— Не могу-у-у! — Аля прибежала в неурочный час с фермы, за дощатой перегородкой упала на койку, забила ногами, сунув голову под подушку. — Не могу-у!
Всю зиму Аля ходила на ферму — сердце рвала. Бросала перед коровами по жидкой охапке: не сено — нечто черное, гнилое, склизкое, как морская капуста. Садилась надаивать суточные козьи два с половиной литра синеватого постного молока.
Коровы походили на узниц Освенцима: с обтянутыми ребрами и мослами, с непропорционально громадными мордами. Некоторые были подтянуты вожжами под брюхо к балкам. В полутьме фермы казалось: стоят ободранные коровьи остовы. Дольше держались старые жилистые коровы — первыми падали нежные большеглазые первотелки.
В детском отделении, как старички, натужно кашляли и стонали телята. Они лежали в навозной жиже на бетонном полу — утром лужи прихватывало ледком.
— В суд на них подам! — потрясала руками Аля. — Статья есть: за жестокое обращение с животными.
«На них» — это на молодого хозяина и его папашу. Молодой человек приехал из-за границы. По случаю окончания университета папа подарил ему деревню с дворами, людишками и фермами. В то время кооператив «Светлый путь» с центральной усадьбой Илюшонки окончательно развалился после всех слияний-разукрупнений и шел за гроши с молотка.
И только природа в Илюшонках еще оставалась величественной и роскошной. Глубокая чаша небесно-синего пруда, армия высоких елей, которые грозно наступали со всех сторон, грозили взять в окружение, не пощадить Илюшонки. Вековые деревья со скрипом шаркали лапами по крыше Алиной избенки. Можно было между дойками выскочить в халате и калошах и за 15 минут насобирать ягод — побаловать детишек, или в фартук грибов на ужин.
***
В перспективе папа с сыном задумывали организовать в Илюшонках новое экономическое чудо. Сотворить оазис, кусочек отдельно взятого капитализма с человеческим лицом, который бы процветал посреди унылой российской действительности. Грезилось: яркие автобусы с телевизионщиками, японская делегация мелко трясет желтыми морщинистыми личиками, президент жмет ручку и все такое…
Чтобы показывали в программе «Время» на первом канале: пасущиеся на изумрудных лугах тучные стада… Каменный дом на отшибе: с колоннами, парком, беседками, купальней, гостевой стоянкой для «Мерседесов» и «Тойот»… Маслобойня, колбасный цех, фабрика мороженого. Веселые, зажиточные, сытые поселяне. Утопают в садах красные кирпичные коттеджи, у каждых ворот по автомобилю.
В действительности были: нищета, грязь, дырявые фермы, ревущая от голода скотина. Колхозники глядели угрюмо: того гляди ножиком пырнут шину у «мереседеса». Молодой хозяин стоял перед дилеммой: ухнуть десятки миллионов в черную дыру под названием Илюшонки, или на эти деньги купить самолет и слетать на тропические острова. Он выбрал второе.
А уж грозно небо осенью дышало и реже солнышко блистало, короче становился день. Не было заготовлено ни грамма зерна, сена, силоса, комбикормов. Делегация доярок во главе с гневной Алей поехала в район. Там развели руками: помочь не можем. Купить вас купили, застолбили: «Не трожь, мое!» — но сделку отложили.
***
— Не могу-у! — мычала в подушку Аля. То, что произошло сегодня, было последней каплей, которая переполнила сердце.
Река вскрылась, животных вывели на водопой. И еще — в слабой надежде — что пороют копытом, отыщут зеленую былинку в жухлой прошлогодней траве.
Скотник сдуру загнал коров по брюхо в воду, те не справились с бурным течением. Одну за другой, тощих и обессиленных, их подхватывало и несло на глубину. По берегу с криком бегали Аля и напарница Раиса. Скотник вошел в воду, примерился и, вонзив вилы в коровий бок, пытался удержать уносимое стремниной животное.
— Ты что, нелюдь, делаешь?!
— Все равно не жилец…
***
Колька разогнал ребятишек, которые обступили мамку.
«Ты марш картошек накопай и почисть. Ты за Анькой в ясли дуй. Ты гусят загони…».
Положил тяжелую, горячую как кирпич, ладонь на ее вздрагивающие плечи. И Аля потихоньку перестала вздрагивать. Вот она села, насухо, крепко утерлась концами платка:
— Все, Колька. Я больше так не могу. Помнишь, газету городскую Генка приносил? Смеялись еще…
Соседу Генке под восемьдесят, с женой Гурьяновной живут через дорогу. На днях он ездил в город, привез газету бесплатных объявлений. Приходил с женой ее почитать, пообещал: «Кина не надо». Сразу нырнул, старый пакостник, в раздел знакомств.
— О, слушайте! «Хорошенький юный мальчик познакомится с женщиной не моложе 65 лет…». Гурьяновна, а Гурьяновна, — обнимал жену, — а ты у меня в самый раз подходишь.
Гурьяновна отталкивала его, ругалась и плевалась.
— «Сорокалетняя красавица горит неудовлетворенной страстью и ищет молодую подругу». Или вот: «Познакомлюсь с пикантным любовником. Андрей».
А вот того хлеще: «Муж и жена, кандидаты наук, филологи, разделят ночи любви с интеллектуальной супружеской парой».
Гурьяновна авторитетно заявила, что скоро будет конец света. А мужики дальше резвились:
— «Вдова, веселая, полненькая, сексуальная, ищет мужа…». Понятно: одного в гроб загнала, другого ищет, — веселились мужики.
Аля прекратила веселье, ткнув мужа локтем в бок. Нашла в газете раздел «Вакансии». Генка частил:
— Смотри, где вахта. Зарплата от 50 тыщ, полный соцпакет. Ты, Николай, с твоими золотыми руками нарасхват в городе будешь. В общежитии не поселяйся, дорого. Сними комнату. Вон шурин к одной такой веселой вдове подвалил. Она ему и стол накрывает, и чекушку ставит, — хохотнул.– Знай ночную смену в поте лица отрабатывай, даме удовольствие доставляй.
— Я вам покажу ночную смену, — Аля дала легкий подзатыльник мужу. И приказала Генке: — А ты, балабол, мне мужика не порти.
Соседи ушли поздно. Генка тщательно свернул газету — по рваным, ветхим сгибам было видно, что чтение городских объявлений пользуются в Илюшонках огромной популярностью.
А Аля с мужем в постели еще долго, в деталях обговаривали мероприятие. Старшая дочка училась в городе, снимала угол. Осенью только для нее забили двух поросят. Второй сын, выпускник, тоже глядит в город. Трое младших учатся на «четверки» и «пятерки», чего они в Богом проклятых Илюшонках забыли?
Значит, так: Колька устраивается на завод, обживается, подыскивает домишко на окраине. Сначала поживут внаем, потом, дай Бог, выкупят. Аля тоже сложа руки сидеть не будет, устроится в организацию хоть уборщицей.
Хватит в деревне душу, сердце и жилы рвать.
***
— Ник, мой милый Ник…
Вчера вечером они оба, по инициативе квартирной хозяйки Лидочки, выпили красного вина, закрепив сделку со сдачей квартиры. Потом она включила телевизор, показывали американский блокбастер. Главный герой, крутоплечий симпатяга Ник, лихо успевал в перестрелках, в постели и в автомобильных погонях. Лидочка вскрикивала, зажмуривалась и прижималась к Николаю. Потом прошептала: «Можно, я буду звать тебя Ник?» — и в изнеможении положила легкую головку на его плечо.
Николай хотел бережно, целомудренно ее отстранить, но вместо этого почему-то Обнял. Для этого пришлось неловко, долго смыкать и укладывать громадные руки (привыкли к Алиным крупным габаритам) вокруг тонюсенькой, доверчиво приникшей Лидочкиной фигурки.
Он честно, как советовал Генка, искал квартиру с хозяевами покладистее, постарше. Нашел: «Вдова, 80 лет, сдает комнату…» А оказалось — 30. Опечатка или, может, газетный шрифт размазался. Цифра «8» очень похожа на «3».
На звонок открыла миниатюрная большеглазая женщина, куда-то собиралась: в норковой шубке и шарфике. Она вскрикнула, увидев могучую мужскую фигуру, которая занимала весь проем двери. Беспомощно заслонилась ладошками в узких перчатках, будто от удара. Потом узнала, что это насчет квартиры, засмеялась над своим испугом. И протянула ключ.
— Я тороплюсь, а вы располагайтесь: первая дверь от кухни ваша. Ванна в конце коридора, там же шампуни, крема, гели… Белье в шкафу. В холодильнике сыр, ветчина, фрукты, — наскоро объясняла она. Вот так человеку, которого видит в первый раз в жизни.
— А я поняла, что ты — НАСТОЯЩИЙ, — объяснила она потом. Николай обцеловывал, грел, дышал на прозрачные пальчики, покусывал нежные перламутровые ногти.
— Помнишь, как ты этой ручкой тогда в дверях от меня закрывалась? Спрятаться хотела. А вот никуда не спряталась…
***
— Вдова — тоже опечатка? — лукаво спрашивал он.
Насчет вдовы была чистая правда. Лидочка навсегда похоронила мужа в душе. Добросовестно мысленно зарыла — в соответствии с санитарными нормами — на глубину двух метров в сырую землю и — в соответствии с нормами моральными — воздвигла холмик. Водрузила мысленный венок, сыграв марш Шопена на губах (по-настоящему) и обведя в траурную рамочку его Иудино имя.
Отойдя от похоронных хлопот, оглянулась и трезво оценила обстановку. Судя по статистике убыли мужского населения, в стране шла опустошительная война. По выжженной земле ползали жалкие, чудом уцелевшие одиночные мужикашки. Более-менее приличных особей растащили по норам жены, плотно уселись на них могучими задницами: «Мое».
Как там пели лермонтовские джигиты:
…Конь же лихой не имеет цены,
Он и от ветра в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.
Конем, который не изменит и не обманет, для Лидочки стала работа. Бывает работа благодарная: перспективная, интересная и денежная — и неблагодарная. У нее была благодарная работа: служила банке, в кредитном отделе. И лихо у нее получалось джигитовать по карьерной лестнице, крепко сжимая уздечку в маленькой нежной руке. Вокруг одна за другой сходили с дистанции наездницы-соперницы. Завистливо цедили вслед: «Лидка чего железными цапучими лапками ухватит — не вырвешь».
***
Странная, слабая, милая… Чем больше он ее узнавал, тем острее сжималось сердце от удивления, нежности и жалости: таких не бывает. Его последыш, семилетний Пашка, стоял крепче на своих ножонках, казался более самостоятельным, приспособленным к жизни, чем эта женщина-ребенок.
В постели Лидочка из ангела преображалась в неистощимого на выдумки бесенка.
С Алей все было по-другому… Ну как, скажем, надо ведь раз в неделю в баню сходить? Хочешь не хочешь, а надо. Так и у них по утрам, что называется, на коровьем реву. Аля начинала не похоже на нее неестественно хихикать, отталкивать: «Ай, да ну тебя! Бесстыдник, дети услышат!»
Как-то Николай устроился на сезонные лесозаготовки к немцу-капиталисту. Наламывался так, что не то, что на жену — на еду смотреть не мог. Аля сама первая, неестественно хихикая, грубо и больно ткнула его в бок: «Ну давай, чо-ли… Зарастет ведь». Из чего он с большим изумлением сделал вывод, что и Але «это», оказывается, нужно.
С Лидочкой по-другому.
…«Я опущусь на дно морское,
я поднимусь под облака».
Эту песню орали в каждый праздник в каждом Илюшонковском доме. Николай опускался в морские пропасти, задыхаясь от неиспытанного наслаждения, слизывая с губ соль, ртом хватал воздух, потому что бесплотная ненасытная Лидочка восторженно требовала, блестя глазенками: «Еще!» И возносился под душистое райское облако Лидочкиных волос.
И отработанная на заводе смена была нипочём.
***
— Мамка где? — спросила напарница Раиса у маленькой девочки в телогрейке, из-под которой выглядывали голые, красные от холода ножки в галошах. Девочка с трудом обеими ручонками мешала палкой в ведре дымящееся варево.
— Мамка в горнице перед зеркалом вертится, — ворчливо, явно кому-то подражая, ответила девочка. Раиса подивилась такому поведению пребывающей в горе оставленной жены — эту новость уже досыта перетерли в Илюшонках — и вошла в Избу.
Аля действительно стояла перед трюмо, делала себе прическу. Неловко вывернув голову, лязгала большими овечьими ножницами. Волосы неровными прядями падали на расстЕленную газетку.
— Чо растущей луны не дождалась? — Раиса отобрала ножницы и сама залязгала вокруг покорной Алиной головы. — Чо меня не позвала? Самой себе волосы стричь — сама себе жизнь укоротишь.
— Что так, что эдак, — шепеляво сказала Аля, криво улыбаясь. Во рту она держала шпильки. — Так и так человек сам себе жизнь укорачивает. А окружающие помогают.
— Ребята у тебя чистое золото, — скорее заговорила Раиса, чтобы не разреветься от жалкой Алиной улыбки. — Не то, что мои охламоны…
Не от матери — от соседей узнали Алины ребятишки про беду: папка бросил их, бросил мамку. Они притихли, забросили игры и детские ссоры, усердно делали все по дому. А старшая Олька сразу побелила печь, подсинила занавески и рьяно, два раза в неделю, драила полы. И, действительно, от чистоты, от свежевымытых полов в избе вроде легче дышалось.
Раиса знала от деревенских, что Аля собралась в город — разумеется, рвать разлучнице волосы. Раиса предлагала посильную помощь.
***
В Илюшонках была зима, а в городе — ярИлась весна. Сияло апрельское солнце, растопленное, тысячу раз размноженное в бензиновых лужицах, в стеклянных и зеркальных высотных домах, в полированных автомобилях. По асфальту звонко, насмешливо стучали шпильки и каблучки.
Письмо с адресом лежало в кармане. Но все не было нужного автобуса. Аля топталась в тяжелом демисезонном пальто, с маленькой, шерстяной от свежей химической завивки головой.
Вдруг просигналили сверкающие автомобили, негодуя на процессию облепленных грязью грузовиков. Борта грузовых машин были сверху обиты грубыми доскАми, и поперек протянуты веревки. Из веревок торчали пегие, черные и рыжие ребристые спины и рогатые головы, вытянутые в разных направлениях. Раздутые ноздри шевелились, кровянистые выпученные глаза озирались кругом. На повороте коровы стучали копытами в обильно обмоченное дно грузовика, иногда скользили и грузно падали друг на дружку.
Выбракованных коров везли на мясокомбинат. Прохожие деликатно отводили глаза, делая вид, что не имеют к процессии никакого отношения. И к отбивным говяжьим котлетам тоже не имеют. Настолько эти грузовики не вписывались в нарядную улицу — точно выехали сюда прямо из военных 40-х, а может, 20-х годов прошлого века.
Аля проводила взглядом грузовики. Прошел нужный автобус, потом второй. Она все стояла. Ей казалось, её вместе с коровами везут на бойню. Развернулась и пешком пошла обратно на вокзал.
***
В деревне она не отвечала ни на чьи расспросы. Раиса настрого наказала детям: «Присматривайте за мамкой, как бы чего над собой не сделала».
На ночь Аля осталась на ферме: стельная трехлетка Крупинка маялась: кряхтела, ложилась и вставала. По всем приметам, должна была опростаться с часу на час.
— Я с тобой, — сразу заподозрила Раиса. — Ты зачем это веревку?
Оказалось, веревка была нужна, чтобы принести с Алиного подворья чистой сухой соломы — подстелить Крупинке. Потом Аля затеяла помыть на ферме заросшие грязью окошки. К полуночи Раиса, которая обещала не спускать с товарки глаз, спала-храпела на диванчике в красном уголке.
Аля посмотрела на нее. Подхватила моток веревки с застрявшими соломинками и пошла в угол фермы.
***
К старенькому родительском дому Аля подбежала, как всегда, вприпрыжку. На улице не горели фонари, в доме тускло светила керосиновая лампа, на занавесках шевелились человеческие тени. Аля нетерпеливо застучала в калитку. Вышла мама с низко опущенным лицом. К Алиному изумлению и негодованию, встала так, что ей не пройти. Вот те на, не впускает её в дом мама. Умом Аля понимала, что родители давно умерли, и их дома давно нет, но…
Она попыталась обойти мать и услышала холодное, вежливое, чужое, дикое:
— Покажите ВАШ паспорт, пожалуйста.
Ничего не понимая, Аля порылась в сумке, послушно протянула паспорт, и мама долго в него смотрела. И, пряча глаза, возвратила:
— Я не могу ВАС пропустить. Рано ещё.
Аля разрыдалась от обиды. Родной низкий, жалостный голос произнес:
— Ну что ты, доченька моя, хорошая, красавица…
Аля зажмурилась от резкого солнечного света. Рядом за перегородкой стояла темная от пота Крупинка, облизывала фиолетового теленочка: еще парного, на ломких ножках, с лежащей вкривь и вкось кудрявой шерсткой.
— Хорошая, красавица у нас доченька родилась, — приговаривала Раиса.
Захлопали двери, впуская студёный свежий воздух: шли на дойку женщины. Подходили, хвалили новорожденную телочку. Горячо обсуждали новость: Илюшонки перекупил молокозаводчик Григорьев. Деловой мужик, уже поднЯл в районе несколько хозяйств. В первую очередь распорядился насчет комбикормов, посевного материала, долгов по зарплате.
— Ой, девки, на улице дождик прошел — летний, теплый. Вмиг зазеленело. Травка полезла… Ты телочку принимала, Раиса? Как назовешь?
— А давайте назовем — Травка, — попросила до сих пор молчавшая Аля.
— А что? Хорошее имя: Травка. Зеленое, летнее. Ну, девки, Ожили!