Совершенно правильно написал Симонов [советский писатель Константин Симонов – «ИстЛяп»] в первом предисловии к первому после очень долгого перерыва переизданию дилогии [«Двенадцать стульев» и «Золотой Телёнок» Илья Ильфа и Евгения Петрова – «ИстЛяп»], в 1962 году, он пишет: «Ну ведь действительно, как мы сочувствуем Остапу, когда он разбирается с Вороньей слободкой». Здесь Симонов немного недоговаривает того, что весь советский мир к этому моменту превратился в Воронью слободку, это мир торжествующего, ликующего Митрича, понимаете. Вот что надо понимать. Это мир, в котором, конечно, порют смешного интеллигента Васисуалия Лоханкина, но это мир, в котором занимают квартиру полярного лётчика, мир, в котором уничтожают пошлостью и тупостью любой человеческий порыв. Вот эту Воронью слободку жжёт, в буквальном смысле жжёт Остап, это тоже одно из его жестоких чудес.
«Лекции по русской литературе». т.2, 2019 г.
Первое после восьмилетнего перерыва издание дилогии Ильфа и Петрова с предисловием Симонова вышло в 1956 году. Быков в нём не читал даже предисловие. Иначе он знал бы, что слов «Ну ведь действительно, как мы сочувствуем Остапу, когда он разбирается с Вороньей слободкой» там нет. Симонов писал совсем иное:
«Биография Бендера -- это биография разностороннего и весёлого жулика, не лишенного добродушия и даже своего рода принципов товарищества в отношениях с себе подобными. Когда Бендер прибирает к рукам злобного тупицу Воробьянинова или надувает мелкую спекулянтку-вдову Грицацуеву, когда он дурачит "людоедку" Эллочку или продаёт пособие для сочинения газетных статей халтурщику Ухудшанскому, когда он, наконец, вымогает деньги у Кислярского, то есть при столкновениях этого ловкого пройдохи с ещё более мерзкими, чем он, последышами старого мира, авторы склонны если не взять сторону Бендера, то, во всяком случае, не без удовольствия понаблюдать за его проделками».
Ознакомившегося с быковской лекцией, наш читатель Пётра Баранов, верно указал, что коммунальную квартиру Воронью слободку Бендер не поджигал. Это сделали постоянные жильцы:
«В длинной цепи приключений, которые предшествовали пожару в квартире номер три, начальным звеном была ничья бабушка. Она, как известно, жгла на своей антресоли керосин, так как не доверяла электричеству. После порки Васисуалия Андреевича в квартире давно уже не происходило никаких интересных событий, и беспокойный ум камергера Митрича томился от вынужденного безделья. Поразмыслив хорошенько о бабушкиных привычках, он встревожился.
— Сожжёт, старая, всю квартиру! — бормотал он. — Ей что? А у меня одна рояль, может быть, две тысячи стоит.
Придя к такому заключению, Митрич застраховал от огня все свое движимое имущество. Теперь он мог быть спокоен и равнодушно глядел, как бабушка тащила к себе наверх большую мутную бутыль с керосином, держа ее на руках, как ребенка. Первым об осторожном поступке Митрича узнал гражданин Гигиенишвили и сейчас же истолковал его по-своему. Он подступил к Митричу в коридоре и, схватив его за грудь, угрожающе сказал:
— Поджечь всю квартиру хочешь? Страховку получить хочешь? Ты думаешь, Гигиенишвили дурак? Гигиенишвили все понимает.
И страстный квартирант в тот же день сам застраховался на большую сумму. При этом известии ужас охватил всю «Воронью слободку». Люция Францевна Пферд прибежала на кухню с вытаращенными глазами.
— Они нас сожгут, эти негодяи. Вы как хотите, граждане, а я сейчас же иду страховаться. Гореть все равно будем, хоть страховку получу. Я из-за них по миру идти не желаю.
На другой день застраховалась вся квартира, за исключением Лоханкина и ничьей бабушки. Лоханкин читал «Родину» и ничего не замечал, а бабушка не верила в страховку, как не верила в электричество. Никита Пряхин принес домой страховой полис с сиреневой каемкой и долго рассматривал на свет водяные знаки.
— Это выходит, значит, государство навстречу идет? — сказал он мрачно. — Оказывает жильцам помощь? Ну, спасибо! Теперь, значит, как пожелаем, так и сделаем.
И, спрятав полис под рубаху, Пряхин удалился в свою комнату. Его слова вселили такой страх, что в эту ночь в «Вороньей слободке» никто не спал. Дуня связывала вещи в узлы, а остальные коечники разбрелись кочевать по знакомим. Днем все следили друг за другом и по частям выносили имущество из дома.
Все было ясно. Дом был обречен. Он не мог не сгореть. И действительно, в двенадцать часов ночи он запылал, подожжённый сразу с шести концов».
Кроме прямого вранья, Быков занимается антисоветскими подтасовками. Авторы как раз подчёркивают, что поджигатели – осколки дореволюционной России. Митрич – «в прошлом камергер двора его императорского величества…окончил Пажеский корпус». Гигиенишвили «бывший горский князь». Пряхин всего лишь «отставной дворник», однако надо учесть, что дворники в Российской империи числились вспомогательными полицейскими служащими. В постановлении генерал-губернатора Москвы «Об уличном дежурстве дворников и ночных сторожей» указывалось: «В отношении исполнения обязанностей по надзору домовые дворники находятся в полном подчинении местной полиции, приказания которой должны ими исполняться беспрекословно».
Объявляя эту компанию символом советского мира, Быков уподобляется экс-камергеру Митричу. Который, наблюдая за устроенным им же пожаром, подчёркивает, что «сорок лет стоял дом…при всех властях стоял, хороший был дом. А при советской сгорел. Такой печальный факт, граждане».
Старорежимная компания попыталась захватить комнату, чуть не погибшего в Арктике лётчика Севрюгова, но на помощь тому пришла именно советская власть: «Комнату вернули (Севрюгов вскоре переехал в новый дом), а бравый Гигиенишвили за самоуправство просидел в тюрьме четыре месяца и вернулся оттуда злой, как чёрт».
