Из "воспоминаний" Д. В. Бартенева (?)
8-го июня 1878 года, Архангелогородский полк имени Великого Князя Владимира Александровича, стоявший гарнизоном в городе Андрианополе (Эдирне), получил приказание выступить в город Хасково, чтобы занять позицию против родопских инсургентов (здесь болгарских партизан). Наш командир, полковник Пантелеев (Александр Ильич), был назначен начальником отряда.
К месту назначения отряд наш прибыл в полночь и расположился там бивуаком, выслав от себя на ночь сторожевую цепь, патрули и конные разъезды из казаков. Рано утром, едва первые лучи солнца позолотили верхушки видневшихся вблизи Родопских гор, наш отряд начал расходиться и занимать по диспозиции свои места.
Моя первая линейная рота заняла позицию впереди деревушки Хасаба, под командой поручика Горбачевского, а нашим первым батальоном командовал майор Бубнов. Заняв позицию, как и водится всегда, рота выставила от себя сторожевую цепь, а оставшиеся свободными от наряда люди приступили к разбивке лагеря и установке походных палаток.
Наша боевая жизнь началась. Почти каждый день и каждую ночь приходилось проводить в цепи, и моё положение, как вольноопределяющегося, было не из легких. Это не то, что в мирное время: тут каждый человек составляет данную боевую единицу, не исключая и меня. Сначала на позиции было спокойно, а затем начались ежедневные тревоги всей линии, и часто открывалась ружейная перестрелка, которая напоминала нам Плевну.
Обстоятельно расследовав дело, выяснилось, что каждая такая тревога и перестрелка вызывались тем, что наши казачьи разъезды отбивали и угоняли скот у жителей деревень, занятых инсургентами. Наше начальство строго запретило казакам подобный образ действий, и скоро между нами и инсургентами установились наилучшие отношения. Как эпизод из мирных отношений расскажу случай, бывший со мной.
Стою себе часовым в цепи и ясно вижу неприятельскую линию и часового, который преспокойно приютился под каким-то деревом, а я стою впереди полосы поля, засеянного кукурузой; но наша позиция выше неприятельской и потому является командующей над всею местностью, следовательно, мне отчетливо видно, что делается у неприятеля.
Вдруг неприятельский часовой поднялся с места, вышел на совершенно открытую поляну и машет мне рукой. Я тоже вышел, подался несколько вперед и смотрю, что дальше будет. Вижу, что он знаками показывает мне что-то; я стараюсь понять, но никак сообразить не могу, чего он хочет. Наконец замечаю, что он кладет свое ружье наземь: я делаю тоже самое, а затем вижу, что он идет прямо на меня; тогда и я пошел ему навстречу.
Вот уже ясно вижу его синий традиционный мундир и красную феску на голове. Еще несколько секунд, и мы сошлись; он по восточному обычаю здоровается со мной, прикладывая руку к голове, губам и сердцу, а я протягиваю ему свою руку. Оглянувшись кругом, он знаком предлагает мне сесть с ним рядом, что мы и делаем оба. У нас завязался с ним разговор на каком-то ломаном болгарском наречии, да и как же иначе?
Ни он, ни я не умели хорошо говорить по-болгарски - я, как русский, а он как турок. Поговорив между собой, мы оба остались довольны нашим знакомством. Как это ни удивительно, но мы отлично поняли друг друга; думаю, мимика тут играла немалую роль. Гляжу, а он вынимает из кармана какой-то круглый, кожаный сверток, который оказался очень практичным порттабаком, и в нем находились прекрасный турецкий табак и папиросная бумага; мой новый знакомый предлагает мне любезно покурить, мы с ним вертим себе папиросы и безмолвно начинаем наслаждаться курением.
Посидев еще немного, турок снова лезет в карман и вытаскивает оттуда плоскую, стеклянную флягу, в которой оказывается крепкий, но очень хороший ром; приглядываюсь к фляге и вижу английскую надпись: "Rum Iamaika". Разумеется, что мы сделали честь содержимому во фляге, и он убрал ее обратно в карман значительно облегченной.
По кодексу военного братства так и полагалось поступить. Посидели, еще поговорили, а затем разошлись тем же порядком, как и при встрече, т. е. каждый к своему сторожевому посту. Перемирие было окончено, и мы становились снова неприятелями. Впоследствии, когда очередь нашей службы в цепи совпадала, то мы сходились и коротали время нашей службы.
Раз утром, когда уже было недалеко до полудня, и южное солнце палило головы под открытым небом, к командующему ротой поручику Горбачевскому является посыльный из цепи и докладывает, что его желает видеть на пропускном посту какой-то конный парламентер. Поручик, взяв в конвой меня и еще двух человек, отправился на пост.
Подходим ближе и видим, что недалеко от поста, у одиноко стоящего дерева, остановился всадник-башибузук. Увидев нас, он поехал на нас быстрым и спокойным ходом, свойственным вообще лошадям, особенно горским, но, не доехав сажень за пятьдесят, соскакивает с коня и, стреножив его поводом, кладет свое оружие около, а сам идет к нашему посту. Мы несколько отделяемся от поста и тоже без оружия идем ему навстречу; вот мы сошлись.
Башибузук, красивый и плотный мужчина, среднего роста, лет под тридцать или около этого, с черными как смоль глазами, густой черной бородой, с усами, отдающими даже синевой и с загорелыми, суровым лицом южного типа.
Поздоровавшись по-восточному, он обратился к поручику на чистом болгарском языке и сказал о том, что начальник их, Сент-Иллер-паша (?) просит, чтобы наши разъезды и сторожевая цепь не приближались бы слишком близко к их селениям, в виду того обстоятельства, что жители при их приближении должны угонять скот за селения, а сами уходят из них и что сам Сент-Иллер-паша спрашивает, можно ли ему приехать лично для переговоров к нам.
Поручик ему на это ответил, что паша если хочет, может приехать, но пусть даст знать; касательно же наших разъездов и действий сторожевой цепи, а также патрулей, то он заранее уверен, что начальник нашего отряда не обратит внимание на подобное заявление: на то и военное время и каждый поступает, как следует по долгу службы. После подобного заявления с нашей стороны парламентер попрощался, и каждый из нас отправился в свою сторону.
На другой день, когда заходящее солнце заливало своими лучами всю окрестность и золотило верхушки гор, покрытых голубой дымкой, караульный унтер-офицер прислал с донесением к ротному командиру, что толпа всадников, человек в тридцать, остановилась вблизи нашего поста и их парламентер требует свидания с начальником цепи.
Поручик отправился на пост, где увидел самого Сент-Иллера-пашу и его свиту; им завязали глаза и проводили в наш лагерь. В палатке у одного из офицеров устроилась веселая пирушка, так как сам Сент-Иллер-паша и вся его свита привезли в кобурах от сёдел каждый по бутылке шампанского и, как оказалось, более двух дюжин.
За разговором паша сказал, что причина его приезда, желание познакомиться с нашими офицерами, а все остальное не более того, как предлог для приезда. Побыв у нас в гостях, паша стал собираться назад и, прощаясь, просил наших офицеров его навестить. Наши офицеры, посоветовавшись, решили паше отдать визит, но поехали в свободное от службы время. В лагере паши их приняли очень любезно и старались как можно лучше угостить; вина были роскошные, но меню стола было больше из консервов (да и у нас того было хуже).
В неприятельском лагере офицеры сумели рассмотреть, что количество пехоты у них значительное и около тысячи человек конных башибузуков. В общем, если сопоставить их силы с нашими, то их отряд мог оказать нашему значительное и весьма серьезное сопротивление; к тому же их отряд был отлично обставлен в продовольственном отношении и очень хорошо вооружен.
То же самое можно было сказать и о боевых припасах, которых у них было в изобилии. Более тщательного осмотра не удалось сделать. Вот всё, что вынесли из поездки в неприятельский лагерь офицеры нашего отряда. Сам паша и его свита оказались людьми очень образованными, а паша кроме того человеком не лишенным юмора. После обмана визитов наши отношения стали еще лучше, и ни разу не было больше, по линии сближения, ни тревог, ни перестрелок.
В сентябре наш отряд был сменен другими отрядом и мне осталось неизвестным, что сделалось с родопскими инсургентами и с Сент-Иллером-пашой.