«...Все пространство подлунного мира наэлектризовано волнами раздражения и неприязни. То тут, то там сыплются искры, бьются разряды и грохочут взрывы человеческих отношений.
Цивилизация не может принести блага – для того, чтобы быть в ладу с самим собой и со всем миром, нужно слушать песни ветра в кронах деревьев или музыку волн, а не шум машин.
Из века в век люди делятся, объединяются, перемешиваются и топчут землю. А она, не делая никаких различий, превращает в перегной и нечистоты и чистоту.
Мудрецы взывают, учат, указуют, лечат больные головы и поднимают падшие души. Сеются семена разумного, доброго, вечного. Благо пускает ростки, всходит, но не может расцвести в полную силу. Его душат сорняки людских нравов: что грубых, что утонченных – губительных ядом своим. Его топчет общественная мораль – похабная, продажная, извращенная.
Где грань между святостью и ханжеством, гурманством и извращением, практичностью и низменностью? Почему они идут бок о бок? Умнейшие люди ищут ответ, но не могут найти. Кто из мыслящих прав – все правы. Кто из мыслящих не прав – все неправы.
Зачем мы обвиняем во всем несовершенство мира? Он лишь зеркало.
Зачем, смотря на того или другого человека, мы говорим, что он плох? Он лишь малая суть всего человечества.
Все существа достойны счастья и сострадания. Все хорошие. Даже люди.
И, как и все люди, нехорошие люди – очень хорошие, только болеют сильно. Недуги терзают их, обрекая на мучения и страдания. А они, в свою очередь, под влиянием болезни мучают и заставляют страдать окружающих.
Что за хвори изводят нехороших людей? Да самые обыкновенные, встречающиеся и у всех остальных: дурость, жестокость, гнев, ненависть, гордыня, зависть и алчность.
Именно из‑за помрачений, а вовсе не потому, что они плохие, и творят «нехорошие люди» зло.
Именно из‑за помрачений, а вовсе не потому, что был плохим, капитан Акулов не помог балерине Белолебедевой.
Интеллигентные девушки вызывали у него почесуху нервной системы, а если они в придачу были еще и красивыми, то ранимая капитанская душа покрывалась зудящими язвами неприязни.
Людям свойственно превращать свои недомогания и заблуждения в так называемую жизненную позицию, которую они культивируют, демонстрируют и считают неизменной. Акулов не был исключением.
Но после ухода Анны Белолебедевой его мысли смешались в какое‑то вязко‑ватное месиво, а чувства – в тошную бурду.
И так обидно ему было вместо заслуженного триумфа испытывать свербящую тоску и даже вину, что тянуло его выть и лаять.
Акулов походил из угла в угол, допил малек, сгрыз сухарик, покурил, повздыхал, но облегчения не почувствовал.
Тогда он принялся слоняться по отделению, кидаясь на встречный мелкий подчиненный состав, хамя среднему и поворачиваясь спиной к старшему.
– Ты че, ик, Акулыч, ик? – обиженно проикал облаянный им сержант Помятый. – Аль не закусил? А же тебе сегодня нормально отстегнул и еще сверху, как родному, литру беленькой принес.
– Эврика! Голубчик ты мой, а я и забыл, – радостно воскликнул Акулов, пытаясь облобызать сопротивляющегося сержанта. – Сейчас мы все поправим, а то мне чего‑то с души тошно. Айда ко мне в кабинет, устроим совещание, и Наливайченко зови, пусть наливает, и Карасева пущай возьмет. Я проставляюсь. Ха‑ха‑хее! Завтра выходной, посидим как нормальные пацаны. А стажеру Пуделеву дай команду идти за них в дежурку, пусть к службе привыкает. Давай‑давай‑давай. Чтобы через десять минут все были у меня на совещании.
Повесткой дня спонтанного совещания стал визит гражданки Белолебедевой. Акулов, жестикулируя стопкой и посыпая все вокруг беломорным пеплом, вещал:
– Вот учись, Карасик, ты у нас еще зеленый, как с истеричками разговаривать. И остальные имейте себе в виду. Тоже мне прима‑балерина! Думала, что мы перед ней скакать станем и слезки ей вытирать. Упорхнула, белый лебедь, глаза просохли, огнем загорелись.
– А она красавица, – мечтательно протянул захмелевший вперед всех Наливайченко.
– Я и говорю, что дрянь! – согласился с ним Акулов. – У меня бывшая соседка по коммуналке такая же была, как щас помню. Светуля‑красотуля, интеллигентная вся из себя, молоденькая. Краля, ее мать! Я за ней ухаживать пробовал. А она от меня нос воротила, как от отрепья какого. А когда зажал пару раз, так вообще стала шарахаться, как от выгребной ямы. При соседях нотации читала, всю плешь мне проела: на пол не плюйте, окурки, бутылки пустые, вещи грязные, и чистые тоже, по местам общего пользования не разбрасывайте. Все за собой убирайте. А если пьяного вас стошнило, так тем более убирайте. Представляете? Никакого понимания.
– Садистка, – ужаснулся молодой Карасев, – не дай бог на такой жениться.
– Да, жена должна быть нормальной, понимающей, – подтвердил Помятый и, подумав, проикал: – И, ик, чтобы непременно компанию поддерживала, ик! Но в меру, ик, пила, и хозяйственная чтобы.
– По мне так лучшее хоо‑лоос‑тым, – протянул Наливайченко и любовно посмотрел на бутылку.
Все с ним согласились, выпили за свободу, и Акулов продолжил:
– Я как сейчас, выпивший был, но трезвый, а ейный ухажер, интеллигент очкастый, замечание мне сделал. А я ему морду набил. Так она на меня заяву начальству накатала.
Слушатели охнули:
– Вот тварь!
– Как можно так людей подставлять? Скотина!
– Прибить ее, суку, мало!
– Во‑во! – Акулов горестно покачал головой и снова закурил. – Меня на ковер таскали и как щенка паршивого за шкирку трепали, носом тыкали, премии лишили. Ее счастье, что она замуж за того очкарика вышла и с нашей коммуналки съехала, а то я бы ей устроил!
– Молодец, Акулыч, настоящий мужик! Ик, ик! – похвалил Помятый, гладя капитанскую спину. – Давайте выпьем за это. Наливайченко, не спи.
Выпили еще. И еще выпили.
– Слышь, ребята, – Акулов почему‑то перешел на шепот и, озираясь по сторонам, спросил, – а может, дело все‑таки открыть и пощупать его?
– Кого пощупать, Акулыч?
– Да Коршуна же! Кого еще? Не тебя же! – он нервно хихикнул и ткнул Карасева пальцем в бок.
Тот подпрыгнул и неожиданно продекламировал:
– К морю лишь подходит он… Вот и слышит… Будто стон…Видно… На море. Не тихо. Смотрит. Это… Дело. Лихо… Бьется лебедь средь зыбей… Коршун носится над ней. А та бедняжка так и плещет… Воду мутит, крыльями хлещет… Тот… Того… Уж когти распустил и клюв. Кровавый… Как его? Клюнул? Бишь его… А! Навострил!
– Ты бы еще на табуретку залез и оттуда стишок прочитал, придурок. Тоже мне выискался, царевна Лебедь, – пробубнил Акулов и обиделся.
– Ага! А то! Я со школы помню. На Новый год в самодеятельности. Я тогда могучим богатырем был, – расцвел Карасев, – князем Гвидоном.
– Не нервируй человека, царь Султан, – велел ему Наливайченко и, по‑хозяйски обхлопав Акуловскую макушку, посоветовал: – да выбрось ты эту балерину из головы. Не про тебя она, не путай оперы.
– Вот еще, сдалась она мне, эта блаженная! Мужики, да вы чо? У меня и в мыслях не было. Она не в моем вкусе. Это же фея неземная, что с ней делать‑то? – отпихивая от себя Наливайченко, взвился капитан.
Его ответ чрезвычайно развеселил товарищей:
– Втюрился! Ха‑гха‑гхоо!
– Фея! Гхо‑гха‑ха!
– Неземная! Гыыы‑гы! Ага, влип по самые бубенцы! Эх, Акулыч!
– «А‑ла‑ла», «Ха‑ха‑ха», – смущенно передразнил их Акулов и, присвистнув «шу‑у‑у», залихватски плюхнул в себя очередную стопку водки.
– Закусывай, ик, тушенкой. А, ик, не яблоком. Мыж, мыже, ик! Мы же плотоядные… Плотоядные мы же! По сценам не ик… Не прыгаем, в ик… В облаках не ик… Не витаем, – наставительно разикался сержант Помятый.
– Плотоядные мыши? – изумился капитан и посоветовал: – Попей водички.
– От любви своей оглох, как тетерев! Сам идиот и из меня того же! Не мыши, а «мы же»! Стану я воду пить, когда водка есть, – от возмущения сержант перестал икать.
Капитан кинулся было в драку, но споткнулся о воздух и чуть не упал.
Потом бегали и брали еще… Потом рассуждали о чем‑то… Потом что‑то пели и как‑то танцевали… Потом были там… Потом тут… Потом где‑то еще…
Проснувшись на следующий день, никто из них не помнил, как добрался до дома.
Акулов очнулся на полу своей комнаты. Он лежал, уткнувшись головой в холодную чугунную батарею. Ногам было тесно, оказалось, что они без ботинок, но зачем‑то втиснуты под диван. Руки же его так занемели, что едва не отсохли.
Похмелье начисто стерло из памяти Акулова события ночи, вечер вспоминался туманно, минувший же день, а с ним и красавица балерина, канул в далеком прошлом. В ненужном и досадном, предболезненном прошлом.
Насущным стало только одно: как прожить день сегодняшний и не умереть. Очень плохо было Ивану Алексеевичу. Его тошнило, колотило, а мозг болел, выкручивался, как в центрифуге, и разрывался.
Немного оклемавшись, как и все в подобных ситуациях, Акулов принялся искать доказательства своей чистоты и правильности: «Я хороший, меня напоили, жизнь довела». И обвинил во всем Анну Белолебедеву, посчитав, что напился именно из‑за нее. А потому проклял ее, предав анафеме и забвению, как ведьму, вызывающую головную боль и тошноту...».
Продолжение следует ...
Предыдущие главы по ссылке:
https://dzen.ru/suite/094a91b9-50e3-4c2f-b243-5861e0224c0b
