Не будет преувеличением сказать, что в этот период взаимного узнавания, оба были открыты друг другу и по-своему счастливы. Он, по понятным, был невыездным с территории республики, она, ясное дело, рвалась к нему — четыре раза по независящим срывалась её поездка в Донецк. Они были бережны – только с ней он демонстрировал исключительную вежливость и трепетность (и, заканчивая разговор с Никой, раз за разом снова реинкарнировался в себя обычного — неформального лидера этого безжалостного мира, где война перемешалась с отсидкой, и где безотказно работал только один механизм — грубая сила). Она изливала на него собственную, почему-то ни хрена ни на кого толком не истраченную нежность, не уставая поражать его этим — он, вечная одиночка по жизни, никак не мог привыкнуть к вот этому вот её совершенному принятию и готовности укутать его в бархат своей разгорающейся влюбленности. И ему это чёрт знает как нравилось.
Уходя на передовую, он всегда оставлял ей бойца на связь, чтобы поменьше переживала, и они несколько дней сдержанно переговаривались через постороннего, по сути, человека. Эта часть его работы давалась ей особенно сложно — она нервничала перед каждым сеансом связи, неизменно молилась за него, отвлекалась на свои дела и пыталась успокоиться, как могла. «Долго терпеть не беда, лишь было б чего ждать», — думала она про себя в такие периоды и взывала к Всевышнему: «Только бы живой!». Перед уходами «за ленточку» он обычно до последнего разговаривал с ней: «Ну что ты меня провожаешь. Не надо. Проводы — это к разлуке. Зачем нам разлука?», и шёл на штурмы, зная, что сражается как лев: за страну, за республику, за погибших пацанов, за своих красавиц-дочек, но теперь ещё, и за Нику, её покой и безопасность в заснеженной Первопрестольной.
И всё было бы ничего, пока однажды не случилось непредвиденное: он был на передовой, связь должна была быть в шесть, еще днем Вероника, сверхчувствительная ко всему, что связано с ним, начала ощущать нарастающее беспокойство. Когда в привычное время боец не ответил ей, хотя и был в сети, она задёргалась сильнее. Как не сразу удалось выяснить на передке был ахтунг: несколько часов назад Кострома снял всю амуницию, отложил автомат и выложил документы, обвешался гранатами и под работающий по нему хохлопулемёт, через поле, пошёл на позиции врага. Наши кричали ему вслед, никто ничего не понял, он не сказал никому ни полслова и всё это время с ним не было никакой связи. Вообще, подобное обычно называется дезертирством.
Едва успокоив истерившего как не в себя бойца, она не помнила, как вышла с работы, спустилась в метро, переходила на нужные станции. На её ветке ей, молодой цветущей женщине, уступили место — она была белее простыни и плохо соображала, где вообще находится. Пару раз практически не грохнувшись даже не в обморок, а чуть не отъехав раньше времени к праотцам, она мысленно, остатками сознания уже насовсем попрощалась с ним: шансы, что он вернётся оттуда живым, таяли с каждой минутой. На автопилоте вышла на своей станции. Поднялась наверх. Попытка вызвать такси не увенчалась успехом: руки дрожали, телефон выпал из её ладоней как раз в тот момент, когда на него прилетела смс: «Связь была. Вернулся. Живой. У наших. Всё норм».
Насколько она поняла позже, он успешно выполнил какую-то важную задачу командования, почему и не огрёб за сделанное положенных люлей, а скорее получил благодарность. Но говорить с ним об этом категорически не захотела ни после его возвращения в располагу, ни позже, когда он интересовался, почему она не задает ему на этот счет никаких вопросов.
— Дёма, ты поступил так как посчитал нужным, значит так требовалось, я уважаю твои решения и не хочу знать никаких подробностей этого инцидента. Мне с лихвой хватило пережитого катарсиса, — она так и осталась непреклонна в этом, в первый раз в общении с ним проявив сталь. Но, пожалуй, именно тогда она во всю мощь осознала с насколько характерным, упрямым и несгибаемым человеком имеет дело: «Боже, какой он красивый, как же любить его сложно…».