Из "Записок" Василия Антоновича Инсарского
Вооруженный этими сведениями, я стал ожидать переселения на Коджори наместника (князь Александр Иванович Барятинский), чтобы вслед за ним и самому двинуться туда. Наместник, наконец, переехал, и я назначил день своего отправления.
Погода в день вашего отправления была восхитительная. Человек мой со своим помощником и со всем хозяйственным скарбом отправился с утра; а я сам предположил выехать часов в пять или шесть, для чего и нанял одного из лучших тифлисских извозчиков. Усевшись в экипаж с маленьким сыном и с несколькими портфелями и саквояжами, я в назначенный час пустился в путь.
Та же тихая, ясная погода, южное солнце, умерившее уже действие своих лучей обещали сделать наш путь приятнейшим, тем более, что, делая его в первый раз, мы на каждом шагу должны были встречать различные виды великолепного Закавказья.
Увы! ожидания наши далеко не сбылись, а сбылось то, чего никак нельзя было ожидать. До Коджори от Тифлиса (Тбилиси) считается 12 верст. Дорога идет почти постоянно в гору, изредка только пробегая по горным ложбинам. Начало нашего пути действительно было прекрасно. Крепкие лошади бодро взбиралась на каменистые горы, живописные окрестности веселили наши взоры; можно сказать, что никогда мы не чувствовали столь сладостного настроения. Никакой тревожной мысли вам и в голову не могло прийти.
Так продолжалось ровно полдороги, где стоит духан. От этого духана дорога круто поворачивает вправо. Едва мы сделали этот поворот, как с неба, все еще ясного, стали падать редкие капли дождя из какой-то едва заметной, набежавшей тучки. Эти капли, сначала редкие, стали учащаться; на окрестностях стали появляться тени от новых тучек, появившихся за первою, потом стали слышаться легкие раскаты грома; но все это скорее веселило нас, чем тревожило, тем более, что мы не знали дальнейшего расположения дороги и видели пред собою только сильных лошадей и бодрого ямщика.
Между тем, почти незаметно, глинистая дорога стала делаться сначала скользкою, а потом и вязкою. Дождь продолжал лить; лошади начинали скользить. Небо более и более заволакивалось тучами, окрестности быстро темнели; с гор, на которые мы взбирались, стали показываться маленькие дождевые ручейки.
Мысль, что нам остается уже недалеко до места и что у нас отличные лошади, успокаивала меня совершенно. Но скоро эти отличные лошади стали останавливаться; почва, глинистая и вязкая, стала растворяться; дождевые потоки начали усиливаться. Во мне стало появляться сомнение, что мы можем и не доехать, и под его влиянием я вступил в объяснение с извозчиком, желая выведать его мысли.
- Помилуйте, - отвечал ямщик, - такого коренника во всем Тифлисе нет.
Между тем, этот знаменитый коренник стал чаще и чаще останавливаться, весь в мыле, постоянно скользя и с трудом вытаскивая ноги из расступившейся почвы; на колесах экипажа стала навертываться густая грязь в ужасающем количестве. Сначала извозчик спрыгивал с козел, поправлял сбрую и потом опять усаживался; но дело шло все хуже и хуже; южная ночь быстро спускалась; дождь получил какое-то постоянство в обещании быть вечным; извозчик в неприятном недоумении мотал головою, вздыхал и восклицал: "что за пропасть? вот напасть!"
Наконец, он окончательно соскочил с козел, передал вожжи мне, а сам пошел подле лошадей, постоянно подстегивая их и столь же постоянно спотыкаясь в глубокой и вязкой грязи и по временам падая, причем, по русскому обычаю, произносил различные непечатные выражения. Положение наше, однако, от этого нисколько не улучшилось: измученные лошади и извозчик, после чрезмерных усилий, совершено остановились.
Между тем наступила решительно непроницаемая ночь; ничего не было видно, ни впереди, ни позади, ни по сторонам; дождь лил упорно и промочил уже нас до костей; грязь развезло непроходимую; потоки шумно неслись нам навстречу. От духана, о котором я говорил, мы отодвинулись весьма немного, так что до Коджори осталась добрая половина пути, совершенно нам неизвестная.
Мысль о том, чтобы вернуться в духан и провести там ночь, нисколько не была привлекательна вследствие многочисленных рассказов о грабежах, совершаемых при подобных случаях в этих милых заведениях. Я решился с маленьким сыном идти пешком, думая этим облегчить лошадей и заставить их, хоть шаг за шагом, двигаться вперед. В этой решимости я вышел из экипажа и смело зашагал вперед, влача за собою сына, постоянно сбиваемые ручьями.
Отойдя с полверсты, мы остановились в уверенности, что экипаж следует за нами, но после довольно продолжительного ожидания мы убедились, что он очень отстал от нас, и, потеряв всякую надежду на его помощь, предоставили ему подвигаться по мере возможности, а сами снова ринулись вперед; отойдя еще с полверсты мы снова остановились и ждали экипаж очень долго, но тоже совершенно безуспешно.
Затруднительность нашего положения обозначалась тут самым полнейшим образом: объятые кругом непроницаемою темнотой, поливаемые дождем, мы должны были выбирать одно из двух: или идти назад в экипажу и вместе с ним провести всю ночь под дождем, рискуя в течение ночи быть ограбленными, или идти вперед по дороге, совершенно неизвестной, без всякой уверенности, дойдем ли и тоже не будем или ограблены, или растерзаны страшными грузинскими собаками, ярость которых мы видели, когда ехали в экипаже.
Я решился на последнее в смутном представлении, что, быть может, Коджори уже близко. Мы снова пустились в путь, постоянно падая, поливаемые сверху дождем, а снизу ручьями, бурно несшимися нам навстречу. Особенная заботливость моя сосредоточивалась на том только, чтобы в страшной темноте не потерять дороги, обозначаемой единственно этими ручьями, бегущими по тропинкам и дорожным колеям.
Никогда в жизни я не испытывал такого неприятного положения; затруднительность его увеличивалась совершенной неизвестностью, что из всего этого выйдет?
Меня смущало ещё одно обстоятельство, которое оказалось очень глупым и смешным, но которое в ту минуту вовсе не представлялось таким. Я много раз слышал, что в темноте глаза волка светятся особенно ярким блеском; шествуя по колена в грязи, по дороге, совершенно мне неизвестной, я не мог не строить в уме своём всевозможных опасностей, которым я тогда подвергался.
В этом обозрении весьма естественно могла мелькнуть мысль о диких зверях в стране, где самые люди, по дикости своей, недалеко ушли от них. Эта мысль особенно начала меня тревожить, когда, то с той, то с другой стороны начали появляться, среди непроницаемой тьмы, горящие точки, оказавшиеся потом какими-то туземными летающими светляками, которые то показывались, то исчезали.
Я ничем другим не мог объяснить этих огненных точек, как преследованием нас волками и блеском их огненных глаз. Мне было не столько страшно, сколько стыдно, как-то совестно думать, что я, быть может, заключу мое земное странствование таким глупо-драматическим образом. Из этих неутешительных мечтаний я был выведен шумом двигающегося где-то большого экипажа.
Чувства, которые я испытывал при этом шуме, вероятно, были сходны с теми, которые испытывают несчастливцы после кораблекрушения, на каком-нибудь осколке в открытом море, при виде едва заметного вдали паруса. Я решился употребить все меры, чтобы с этим экипажем связать мое спасение.
В страшнейшей темноте я не мог, конечно, рассмотреть, какой это экипаж, кто им управляет и кому он принадлежит. По разным признакам можно было, однако, заметить, что это шел один из больших фургонов князя. Слышно было, как кучера ободряли изученных лошадей криками и ударами бичей, хотя экипаж двигался другой, по-видимому, параллельной моей дороге, в значительном отдалении от меня.
Я тотчас призвал на помощь всю силу моих легких и старался самыми могущественными, как мне казалось, криками остановить экипаж, чтобы примкнуть к нему. Но, по-видимому, опытные кучера хорошо знали, что значит остановить большой, тяжелый экипаж, в страшной грязи, да еще при подъёме на гору. Они как будто не слышали моих криков и весьма скоро скрылись за одним из бесчисленных изгибов, из которых состоит почти вся эта достопамятная дорога.
Я еще раз убедился, что эгоисты существуют во всевозможных сословиях, и что кучер, озабоченный своим делом, совершенно равнодушен не только к крикам, но даже к совершенной погибели своего ближнего. Я доволен был уже тем, что обогнавший нас экипаж указал, по крайней мере, дальнейшее направление нашего скорбного пути, в котором я постоянно сомневался.
Кроме того, беспрерывные возвышенности, на которые мы взбирались, постоянно поддерживали в нас надежду, что вот только поднимемся, сейчас и увидим коджорийские огни. Надежды эти постоянно нас обманывали. Подымаясь на какое-нибудь возвышение, мы снова оставались объятыми непроницаемой тьмой, поливаемые дождем и буквально по колена в грязи. Казалось, как и во всех подобных случаях, что исхода не будет нашему критическому положению, а о форме и роде этого исхода и подумать было неприятно.
Мрачные думы, сопровождавшие меня в моем мучительном шествии (с маленьким сыном!), прерваны были новым шумом. Мы остановились. Слышно было, что за нами ехал какой-то человек верхом. "Вот, - подумал я, - предстоит этому господину, непременно вооруженному, легкая победа над измученным и безоружным гражданином и удобное опустошение его карманов, по меньшей мере".
При той обстановке, в какой мы находились, самый последний трус с кинжалом в руках мог заполонить нас совершенно. Среди неизвестных гор, в страшной темноте, глубокой ночью ни на какую помощь рассчитывать, конечно, нельзя было. Нам предстояло или притаиться под покровом ночи и дать всаднику проехать, не заметив нас, а затем, выждав его удаление, опять продолжать мучительный и неизвестный путь, без всякого определительного сознания, кончится ли он когда-нибудь и как кончится, или атаковать его и посмотреть, что из этого выйдет, предоставляя остальное судьбе. Я предпочел последний способ.
Едва всадник поравнялся с нами, как я твердо вскричал: "стой!" В темноте я не мог видеть ни всадника, ни впечатления, какое произвело на него это грозное: "стой!" По последствиям можно было, однако заключить, что он струсил. Прежде, нежели он успел отвечать на это приглашение, я сказала ему: "веди нас в Коджори, - мы заблудились!" Я был приятно удивлен, когда в ответах его не оказалось ничего страшного, а оказалось только, что он тоже едет в Коджори и готов нас провожать. "Ступай вперёд, - сказал я, - я тебе хорошо заплачу".
Тронувшись в путь снова, я стать припоминать многие рассказы о коварстве туземцев, которые всегда, перед грабежом и убийством, бывают ласковы и любезны. Когда шайка разбойников нападает на вас во время пути, то, заскакивая впереди вашего экипажа, они всегда говорит: "Аллаверды!" (sic) нечто вроде нашего "наше почтение", потом просят табаку, потом денег, а потом просто грабят или убивают.
Края и всех местных обстоятельств его я не знал, но знал уже положительно, что грабежи бывают всюду и всегда составляют господствующую его черту и что грабежи на Коджорийской дороге, даже днем, совсем не чрезвычайное дело. Поэтому понятно, что ожидать чего-нибудь в этом роде, среди ночи и тьмы, тоже нисколько не было удивительным.
Пока я раскидывал умом на эту тему, всадник остановился и поразил меня предложением, которого, конечно, никак и ожидать было нельзя. Заметив наше измученное состояние, потому что мы беспрерывно отставали от него, он предложил сойти с лошади, посадить на неё моего маленького сына, а самому идти пешком, вместе со мною.
Сначала я горячо благодарил его, потом, когда он пошел рядом со мной, ведя на поводьях лошадь, мне опять пришла тревожная мысль, не хотел ли он, по ближайшему со мною соседству, внезапно пырнуть меня кинжалом, чего, сидя на лошади, он не мог исполнить так удобно и чему тоже были многочисленные примеры.
Под влиянием этой мысли, после непродолжительного и совершенно приятельского с ним разговора, в котором он сообщил мне, что принадлежит к одному из коджорийских духанов и ездил в Тифлис по своим торговым делишкам, я старался держаться вдали от него и даже позади лошади.
Таким образом шествие наше приняло следующий вид: впереди шел наш спаситель армянин и беспрерывно падал, что, как теперь помню, несмотря на всю гадость нашего положения, не раз возбуждало во мне поползновение к хохоту; за ним шла лошадь, которую он вел за поводья и на которой сидел мой сын, а за лошадью, почти у хвоста ее, выступал я, страшно измучившийся.
Изнурение мое достигло такой степени, что я не раз думал растянуться в грязи и предоставить нашему проводнику идти одному в Коджори, возбудить там соответственную тревогу, вследствие которой, конечно, должна была состояться посылка за мною экипажа или верховой лошади. Но я страшился. более чем смерти, комизма всей этой истории, комизма, тем более страшного, что он мог прославить меня при первом моем вступлении в страну, где всякая слабость по преимуществу навлекает на себя презрение.
Мне казалось, что в груди у меня горячие уголья и я скоро упаду, как загнанная лошадь. Я беспрерывно осыпал нашего проводника вопросами: "скоро ли Коджори, много ли осталось?"
Но всему бывает конец. С одного возвышения мы радостно увидели редкие коджорийские огни. Надо заметить, впрочем, что мы долго и долго еще добирались до Коджори, но стоявшие впереди нас огоньки успокаивали и ободряли меня. Я увидел благополучный и скорый исход из нашего несколько комического, но в то же время очень затруднительного положения.
Положение это не оставило нас даже и тогда, когда мы вступили уже в Коджори, потому что я совершенно не знал, где именно стоит та дача, которую я нанял, точно также, как не знал этого и мой проводник. В этой неизвестности я поручил ему вести меня в дом наместника, где все уже спали. Я приказал разбудить состоявшего при князе офицера, который заведовал домом и дежурными конвойными казаками.
Взглянув на меня он просто ужаснулся; рассказав в самых кратких словах сущность дела, я просил его распорядиться доставлением меня в мою квартиру. При этом оказалось, что дача Демонкаля (здесь генерал-майор Иван Антонович Демонкаль) находится очень далеко от дома наместника, и что мне предстоит еще довольно трудное к ней путешествие и всё в гору.
Отблагодарив щедро моего доброго проводника, я отправился, сопровождаемый казаком, в свое жилище. Мой распорядительный слуга убрал его, осветил, так что, когда я взглянул на комнаты, ожидавшие меня, мною овладело чувство невыразимого наслаждения. Мне просто казалось, что я попал в рай.
