9
Иван Иванович стоял на балконе и смотрел на погружающееся за горизонт огромное красное солнце. Зрелище было величественное и необычайно красивое, и в его памяти почему-то всплыл один из дней из тех давних дней, когда его жена была ещё жива.
Тогда она лежала в больнице, но на выходные он забрал её домой.
Утром, после бессонной ночи, он поднял её с постели и вырвал из тетради два листка бумаги – для себя и для нее. Они сели в разных комнатах, и стали записывать свои грехи. У него их накопилось – как карасей в пруду.
С трудом доковыляли до церкви. Народу было – негде яблоку упасть. Стояла духота, и жена едва держалась на ногах. Желающие омыться от грехов, выстроились в очередь у стены храма. Дойдя до её края, они заворачивали за угол, в правое крыло, где стояло два аналоя, за которыми принимали исповедь священники.
Батюшки работали как стахановцы. И, тем не менее, очередь продвигалась очень медленно – некоторые бабульки в таких подробностях живописали свои прегрешения, как будто они явились на прием к психоаналитику.
Стало понятно, что жене очереди не выстоять, и он попросил пропустить ее вперед. Его просьбу уважили. Он подвел жену к отцу Николаю – человеку среднего роста, лет за шестьдесят, с острыми глазами, небольшой бородкой и редкими волосами, собранными в хвостик. Елагин объяснил ему тихим голосом, что у жены затруднения с речью, и говорить членораздельно она не может, однако выписала свои грехи на листок. Он передал её писания батюшке. Тот кивнул, шпаргалку принял. Жена поцеловала крест и Евангелие, коснулась лбом аналоя, отец Николай накрыл её голову епитрахилью, достал очки из кармашка, развернул листок и погрузился в чтение. Елагин отступил в сторону, дабы не мешать священнодействию. Отец Николай читал медленно (до болезни у жены и был очень красивый каллиграфический почерк, сейчас разобрать её каракули было не так-то легко). Дочитав, батюшка произнес: «Господи, помилуй», снял епитрахиль с её головы, и Иван Иванович увидел раскрасневшееся лицо жены и слезы в её любимых карих очах.
– Я… я такая грешница… – сказала жена, волнуясь и заикаясь. – Неужели Бог мне простит?
В ее позе было какое-то неподдельное смирение, и она как бы светилась вся изнутри.
– Бог милостив, – сказал отец Николай.
Супруга припала к его руке.
Иван Иванович подошел к ней, взял её под локоть и отвел на скамеечку у стены, на которой сидело несколько старушек. Затем встал в очередь, занятую им раньше. Она состояла, главным образом, из женщин. Не потому ли, что они были большими грешницами, чем мужчины?
Служба шла своим чередом. С хор лилось боголепное пение. На амвон вышел рослый плечистый священник в синей рясе и, покачивая приподнятой ладонью, запел могучим, как у оперного певца, баритоном: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя…»
Елагин волновался, словно мальчишка. Он перебирал в памяти все свои беззакония: прелюбодеяния, гнев, пьянство, матерщина, злословие… Что еще?
Грехов было так много, что он боялся что-то упустить. Несколько раз – хотя ему и неловко было это делать – он доставал листок из верхнего кармашка рубахи и, как ученик перед экзаменом, заглядывал в него, пытаясь освежить в памяти свои прегрешения. Но когда он подошел к батюшке, всё разом вылетело из его головы.
Он как-то суетливо и неуклюже поцеловал крест и Евангелие, и опустил голову на косую доску аналоя. Отец Николай привычным движением накрыл её покрывалом:
– Как ваше имя?
Почему-то говорить стало тяжело. Помедлив, он произнес сдавленным голосом:
– Раб Божий Иван…
– К исповеди готовились?
– Да.
– Каноны читали?
– Да.
Голос у священника был строгий, как у учителя в классе.
Нависла тягостная пауза. Батюшка ожидал от него слов покаяния, а он глупо и безнадежно молчал.
– В чем каетесь? – подтолкнул отец Николай.
– Ну-у… – проблеял он поникшим голосом, – в изменах своей жене…
– Господи, помилуй!
– Еще в сквернословии…
– Господи, помилуй!
Было ужасно стыдно. Некоторые дела его были столь омерзительны, что казалось совершенно немыслимым говорить о них вслух. И все-таки он прошел этот мучительный путь до конца.
– Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Казалось, само небо ужасалось его гнусным делам, и эти слова отца Николая бухали в его сердце набатным колоколом.
Минуты за две Иван Иванович вычерпал всю грязь своей души до самого донышка. Отец Николай медлил: не осталось ли в сердце этого закоренелого грешника еще какой-нибудь червоточинки?
– Это всё, – подвел черту Елагин. – Вернее, всё то, что я помню.
– И вы раскаиваетесь в своих грехах?
– Ну, да, конечно, – сказал Елагин. – И обещаю Богу больше не грешить.
Батюшка снял епитрахиль с его головы.
– Причащаться будете?
– Да.
Отец Николай отпустил ему грехи и благословил. Иван Иванович поцеловал его в манжету рясы, но сделал это так торопливо и неуклюже, что священник строго произнес:
– Не суетитесь. Все надо делать степенно, благочинно.
Иван Иванович кивнул в знак согласия и вильнул в сторону, освобождая место для других грешников. Сердце стучало, как паровой молот, и голова плыла, словно в тумане, но на душе стало легче. Он обошел колонну, на которой висели иконы святых угодников, и постоял немного, успокаиваясь. Рядом молились христиане, и с амвона звучал густой тягучий голос:
– Ещё молимся тебе, Господу Богу нашему…
– …Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Иван Иванович понимал, что исповедь у него вышла сумбурная, скомканная, и, тем не менее, в нем поднимались волны какой-то необъяснимой радости.
А с хоров лилось чудесное пение – наверное, и птицы в весеннем лесу не могли бы петь столь слаженно и красиво. Он подошел к жене и улыбнулся ей, как мальчик. Она кивнула ему вопрошающе, и он ответил на её безмолвный вопрос:
– Всё! Отстрелялся.
Он встал неподалеку от неё. В силу своего невежества, Иван Иванович не разумел всех тонкостей божественной литургии, но, тем не менее, на душе было хорошо. А когда запели «благословен, грядый, во имя господне», он вдруг ощутил – и причем, ощутил зримо, явственно – присутствие самого Христа, в великой славе грядущего на облаках небесных в самом его сердце…
Он вдохнул горячий воздух храма, и из его очей потекли слезы, и он украдкой вытер их платком – ибо несолидно было плакать пенсионеру, с уже поседевшей головой…
Приближалась евхаристия. Одни прихожане потянулись к амвону, выстраивались в очередь для вкушения тела и крови Господней. Другие двинулись в обратном направлении и разбрелись по храму. Образовались очереди к иконе пречистой божьей матери, Николаю угоднику и иным святым. Притомившиеся старушки расселись на скамьях у стен притвора. Под высоким расписным куполом, на золотистых чашах, теплились желтые язычки свечей. Из-за иконостаса доносилось монотонное моление: «Ум, душу и сердце освяти, Спасе, и тело мое, и сподоби неосужденно, Владыко, к страшным Тайнам приступити…»
Вышли священнослужители, и началось таинство причащения. Благочинной группой стояли причастники, скрестив ладони на груди. Первыми к чаше двинулись молодые мамы с детьми на руках, потом пошли мужчины, но и тут некоторые оборотистые дамочки умудрились просочиться вперед. Иван Иванович решил выждать, пока очередь рассосется. И, когда в ней осталось человек пять или шесть, он поднял жену за локоть и повел к батюшкам. Она двигалась с трудом, и лицо её было бледным, как стенка. Внезапно она покачнулась, закрыла глаза и всплеснула рукой. Он удержал её, но её ладонь непроизвольно задела плечо какой-то старушки в черном. Та обернулась, словно ужаленная змеёй.
Много повидал на своем веку всякого народца Иван Иванович – но такой звериной, лютой ненависти, какую он увидел в глазах этой бабы, он еще не видывал никогда.
Она сложила пальцы щепоткой, брызнула ими на жену и злобно выкрикнула:
– Забери назад!
Бог оградил: находясь в полуобморочном состоянии, жена этой церковной крысы не увидела.
10
Ростислав Руснаков был человеком сложной судьбы. И эти сложности он создавал себе сам.
С малых лет в нём проявилось склонность простирать руку свою на добро ближнего своего. В школьные годы он шарил в портфелях своих одноклассников, причём как мужеского, так и женского пола, тырил у них по мелочам всякую всячину: ручки, учебники, линейки, готовальни. Несколько раз он был пойман с поличным, бит за то жестоко, однако наука не пошла ему впрок. Был он хил, долговяз и трусоват, в занятиях спортом замечен не был, учился со скрипом – едва-едва переползал из класса в класс, ибо был ленив и туп до чрезвычайности. Был он единственным отпрыском у матери, и та лелеяла и холила своё неразумное чадо, однако жили они бедно, и ничего, кроме своей материнской любви, она ему дать не могла.
Окончив восьмилетку, Ростик направил свои стопы в профтехучилище, а после его окончания получил распределение на завод Карданных Валов. С его появлением в бытовках у рабочих стали пропадать из шкафчиков деньги. В день зарплаты старые рабочие устроили засаду, подловили Ростика на горячем и набили ему морду. Он каялся, канючил, ползал на коленях и клятвенно заверял, что осознал свой грех, исправится и больше воровать уже не будет. Но, увы, рецидив повторился. Ему, конечно, снова начистили рыло, однако же на этот раз вызвали милицию и сей эпизод его биографии был зафиксирован органами внутренних дел по всей форме. На горизонте замаячила тюрьма.
Спас от неё призыв в армию.
Руснаков попал в стройбат, где был – увы и ах! – пойман в краже денег у своего сослуживца, за что Ростика избили до полусмерти, но потом он снова попался на краже, последовала новая раздача плюшек и командование, от греха подальше, задвинуло сего Анику-воина в хозвзвод, где он и подвизался в качестве свинопаса до самого дембеля.
Таковы были основные этапы его славного пути.
Дальше всё пошло-поехало по накатанной колее – работа маляром в одной строительной конторе по протеже матери, кража краски, облицовочной плитки и прочих строительных материалов, пьянки, загулы, прогулы, покаяния, новые залёты, работа грузчиком в овощном магазине, кража денег из кассы и, наконец, закономерный итог всей этой эпопеи – тюрьма.
Срок ему, впрочем, отмерили небольшой – всего-то годик. Однако же за это время ему пришлось пройти такие испытания… Зона топтала, ломала, корежила его, и подчас он был вынужден терпеть такое…
Ну, да слава Богу, те времена прошли, канули в лету, и теперь он начал подумывать даже о том, чтобы и впрямь встать на праведный путь, да вот беда: кроме алкоголя он как-то незаметно подсел ещё и на наркотики. А, чтобы нести сей тяжкий наркотический крест, требовалось лаве! И, причём, лаве немалое! Так что, хочешь не хочешь – а приходилось изворачиваться, изыскивать средства на дурь, пиво, сигареты и прочие насущные потребности, без которых он никак не мог обойтись. И не всегда ведь это удавалось проворачивать законными путями. Но… таковы суровые реальности нашей жизни…
Да и кто сейчас не тырит, если по-чесноку?
Депутаты? Чиновники? Да сам президент гребёт так, что аж гай шумит! И ничего, всё сходит с рук. Еще и речухи праведные задвигает. А дураки их слушают. И какой из всего этого мы делаем вывод? Воровать можно. И даже нужно. Поскольку в этом мире воруют все. Просто надо действовать по-умняку, с головой.
Как-то раз, у своей зазнобы, Галки-Пьяные трусы, Ростик приметил на столе ключи. Он выведал у пьяненькой подруги, любившей почесать языком, что ключи эти – от дома её знакомой, Виктории Сасс, что Вика эта замужем за её родным дядей, а дядя лежит после инсульта в параличе, и она, Галка Пьяные Трусы, по доброте своей душевной, присматривает за ним, пока Виктория на работе. А Виктория эта, мол, большая шишка в мор порту, катается на шикарной иномарке, и хата у неё – словно у прокурора, разве что птичьего молока нет.
Получив эту информацию, Русаков как-то безотчетно, еще и сам даже толком не осознавая, для чего, спер у неё ключи от дома Виктории Сасс, сделал с них дубликат у одного чувака, а затем вернул их на место.
Он еще не знал, как будет действовать. Но надеялся, что случай может подвернуться, и уж тогда он своего не упустит.
И точно, вскоре Галкин дядя отдал Богу душу. Ростик вместе с Соскиной явился на его похороны. Покойник лежал в гробу, установленном на двух скамьях посреди двора. Руснаков цепким взглядом обозрел двор, вход в дом, оценил массивность двери – такую без ключа не возьмешь. Проанализировал пути отхода…
Он не стал ехать на кладбище и не явился на поминки – решил не светиться, хотя, видит Бог, выпить ему хотелось ужасно.
На другой день его долговязая фигура снова замаячила у дома Виктории Сасс, и он окончательно убедился в том, что в светлое время сюда соваться опасно. Переулок был небольшой, все друг друга здесь знали, как облупленных, и новое лицо тут – всё равно, что слон на поляне. Засекут уже при входе, как пить дать, засекут, и срисуют ментам его портрет, а то и просто тормознут. И что тогда? Снова зона?
К тому же на воротах красовалась табличка, извещавшая фартовых парней вроде него, что дом находится под охраной, а на фасаде, словно дуля перед носом, торчал глазок видеокамеры.
Нет, лезть сюда средь бела стрёмно! Но и ночной налёт – это не его профиль. И ещё одна немаловажная деталь: собака. Она же загавкает, сволочь, как тот народный депутат…
Долгими вечерами, лежа на продавленном тюфяке в своей коморке, Ростик усиленно размышлял о том, как обтяпать это дельце и не погореть. И, наконец, план начал вызревать.
Терпение. Главное в этом деле, как говорил один советский разведчик – терпение. Бабье лето уже на исходе, не сегодня-завтра задуют ветра, польют дожди. Вот тогда-то он и вступит в игру. Он наденет плащ, поднимет воротник, нахлобучит на лоб кепи с длинным козырьком, а лицо, у самого дома, укроет платком, как американские бандиты в гангстерских кинофильмах. Во время дождя вряд ли кто-то сунется на улицу, да и в камере наружного наблюдения его фигура окажется смазанной. Собаке надо будет кинуть кусок мяса – и она заткнётся. Взять с собой большую сумку, даже две сумки…
Только действовать надо по уму, учесть все мелочи… Ведь именно на мелочах ребята вроде него чаще всего и горят.
Он решил прорепетировать свой трюк, дабы потом, когда дойдёт до дела, не допустить никакой ошибки. Он прихватил с собой и ключи для пущей психологической достоверности, надел кепку. Учение – мать умения, так, кажется, говорил Суворов!
Солнце уже клонилось к закату, и от домов и деревьев пролегли длинные тени. Ростик шёл по улице Нижней. Воздух был наполнен свежестью и чистотой, и в природе царили покой и умиротворение. На самокатах и маленьких велосипедах носилась детвора, девочки чертили классики, разносились писклявые возгласы. Какой-то карапуз шагал посреди улицы, крутил вокруг себя палку, привязанную к веревке, и вещал: «Летательная тарелка! Летательная тарелка!» Когда Руснаков проходил мимо этой мелюзги, ему в лоб едва не врезался пластмассовый самолет, пушенный рукой какого-то юного авиатора. Родители этих чад сидели группами тут и там у своих домов и вели неспешные беседы. Все наслаждались последними деньками золотой осени, и пока он шагал к дому Виктории Сасс, за ним следило множество глаз.
Их уже не будет, когда польют дожди и задуют ветра. И это будет его время.
Он – человек дождя, человек осенних туманов и сумерек. И он будет ждать своего часа столько, сколько потребуется, и уж тогда…
Он находился в трех минутах ходьбы до дома Виктории Сасс, когда в его планы вмешался женский фактор.
Да, этот проклятый женский фактор!
Сколько фартовых ребят, начиная с Адама, горело на женщинах! И теперь эта история повторилась с ним…
И ведь и вышло-то все из-за такой чепухи, что и яйца выеденного не стоит!
На днях он заглянул к своей зазнобе на огонёк, они выпили, как полагается, и Галка-пьяные Трусы выпала в осадок. Она валялась на топчане, в задранной юбке, и он мог любоваться её тонкими грязными ногами, сколько душе угодно, но они не особо-то прельщали его. Голова его плавала в парах алкоголя и травки, дарующих минуты блаженного покоя. И тут на кухне грюкнула посуда. Он поднялся из-за стола и, пошатываясь, двинулся на звук.
У плиты, спиной к нему, стояла Элеонора. Она жарила яичницу. На ней была короткая юбочка, обтягивающая её округлую аппетитную попу. Сквозь тонкую бежевую майку были видны бретельки её лифчика, и её голова на тонкой нежной шее была склонена над сковородой. Он подкрался к ней, облапил её за грудь потными ладонями и привлек к себе. Она вывернулась, оттолкнула его, и метнув на него злобный взгляд, закричала.
– Ты чо, козёл дранный, совсем крышей поехал? – и покрутила пальцем у виска.
– Да шо ты ломаешься, шо ты ломаешься, – пьяно прогундосил Ростислав. – Шо ты целочку из себя строишь…
Он раздвинул руки для нежных объятий.
– Ну, Элен, девочка моя, не будь же такой пионеркой…
Она схватила со стола половник:
– Только подойди ко мне, мразь!
Однако это не остановило Казанову. Он сделал шаг, и она, как и предупреждала, огрела его. Метила она ему, разумеется, по башке, однако же он выставил блок из скрещенных рук, и удар пришелся по ним.
Да, карате – это классная вещь!
Но алкоголь вкупе с наркотическими средствами лишили Ростика необходимой в этом боевом искусстве подвижности. Элен заскочила ему за спину и протянула его половником по хребту. Потом поддала коленом под зад:
– А ну, пошел отсюда, пидер штопанный.
На его спину посыпались удары. Толкая Ростика под зад коленом и охаживая его половником, Элен вытолкала бойфренда матери из их квартиры.
На этом инцидент, казалось, был исчерпан.
И вот из переулка, в который намеревался свернуть Ростик, вышли братья Негоды, и с ними шагала Элен. Сердце Ростислава упало в пятки.
Увидев его, Генка рыкнул:
– Стоять!
Ростик застыл, как вкопанный, вытянув руки по швам. Троица приближалась к нему неспешной расхлябанной походкой.
– Ну-с, куда путь держим, Раиса? – грозно осведомился Генка.
– Да вот, – заикаясь от страха, пролепетал Ростик. – Вышел погулять… Подышать воздухом…
Генка ухмыльнулся и презрительно кивнул на него своим спутникам:
– Слышь? Погулять он вышел… Ах ты, сука! – и он нанёс ему удар под дых. Ростик изогнулся пополам, хватаясь за живот. Кулак у Негоды, казалось, был отлит из чугуна, и вошел в хилые телеса Ростика, словно в кисель.
– За что? – прохрипел Ростик, распрямляясь.
– Как за что? А ты и не знаешь, падла? – и Негода заехал ему в челюсть. – Ты чего это, пидер позорный, протягиваешь лапы к моей Элен? Что, на девочек молоденьких потянуло?
В руке у него появился нож. Он приставил его к горлу Ростика, пошевелил лезвием. У Руснакова не возникло никаких сомнений в том, что этот отморозок способен прирезать его, как барана. Колени у Ростика Руснакова обмякли, стали подгибаться, а в животе похолодело.
– Ну-ка, Потап, обшманай его, – распорядился Генка.
Брат обшарил карманы Ростика, вынул из них ключи и тощий потертый кошелек.
– Ну, молись, пидер, – произнёс Генка, гадко улыбаясь. – Сейчас я буду резать тебя на лоскуты.
– Н…не… надо, – попросил Ростик.
– Что, боишься, гад! Тогда проси у прощения у Элен.
Он отвел нож в сторону. Ростик сложил ладони на груди и заканючил:
– Элен… Дорогая… Прости меня, пожалуйста… Был пьян, не ведал, что делал… Бес попутал. Даже и сам не понимаю, как всё это получилось. Ну, хочешь, плюнь мне в рожу, я это заслужил…
– Не, не. Не так, – сказал Генка, помахивая ножом. – На колени перед ней вставай, падла!
Ростик опустился на колени.
– Элен, прости меня, пожалуйста… – вновь залепетал он. – Больше я к тебе и пальцем не прикоснусь.
– Та-ак… Хорошо… – одобрил Генка. – А теперь целуй её босоножки.
Ростик облобызал пыльную обувь Элен.
– А что это за ключи? – спросила та, обращаясь к Потапу. – Ну-ка, дай их мне на них взглянуть.
Потап протянул ей ключи, и Элен стала рассматривать их. Потом сказала:
– Где ты взял их, пидер штопанный?
Ростик хранил молчание.
– Это же ключи от дома тети Виты, – сказала она Генке.
Негода задумчиво посмотрел на коленопреклонённого Руснакова.
– Ну, ты, чмо болотное, поднимайся и отвечай мне, где ты взял эти ключи? – приказал он.
Руснаков поднялся на ноги:
– Ну?
Человек дождя пошевелил плечами и не издал ни звука.
– Что, решил подломить хату тети Виты?
Не получив ответа, Генка взял ключи у Элен и опустил их в свой карман.
– Ладно, разберемся потом… а сейчас – свободен! – Он дал ему хорошего пинка под зад.
Таким образом, этот отличный план был сорван.
А потом до Ростика дошли слухи, что Виктория Сасс убита, и что братьев Негода и ещё какого-то шкета замели менты.
Тут уж Руснаков струхнул конкретно.
Они же наверняка молчать не станут, сдадут его, потянут за собой, как соучастника. А учитывая, что него уже есть одна ходка – это опять зона, тут и к бабке не ходи.
11
Иван Иванович Елагин вырос в советской семье, и все ступени атеистического воспитания были пройдены им, как и всеми его сверстниками. Едва ли ни с пеленок ему начали проповедовать, что материя первична, а сознание вторично, и что жизнь на Земле возникла случайным образом из мертвой материи, и что человек – это всего лишь продвинутая обезьяна, у которой в процессе эволюции отпал хвост.
Религия – это опиум народа, ни Бога, ни загробной жизни нет. Миром управляют законы природы, а народами – законы экономики. Следует только перенаправить прибавочную стоимость, которая оседает в карманах жадных капиталистов, в карманы трудящихся масс – и все тут же заживут счастливо. Ибо главная цель жизни – это всё более полное удовлетворение материальных потребностей трудового народа. И когда наступит эра всеобщего изобилия, настанет и рай на земле.
Так вещали коммунисты.
Экономические отношения – это базис, говорили они. Все остальное: религия, литература, искусство – это побрякушки, надстройки. Вера в Бога – пустой анахронизм. Она возникла на заре человечества у примитивных народов единственно из страха перед слепыми стихиями природы. А потом жрецы стали использовать её для того, чтобы дурачить тёмный народ и держать его в узде своего повиновения.
С этой-то марксистко-ленинской кашей в голове Елагин и вошёл во взрослую жизнь.
Жил по заповедям Ильича. Был правоверным октябренком, потом пионером, потом комсомольцем и ничем не выделялся из общей безбожной среды. По молодости лет выкидывал такие коленца…
Теперь он с грустью и раскаянием вспоминал то золотое времечко, когда был еще молоденьким курсантом мореходки и впервые увидел Тому на танцах в клубе моряков. И в его памяти всплывали их первые встречи, и их нежность друг к другу, и тот далекий майский вечер, когда он, подвыпив с приятелями, вдруг загорелся страстным желанием увидеть её, и пришел к её общежитию, но на вахте отказались её вызывать, потому что время было уже позднее, и тогда он начал бузить. И вахтерша, наконец, капитулировала, и пошла к Томе и сказала ей:
– Иди. Там пришел твой парень. Да поспеши, пока он не разнес все общежитие.
И потом, когда они уже поженились, он откалывал такие номера.
Однажды они ехали в троллейбусе летним вечером и он, разобидевшись на неё из-за какого-то пустячка, взял, да и подсел к какой-то размалеванной девице, и опустил ей руку на оголенное плечо и начал любезничать с нею.
– Ваня, нам уже выходить, – сказала ему Тома на их остановке.
– Отойдите от меня, женщина, – ответил он ей развязным тоном. – Кто вы такая?
Она попыталась облагоразумить его:
– Ваня, вставай, пошли домой…
– Да чо те надо? Чо ты вяжешься ко мне?
Какая-то тетка встала грудью на его защиту:
– Стыдно, девушка! Стыдно! Такая молодая – и к парню пристает! Совсем уже совесть потеряла.
И жена была вынуждена сойти на остановке одна, а он поехал с этой кралей.
Сколько же подобных коников он выкинул за свою глупую жизнь? И сколько мук ей пришлось вынести от него, сколько слёз пролила она, терпя его выходки?
Один раз он допек её до того, что она запеленала их грудного сына, и среди ночи выскочила из дома и, прижимая его к груди, побежала с ним, куда глаза глядят.
Тогда, впрочем, у него достало масла в голове догнать её и воротить домой. Скрепя сердце, он загнал своих ядовитых змей в их поганые норы – и повинился! Но они ведь никуда не делись. Они оставались жить в его душе и при каждом удобном случае восставали и жалили его.
Ах, если бы можно было воротить всё назад, и прожить жизнь заново, с белого листа…
И теперь, на склоне лет, ему всё живее, всё настойчивей стали припоминаться все те гадости, которые он совершал, и за которые ему было теперь так стыдно.
Он вспоминал своих многочисленных «сестричек» – так он их называл. Всех тех похотливых самочек, с которыми он…
Сколько же их было у него на счету?
Многие имена уже стерлись из его памяти. Этих куколок было столько, что он даже завел для них специальную записную книжку. Нечто вроде приходно-расходной книги, в которую он заносил их имена, телефоны и адреса, но потом он эту книжку где-то посеял, и это явилось для него как бы неким знамением свыше: пора прощаться с вольной жизнью, бросать якорь на берегу.
И вот теперь он стоял в пустой квартире – одинокий, пожилой человек…
На стуле у кухонного стола обычно сидела его Томочка. Это было её любимое место, и никто не смел посягнуть на него, потому что на тумбочке, в противоположном углу кухоньки, стоял телевизор, и с этой точки ей удобнее всего было смотреть свои телесериалы.
Ныне телевизор молчал, глядя в пространство серым оцепенелым оком… Телефон молчал месяцами. Да и кто бы мог ему позвонить?
Дети разлетелись, свили свои гнёзда, и теперь живут отдельно от него. Старые приятели сошли в могилы, или же забились в свои норы, и стали такими же отшельниками, как и он. Родители покоятся в гробах. И уже подкралась старость, и всякие сопутствующие ей хвори, и его силы иссякают, как вода в старом заброшенном колодце… Так зачем же ему тогда, скажите на милость, нужно это всё более полное удовлетворение материальных потребностей, если все его любимые сошли в могилы, и его самого того и гляди вынесут ногами вперед?
Поздним вечером он лежал в своей кровати, и его сердце точил червь сомнения.
А, может быть, коммунисты правы? Может быть, нет ни Бога, ни загробного мира, и жизнь человеческая – это всего лишь пшик. И все его мысли, все его чувства и желания – всё это летучий пар, который развеется сразу же после его смерти. И впереди – лишь чёрная яма, и больше ничего…
Вот, он просил Бога об исцелении своей Томочки. И что же? Сколько молитв он вознёс к Нему, сколько записок подал Ему в церкви! И Божью матерь он ведь тоже упрашивал, и всех святых… И что же?
А ведь Бог – это самая Любовь, само милосердие. Так отчего же Он их не помиловал?
А какие мерзости, какие беззакония творятся в его несчастной стране? Настоящий разгул бесовщины, вокруг ложь, насилие и разврат. И что?
Елагин задремал, и в вязкой тягучей дрёме ему привиделся Толик Сасс. Он был одет в чёрный балахон, и его голову закрывал капюшон, и от зловещей фигуры его веяло чем-то мертвенным, холодным. В левой руке Сасс держал свиток. Он развернул его над головой Елагина и тот стал задыхаться: и свиток этот был из какой-то желтой промасленной бумаги и не пропускал к нему небесных лучей. И сознание Ивана Ивановича помутилось, и он стал стекать в какую-то бездну.
И вдруг грянула музыка, он вздрогнул и открыл глаза. Сердце его колотилось так, словно он пробежал стометровку.
«Жениха хотела – вот и залетела! Ла, ла, ла, ла, ла!»
Это орал магнитофон за стеной у Соскиных.
Потом послышалась отборная матерщина: Галка Пьяные Трусы крыла свою дочь так, что… через какое-то время соседи угомонились, и он снова уснул.
Среди ночи он проснулся и сел на кровать.
Комната была залита серым светом, и сквозь тюль в проемах окон струился блеклый свет.
Елагин встал с кровати, подошёл к окну и отдернул штору.
За ним он увидел Тому. Она прильнула лицом к оконному стеклу и смотрела на него любящими карими очами.
Он понял, что она хочет быть с ним, но им мешало это стекло… Потом он каким-то образом опять очутился на кровати, и ощутил мерное дыхание своей груди.
Утром он проснулся с умиротворённым и нежным чувством, и некоторое время лежал на постели, боясь расплескать его. Потом встал, умылся и вышел на балкон.
По тротуару, разболтанно вихляя бедрами, шагала Элеонора Соскина. Юбчонка у неё едва прикрывала трусы, и на плече сидел татуированный паук.
Начинался новый день, дарованный ему Богом.
12
В дверь заколотили:
– Руснаков, откройте!
В окне шевельнулась занавеска.
– Откройте, милиция! Или мы будем ломать дверь!
Звягинцев крикнул:
– Слышь, ты, гусь лапчатый, давай, открывай по-хорошему! А не то я тут сейчас весь твой курятник разнесу!
Дверь отворилась.
На пороге стоял трепещущий Ростик. Визитеры вошли в небольшой полутемный чуланчик, пригнув голову под низкой притолокой и тесня Ростика вглубь хаты. Затем прошли в небольшую, скудно обставленную комнатёнку.
– Ну, что, Руснаков, допрыгался? – сказал Звягинцев, неприятно улыбаясь. – Собирайся.
– Куда?
– На кудыкину гору.
– Вот что, Руснаков, сейчас я тебе всё популярно объясню, – вступил в игру Носов. – Твои подельники задержаны, и дали на тебя показания. Ты – организатор и идейный вдохновитель всего этого дела. Ты сожительствовал Соскиной, ты спёр у неё ключи от дома Виктории Сасс и сделал с них дубликаты. Ты же передал их Генке Негоде и объяснил ему, где и чем можно поживиться. Не за просто так, конечно, а за свою долю.
– Растёшь, растёшь, Раиса! – улыбнулся Звягинцев. – Раньше был простым вором, а теперь – убийство пошёл! Будешь на зоне среди братвы большим человеком!
– Ладно. Давай, собирайся, – поторопил Носов. – Карета уже подана. В зоне тебя заждались.
– И не забудь прихватить с собой кружевные трусики, – напомнил ему Звягинцев.
Они, конечно, блефовали, но это сработало. Ростик упал на колени:
– Не губите, граждане начальники! Не губите! Всё, всё, как есть скажу!
– Ну? – холодно произнёс Звягинцев.
– Брешут они всё, брешут, граждане начальники, не давал я им этих ключей, мамой клянусь! Они сами, сами у меня их отобрали!
– А ну-ка встань, – сказал Носов. – И давай всё по порядку. Кто это «они»?
Ростик поднялся с колен и стал докладывать:
– Братья Негоды, кто же ещё, и эта сука.
– Что за сука?
– Элеонора.
– Ладно. Как это происходило? И давай без твоих театральных эффектов.
– Ну, наехали они на меня. Перестрели на улице, гады и наехали.
– За что?
– Да эта сука, блядь конченная, наплела Генке, будто бы я к ней приставал. Ну, Генка и раздухарился. А потом они обшманали меня и нашли эти ключи.
– А к тебе как они попали?
– Ну-у… Бес попутал! Взял я их у Галки и сделал с них дубликат.
– Зачем?
– Да так, и сам не знаю… на всякий случай… а вдруг, думаю, Галина их потеряет. Вот и будет у неё тогда запасной комплект.
– Слышишь, ты, сказочник, – сказал Звягинцев. – Мы же с тобой не в детском саду, чтобы слушать твои сказки. А ты – не дед Панас. Так что давай, кончай водить муму.
– Ты же двигаешься, не так ли? – спросил Носов. – Только честно!
– Ну, малёхо двигаюсь, – признал Ростислав.
– О! А на дурь бабки нужны! А ты ведь нигде не работаешь, на шее у мамки висишь. Вот у тебя и возникло намерение пошарить в Викиной хате. Так?
Ростик уже давно продумал линию своей защиты.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Не отрицаю. Но, во-первых, я ключей не крал, я просто позаимствовал их, а потом вернул на место. И, во-вторых, использовать их я не успел. А за намерения не судят, статьи такой нет в уголовном кодексе. Так что я перед законом чист.
– Слышь, ты, Казанова, – сказал Звягинцев. – Харе втирать. Ты что же, и в самом деле считаешь, что мы не сможем пристегнуть тебя к этому делу? Так я докажу тебе, что это не так.
– Ты веришь нам? – спросил Носов.
– Да. Верю, – сказал Ростик.
– Тогда кончай валять Ваньку, и отвечай на вопросы, как на исповеди перед Господом Богом. Если, конечно, ты рассчитываешь получить отпущение грехов. Откуда Генка прознал, что это ключи от дома Виктории Сасс?
– Так это же ему Элен натрепала. Она как увидела эти ключи, так сразу же и признала их.
– Допустим. А ты где был во время убийства?
– Спал.
– Кто может это подтвердить?
– Мамка.
– Кто ещё?
– Ну, в тот вечер соседи могли видеть меня во дворе…
– Хорошо, мы проверим это, – пообещал Носов. – А сейчас подъём, труба зовёт. Изложишь всё это на бумаге.
Через некоторое время, необходимое на то, чтобы доставить Руснакова в отделение милиции, он сидел в кабинете Носова и писал свои показания за одним из столов. В кабинет вошла Ильина. Сегодня она была как никогда мила и обаятельна. Она кивнула на Ростика и спросила у своих подчиненных:
– Что тут у вас?
– Вот, доставили гражданина Руснакова Ростислава Игоревича, ранее судимого за воровство, – доложил Носов. – Он сожительствовал с гражданкой Соскиной Галиной Викторовной и, параллельно с этим, склонял к интимным сношениям её дочь. Сделал дубликаты ключей от дома Виктории Сасс с намерением почистить её квартиру, однако привести в исполнение свой замысел не успел. Младшая Соскина пожаловалась на его домогательства своему приятелю, Геннадию Негоде, тот встретил его на улице со своим братцем и Элен, начистил ему рыло, обшарил карманы и нашел в них ключи. Сейчас гражданин Руснаков пишет обо всём этом признательные показания. Верно я излагаю, Ростислав Игоревич?
– Верно, – сказал Ростислав Игоревич, отрываясь от своей писанины.
Ильина обвела своих подчиненных улыбчивым взглядом и произнесла:
– Ну, вот! Значит, можете, когда захотите?
Конец книги