о Движении Самин?

- Самин? Да, есть на самом деле один или два образованных европейца, которые ими восхищаются, но, не имея образованных лидеров, они ничего не добьются. Это движение представляет собой замыкающую цепь прогресса.

- Замыкающую цепь прогресса? – удивлённо спросил Варди.

- Учение Самин представляет собой смесь верований, близких к политике и религии.

- Политики и религии? – удивлённо воскликнул я.

- Европа разделяет политику и религиозные убеждения.

- Но Движение Самин – это не религиозное движение.

- До того, как человечество узнало о политике в том виде, в котором она существует сегодня, менеер, религия была одновременно и политикой тоже, как сегодня Движение Самин. Последователи Движения Самин считают политику своей религией, и наоборот.

- Но Самин – не религиозное верование! – снова возразил я.

- Да, это не религия, но развитие движения привело бы к тому же, при условии, если бы они не потеряли так рано своего духовного лидера. Именно таким образом люди давно развивали свою власть и использовали её. Вот почему некоторые говорят, и я с ними согласен, что Движение Самин – замыкающая цепочка развития в конце века.

- Вы слишком смелы, сударь, чтобы так думать или хотя бы соглашаться с такой идеей.

- А разве смелость европейской интеллектуальной традиции не передалась миру? Разве не был её пионером Мультатули? Разве сам Мультатули не был готов умереть в нищете в изгнании ради своей интеллектуальной совести? И разве вы сами, сударь, не поклонник Мультатули, если я не ошибаюсь?

- Но ваши идеи означают бросить вызов врагу ещё до того, как мы сможем встать на ноги! – воскликнул я, позабыв о реальном социальном положении в Ост-Индии.

- Любое начало трудное. Но любую фундаментальную идею не всегда нужно сверять с реальностью. Реальность должна быть приведена в соответствие с фундаментальной идеей, иначе сама эта идея будет разрушена ею.

- Но это не способ объединения людей. Это приглашение к бесконечному раздору и конфликтам между ними, – сказал я со всей откровенностью. – Ваши представления об организации неверны. В конечном итоге вы изолируете себя от основных событий. Возможно, это могло бы произойти в развитой Европе. Но здесь Ост-Индия, сударь. Варди, а что ты думаешь?

- Да, я согласен. Его взгляды на это слишком экстремальны, – ответил он. – Ты никогда мне этого не говорил, Эду.

- О чём, собственно, мы будем говорить? О наших личных взглядах на разные вещи или об организации? – спросил я. – Если о личных взглядах, то лучше будет написать теорию самим и опубликовать её под собственную ответственность. Если говорить об организации, то это значит говорить об общих интересах, а не стремиться стать пророками среди своих соплеменников или даже возвыситься над ними. Какие общие интересы связывают народы Ост-Индии?

- Каждый новый взгляд и мнение всегда привлекают противников, – подхватил эстафету Дувагер. – Они рождаются из противостояния уже существующим идеям, имеющим кучу недостатков. Нам не нужна организация с тысячью членов, которая при этом бездействует. Нам нужна маленькая организация, которая может вести за собой, руководить, потому что идеи её неоспоримы и должны быть приняты безоговорочно. Это организация, которая должна стать мозгом нации Indische.

- Тогда будет достаточно просто устроить интеллектуальный салон, господин Дувагер, как это принято в Европе. Да, действительно, мир по-прежнему высоко ценит европейских интеллектуалов и учёных, готовых умереть, лишь бы защитить истину. А есть ли такой учёный среди нас троих или среди населения Ост-Индии?

Тут пришёл работник типографии, чтобы передать пробные отпечатки очередной редакционной статьи. Я извинился перед Дувагером и изучил корректуру, проштамповав её для немедленного пуска в печать. Затем я попросил работника позвать Сандимана.

Он ушёл и пришёл Сандиман.

- Как проходит подготовка к воскресному выпуску?

- Всё уже отправлено в печать, господин. Вы можете взять отпуск уже завтра или послезавтра, а также в понедельник или во вторник.

- Спасибо. А менеер Фришботен приехал?

- Да, он уже на месте. Вы можете покинуть Бандунг хоть сейчас, если хотите. Всё под контролем.

- Хорошо, тогда я пойду. Если ты меня больше не увидишь, значит, я уехал.

- Хорошего отпуска, господин.

Сандиман ушёл, а я извинился перед Дувагером за то, что не мог продолжать дискуссию. Он удалился, а я направился к менееру Хенрику Фришботену.

Он объяснил, что принцесса Ван Касирута не может покинуть Яву без специального разрешения генерал-губернатора. Ему для этого не требуется оправдывать какое-либо своё решение. Генерал-губернатор обладает исключительными правами и к тому же не связан законом. Раджа Касирута был отправлен в ссылку на основании тех же исключительных прав. И даже не важно, что его дочь непричастна к его делам. Подобная практика проистекает из отсталых обычаев самих народов Ост-Индии, которые рассматривают кровные узы как узы личной ответственности.

Так что мне нужно было отправляться не к помощнику резидента, а к самому генерал-губернатору, и как можно скорее…

Ханс Хаджи Мулук вошёл в контору в тот момент, когда я уже собирался покинуть её. Он продемонстрировал ряд зубов, что уже не были целыми. При этом на душе у него явно был покой.

- Видите ли, сударь, мне захотелось заглянуть сюда, так как мой корабль отходит только послезавтра. Как знать, может быть, у вас будет какой-нибудь подарок для меня. Я имею в виду ваше мнение о той рукописи, что я вам оставил.

- Ах да, ваша рукопись. Я прочитал её полностью. Приятная, свежая мысль. А вы, оказывается, мастер писать. У вас есть опыт в этом деле. – Он довольно улыбнулся, не обнажая зубов. – Обещаю вам, что опубликую её в виде серии фельетонов в «Медане», и возможно, это займёт года два.

- Это не важно.

- А как насчёт вашего гонорара, господин Хаджи Мулук?

- Мне будет достаточно и копии вашей газеты, сударь.

- А… ваше настоящее имя? Могу я его узнать?

- Хаджи Мулук – этого более чем достаточно, менеер.

Я поглядел на него в изумлении. Он снова широко раскрыл рот и оскалил ряд кривых зубов, не полностью сохранившихся и почерневших от сигаретной смолы. Его попытка рассмеяться провалилась, ибо звук получился совсем не тот, который он ожидал.

- Я очень рад слышать, что вы собираетесь её опубликовать.

- Клянусь Аллахом, Хаджи, обещаю вам издать её в виде книги.

- Это величайшее благословение. Слава Аллаху. Я буду рад покинуть Ост-Индию с такими прекрасными новостями. Сегодня я отправлюсь в Батавию. Если соизволите, то можете присоединиться ко мне, сударь, и мы поедем вместе. Я взял напрокат английский автомобиль.

- Такси?

- Да. Я заказал его напрямую из Батавии.

Мне стало понятно, что Ханс Хаджи Мулук богач. А также узнал, что не только в Лондоне есть служба такси, но теперь и в Батавии. За первым попавшим к нам автомобилем последовали и другие. Я сказал ему, что хотел бы поехать с ним, но у меня есть ещё некоторые дела. Он пообещал, что подождёт меня и даже готов подвести.

Таким образом, он доставил меня домой к принцессе Ван Касируте.

На часах была половина пятого вечера. Принцесса проживала в доме семьи одного голландца по имени Доорненбос. Я рассказал ей всё, что передал мне Хенрик Фришботен. На этот раз она вела себя иначе, не так, как тогда, когда пожаловала ко мне в контору: сидела всё время с опущенной вниз головой, как будто не хотела на меня смотреть. На неё было вечернее платье из коричневого шёлка, выгодно оттенявшее её милую чёрную кожу.

- Нет смысла идти к помощнику резидента, принцесса. Я попытаюсь добиться аудиенции у самого господина генерал-губернатора завтра или послезавтра. Не расстраивайтесь. А сейчас я еду в Бёйтензорг.

Только теперь она подняла голову и посмотрела на меня, потом на Хаджи Мулука.

- Не забудьте о нашей просьбе о помощи, принцесса, – добавил я.

- Значит, вы поедете на машине в Бёйтензорг, сударь? Если не возражаете, я тоже поеду с вами до Сукабуми.

- Конечно, – по-отечески воскликнул Хаджи Мулук.

В этот момент я впервые услышал, как он говорит по-голландски.

- Давайте отправимся сейчас.

- У меня есть минут десять на то, чтобы собраться?