Король солнца ничего не снимал, он только святил.
В прибавлении к пункту α) «Тождество», параграфа 115, подраздела А. «Сущность как основание существования», для Второго раздела книги «Науки логики», теперь «Учения о сущности», в части, а: «Чистые рефлективные определения» (ЭФН, т.1 Наука логики. М, 1975) Гегель вводит, отличное, видимо, и от понятия Платона о идее, понятие об "идеальности" " того же самого". Коль скоро, кроме прочего, имея такое понятие о идее, Платон и смог сформулировать по мимо иных, проблему единого во многом, находясь между тем в состоянии колебания, сократической иронии. Ибо, и в этом смысле, тождества тавтологий, идей, только подступился к созданию логики формальной. Впрочем, можно ведь подумать, что ничего особенного не произошло, коль скоро, идеальность – это свойство идей, и Гегель, как раз не затронул идею саму по себе, но только ее эйдос, свойство быть идеальной. Можно, и все же, свойство, это неким всеобщим образом отношение к другому, и если идей таким образом ни одна, и может быть идея идей, то вопрос о единстве во многом конечно может касаться и идей, но главным образом единства идей и вещей. От того, такое понятие, как «честь людей» может соседствовать с понятием о «достоинстве вещей» у когда-то любителей Гегеля. Напускаясь, в указанном выше месте книги, перво-наперво, на закон тождества, "закон абстрактного рассудка", Гегель справедливо замечает, что сама форма этого закона находится в противоречии с ним, так как различие между субъектом и предикатом, пусть мол и обещано, но содержательно не реализуется в тезисе. Обстоятельство многократно отмечаемое, во всяком случае после гегелевских изысканий. По самым разным мотивам Гегель обходит в этом месте учения Канта о синтетических и аналитических суждениях, о которых, впрочем, сказано, мол, достаточно в «Предварительном понятии» к малой логике, части ЭФН, в таком пространном теперь понятии, что из части введения к «Феноменологии Духа» и предисловия, и к тексту малой логики, в части энциклопедии философских наук, и предисловий к иным книгам и философиям, стало 100 страничным разделом такой "Малой логики". Обстоятельство, в виду нарастания объема «предисловий» и «предварительных понятий», таким же образом не раз отмеченное знатными толкователями. Тем не менее, это замечание о исходной коллизии между формой и содержанием закона тождества, позже, очевидно ни раз нашло себе подтверждение в дальнейших анализах суждений, в частности, аналитических. Последний метафизик Запада, в книжке о проблемах метафизики в философии Канта отмечал, что всякие суждение есть синтез, независимо от того обстоятельства, аналитическое оно или синтетическое. Но раз так, то различие субъектов и предикатов заранее предполагается всяким суждением, коль скоро, иначе зачем был бы необходим синтез. И да, позже, во второй половине 20 века, этот мыслитель создал вполне заслуживающий внимания любого значительного гегельянца, текст под названием "Закон тождества". Если и можно найти какие-то попытки философского обоснования теории логических фракталов до собственно их открытия, то этот текст может быть ни самый худший, впрочем, словно и всякий раз у этого мыслителя, скорее вновь в косвенной форме, словно и скажем логика места или релевантная логика осталась лишь по себе в «БИВ». Де, таким же образом, модальная логика, так и не оформилась, как раз, в аналитике понятий КЧР. Феноменологическое рассмотрение придерживается феноменов, что сами себя на себе показывают, и потому отдает приоритет содержанию интуиции, в этом смысле, скорее, чем логической и аналитической форме в виде науки. Именно это было одним из предметов разногласия с ним Карнапа в 30-е годы 20 века. Что отчасти наивно выставлял поэту мифа, на вид, что тот не знает логического синтаксиса, учил грамоте.
Гегель между тем, походя отмечает, в плане снисходительного согласия, что закон тождества не может быть доказан, отчасти соглашаясь с оппонентами в лице предполагаемых логиков, адептов формализма. Что стало явно ни верно и именно в первой трети и к середине, ко второй половине 20 века. Любые тавтологии логики могут быть опосредованы доказательством, с этого времени, и потому аксиом, в прежнем понятии, нет даже в этой науке, казалось, столь приверженной чистой форме. Но суть возражения Гегеля, между тем, состояла в том, что хоть этот закон и провозглашается основой мышления, никто ни мыслит в форме такого закона и, более того, ни существует ни одной вещи, " какова бы она ни была, которая существовала бы согласно ему". (стр. 271) И, таким образом, закон в его абстрактной формулировке абстрактным же рассудком ни выдерживает критики, ни здравого смысла, ни разума.
Но Гегель не был бы Гегелем, и диалектика ни была бы диалектикой, если бы дело закончилось на тезисе, и его абстрактном отрицании. И как раз в "Прибавлении", о котором и зашла речь, Гегель развертывает дальнейшее расположение мысли, в виде диалектических синтезов и анализов. Прежде всего, тождество, это "то же самое", бытие, которое было рассмотрено в предыдущей книге науки логики, "Бытие". Но это бытие рассматривалось там, да и теперь, рассматривается " как ставшее через снятие непосредственной определенности и, следовательно, бытие как идеальность". (стр. 271) в этой короткой теперь фразе мыслитель уложил все содержание раздела, книги бытия, предшествующего разделу "Сущность". Идея тождеств или тождество, словно основное определение идеи, подвергается таким образом сильнейшему преобразованию. Оно более ни исключает различие, но иначе, всякий раз оказывается тем, что опосредовано различием, которое "в свою очередь", опосредуется тождеством. И да, этот момент преобразования тождества в снятии непосредственного тождества в его исходной неопределенности, основное начало метода гегелевской логики. Можно сказать, основное правило вывода. Отрицание не абстрактно, оно всякое определено предшествующим ему непосредственно неопределенным многообразием, и коль скоро отрицает его является определенным отрицанием. Подобно тому, как всякое знание, каково бы они ни было, как бы ничтожно они ни было по содержанию и форме, это некое преодоление незнания, и словно такое определенное отрицание. То, что можно увидеть в этом и ситуацию предшествования действительности всякой возможности, восприятия фантазии, предшествующих производительных сил, нынешним, Земли существованию человечества, ни делает не верным то, что мысль, высказанная в такой всеобщей форме, обнимает все эти возможности. Но снятие, как известно, это ни просто некое изменение непосредственно неопределенности бытия, но и превосходящее его сохранение, и потому еще бытие есть ничто. Некое противоположное определение, в которое переходит непосредственная неопределенность бытия и соответствующего всеобщего состояния. Коль скоро первое, и самое ничтожное, что можно сказать о бытии словно непосредственной неопределенности, о такой непосредственной неопределенности, то это, что это ничто. И коль скоро, все же, это отрицание – определенное отрицание бытия, а не исключительно самого по себе ничто, то это становление. Ввергаясь в дальнейшее развертывание определений единства мышления и бытия, Гегель, именно таким образом приводит к известного рода потоку, все ранее казавшиеся тождественными понятия и категории философии. И да, движком всего такого начинания оказывается противоречие. Но коль скоро этот так, а это всякий раз оказывается так, ни смотря на довольно длинную "историю" такого путешествия, от бытия к понятию и далек к понятию абсолютной идеи, то само по себе тождество отнюдь не утрачивается и не теряет своего теперь в действительности идеального значения. Коль скоро, идеальность — это необходимость деятельности снятия, и результат такой деятельности. Действительные необходимость и всеобщность, это всякий раз результат деятельности снятия, перехода количественных изменений в качественные, единства и противостояния противоположностей и отрицания- отрицания, основных законов, что реализуются в такой деятельности. И да, это труд. Пусть кроме прочего и абстрактный труд, абстрактного мыслителя, звание, которое Гегель, тем не менее, видимо всю жизнь стремился избежать. Но, тем менее, ни смог. Мало кто из философов в такой мере и при жизни, и после нее подвергался обвинениям в абстрактном конструировании, словно Гегель. Критика, которого, в виду ограниченности абстрактного рассудка, словно собственной тенью преследовалась критикой такого мол исключительно конструирования, на манер всегдашних и монотонных: тезис, антитезис, синтез. Последующее развитие герменевтики какой бы она ни была, в виду предшествующих различий материализма и идеализма, всякий раз отмечала односторонность и, в известной мере, верный характер этих аргументов, по отношению к гегелевской философии, что скорее, как предмет, могло проявляться у ревностных последователей такой философии. И да, если бы ни абстрактный механицизм и материализм такого толка, то диалектика возможно никогда бы ни получила такого развития в известной философии и науке. Конкретность спекулятивного мышления в том виде, как его понимал Гегель, так и ни нашла бы никаких последователей, коль скоро, каким бы ни был парад диалектических понятий, он тем не менее, ни может заменить саму по себе конкретность: ни вещей, ни событий, ни людей. Бытие в этой философии идеализма и да, прежде всего материальное бытие, оказывается лишь «корой» и «завесой» сущности, ее собственной видимостью, если ни покрывалом иллюзии и ее ложной видимости. Но сама по себе система понятий и категорий, оказалась идолом. Гегелю ни при жизни ни удалось получить звание пророка, ни после смерти. И разве только героя, совершившего подвиг всемирно-исторического значения, в виду повторного открытия, возрождения и всестороннего развития новой логики и теории - диалектики. Да и то, заслужить такую похвалу, что продлилась немного дольше чем идеологические дрязги и склоки за духовное наследство, старо и младо гегельянцев, скорее от идеологических противников, чем в своем собственном теперь стане. Системы вечны, мы конечны могло быть лозунгом исключительной такой последней критики гегелевской Науки логики. За системой могли и последовали известным образом, любовь, армия и структуры. Все они могут быть вечными, но индивид смертен. И, да, пусть системы уходят - люди остаются. Таков оказался тезис пост позитивизма и пост структурализма с сильным тоном, если ни духовного производства, то производства желания, воли. Если природа производит только структуры и ей плевать на функции, к черту природу. Каким красивыми и складными поэтому, ни были бы возражения против человека из подполья, они оказывались всякий раз ни более чем абстрактным ничто, перед известного рода, упорной сингулярностью индивида, самим Гегелем провозглашенного абсолютной действительностью. Философия смерти — это самый провокационный эпитет, который гегелевская мысль заслужила в этом смысле. Негативная теология, действительно сильно повлияла на эту мысль. Все величие мира, - пишет Гегель, - превращается в ничто перед богом и может сохраняться лишь, как отсвет Его могущества и Его величия. (ЭФН. М, 1975, стр. 271.) И конечно тождество "Я", идентичность, которые мол недоступны животным, в отличие от человека является идеальностью теперь истинного тождества, опосредованного различием и деятельностью снятия. Условность "Я", что становиться таким образом действительной безусловностью через отрицание неопределенной и непосредственной безусловности. И чтобы сказал проклятый на дереве, видимо вновь молча улыбался бы в лицо Великому Инквизитору.
Но что все это могло бы значить вне потока все еще, пусть и конкретных в себе абстракций, пусть и связных теперь иначе, чем ранее понятий? Оказывается, господь или абсолютный господин, это смерть, и словно прошедший путь деятельности снятия в том числе и в понятии, это государство, - бог, шествующий в мире. Гильотина или автор. И таким образом, в виде возможного решения проблемы единого во многом у Гегеля, оказывается ближайшим образом только символизм Христианства, догмат Троичности. Отсылку к которому можно найти далее в тексте учения о сущности, малой логики, видимо в обосновывающее дополнение к страстным пассажам о том, что все возражения против тождества в виду чувственности, продиктованы ошибочным пониманием такого, что распространяется абстрактным рассудком. Впрочем, степень и должность профессора философии с соответствующим содержанием.
Но что же разве не была история много раз убедительна в том, что мол один в поле ни воин? Да, очевидно, но видимо что-то произошло со времен былинных богатырей, что могли оказаться на распутье дорог. Высвобождение каждого индивида, пусть и всякий раз вынужденного сходить за среднего, оказалось настолько значительным, что с его голосом стало трудно не считаться. Это основной мотив появления новой романной формы полифонии прежде всего у Достоевского. Массовый платежеспособный спрос, словно необходимость для развития капитала господствующего способа производства и связанное с ним, как с условием высвобождение, вот что являются видимо неким фактическим обстоятельством, предпосылкой для возможности разнообразия и плюрализма мнений. Земная пядь. И да, можно не тянуть всякий раз христианство в качестве такого прикрытия, для, мол, алчности и жажды чистогана. Любая мировая религия в известном смысле может быть такова, держаться мирового рынка, мировых денег мирового общественного производства, коль скоро в известной мере являются условиями таких обстоятельств. И именно, потому что мировые религии. Конечно, вряд ли можно свести к религиозному сознанию моральное и за ним правовое и нормативное поведение в виде соблюдения законов экономического производства и игры, коль скоро Веберу это видимо ни удалось. Но явно, что ни без участия мировых религий, кроме прочего такие правила вообще смогли появиться, что же, что и вполне часто, не явно, имплицитно. Только, крайние экстремисты могут таким образом противопоставлять христианству, что мол потворствует Маммоне, истинную веру не подверженную коррупции. Но и христианам следует, быть может вчитаться в мысль Канта, пусть и несколько упрощенную Лиотаром. Искусство, с которым теперь чаще всего можно ассоциировать религию, в виду высвобождения последней от роли инквизитора, государственной идеологии, имеет перед собой две опасности, в виде искушения, как раз, государство и рынок.
И эти искушения столь же древние, сколь и исходные моменты самих таких мировых религий, коль скоро их забота, кроме прочего, это свобода разумных индивидов, что могли бы жить в единстве всех людей друг с другом. Этому прекраснодушию, впрочем, стоило бы противопоставить тот факт, что чудовищное относительное перенаселение среди жителей так называемых развивающихся стран, вербует в армии террористов людей, все более и более, и только прямая агрессия против них и насилие со стороны развитых государств, сдерживают такое варварское поведение. Законы, так называемые законы морали или рынка, права или юстиции, устанавливаются насилием, и это исторический факт всяческих уложений и исторически прошедших сводов законов о наказании. И вопросом могло быть и было, даже после установления относительного господства капитала, может ли экономика развиваться на основе имманентных законов, ни обусловленных насилием непосредственно, грабежом и войной? И да оказалось, что это возможно. Этому, словно чуду удивлялись многие историки, философы, экономисты. И да, именно это обстоятельство было едва ли ни основным мотивом для констатации ни только возможности, но и действительности высвобождения свободы.
Впрочем, природа и структуры, словно и общественные отношения ни так просто отбросить. Необходимость заполнять налоговые декларации для чиновников, как раз, и обусловлена тем, чтобы в одном направлении проверить, что у них может быть и имеется в виду возможного остатка, после избавления их от их функции и функционирования в качестве чиновников, отстранения от административного ресурса, и в ином как раз, проверкой, ни приобретено ли это все, как раз путем коррупции.
Короче сущность сколько угодно можно провозглашать чем-то, что никогда ни приходит, теперь после существования, ни то, что предшествует ему, как основание, что только для нас может приходит вторым, после бытия и экзистенции. Можно сколь угодно отшучиваться мол природа не меняется, но медленно. Но, видимо в известном смысле пусть и ни вечном сущность — это дом, даже если этот дом, воображаемый в виде свободы, чья сущность ни иметь никакой сущности. И таким образом, сущность, словно и дом, даже в эпоху бездомья, так или иначе, пусть и в виде временного пристанища, неотторжима все еще, пусть бы и могла бы изменяться.
Что же теперь можно назвать, если ни вместо троичности христианства, то в качестве нынешней земной пяди. И можно сказать определенно это отделы общественного производства. И да, всеобщее и необходимое идеальное это труд производства кредита. В чем и состояло бы теперь основное мягко сказать недоразумение господствующего материального способа производства. Коль скоро производиться таким образом, необходимости и всеобщности что тождественны идеальности и спекулятивности известного рода и смысла, ни свободный доступ человека к человеку или свободное время, но финансовый кредит, долги. Но и это было бы всего лишь системой категорий политической экономии, ни будь возможности свободного доступа к средствам производства, всех таких отделов. И да, ни в виде абстрактной опять возможности, если ни мифологического состояния поддельного мира, гностиков, возможности, что может быть и нереальна, но вполне конкретным образом, пусть и все еще ограниченным, известной "Матрицы". И да, это модель или прообраз такого доступа, в виде цифровых технологий. Заветное, землю крестьянам, фабрики рабочим, мир народам, получило впечатляющее продолжение в виде кроме прочего и новой цифровой технологической связности. Что же и таким образом ни только мумия может быть у тех, кто склонны могут быть расценивать учение о сущности и понятии, лишь предварительным начинанием в долгой дороге, что только началась. То, что можно быть без понятия и без сущности, и неким образом давно умереть или еще не родиться, некий трюизм в виду отсутствии все еще свободного доступа каждому, ко всем средствам производства. Может быть множество вопросов к тем, кто легко отбрасывают различие явления и сущности, в показах самого разно толка. То, что вещь в себе — это континуум феноменов не отменяет различия, оно только говорит, что это различие, может быть сродни бесконечности континуума. И да, те, кто склонны на этом мол основании утверждать легкость чтения по лицам, могут и на своем опыте убедиться в упомянутом различии. Впрочем, дотошная регламентация быта и повседневности, в которых благодаря кроме прочего большей частью сознательным усилиям бессознательное вероятности, каково бы они ни было стремится к нулю и, таким образом, к прозрачности, как раз континуума. Различие кроме прочего диалектик и систем, если не жизненных пространств и порядков многообразий, таким образом, может быть источником самых разных эмоциональных переживаний. Коль скоро, конечно же отбрасывать сущность и понятие, видимо никто ни собирался, в виду, тем не менее, закрытия ветки всей предшествующей философии и метафизики.
Что же, ортодоксальный ревизионизм имеет многие, если ни все шансы быть итогом философии 20 века. В идеализме Гуссерль, что подверг ревизии ортодоксальным образом Декарта и Канта. И конечно Хайдеггер, что подверг основательной ревизии гегелевскую историю философии ради нового начала. В материализме Ленин что выступил словно первое единство политика и философа, с ортодоксальных позиций объективной истины объективной реальности, и чему отчасти наследовал Сталин, что оказался все же, и генералиссимусом, и учредителем, во всяком случае санкционировавшим, и диамат, и истмата, в некоем возможном единстве философии материализма. И да это АЭ, что пересмотрел психоанализ с ортодоксальных позиций католицизма, французского просвещения, и самого по себе психоанализа, коль скоро, их лозунг мог быть и таким: желание, бессознательное, анализ. Но не только, но ревизии подверглись и марксизм, и капитал, и опять же по меньшей мере с ортодоксальных позиций и марксизма и капитала. И что же, разве в одной только Франции не было еще множества философов, что не подходят во всяком случае так непосредственно под такую возможную рубрику. И кто же? Сартр? Клод Леви-Стросс? Ж. Лакан? М. Мерло-Понти? Гадамер? Адорно? Хабермас? Аппель? Кристева? И таким образом плеяда за плеядой. Любая значительная фигура в философии, так или иначе, что-то пересматривала, стараясь держаться, если ни традиции, то основательного мнения, что крайне редко могло оказаться прямой проповедью безумия. И да, культура, той или иной страны, оказывалась всякий раз, если ни точкой опоры, то тем горизонтом, в округе которого, только и могла иметь место мысль. И да, конечно, если, кроме этого, устойчивого регулярного выражения, "ортодоксальный ревизионизм", нет более ничего, то может быть и так мол тоскливо, но если удалось сделать хотя бы одни шаг вперед, one step beyond, то это может быть весело. И да, коль скоро ни плакать, ни смеяться, а понимать, то кто теперь в особенности может страстно ненавидеть ИИ, а не иначе интеллектуально любить его вместо Гегеля, коль скоро этот ИИ такой энциклопедист. Ни раз уже приходилось отвечать неким аргументом к автопогрузчику на аргумент к человеку, что мало кто из людей может столь осведомленно реагировать на самые разные запросы и днем и ночью. Мол, нет ни одного индивида на планете Земля, что мог бы поднять 1000 кг, в отличие от автопогрузчика, но это предположительно ни вгоняет в слезы население.
Хорошо. Но разве можно все время пробавляться манифестами, в то время, когда добропорядочная публика давно может ждать грамматики и синтаксиса исчисления афористичности? И да, разве обычные математические исчисления, ни могут быть как раз мерой сокращения коль скоро все время такое практикуют? И исходный тезис как раз может состоять в том, что скорее, нет, чем даже: и да, и нет. То есть ближайшим образом, как раз, к традиции, что стала такой с первой трети 20 века, математические исчисления в логике только тем и занимаются, после обнаружения парадоксов, что кажется исчисляют структуры сокращения. Но даже в этом занятии, такие исчисления вида релевантных логик умудряются делать это, скорее, по себе и имплицитно, чем открыто и ясно, объясняя лишь буквально «простейшими и не хитрыми соображениями», шаги конструирования формализмов. То есть именно так, что ничего кроме таких и синонимичных им выражений, вида: «простое соображение», что часто и не встречается за само собой разумеющимся характером, нельзя или невозможно более встретить. Прежняя добрая очевидность и да, часто, в виде одного слова правит бал. И если нет, то черточки и точки, после Смолиана. Именно поэтому постараться правильно сформулировать задачу, что как известно таким же образом может не быть условием ее разрешимости, но хоть каким-то залогом такой возможности было первым делом, что можно в известном смысле сказать, сделано. Теперь такое дело, кажется за малым, за самой такой грамматикой синтаксиса афористичности, за структурой, что предоставит возможность аналитически оценивать любой текст по мере его афористичности, а вернее по мере фигуративности любого текста, коль скоро, окажется тем посредником между любым таким текстом и определённого рода логическим способом считать, приписывать тем или иным знаковым последовательностям с известной мерой необходимости некие значения в данном случае, скорее, теперь метафорической значимости, чем логической. Метафора это ближайшим образом фигура речи и называть все такие, числом до 150 и более, метафорами может быть и забавно, словно сводя все к одной такой фигуре речи, тропу, частью вместо целого, в некоей метонимии, а эту последнюю к желанию, а то, по его мол обыкновению, к плохому желанию. Но, что может быть полезно, как раз, в избавлении от фигуративности речи, то есть, от условности во всем ее объеме. И таким образом, парадоксально, мол сможет помочь в избавлении от языка, этого проклятия духа. Но коль скоро, отнюдь не это может быть известным пределом, и отнюдь не мечтаний, но самого что ни на есть творческого труда, то и теория метафоры, это может быть, ни название, теперь, для логики кортежей смысла, или в ее части, фрактальной логики парадокса, как раз логического. И коль скоро, феноменальный характер труда в нынешнее время состоит в том, что средний труд – это скорее признак труда производительного, чем нет, то и вообще говоря, как не странно серенькие, но правильно поставленные задачи, могут претендовать на такую значимость их решений, быть производительными.
Известного рода торможение, которое может мотивироваться такими размышлениями на естественном языке, тем не менее, сами по себе имеют перед собой ту громадность и грандиозность задачи, в которой, даже будучи, де, мистифицировано, и развенчано от фетишизма, стремление к власти замковых храмов, к знанию секрета открытия всех открытий, может быть тривиальным следствием такого исчисления, универсальной характеристики. Кажется, что развенчание и делает такое стремление тривиальным может быть, но от этого, то, к чему оно стремится не перестает быть иным, ни тривиальным. Ибо что такое продуктивное трансцендентальное воображение, или скажем продуктивные упорядочения воображения, это источник таких открытий, в том состоянии сознания единственно познающего, которого только можно найти, но теперь в языке, которым оно, словно и фантазия, отягощено словно и любая мысль? Это фигура речи, метафора. Философия, поэтому и вправду могла быть названа нигилизмом, и именно потому, что позволяла находить такие вещи, удивление перед которыми могло только нарастать, в процессе самого такого удивления перед такими вещами. И, если ни капитал и снятие покрова с фетиша, теперь капитала, то и подавно тормоз мог быть тяжеловесно якорным, весьма трудным. Конечно, для тех, для кого такая задача, априори, это некая легкая прогулка, удача, ни быть как раз занятым тяжелым трудом, но и, вообще говоря, априори заниматься делом пустым, но что только может иметь вид важного, пусть бы, и приятного, и доставляющего удовольствие, вида некоего искусства, на которое можно именно таким образом еще смотреть, все заранее решено. Но массовая не разрешимая, но правильно поставленная задача, какой может обернуться такая логика кортежей смысла, это не предел и не приговор. Это возможная Харибда или скилла, для поиска ответа и решения. Но, вообще говоря, скорее теперь просто и не просто некий дорожный знак. На очередной дорожной карте, что испещрена трассами и трассировками. И, коль скоро, некая фактичность такого возможного хода у каждого может быть под рукой в виде доступа к ИИ, что выдает произведения искусства как минимум. Пусть, и с той особенностью, что ни все это мол могут распознать, и, как раз, в виду антиномии вкуса, то есть выдает крайне неоднозначно, но что бывают на удивление дельными, если ни воплощением мечты конструктивизма о единстве красоты и функциональности. Видимо, и в этом случае, речь ни только о возможном легкомыслии остроумия. Да, и об этом таким же образом, и все же не только. Можно до слез смеяться логикам, над тем, что таблиц истинности у высказывания может быть одновременно и по ситуации, как раз, две. И все же, это может быть и не так смешно, как кажется. Но дело видимо и здесь ни только динамике инстинктов и в терапевтической функции бессознательного, что можно использовать и как снятие тормоза и тормозов, привязок и фиксаций. И даже, ни в снятии кода с потока, что может быть тесно интегрирована с логической многозначностью, но в самом по себе труде познания, достигающего реальных результатов. Таких, что дело и вправду может выглядеть уже сделанным, вида, «мы уже все сделали», коль скоро, цифровые переводы могут быть такими образными, а цифровые фильтры такими красочными. И потому еще раз можно взглянуть, пусть и все еще издали, на возможную цель начинания, цифровую программу, что создает книги из книг и статьи из статей, тексты из текстов. И таким же образом посмотреть на пока, все еще, невидимую скорее, чем видимую, программу, что оценивает степень афористичности, иносказательности, теперь фигуративности таких текстов, созданных ИИ, созданных, де, АА, созданных, мол, ПИПИ. Что, конечно, можно назвать и деконструкцией, в виду известного, и да, и нет, впрочем, с тем знаменательным добавлением, что: ни да, ни нет. «Метафизика это, или нет?»
"СТЛА"
Караваев В.Г.