Из воспоминаний барона Василия Алексеевича фон Роткирха (литературный псевдоним Теобальд)
В начале сороковых годов, 5-я пехотная дивизия 2-го пехотного корпуса графа Крейца (Киприан Антонович?) квартировала в Литве, и полки её поочерёдно занимали караулы в Динабурге. В 1842 году пришла эта очередь и на Галицкий егерский полк.
Блаженное тогда было время в Динабурге! Комендантом был почтенный и высокоуважаемый всеми старик инженер-генерал-лейтенант Густав Карлович Гельвиг. Эта была разумная и светлая личность; но в нем была одна мания: он дал себе слово никогда ни на кого, ни за что не сердиться и не выходить из себя, и с изумительной стойкостью выдерживал этот характер.
Однажды, поздно вечером, зимою, зашел он на Николаевскую гауптвахту, прямо в комнату караульного офицера и нашел его лежащим на диване, в халате и спокойно попивающим чай. Разумеется, офицер при виде коменданта вскочил и растерялся.
- Извините, мой милый, - начал комендант, - что я вас побеспокоил. Я понимаю, как это приятно в халате пить чай. Я сам это очень, очень люблю, только не в карауле. Извините меня, мой милый; но я пришел совсем не для того, чтобы помешать вам пить чай в халате, это так приятно, а чтобы попросить вас: прикажите убрать на мосту пьяного солдата; он, неразумный, там лежит и может замерзнуть. Прощайте, г. офицер! Извините.
С этим Гельвиг вышел за дверь, но вдруг оборотился назад. - Да, г. офицер, я забыл еще попросить вас: наденьте, мой милый, мундир ваш; а то ежели, Боже сохрани, зайдет плац-майор и найдет вас в халате, то это может быть для вас совсем нехорошо.
Растерявшийся офицер, конечно, поспешил одеться.
Мудрено ли, что при таких условиях офицеры нередко оставляли караул и уходили к себе или отпускали арестованных домой, так что весьма часто подушка и одеяло арестованного исправно дежурили по нескольку недель на гауптвахте, а сам он являлся только к смене караула. Боялись только своих: полкового и батальонных командиров, а крепостные власти ставили ни в грош.
О Гельвиге ходило в Динабурге много анекдотов. Рассказывали, что он положил в печку для просушки несколько пачек ассигнаций и банковых билетов на довольно крупную сумму. Вечером забыл он об этом и лег спать. Проснувшись утром, он вспомнил о деньгах, бросился к печке, но увы! в печке весело трещал огонь, а денег ни следа. Любимец его, толстый Бориска убирал спокойно комнаты.
- Бориска, голубчик! В печке деньги были, где они?
- Не могу знать-с.
- Разве ты не видал их?
- Никак нет-с.
- Да ведь ты же, мой милый, растапливал печку?
- Растапливал-то я, да ничего не видал; а вот дрова клал Семен: не видал ли он?
Позвали Семена. Дрова в печку клал он, но денег никаких там не видал. Может быть, впрочем, впотьмах и засунул их дровами в глубину печи, где они и сгорели. Послали за плац-майором. Тот просил коменданта предоставить ему в дознании распоряжаться самому, без всякого вмешательства с его стороны в это дело.
Полковник Коморницкий начал тем, что обоих денщиков рассадил по разным казематам, и после ряда обысков, приступил к допросам. - Знать не знаю, ведать не ведаю, - был, разумеется, упорный ответ обоих обвиняемых.
Но Гельвиг и тут остался верен себе: он приказал Бориску и Семена посадить в отдельные светлые и тёплые каморы, посылал им кушанья со своего стола и каждый день сам заходил к тому и другому с гостинцами, пряниками и орехами, и умолял их сознаться. - Не знаем! - был постоянный ответ.
По прошествии двух недель обоих освободили из-под ареста, и они по-прежнему остались на службе у Гельвига. Но Гельвиг иногда давал себя знать.
Однажды, в жгучий июльский день, Гельвиг столкнулся с одним из офицеров гренадерского сапёрного батальона, располагавшегося лагерем под Динабургом. Офицер шел без оружия, расстегнув сюртук, в яркой, красного атласа, жилетке или рубашке. Выходя из-за угла, он столкнулся носом к носу с комендантом и, разумеется, начал быстро застегиваться.
- Нет, нет, мой милый, - возразил комендант, не застёгивайтесь: теперь так жарко. Вам все можно: вы здешний комендант. Пройдитесь со мною.
Так и не позволил ему застегнуться и провел его с собою вокруг всей плац-парадной площади. При встрече с офицерами, делавшими ему фронт, он говорил: - Не мне отдавайте честь, мой милый, а вот господину коменданту.
Поравнялись с главной гауптвахтой. Офицер думал, что комендант отправит его туда; но Гельвиг, отпустив его, приказал кланяться командиру батальона полковнику Малафееву.
До прибытия Галицкого полка, в Динабурге занимал караулы Вологодский пехотный полк, той же 5-й дивизии. Разные беспорядки в караулах, буйство нижних чинов, беспрестанные побеги арестантов, по невниманию конвойных, возмущали даже такого незлобивого человека, как Гельвиг.
В один высокоторжественный день, комендант назначил этому полку на площади развод с церемонией. После встречи, принятия рапорта и обхода фронта, он приказал "батальону зайти повзводно направо для церемониального марша". Командующий разводом штаб-офицер скомандовал: - Парад вперед! Дирекция направо! - поворотился к коменданту, опустил саблю и ждал приказания.
- Чего он ждет? - спросил Гельвиг у командира полка, прикидываясь незнающим.
- Спрашивает, каким шагом прикажете идти: тихим или скорым?
- Ах, зачем скорым! Куда нам торопиться? Что их бедных мучить! Тихим, пожалуйста, тихим шагом!
В этом сострадательном на вид приказании крылось очень много ехидства: тихий шаг, состоявший из взмахивании ноги наравне с животом, был самый утомительный и самый мучительный для солдата и употреблялся только во время обучения рекрут, тогда как скорый шаг был шагом обыкновенным. Тихим шагом обучающиеся проходили не больше ста шагов, а тут Гельвиг заставил парад исколесить огромный плац. С офицеров и солдат пот лил десятью ручьями.
После прохождения парада оставалось скомандовать: "По караулам стройся!" и разводить караулы. Но Гельвиг съехидничал еще раз и, обратясь к командиру полка, сказал: - Ваши люди доставили мне столько, давно не испытанного мною, удовольствия, что я желал бы, чтоб они еще раз прошли в таком же порядке. Можно?
- Слушаю, ваше превосходительство. И парад еще раз прошел тем же шагом. Комендант восхищался стройным маршем солдат и оба раза кричал каждому взводу: "Хорошо, ребята! Спасибо, мои милые!" Долго вологодцы не могли забыть этого развода.
Да, хороша была служба в Динабургской крепости! Крепостное начальство доброе, прекрасное - знай только делай свое дело. Но крепостные арестанты одолевали бедных солдат. За побег арестантов предавали суду нижних чинов, и пропадала вся служба солдата, нередко приближавшаяся к концу. А как их убережешь?
По крепостному положению, один конвойный полагался на десять арестантов. Во время работ конвойные составляли вокруг них цепь; а где же было каждому конвойному уследить, который арестант принадлежит к его десятку и который нет? Все они одной масти.
Крепостные арестантские роты инженерного ведомства - это были академии мошенничества и разврата. Если солдат хоть один год побыл в арестантских ротах, он был уже пропащий человек, отпетый и навсегда потерянный для службы: в нем окончательно пропадали стыд, совесть, понятия о чести, всякий добрый порыв душевный, и он становился зверем.
Между арестантами существовали различные степени испорченности, ими самими установленные. Были просто арестанты, были каторжники и архи-каторжники. Чтобы достигнуть этого последнего звания, надо было совершить много возмутительнейших преступлений, много съесть плетей или много раз "пройти сквозь строй", причем необходимо было состоять в разряде "всегдашних" или бессрочных арестантов (рота №17).
"Каторжная работа в крепостях" - выражение чрезвычайно страшное на бумаге; на деле же, период пребывания негодяя в крепости бывал самым счастливым периодом преступной его жизни: он сытно ел, удобно спал, ровно ничего не делал и потому предавался лени и праздности. В ненастную погоду и зимою его не выводили на работу, в праздничные дни тоже и, хотя в положении об арестантских ротах и было сказано, что для арестантов нет праздничных дней, однако же статья эта на практике оказалась не применимой:
во-первых потому, что в праздники никакие работы не производились вообще, арестанты же не были самостоятельными рабочими, а наряжались лишь в помощь вольнонаемным; и во-вторых, потому, что нужно же было давать отдых обер и унтер-офицерам, состоящим при ротах и без которых никакие работы были немыслимы.
Между тем, статья, установившая эту работу, это perpetuum mobile, забыла об этих лицах и бессознательно их обрекала на вечную каторгу. Говорю это потому, что, в сущности, не арестанты, а стража их была "каторжной", по своему неусыпному наблюдению за таким отребьем человеческого рода.
В чем же состояла эта "страшная" каторжная работа в крепостях? Стоило прийти в крепость и взглянуть. В знойный летний день десять человек арестантов, в легких и чистых холщовых куртках тащат двухколесную тележку, в которой лежит кусок дерна, с аршин в квадрате.
За ними тянется конвойный, изнывая от жары, в шинели толстого сукна и тяжелой боевой амуниции, с 18-ти фунтовым ружьем. Кто тут больше "каторжный": арестант или его конвойный?
Идите далее. На валганге, под тенью тополей, лежат десятка два арестантов, пощипывают травку, да покуривают трубочки. Это называется: они очищают валганг и банкет. Конвойные жарятся стоя: Боже сохрани присесть!
- Эх-ма! Служба бессчастная! - издевается каторжник над конвойным. Брось ты, земляк, дуру-службу, да ступай к нам. Вишь житье - хуже губернаторского! Вот мы, мошенники, воры, а каково поживаем? Ходим стройно, спим спокойно, едим сладко, работаем не падко, и все идет гладко. По улицам идем - кандалы звякают, далеко слышно: прочь с дороги - кавалергарды едут, палашами да шпорами гремят! А вы-то что, честные солдаты?
Жарься, да мучься, с рассветом вставай на ученье-мученье, чисть амуницию да ружье, а дурно вычистил - зубы, а пожалуй и спину тебе вычистят. А работа не чета нашей! До седьмого пота прошибет. Не стоит, братцы, быть честным солдатом, пра, не стоит.
Пройдите еще дальше. Человек пять с утра роют ямку для постановки тумбы. Копнув раза по два, они садятся и разговаривают.
- Шабаш, ребята! Работа не коза, не убежит. Но вот вдали показался вахтер, раздающий работы.
- Вставай, ребята, за работу, вахтер идет.
- Что ж вы, анафемские, - кричит вахтер, - до сих пор еще не выкопали ямы?
- Штрумент плохой! - отвечают арестанты.
- Штрумент! - передразнивает их грамотный вахтер. - Знаю я вас! Я вам задам! С этим захлопотанный вахтер уходит, и арестанты опять садятся или ложатся.
Очень много всегда бывало в арестантских ротах "Иванов Непомнящих". Это были разные бежавшие преступники, которые при поимке прикидывались дураками, бродягами, непомнящими родства. Гражданские суды обыкновенно приговаривали таких людей в арестантские роты на известные сроки, и они зачислялись по номерам, по мере прибытия: Иван Непомнящий №1, №2 и т. д.
Возмутительно было то, что уголовные суды также позволяли себя дурачить и давали веру нелепым показаниям подобных негодяев, которые прикидывались до того глупыми, что не знали даже своего имени, не только той местности, где выросли и веры, какую исповедуют. Упорное "не помню" было ответом на все вопросы.
- Да ведь какая же нибудь собака была твоею маткою? - спрашивают его.
- Должно быть, была, - отвечает он.
- Не вырос же ты, как крапива под забором?
- Должно быть, вырос.
Пред высшим начальством арестант никогда не назовет прямо преступление, за которое наказан, а всегда прибавляет: "по подозрению".
Рассказывали в те времена один случай из царствования императора Николая Павловича. Посетив какую-то каторжную тюрьму, Государь расспрашивал каждого арестанта, за что он сослан в каторгу?
- По подозрение в грабеже, Ваше Величество, - говорили одни; по подозрению в поджоге, - отвечали другие; по подозрению в убийстве, - докладывали третьи и т. д. Наконец, Государь подошел к последнему. - А ты за что, старик? - За дело, Батюшка-Царь! В хмелю, да в драке убил несчастного приятеля своего, хвативши его в висок.
- И теперь жалеешь, как видно?
- Как не жалеть, Государь-Батюшка! Славный был человек, упокой Господи его душу! Осиротил я и семью его. Не отмолить мне этого греха вовеки!
Государь задал ему еще несколько вопросов и узнал, что он имеет на родине жену и детей, которых, загубил своим преступлением от проклятой водки, и тут же повелел: "Здесь все невинные, заподозренные люди; преступник один он. Чтоб он не портил этих "честных" людей, взять его из острога и возвратить на родину, в его семейство". Мужик, разумеется, повалился в ноги великодушному Царю.
Хорошо жилось арестантам в арестантских ротах. По ночам они собирались в "клубах", т. е. в отдельных камерах, где шла отчаянная картежная игра и пьянство, разумеется под покровительством хорошо оплаченных унтер-офицеров или фельдфебеля.
Унтер-офицеры арестантских рот не очень-то ссорились с арестантами и не бывали с ними слишком суровы, иначе рисковали на каждом шагу получить нож в бок; а к такому средству арестанты нередко прибегали, особенно пред истечением срока пребывания в ротах.
Многие нарочно совершали новые преступления, как например, побеги или убийство товарища или унтер-офицера, для того, чтобы срок каторги был продолжен. Но были и такие, которые совершали смертоубийства с целью быть сосланными в Сибирь, в чем простодушно сознавались.
Генерал-инспектор по инженерной части, Великий Князь Михаил Павлович, конфирмовавший дела арестантов, никогда не исполнял этого желания, дабы не дать разбойнику повода думать, что он, чрез преступление, может достигнуть своих целей, но предписывал приковывать таких убийц на всю жизнь "к тачке". Разбойник, с этой тачкой на длинной цепи, спал, ходил на работы, в баню и проч., в ножных, а если был архи-каторжником, то и в ручных кандалах.
Особенно опасным для конвойных был Ликснянский лес, близ Динабурга, недалеко от летнего военного госпиталя. На работы в летний госпиталь отправлялись партия арестантов, человека в 3 или 4, при одном конвойном, которому инженерный офицер или вахтер приказывал, что арестанты должны там делать.
Нередко арестанты уходили в лес и, когда конвойный, не слушая их советов "вернуться назад", гнался за ними, они нападали на него в лесу и вешали на первом дереве; другие же, хотя и оставляли конвойного в живых, но отнимали от него ружье, амуницию и одежду, в которую наряжался один из арестантов и, под видом конвойного, вел остальных будто бы по требованию начальства. Ограбленному конвойному не оставалось ничего более, как повеситься самому.
Галицкие солдаты, эти живые и юркие егеря, много наслушались рассказов о проделках арестантов и были с ними очень осторожны. Надобно заметить, что роте, наряжаемой в конвой, ежедневно приказывалось заряжать ружья боевыми патронами, в присутствии арестантов, при выводе их на работы.
Случилось, что в летний госпиталь были посланы четыре арестанта, под конвоем одного молодого солдата 1-й карабинерной роты, Соколова.
Поработав немного, арестанты начали шёпотом между собою совещаться:
- А что, робята, конвойный-то ведь сопляк. Нутка дадим стрекача!
- Дело. Так нечего терять и время. Марш!
Арестанты поднялись и пошли по направлению к лесу.
- Куда же это вы, ребята? - спросил конвойный.
- Как куда? За глиною, вон там, под лесом.
- Да ведь дежурный этого не приказывал?
- Как не приказывал? Что ты глух был? Мы всегда там берем глину.
- Да на что вам глина? Нет, уж лучше, братцы, не ходите.
Между тем арестанты ускорили шаги.
- Ступай, брат, назад! - закричал со смехом один арестант, который был впереди всех. - Нам с тобою не по дороге. Мы пойдем прямо, а ты ступай к плац-майору и скажи: арестанты мол драло, пиши пропало!
- Ребята, вы не шутите, как вижу. Стойте, или стрелять буду! С этим он взвел курок.
- На, стреляй! - захохотал передний и выгнулся к нему задом.
Солдатик выстрелил, и, о чудо! пуля попала в негодяя, пронзила его насквозь, и он зарылся носом в песок. В тот же момент Соколов распорол штыком брюхо другому арестанту, оборотил ружье прикладом вверх и хватил третьего по голове так, что череп и мозг пробил ему до самых зубов; глядит: четвертый арестант стоит на коленях и молит о пощаде!
Все это сделалось так быстро, так стремительно, что арестанты не успели ни опомниться, ни предпринять что-нибудь и скорее, чем может передать самый живой рассказ. Соколов привел четвёртого арестанта в крепость. Тотчас послали телегу на место происшествия и привезли в ней два трупа и тяжело раненого в живот третьего арестанта, который также к вечеру умер. Командир 2-го пехотного корпуса произвел Соколова в унтер-офицеры и дал ему в награду 50 р.
В другой раз, докладывают плац-майору, что с работы на четвертом равелине, за Александровскими воротами, бежал арестант, вместе с конвойным, рядовым 10-й егерской роты Белобородовым, который бросил на месте работ своё ружье и амуницию.
На другой день, рано утром является к плац-майору солдат.
- Что тебе нужно? - спрашивает плац-майор.
- Вчера, ваше высокоблагородие, бежал от меня арестант.
- Ах, да! С тобою вместе? Ты, как: Белобородов, что ли?
- Точно так-с.
- Куда же ты девал арестанта?
- Он там, ваше высокородие, лежит в Слободке, под Ликснянским лесом.
- Как лежит?
- Точно так-с. Вчера, как он убежал, затужился я и, сбросив с себя амуницию, хотел уже броситься в Двину: все равно, пропала моя головушка, но, пока в Двину, "дай, - думаю, подкараулю его". Я знаю домик под лесом, где прячутся разные бродяги; "не там ли, - думаю, он?" Вот я вырезал себе с корешком вот эфтот самый дубок и сделал из него булавочку.
- Покажи, покажи, хороша булавочка! Ба, да на ней волоса и кровь! Дальше, дальше, любезный!
- Целую ночь, я просидел в лесу в яме. Гляжу, на рассвете, он как раз выходит из хатки, оглянулся во все стороны - никого - и прямо пошел на меня. Я выскочил из ямы, да к нему: стой, голубчик! А он нож из-за голенища, да на меня. Я отскочил назад и толканул его булавкой. Гляжу, упал, захрипел, мозги разлетелись. Ну, думаю, не убежит таперича. Я взял и нож, да к вашему высокоблагородию.
- Молодец, Белобородов, спасибо!
- Рад стараться, ваше высокоблагородие!
Этот Белобородов также был награжден начальством.
С окончанием срока пребывания в арестантских ротах, лучших арестантов, за хорошее поведение, переводили в военно-рабочие роты инженерного ведомства. Тут мошенник, вор, грабитель, становился архи-бестией, пользовался полной свободой, ходил куда хотел, делал, что было ему угодно, и конвойный уже не мозолил ему глаз.
Между форштадтами и крепостью чуть не каждую ночь совершались грабежи запоздалых пешеходов, а нередко и проезжающих. Грабители не отступали и перед офицерами: и с них снимали шинели и грабили разные вещи. Все это были проделки военно-рабочих.
Раз летом у командира инженерной команды, жившего в крепости, в нижнем этаже одного из "офицерских флигелей", был большой вечер, на который собрался чуть не весь город. Прислуга, накрывая столы к ужину, сложила на окна и те шапки, которые были разбросаны на столах. Кончился вечер, гости начали расходиться. Хвать, ни одной шапки! Воры, полурастворив с улицы окна, повытаскали шапки и были таковы. Так гости и разъехались, повязав головы носовыми платками. Нескоро потом узнали, что это была проделка военно-рабочих солдат.
Но иногда надобно было удивляться ловкости, искусству и терпению их. Например: они сняли с петель громадные тяжелые створчатые ворота, ведшие в один из равелинов и скрепленные несколькими тысячами железных болтов. Воры в одну ночь успели разбить эти ворота в щепы и вытащить все до одного болты.
Редко негодяи, переводимые в военно-рабочие роты, прослуживали в них год: обыкновенно возвращались они в арестантские роты через несколько месяцев.
Между тем, по сложившемуся тогда мнению, офицеры, служащие в арестантских ротах, считались на самой низшей ступени военной иерархии, даже ниже офицеров уездных инвалидных команд. Им присвоены были какие-то траурные мундиры, черные, без всякой выпушки, с серебряными эполетами. Каждому обязательно было, при всех формах, быть с палкой, как ныне казаку с нагайкой.
Унтер-офицерам также была присвоена палка. Несмотря на то, что они ежедневно, ежеминутно находились под ножом каторжников, этих офицеров начальство никогда не награждало и не производило в следующие чины. Офицер, по семейным или другим обстоятельствам, поступивший на службу в арестантские роты, подобно зоологической редкости в спирте, никогда не изменял своего первообраза: в каком бы чине он ни поступил на службу в эту неприятельскую землю, в этот ад кромешный - оставался в нем до смерти.
Великий Князь Михаил Павлович, в случае ходатайства комендантов крепостей о наградах или производстве в следующие чины офицеров арестантских рот, постоянно отказывал, говоря: - Я желать бы знать, какое отличие может оказать арестантский офицер?
Случилось, что Его Высочество производил в Данибурге смотр арсенальной и военно-рабочим ротам, а также офицерам и нижним чинам арестантских рот. Остановясь пред одним сухеньким старичком, арестантским офицером, Великий Князь с удивлением заметил на груди его офицерский Георгиевский крест за 25 лет службы в офицерских чинах (тогда за этот срок давали еще Георгия, а не Владимира). Его Высочество перенес глаза на эполеты: одна звездочка предательски на них сияла.
- Что это значит? Вы прапорщик?
- Точно так, ваше Императорское Высочество.
- Сколько лет?
- 28 лет, Ваше Высочество.
- Почему же вас не производят?
Офицер запнулся на мгновение, потом пренаивно отвечал:
- Попиваем, Ваше Императорское Высочество!
Великий Князь от души захохотал.
- Густав Карлович, обратился он к Гельвигу. Посмотри, какое у тебя "чудо: прапорщик с 25-летним Георгием"!
- Простите, Ваше Высочество, - отвечал комендант, - если я доложу, что это "чудо" изволили сотворить вы сами.
- Ну, ладно! Представь его в подпоручики.
С тех пор Государь (Николай Павлович) удостоил обратить высочайшее внимание своё и на положение офицеров арестантских рот и повелел установить и для них линии производства. С назначением комендантом артиллерии генерал-лейтенанта Андрея Михайловича Симборского пошли не те порядки и не та служба в Динабурге.