Из воспоминаний барона Василия Алексеевича фон Роткирха (литературный псевдоним Теобальд)
В 1843 году 2-й пехотный корпус перемещен был из Литвы в Царство Польское. Тяжела была караульная служба в Варшаве! Самому покойному фельдмаршалу Паскевичу (Иван Федорович) или советчикам его пришла в голову мысль избрать несколько отдельных штаб-офицеров, не принадлежащих к караульным войскам, для "специального наблюдения за караулами".
Эти "избранные личности" в течение целых суток не спускали глаз с гауптвахт своего района. При каждой смене караулов они присутствовали явно, а потом наблюдали из-за угла за каждым шагом караула. Всё, что они замечали, немедленно записывалось и доносилось коменданту города Варшавы генерал-лейтенанту Ивану Ивановичу Тутчеку.
Ежедневно, по смене полка с караула и возвращении его в казармы, полковой командир получал повестку из ордонансгауза прислать под арест двух-трех, а иногда и более офицеров, за такие-то беспорядки, замеченные вчера в карауле.
Беспорядки эти состояли в следующем:
- Часовой, пристраиваясь к караулу, вызванному в ружье, не успел повесить в будке на гвоздь тяжелый постовой тулуп, а уронил его на пол.
- При отдании чести, начальник караула не скомандовал "глаза налево", когда генерал подъехал с левой стороны.
- Начальник караула скомандовал просто: "на краул", а не "слушай на-краул".
- Барабанщик, став во фронт, опоздал выхватить барабанные палки из гнезд перевязи.
- С выступлением офицера для командования: "вперед", стоявший за ним унтер-офицер не заступил его места.
- Ефрейтор, разводивший часовых, держал ружье не наперевес, а вольно.
- Караул слишком суетливо выбегал "в ружье", отчего один солдат уронил свое ружье с сошки на пол платформы.
- Караульный офицер, выбежав в ружье, не успел застегнуть чешую кивера и надеть перчатку, а делал это во фронте.
- Часовой слишком суетливо вызвал "караул в ружье" и вместо двух раз ударил в колокол три раза.
- Визитир-рунд (здесь дежурный офицер) полетел в находившуюся пред платформою яму, вырытую для столба, от того, что часовой не предупредил его словами: "Рунд, не ходи прямо; тут яма".
Две грозы были тогда для военных в Варшаве: комендант города, ген.-лейт. Тутчек, человек прекрасный и добрый, но рутинист до мозга костей, и дежурный генерал главного штаба армии генерал-майор Иван Михайлович Викинский.
Ни одна встреча с ними не проходила офицеру безнаказанно: вечно они что-нибудь в нём да находили; то он был с не застёгнутою чешуёй, то без перчатки на той руке, которою отдавал честь, то, растерявшись или второпях, прикладывал левую руку к козырьку, особенно, когда правая была занята; то верхний крючок воротника был расстегнут; то краюшек рубашки неосторожно выглядывал из-за галстука. И за все эти преступления назначалась гауптвахта.
Бывало, офицер, выходя из дому, на вопрос, куда идет, мог отвечать "не знаю", потому что неожиданно мог очутиться на гауптвахте. Были и такие несчастливцы, которые говорили: "кому гауптвахта, а мне квартира".
Преследование офицеров Викинским, разумеется, проходило ему безнаказанно; но Тутчеку мстили за них, выводя его из себя, разные подсудимые офицеры, содержавшиеся на гауптвахте по 10 и 15 дней (тогда умели судить еще и дольше). Офицеры эти, в ожесточении своем, предавались ужасному пьянству и в пьяном виде производили самые безобразные буйства и скандалы.
Как ухитрялись они доставать водку, несмотря на самый строгий надзор со стороны караула о не пропуске ее к арестованному, неизвестно. Кажется, подсудимым много помогали инвалиды-сторожа, состоявшие при караульных домах. Подсудимые были люди, которым решительно нечего было терять, и потому они задались мыслью докучать начальству и оскорблять его всеми возможными способами.
Из этого ряда арестованных офицеров пользовались большой популярностью в гарнизоне города Варшавы: прапорщики Брандт и Касперов, чиновники Пашкевич и Сорочинский и др. Они очень часто, чрез караульных офицеров, вызывали коменданта и предъявляли ему самые глупые требования, вроде того, например, чтобы он приказал из экономических сумм варшавского ордонансгауза устлать такую-то улицу соломой, потому что стук проезжающих экипажей не дает покоя ни днем, ни ночью; или приносили жалобы, например, на то, что караульный офицер не пускает к нему девушку, которая влюблена в него до такой степени, что жить без него не может, и он непременно наложит на себя руку.
Кипятится, бывало, почтенный Иван Иванович; да что же поделаешь с такою отпетой личностью?
Покойный князь Паскевич-Эриванский брал к себе в личные адъютанты молодежь из лучших аристократических фамилий. Я знал почти всех их, но больше других мне врезались в память Пашков (Михаил Васильевич) и Потапов (Александр Львович).
Соперничал с ним, в приближении к себе аристократической молодежи, командир 2-го пехотного корпуса генерал-от-кавалерии граф Киприан Антонович Крейц. Это была очаровательная, великолепная личность. Красавец в глубокой старости, он сохранил в сердце своем, до самой смерти, все прекрасные качества молодости. Этот чудный человек не имел врагов, и его любили все, от фельдмаршала до простого солдата.
В числе адъютантов графа Крейца, офицеров для поручений и ординарцев, находились, насколько память моя сохранила, следующие кавалеристы: маркиз Паулуччи (Амилькар Карлович), Гечевич (Лев Викентьевич), Коперницкий (Францишек?), Падейский (Семен Федорович) и гусары короля ганноверского (Лубенского) полка: граф Мостовский, Солонина, Волжин, Лопухин и Ольги Николаевны (Елисаветградского) полка: два брата графы О'рурки, Сатин, Юдин, Казанович и др.
Вся эта золотая молодежь жила в дружбе между собою и тратила большие деньги. Разумеется, для неё служба была блестящей игрушкой, жизнь лилась бриллиантовым каскадом, и страдания армейских офицеров были до неё недоступны. Тутчек и Ко не были страшны золотой молодежи: к ней привязываться, эти зоилы, не смели и первые козыряли каждому адъютанту, при встрече с ним.
От того эта молодежь в грош не ставила как Тутчека, так и Викинского; больше того: ненавидела их за жестокое преследование бедных офицеров и не прочь была крепко насолить им при первой возможности.
До Тутчека дошли слухи, что большая часть адъютантов фельдмаршала (здесь Паскевича) и графа Крейца очень часто ездят за город в сад Оома (Ogrodek Ohma) и там кутят с гусарами по целым ночам. Оом со своей стороны не мог исполнять требование полиции, закрывать заведение в известные часы, потому что кутящая молодежь до этого не допускала.
Обер-полицеймейстер Абрамович не раз посылал к Оому своих полицеймейстеров и циркуловых комиссаров (частных приставов); но те, из опасения быть выброшенными за окошко, должны были пить вместе с молодежью и напивались до того, что там же и сваливались под стол.
Обер-полицеймейстер обратился к коменданту города, тот посылал плац-майора и плац-адъютантов; но и они ничего не могли, да и не смели поделать с гусарившим юношеством. Их никто не слушал и не обращал на них внимания.
В огрудек Оома привлекала всю эту молодёжь красавица-буфетчица, известная под именем (прекрасной) Каролины. Но девушка эта была скромна, и никто из ухаживателей её не смел похвалиться никогда даже особенным пожатием руки. Кончилось тем, что Тутчек решился лично положить конец "оргиям у Оома". Это было 1-го июля, в день рождения Государыни Императрицы Александры Фёдоровны.
Часа в 2 ночи, в полном генеральском мундире, в лосинах и ботфортах (тогда в высокоторжественные дни полная парадная форма не снималась во весь день), вошел Тутчек в залу Оома и застал там человек 15-20 адъютантов и гусар. Все были без мундиров и доломанов, в высшей степени веселом настроении духа. Громадный ротмистр Солонина, взвалив себе на плечи маленького Потапова, носил его по зале, крутил за ногу и напевал что-то в подражание звукам шарманки; остальные хохотали.
Тутчек остановился на пороге, не снимая шляпы.
- Славно, господа, славно!
- Шляпу долой! - крикнул кто-то враждебно из толпы.
Тутчек медленно снял шляпу.
- Так вот в каком виде я нахожу вас здесь, господа. Без мундиров и в такой высокоторжественный день! Прекрасно! Не знаю, что завтра изволит сказать вам за это его светлость?
Офицеры бросились к мундирам.
- Господа, уже третий час ночи. Прошу вас сейчас же разъезжаться домой.
- Сейчас, сейчас, ваше превосходительство!
Несколько человек окружили Тутчека.
- Ваше п-во, Иван Иванович, вы человек добрый, простите нам и не говорите главнокомандующему.
- Как я могу не говорить? Надобно положить конец этим оргиям.
- Мы сами положим им конец.
- Воображаю! Завтра же будете здесь все до одного.
Молодёжь пристала к генералу вплотную.
- Хотите, мы дадим вам честное слово, что впредь не будем здесь оставаться заполночь и никогда не снимать мундиров?
Тутчеку ведь этого только и надобно было.
- Хорошо. На этом условии я готов помириться с вами.
- Ура, господа! Генерал нам прощает, - закричал кто-то, - качать его!
Не успел Тутчек опомниться, как взлетел на воздух с криками "ура"!
Потом начали все целовать его и упрашивать, чтоб он, как сам гусар, не отказался с гусарами выпить бокал за здоровье Императрицы. Запыхавшемуся от волнения генералу втиснули в руку бокал и провозгласили тост "за здравие Ее Величества". Дружное "ура" грянуло снова. Тутчек должен был выпить бокал и собрался уходить; но молодые люди не пустили его и начали упрашивать, чтоб он, в доказательство того, что не сердится на них, снял с себя на одну минуточку шарф.
- Это что значит? Да вы с ума сошли, господа?
- Ваше п-во, Иван Иванович! Голубчик! Сделайте это для нас!
Одни начали его обнимать, целовать, а другие в это время отстегнули шарф.
- Браво, браво! Наш брат гусар! Прежняя гусарская душа не изменилась!
Поднялся самый неистовый крик восторга, шум, гам. Вслед за тем, не давая Тутчеку опомниться оказать какое-нибудь сопротивление и произнести хотя одно слово, начали упрашивать генерала: одни - расстегнуть хоть одну пуговицу мундира; другие - расстегнуться совсем; третьи - снять мундир; остальные, поцелуями и ласкательными словами "голубчик, душенька", не давали ему разинуть рот, а объятиями сдерживали его руки; в этой кутерьме расстегнули на нём мундир, перекинули через голову ленту и, наконец, совсем стащили с него мундир.
Тутчек стоял красный, взбешенный и не могущий от волнения произнести ни одного слова. Молодежь, увидев его в таком положении, отскочила от него и тогда только поняла, что сделала колоссальнейшую глупость.
- Так вот, милостивые государи, до чего дошла ваша распущенность! Вы надругались надо мною; вы прибегли к насилию против генерала, который явился сюда по долгу службы и оскорбили его личность! Это тяжкое нарушение воинской дисциплины, за которое со всех вас полетят эполеты.
Разумеется, все бросились одевать генерала, застегивать его и потом на руках снесли его с лестницы и посадили в экипаж; но это ни к чему уже не повело: генерал быль неумолим, не мог простить такого поругания и обещал завтра донести главнокомандующему официально.
- А ведь скверных дел мы наделали! - рассуждали между собою молодые люди, возвращаясь в Варшаву пешком, - плохо! Ведь фельдмаршал шутить не любит.
Тут посыпались взаимные обвинения друг друга в инициативе сумасбродного поступка. Каждый старался взвалить вину на другого. Оказалось, что один был виновнее другого, а другой виноватее одного. Решили завтра сознаться во всем графу Крейцу и просить заступничества его пред главнокомандующим. Между тем по дороге опять развеселились.
Проходя мимо госпиталя Младенца Иисуса и остановясь у довольно обширной колыбели, открытой в окне нижнего этажа для принятия подкидышей, молодые люди начали думать, нельзя ли тут выкинуть какое-нибудь гусарское коленце? Ротмистр Солонина нашелся первый.
- Потапка! Потапушка! Крошка моя, пойди сюда, мое дитю: я положу тебя в колыбельку.
- Куда ему! - отозвался кто-то: - он не полезет. Узнает княгиня, так в угол поставит.
- Что? Я не полезу? Да нешто я боюсь княгини?
- Еще бы! - подхватил другой: - без обеда дитю оставит.
- Шапку с бубенчиками надеть заставит, - добавил третий.
Потапов, недолго думая, вспрыгнул в колыбельку; та поворотилась внутрь, звонок зазвенел, прибежали монахини.
- Иезус Мария! Цо то иест?
- Подкидыш (bękart), пани - добродзики! Примите под свою опеку!
Монахини перепугались, однако не захотели отпустить "подкидыша" на свободу и послали в ордонансгауз за дежурным плац-адъютантом. Молодежь, удружившая Потапову, разошлась по домам. Плац-адъютант, увидав Потапова, отпустил его также домой и наутро доложил об этом коменданту.
Граф Крейц, каждое утро, выходя из спальни, имел привычку садиться на софе в своем кабинете и в тибетском халате с полчаса предаваться dolce farniente; ему приносили стакан кофе, а он призывал в кабинет свою молодежь и шутил с нею.
В утро, последовавшее за происшествием в огрудке Оома, собралась у него вся виноватая молодежь.
- Здравствуйте, здравствуйте, шалопаи! - начал граф, выдалбливая ножичком сургуч из своей гербовой печати. - Ну, где кутили? Много ли добрых дел вчера натворили? Что ж это вы, как в воду опущенные, а?
Молодые люди молчали, не зная, как начать.
- Вы имеете такой святой вид, как будто в терциары вписались. Видно вчера целый вечер молились?
- Мы не молились! - осмелился кто-то сказать.
- Не сомневаюсь! Но верно были в том костеле, где звонят рюмками да бокалами?
Опять молчание.
- Ну, да, я так и знал! Которая же кошка и чье сало съела? Э, да тут, кажется, все были кошками! И это мои адъютанты, мои ординарцы! Шалопаи, истинные шалопаи! Зачем я держу их и не выбираю себе других из корпуса? Ну, так где же вы кутили?
- У Оома.
- Непременно у Оома, у "пенкной Каролины?" И верно, влопались?
- Влопались, ваше сиятельство!
Граф начал всматриваться в каждого поочередно.
- Да, да, так и есть - все были кошками! А ну-ну, любопытно!
Два-три любимца графских выступили вперёд и, прерывая друг друга, начали рассказывать всё по порядку. Граф слушал, закусывая себе губу. Ясно было, что он сильно удерживался от смеха и корчил суровую физиономию. Когда же рассказ дошел до того, как с Тутчека сняли мундир, граф не выдержал и разразился неудержимым хохотом.
- Ах, вы шалопаи, шалопаи! Ах, вы ниц-добрэго! Всё это так глупо, что даже смешно! И это мои адъютанты, мои приближенные! Всех, всех вон! Да, впрочем, теперь я и не властен над вами. Все пойдёте под суд, все в солдаты!
Молодые люди бросились к нему с просьбою отстоять их.
- Ну, нет! В таком деле я вам не защитник! Напротив, сейчас еду к главнокомандующему с просьбой предать вас военному суду. Карету мне! Быть может вы с него и штаны, и ботфорты стянули.
- Нет, ваше сиятельство, не стягивали.
- Напрасно! Семь бед, один ответ! Погодите же вы, мелюзга этакая, я вам удружу!
Молодежь успокоилась: граф грозил, стало быть, не сердился и ехал во дворец в ее интересах. Для проформы еще упрашивали его; но он уверял, что непременно разжалует всех в солдаты. Граф Крейц вероятно умел представить князю Паскевичу весь инцидент в очень комическом виде, потому что на лице его светлости во время беседы с графом видели веселость.
Граф Крейц сидел еще в кабинете, когда доложили о приезде коменданта Тутчека. Последнего попросили в кабинет, и он должен был докладывать в присутствии графа. Паскевич слушал его пасмурным лицом, по временам прерывая его словом:
- Дальше!
Наконец, Тутчек, рассказав о снятии с него мундира, замолчал.
- Дальше! - повторил фельдмаршал.
- Всё, ваша светлость.
- Как все? А как же с вас сняли лосины и ботфорты?
- До этой крайности не доходило, ваша светлость.
- Не может быть? Как же они, дураки, не догадались этого сделать? Если генерал дозволяет корнету раздеть себя, то должен дозволить и разуть. Вот что я скажу вам, генерал: как смели вы приехать ко мне с рапортом, что вас, коменданта города, в каком-то кабачке раздели мальчишки? Как смели вы допустить до этого? И это делается у меня в армии! Что мне Государь на это скажет?
Не офицеров, а вас я должен предать суду, за допущение так надругаться над собой мальчишкам! Кто же будет поддерживать дисциплину в войсках, если не сами генералы? Я ничего об этом происшествии не слышал, вы мне о нем ничего не говорили, и оно никогда в моей армии не имело места! Слышите ли?
- Слушаю, ваша светлость! - отвечал уничтоженный Тутчек и уехал.
Фельдмаршал приказал и графу Крейцу сделать из этого происшествия "величайшую тайну" с тем, чтоб молодые люди поехали к Тутчеку с извинениями и с просьбой не доводить о поступке их до сведения фельдмаршала.
Граф Крейц, вернувшись домой, застращал молодых людей гневом наместника, который обещал, в случае "официальной жалобы коменданта", предать их всех военно-уголовному суду, по полевому уголовному уложению.
- Одна надежда останется вам, - прибавил он, - если вам удастся упросить Тутчека, чтобы он простил вам и не жаловался. Поезжайте и просите прощения! Но, если он и простит вам, то вы должны поклясться ему, что тайну об этом происшествии каждый из вас сохранит до смерти.
Так и сделалось: Тутчек принял извинения и обещал не доносить фельдмаршалу.
Потапов за непрошенный визит свой в госпиталь Младенца Иисуса, просидел несколько часов под арестом на дворцовой гауптвахте.