Но было во всём этом благорастворении воздусей и то, что тревожило, настораживало, не давало покоя им обоим.
Иногда, не часто, но такое случалось, они словно бы переставали понимать друг друга и ей от него летело с обидой: «Ника, ты вообще меня сейчас не слышишь!». «Радость моя, я прекрасно тебя слышу, а вот ты меня нет», — не желая дальнейших споров, отвечала она ему и так оно чаще всего и было, ибо она гораздо гибче реагировала на непонимания, стараясь учесть и его точку зрения, он же твёрдо желал быть правым всегда и во всём, но мощи нередко не хватало.
Он был не прочь повоспитывать её, по возможности, занимая непреклонную доминирующую позицию учителя взрослого, по сути, человека. Его изрядно смущало, что она привыкла быть во всём и в отношениях в том числе «номером один», а он, по его собственному, «подчиняться никому не собирался». И хоть ей ни зачем не сдалось это его подчинение и следовать в фарватере его решений, с оговорками, она была готова, убедить его в этом была та ещё по сложности задача — он, как будто бы истерзанный предыдущими любовными осечками (единственный брак распался, «роман для души» изжил себя), опасался довериться полностью с тем, чтобы потом не испытывать разрывающей душу на части боли, если вдруг что пойдет не так (а любил он неизменно глубоко и штытрило его после фейлов долго и мучительно, хоть он этого никому старался и не показывать).
Ему хотелось управлять её поведением, привычками, временем и где-то даже другими ресурсами, что называется, здесь и сейчас, он как-то влёгкую вошел в роль хозяина всего этого, как будто владел её волей уже много лет как, и был в собственном нерушимом праве. Она почти не отказывала ему ни в каких личных просьбах: то одно требовалось найти на просторах необъятной и отправить как можно быстрее в Донецк, то другое, то третье. И когда однажды от усталости и нездоровья помочь не смогла — словила от него первоклассную обиду — такую грубую и неэстетичную манипуляцию, что впала в форменное расстройство: в самом деле, ну что за нафиг.
Накануне 8 марта они чуть не разругались вхлам по ничтожному поводу — её дежурные слова про переутомление на работе вызвали бурю его негодования: «Да что ты знаешь про изнеможение, это вот когда идёшь уже километров двенадцать в полной боевой, и ноги уже еле ступают, и башка ничего не соображает вообще, а ещё почти столько же идти, и метель, и холод и хочется только одного — сдохнуть прям там, только что бы всё это закончилось!». Обалдев от такого разворота, она отвечала без особого шёлка: «Нисколько не умаляя твоих боевых подвигов, любимый, что ты знаешь про то, чтобы лежать неделями смотря в одну точку, не в силах не то, что встать, а хотя бы пошевелиться, когда вообще не берут нейролептики и ты худеешь за месяц на 20 кг?». «Да, слышал, мнимое «выгорание руководителя», выдуманная болезнь больших городов…». «Ах ты так, ля, ну держись!» и влепила ему, что как рассказал ей знакомый, прошедший горячие точки, офицер, мол мужчины почему с охотой идут на войну — ничего особо делать не надо и ты герой. Он, разумеется, взвился, охренел («Ты действительно так думаешь?» — «Нет, но такое мнение существует»), пытался дискредитировать источник неприятной информации, всё впустую, в итоге, остаток вечера они не разговаривали. С женским праздником он поздравил её запоздало, дотянув чуть ли не до последнего, но расчувствовался и в итоге был нежен, она, конечно же, мгновенно все простила.
В другой раз они зацепились насчёт выражения эмоций, и он менторским тоном поучал её, что мол вот в интернате меня воспитывали, что мои чувства и все остальное никого не интересуют, и нечего это выставлять напоказ, нужно уметь всё держать в себе. «Твой детдом это не референтная история, чему хорошему тебя могли там научить, да и проехано это уже давно как, что вспоминать об этом. А по поводу того, что всем плевать на твои эмоции — не скажу за всех, но мне лично на твои чувства не плевать, прикинь». И он, редкий случай, не нашёлся что ей ответить.
Но даже эти, способные насторожить кого угодно цветочки, были совершенно безобидными по сравнению с вишенками периодически случавшихся с ним приступов неконтролируемой агрессии. В такие моменты он превращался в форменное чудовище и крушил всё вокруг невзирая ни на что (бедные пацаны в располаге цепляли от него периодически массу «приятного») и как-то сказал ей на что-то неправильное в поведении с его точки зрения: «Стояла б ты сейчас рядом, я за последствия не отвечал бы…». «Ты угрожаешь мне убийством?», — опустошенно уточнила она. «Не до такой степени. Но ты должна знать — в близком контакте я подобного не потерплю».
Чуть позже, немного придя в себя, примирительно спросил у неё: «Сложно тебе со мной, да?». «Невыносимо временами», — хотела ответить Ника, но написала только: «Терпимо. Проехали».