Я обязательно расскажу о всей его необыкновенной жизни. О жизни мальчишки-комсомольца, который поднял свой маленький и неграмотный улус против банды Кочкина и потом участвовал в разгроме белокитайцев на КВЖД, где получил свой первый орден; о мальчишке, который, не окончив даже школу, окончил военную Академию имени Фрунзе и встречался с Тухачевским, Ворошиловым, Сталиным; который прошёл всю войну — от Крымских степей, где горько и тяжко отступал, до Будапешта и Брно на западе и Хингана на востоке, где встретил вторую победу и стал Героем Советского Союза и первым генералом среди бурят...
Но сегодня — лишь о боях на Днепре.
— На всю жизнь запомнил, — говорит он и, смежив глаза, проводит ладонью по лицу — то ли хочет стереть эти нелёгкие воспоминания, то ли вызвать их. — Так трудно было... — он открывает глаза и уже смотрит куда-то мимо меня — далеко-далеко, в те чёрные, раскисшие поля у Днепра, где навсегда легли его солдаты. — Сплошь лежали — просто плакать хотелось. Я на лошади был — сошёл, негде ступить было. Ой, сколько там полегло...
Он всё время говорит о солдатах и командирах четырёх своих полков и ничего о себе. Он не говорит, как было трудно ему, как не спал ночами, как перед одним манёвром сам в ледяной воде мерил глубину днепровского лимана, как бесстрашно шёл — не шёл даже, а ехал на лошади впереди цепи по открытой, голой равнине к Великой Лепетихе. Рядом с ним шагал сдержанный Дамаев, командир артполка. «Куда вы, — говорил с упрёком Дамаев, — зачем, Илья Васильевич, ведь срежут, сейчас срежут! Хоть с коня сойдите!» — «Ничего, ничего, — он усмехался, — ничего, Дамаев, — и, оборачиваясь, кричал: «Эй, кто там сзади меня?..». Он любил это — идти впереди всех и, оборачиваясь, насмешливо спрашивать, кто там сзади... Он видел — это действовало посильней приказов и призывов. И никто не знал, чего это стоило ему — он никогда об этом не говорил и не говорит сейчас. «Нет, о смерти не думал, — сказал он мне. — О чём? Что победить надо быстрее с меньшими потерями. Не всегда с меньшими выходило...» — и он снова вспоминает начало сорок четвёртого. Знамя 109 дивизии, которой командовал он со дня основания, хранится в Центральном музее Советской Армии. Вверху красного, с кистями, четырёхугольника написано: «Смерть немецким оккупантам!» И ниже, рядом с номером: «Гвардейская Бериславская ордена Суворова II степени дважды Краснознамённая Хинганская...».
Берислав — это на Днепре. Маленький городок на правом его берегу. «Форсировав Днепр и совершив искусный манёвр, 109 овладела древним украинским городом Бериславом. В честь одержанной победы дивизия получила почётное наименование «Бериславской» — это запись в архиве Министерства обороны СССР.
«В честь одержанной победы...» Но для неё прежде надо было выйти к Днепру и переправиться. Какие спокойные, ясные слова — «выйти», «переправиться...» И сколько стоили они... Но другого пути и другой цены не было. Ждала не освобождённая ещё от врага земля, ждали измученные люди на ней, ждали дети, которых совсем не щадили...
О детях он вспомнил сразу, как заговорил о Днепре. Сто детей были найдены в чёрном, стылом подвале в Великой Лепетихе. Об этом донесли разведчики. «Какие дети?» — удивлённо спросил Балдынов. «Наши, — ответил командир разведки. — Маленькие. Кому три, кому пять лет. Эти гады пригнали их из Таганрога. Брали кровь для своих раненых офицеров...».
Комдив молчал. Он помнил миномётчика Бакалова. Тяжело раненного, его захватили гитлеровцы. Отрезали нос, уши, отрубили пальцы, потом и язык — Бакалов отказался назвать номера наступавших наших частей. Комдив помнил и капитана Нестеренко. С тридцатью бойцами замполит Нестеренко встретил сорок немецких танков. Танки не прошли. Но остались лежать в степи и тридцать гвардейцев... Это было на реке Молочной и на Кубани. Теперь перед ними был Днепр и этот райцентр с названием Великая Лепетиха, где ждали дети... Обыкновенный райцентр. Обыкновенный... Все дома были укреплены и соединены траншеями. Перед ними прочно стояли ряды колючей проволоки и стлались кроткие минные поля. Обыкновенный райцентр превратился в крепость. Рядом со сто девятой несколько дивизий штурмовали её.
Дети... Там, за пулемётами, за дотами, за стеной огня. Хоть бы зацепиться за эти сараи на окраине. Хоть бы зацепиться... Балдынов приказал полку Пенькова атаковать в лоб, другим ударить слева во фланг — к переправе, старому деревянному мосту через Днепр. Как только почуют, что могут потерять переправу, — сразу побегут, побегут! Пеньков, если зацепится, за окраину, должен дать две красных ракеты. «Увидишь — разбуди!» — сказал Балдынов ординарцу и прямо в шинели упал на железную койку — седьмой день длился штурм и седьмой день он не спал.
На рассвете взлетели красные ракеты. Зацепились! Балдынов бросился из штаба. Теперь нажимать, быстрее, быстрее, изо всех сил, хоть последних! Он всегда чувствовал то мгновение, когда бой незримо колеблется и может склониться в любую сторону, когда стоит промешкать минуту — и опомнится противник, и всё будет потеряно, всё полетит к чёрту...
Полк Пенькова нажал, нажали и с фланга, у переправы. Немцы не выдержали. Они бежали за Днепр, они так спешили, что не успели даже разрушить переправу и бросили перед ней тяжёлые пушки... А дивизия, подштопав старый мост, третьего марта под огнём перешла на правый берег и захватила плацдарм.
Детей, освобождённых в Великой Лепетихе, маленьких, непривычно притихших и покорных, комдив приказал сразу отправить в тыл. Война была не для них.
Расширив плацдарм и фланговым излюбленным маневром сбив немцев с господствующей высоты — теперь она называется «Высотой героев», — дивизия повернула на юг вдоль Днепра и ночью 11 марта вошла в Берислав. Легко сказать «вошла»... Была страшная грязь, сплошное месиво, и старые ЗИСы, прошедшие сверх всяких норм по триста тысяч километров, не могли одолеть её. Всё тащили на себе — пушки, миномёты, пулемёты, снаряды, продовольствие. Продовольствия было мало — тылы отставали, и шли голодные и нередко босые. «Но быстро шли, с хорошим духом, — сказал мне Балдынов и улыбнулся, — когда побеждаешь — всегда дух хороший». Пятьдесят — шестьдесят километров в сутки отмахивали, а у многих и сапог не было... «Личный состав полка прибыл в район сосредоточения полностью, — писали в донесении комполка Пеньков и начштаба Кошиц, — но 26 процентов из пополнения, ввиду большой грязи и за неимением армейской обуви остались в буквальном смысле разутыми и последние километры совершали босыми».
«Совершали босыми...» Между тем за 12 дней беспрерывного мартовско-апрельского наступления за Бериславом сто девятая дивизия освободила двадцать пять городов и сёл, уничтожила и взяла в плен больше 10 тысяч гитлеровцев, захватила 10 миномётных батарей, 24 орудия, около 600 автомашин, 300 железнодорожных вагонов, 15 паровозов... Из обугленных подвалов выходили люди, бежали навстречу бойцам и плакали... Неведомо откуда, неведомо каким чудом сохранённые зацвели на развалинах красные флаги. Сухая, горестная старушка шла между бойцами и они молчаливо расступались перед ней; «Сыночки!» — тихо повторяла старушка и мелко крестила их и, достав из-за старой кофты портрет Ленина в самодельной фанерной рамке, показывала им и говорила: «Вот с кем мы жили. Вот кто поддерживал нас...»
Тан, где проходила сто девятая дивизия, снова начиналась жизнь.
...Каждый год 11 марта в Бериславе отмечают день освобождения города. И каждый год на праздник этот приглашают Героя Советского Союза, гвардии генерал-майора Илью Васильевича Балдынова, почётного гражданина Берислава, который родился и вырос на другом конце страны, в далёком улусе под Усть-Ордой. В день двадцатипятилетия он приехал не один — со знаменем своей дивизии. В районном Доме культуры, полном людей, он рассказал о том, как освобождали Берислав, а потом подошёл к знамени, тяжело опустился на одно колено, поцеловал край алого полотнища, и по щекам его побежали слёзы. Седой генерал, в орденах, в шитом золотом парадном мундире, он плакал у знамени, с которым прошёл всю войну, у знамени, под которым сражались и умирали его солдаты. И те, кто сидел в зале, те, кто был постарше и помнил все, помнил мартовские дни сорок четвёртого и знал, какой кровью досталось освобождение, — тоже плакали.
А потом, через три дня, он уехал в Херсон, который тоже отмечал годовщину своего освобождения, и там, в Херсоне, после митинга подошли к нему совсем молодые и совсем незнакомые люди — муж и жена и, смущаясь, попросили сфотографироваться на память с их сыном, Сашей Гаркушей — ему было всего полгода...
Большие крестьянские руки генерала бережно держали маленькое, невесомое ещё тельце ребёнка. И он снова вспомнил тех детей, которых нашли разведчики в чёрном, стылом подвале Великой Лепетихи, и снова с радостью подумал, что с этим мальчиком теперь никогда такого не будет...
Б. РОТЕНФЕЛЬД (1975)