В сентябре 1878 г. Лев Толстой пережил острый духовный кризис. Толстому тогда было пятьдесят лет, и уже долгие годы в его душе копошился червь сомнения. Он медленно разъедал самые основания всего того, во что Толстой верил и чем он жил. Иногда шевеления этого червя в душе Толстого были едва заметны. Они не омрачали радостей его жизни и не охлаждали творческого энтузиазма.
В другие моменты отторжение себя и мира и воля к перемене накатывали на Толстого штормовыми волнами и сопровождались резкой болью и омрачением ума. Эти вспышки то возникали, то угасали, но одно было очевидно: внутри него неостановимо шёл некий процесс – процесс то ли разрушения, то ли созидания, то ли всего сразу.
Осенью 1878 г. все основания жизни Толстого рухнули – с тем же драматизмом и внезапностью, с которыми происходит обрушение ветхого здания. Он погрузился в пучину саморазрушения и оказался на грани самоубийства. Толстой не находил себе места и был вынужден запирать ружьё на замок в далёком сарае, чтобы не прострелить себе голову в очередном смертоубийственном порыве.
Толстой понял, что жил до того неправильно, в невежестве и ослеплении. Что романы, которые он писал и которые его прославили, также были поверхностны. В нём происходили переоценка ценностей, пересмотр взглядов и рождение нового мировоззрения. То, что творилось в его душе в конце 1870-ых, граф описал в автобиографическом эссе под названием «Исповедь».
Итогом толстовской переоценки ценностей стало критическое переосмысление современного ему христианства и возвращение к буквальному прочтению заветов Христа из Евангелий, от которых все церкви мира далеко отошли. Церкви и священнослужители, утверждал Толстой, вступили в порочный союз с полицией, армией, школами и всем разросшимся аппаратом государственного насилия. Они начали благословлять войны и вести их, поддерживать государственную пропаганду и тиранию, занялись накоплением власти и статуса и совершенно забыли про чистоту души и поступка.
Как и Ницше примерно в то же самое время, Толстой осознал, насколько реальное христианство было чуждо откровениям Христа, его этике и его призывам. Одновременно с этим Толстой начал отказываться от художественного творчества в обычном смысле этого слова. Теперь он решил делать и писать только то, что было бы по-настоящему полезно и могло бы изменить умы и общественные порядки. Проза начала восприниматься им лишь как носитель для тех идей, которые обществу было необходимо услышать.
В 1882 г. для работы в архивах и создания новых, более глубокомысленных произведений Толстой был вынужден переехать в Москву. Это решение далось ему непросто. Писатель не любил город и уже двадцать лет почти безвыездно жил в своём загородном поместье. Когда он всё-таки купил себе дом в фабричном тогда районе Хамовники, он был поражен нищетой, которую видел повсюду. Гуляя по округе, он на каждом шагу встречал малолетних проституток, бездомных и оборванцев-попрошаек. Ничего подобного Толстой ранее лицезреть не мог, и это зрелище крайне его возмутило и взволновало.
Первым же побуждением Толстого было всерьёз заняться помощью этим несчастным. Такая благотворительность закономерно вытекала из всей логики его духовного перерождения и представляла собой воплощение заветов Христа на практике. В простоте душевной он полагал, что никто не пожелает вести жизнь бродяги или проститутки, если у них будет альтернатива. Он думал, что именно отсутствие денежных средств и условий мешает этим людям найти себе жилье, выучиться на профессию и получить более достойный источник дохода.
Суровая реальность поразила Толстого. Эти бедные люди были готовы жить на улице, заниматься попрошайничеством и торговать своим телом, лишь бы только не учиться и не трудиться. Получив от графа приличные суммы денег и возможность благодаря его связям устроиться на хорошую работу или же освоить ремесло, они тотчас несли деньги в кабак, а об ином даже не помышляли. Вскоре они снова оказывались на улице, на прежних местах, и избегали встречаться с ним взглядом.
Хорошим примером будет плотник, с которым Толстой познакомился вблизи собственного дома в Хамовниках. Бедняга с большой охотой рассказал графу душещипательную историю о том, как жестокий хозяин надул его и выгнал из дома. У плотника не было денег даже на еду, не говоря уже о средствах на пилу, топор и прочий рабочий инструмент. Мужик то был молодой и разбитной. Он сразу понравился графу. Кроме того, Толстой и сам любил пилить дрова и вообще получал большое наслаждение от простого ручного труда. Он сообщил мужику, что у него есть для него честная и прибыльная работа, пообещал купить инструмент и дал денег в придачу. Толстой с плотником условились встретиться на Воробьевых горах, договорились о времени, но плотник пилить дрова с Толстым не пришёл. Он так и продолжил побираться на улице, а при встрече с Толстым просто отворачивался и шёл в другую сторону.
Те люди, которые стремились честно работать, заметил Толстой, всегда имели средства к существованию и находили возможности для учения и труда. Те же, кто не хотел, даже при наличии у них достаточных средств и условий, находили возможности не учиться и не трудиться. Они всё проматывали и опять оказывались на улице.
Крайне похожая история сложилась у графа с двенадцатилетним беспризорником по имени Серёжа. Толстой пожалел мальчика и приютил у себя дома. Он снабдил его пропитанием и дал ночлег на кухне. Затем они вместе начали обсуждать, какие варианты будущего есть у беспризорника. Толстой предложил Серёже стать подмастерьем или же работником в приличной семье. Мальчик ничего не ответил, пожил у него несколько дней и тайком сбежал из дома. Вскоре граф узнал, что Серёжа опять попрошайничает.
У Толстого было много денег, ясный ум и большое сердце. Граф не жалел ни сил, ни своего времени на помощь бедным людям, но оказалось, что благотворительность в обычном смысле этого слова просто не работает. По крайней мере, она не работала у него. Все добрые намерения графа, деньги и труды шли псу под хвост. Делать добро бедным людям, согласно заветам Христа, оказалось весьма непросто. Люди отчаянно сопротивлялись помощи, порой начинали вести себя враждебно и почти всегда продолжали жить и страдать так же, как и раньше.
Ещё один поучительный эпизод произошёл с Толстым более десяти лет спустя после его переезда в Москву. В то время граф работал над своим знаковым романом «Воскресение» и часто наведывался на заседания суда. Он наблюдал за процессами, делал выводы, размышлял над увиденным и порой принимал участие в судопроизводстве. На одном из таких заседаний судили горожанина, который, как утверждала сторона обвинения, покушался на жизнь проститутки. Он явился в публичный дом мертвецки пьяным и ударил женщину ножом в бок, после чего там же упал и заснул.
Суд присяжных рассмотрел дело и признал мужчину виновным в нанесении вреда здоровью, но не в покушении на убийство. После оглашения вердикта потерпевшая проститутка встала с места и начала громко возмущаться, кричать и скандалить. Лишь совместными силами присутствующих удалось призвать её к порядку.
Толстой увидел гневливость бедной женщины, её истерику и страдание. Он исполнился сочувствием и решил поделиться с ней мудростью, накопленной за жизнь. Подсев к проститутке, он принялся объяснять бедной женщине, что злоба никак не изменит оглашённого приговора. Злоба лишь навредит ей ещё больше. Христос учил прощать врагов наших и обидчиков, ибо прощение исцеляет сердца. Проститутка презрительно посмотрела на него и сказала: «Иди-ка ты, дед, к чёрту!»
Старания Толстого донести до людей свою правду при всём его уме, авторитете и красноречии наталкивались на неодолимые препятствия даже в его собственном доме. Пережив духовное преображение в конце 1870-х, Толстой устыдился унаследованного им богатства. Всё своё имущество, всю роскошь его имения следовало раздать бедным и жить лишь плодами собственного труда. В этом счастье и в этом истина, а иметь столько излишеств есть грех.
В надежде на поддержку Толстой всё объяснил родне и в первую очередь своей жене Софье Андреевне. Они, однако, ничуть не прониклись идеей святой бедности. Софья Андреевна, некогда верная жена и сторонница Толстого, встала к нему в непримиримую оппозицию. Она не могла допустить, чтобы граф обрёк её и их многочисленных детей на нищету (а их на тот момент было уже семеро). Заветы Христа и светлые побуждения мужа Софью Андреевну совершенно не заботили.
В течение следующих тридцати лет семейная жизнь Толстого из идиллии выродилась в постоянную и мучительную борьбу. Кульминацией этого напряжения стало бегство престарелого графа из дома и его смерть на железнодорожной станции, как одного из тех несчастных бродяг, которым он тщился помочь.
Праджня и упайя
Толстой по сей день считается одним из величайших писателей в мировой литературе и одним из сильнейших умов. Он вдохновил сотни миллионов людей по всему миру, стал выдающимся учителем непротивления злу насилием, проповедовал возвращение к исконной этике христианства и глубокие социальные перемены. К нему в имение в Ясной Поляне за советом и наставлением стекалось множество людей. И всё-таки, полный самых правильных идей и самых веских доводов, облечённый властью, славой, умом и образованием, Толстой не смог переубедить ни собственных детей, ни жены, ни большинства тех людей, которым пробовал помогать.
Между теорией благотворительности и практикой благотворительности зияла гигантская пропасть, и Толстой не мог её преодолеть, а потому его замыслы с таким трудом находили воплощение. Между тем, что ему было известно, и условиями жизни не хватало какого-то связующего их элемента. Не было мостика, по которому знание могло бы войти в жизнь и её преобразить, не оступившись по пути.
Мостик, который Толстой искал, но не находил, а также сама суть его затруднений были впервые обрисованы более двух с половиной тысяч лет назад в буддистской концепции праджни и упайи. В ней идёт речь о взаимосвязи и динамике двух форм творческой энергии в духовной практике: глубинной мудрости (санскр. prajñā, пал. paññā) и искусных средств для её реализации в конкретной ситуации жизни (санскр. и пал. upāya).
Чтобы понять природу праджни и упайи, будет полезно разобраться в том, при каких обстоятельствах и для чего это учение возникло.
Хроники Палийского канона рассказывают, что когда Будда достиг просветления под деревом Бодхи, он не верил, что сможет передать свои прозрения другим. Истина, которую он увидел, была глубокой и утончённой. Она стоила ему дорого, и её невозможно было постичь одним лишь интеллектом, на уровне слов и рассуждений. Будда понимал, что мир, который погряз в невежестве и цеплянии, с враждебностью отторгнет всякие попытки оказать подлинную помощь. По признанию Будды, в его уме родились следующие стихотворные строки:
«Не буду никого я Дхарме обучать,
Ведь даже мне она далась непросто.
И никогда её не смогут воспринять
Умы, напитанные жаждою и злобой» [1].
Тогда, продолжает легенда, к Будде обратилось верховное божество – Брахма. Брахма оказался значительно оптимистичнее Будды и поведал, что в мире есть много разных живых существ с разными способностями понимания. У одних все глаза запорошены пылью, и до них будет сложно достучаться. У других же в глазах осело не так много пыли невежества, а потому их будет легко учить. И есть немало тех, кто находится посередине между первыми и вторыми. Благодаря практике они способны достичь частичного освобождения.
Будда внял страстным речам этого голоса, будь то голос бога Брахмы или же один из его собственных. Он принял решение найти способ обучить людей Дхарме во благо всех живых существ.
Вскоре после просветления в Бодх-Гае Будда отправился на поиски первых учеников. Блуждая по просёлочным дорогам индийского царства Магадха, он встретил путника по имени Упака. Упака, как когда-то и сам Будда, был странствующим аскетом и искателем правды. Увидев Будду, Упака был поражен его внешним видом. Хотя Будда был одет в сшитую из брошенных тряпок робу аскета, он держался как принц. Он был высок, величествен и необычайно красив, а от его лика будто бы исходило мягкое сияние.
Упака обратился к Будде с такими словами:
«Кто ты, друг мой? Твои черты ясны и чисты и лучатся умиротворением. Должно быть, ты открыл некую великую истину. Кто твой учитель, друг мой, и что именно тебе открылось?»
Новоиспечённый Будда ответил:
«Я тот, кто постиг всё и достиг всего. У меня нет учителей. Во всём мире я один являюсь полностью просветлённым. Нет никого, кто меня бы тому научил. Я пришёл к этому лишь своими собственными усилиями. В этом мире слепых я одержал великую победу и теперь иду в Варанаси ударить в барабаны бессмертия».
«Дело хорошее, друг мой», – сказал на это Упака. Затем он покачал головой и пошёл другой дорогой [2].
Здесь мы и подобрались к главному моменту повествования, поскольку встреча с Упакой, судя по всему, была точкой рождения концепции праджни и упайи. Будда был полон глубинного знания и с самого начала понимал, насколько тяжело будет передать своё знание другим. Вероятно, он осознавал, что может до глубокой старости пытаться очистить своих ближних от невежества, а в итоге услышит от мира примерно то же, что Лев Толстой от проститутки: «Иди-ка ты, дед, к чёрту!»
Поборов сомнения, Будда начал подбирать различные способы и варианты воплощения праджни под стать динамике ситуации. Он начал искать упайю. По истории встречи с Упакой мы видим, что первые его пробы были ошибочны, и это неудивительно.
Будда выбрал не те слова и действия, которые могли бы возыметь успех. Его выбор средств шёл вразрез с обстоятельствами. Будда провозгласил истину, заявил о своём высочайшем авторитете и о собственных великих достижениях, но это не убедило Упаку и никакого доверия не вызвало. Упака, вероятно, счёл, что имеет дело с шарлатаном или местным сумасшедшим, и решил обойти его стороной.
Воистину, Будда быстро учился и переучивался. Через несколько дней он прибыл в Олений парк близ Варанаси и встретил там знакомую компанию из пятерых товарищей-аскетов. Когда-то они вместе практиковали йогическую медитацию и умерщвление плоти. В разговоре с ними Будда опробовал уже совершенно иную стратегию.
От подхода «Я велик, совершенен и возвещаю вам следующее…» Будда перешёл к «Послушайте, если хотите, и убедитесь во всём сами» (пал. paccattaṃ). Это сработало, и пятеро аскетов стали его первыми учениками. Отныне подход Будды был более аналитическим, мягким, ненавязчивым и намного скромнее. Будда легко приглашал и легко отпускал. Там, в Оленьем парке, и была сформулирована концепция Четырёх благородных истин и другие способы последовательной демонстрации истины вместо её самоуверенного и догматического провозглашения.
Таким образом, фундаментальное понимание, которым мы обладаем, есть prajna. Корень jna в этом слове означает «понимание», «знание», а приставка pra- привносит значение «высшее». Речь здесь прежде всего идёт о состоянии понимания на прямом и интуитивном уровне, превосходящем чисто словесное и интеллектуальное понимание.
Праджня есть первая форма духовной энергии. Это понимание является глубинным и описывает само устройство ума и реальности. Оно носит более статический и безусловный характер, то есть довольно мало меняется со сменой ситуаций нашей жизни. Однако глубинное понимание природы всякой ситуации должно насытиться пониманием и уникального набора условий здесь и сейчас, а затем перейти в творческое действие. Для описания такого понимания и такого действия и используется термин упайя.
Буквально upāya означает «средство», и в древних текстах это слово часто использовалось в паре с словом kauśalya – «умелость», «искусность» (санскр. upāya- kauśalya). Со временем второе слово стало излишним и «упайя» само по себе стало обозначать искусное средство. Упайя представляет собой как знание об уникальной структуре ситуации, так и основанное на подобном динамическом знании творческое действие.
С исторической точки зрения, терминологическая пара праджни и упайи оформилась в буддизме Махаяны спустя много столетий после смерти Будды. Наиболее влиятельной её трактовкой является учение великого буддистского учителя Нагарджуны (ок. II–III вв. н.э.) о двух истинах – абсолютной и относительной. Нагарджуна утверждал, что знание может быть и должно быть представлено на различных уровнях точности в зависимости от ситуации и аудитории. Более того, даже ложь порой может использоваться как упайя для освобождения живых существ и постепенного приведения их к истине. Наилучшим примером здесь будет притча о горящем доме из Лотосовой сутры.
Хотя термины праджня и упайя стали использоваться в паре не сразу, сама концепция, как мы могли убедиться, всегда являлась неотъемлемым элементом учения Будды и его педагогической практики. В текстах Палийского канона её смысл зачастую передавался термином «последовательное обучение» (пал. ānupubbi kathā). «Последовательное обучение» означало, что на разных ступенях понимания и практики ученикам давались истины и методы разной степени точности. То, что делалось и говорилось, выбиралось под стать особенностям аудитории и её возможностям усвоения.
Так, в беседах с мирянами и новичками на духовном пути Будда делал упор на совершенствовании добродетели внешних деяний. Он подчёркивал первостепенную важность соблюдения таких правил и заветов, как воздержание от причинения вреда, от лжи и обмана, от употребления дурманящих веществ. Он говорил о важности щедрости и благотворительности, заботе о близких, о дружбе и честном труде.
Более подготовленным ученикам давались наставления в медитации и развёрнутое объяснение Четырёх благородных истин и таких концепций, как взаимозависимое возникновение. Наконец, самым продвинутым сообщались учения о пустотности, об отказе от цепляния даже за истинные взгляды, об упайе, а также рассказывалось о самых сложных медитативных техниках.
Применяемая Буддой упайя порой допускала даже некоторое отклонение от истины и приспособление под чужие заблуждения в духе позднейшей Лотосовой сутры. Это делалось в тех случаях, когда лишь подобная частичная истина на пониженном уровне точности могла быть принята человеком и поспособствовать помощи ему.
Так, одной из самых упрямых и враждебных аудиторий для Будды являлись ведические брамины. Брамины были священнослужителями господствовавшей в Индии религии и чувствовали себя весьма уверенно. Они были облечены большой властью, богатством и уважением и прочно держались за те взгляды, которые их всеми этими благами обеспечили.
Будда понимал, что брамины отторгают всё новое и попытка взять их предубеждения приступом будет обречена на провал. Брамины постоянно посылали его и его учеников к чёрту, причём в самом буквальном смысле и совершенно не стесняясь в выражениях. Поэтому в разговоре с ними Будда прибегал к методу троянского коня. Он использовал религиозный язык браминов и привычную им логику, упаковывая в них свои идеи. Тогда брамины нередко отворяли свои сердца, принимали слова Будды и постепенно были готовы впустить в себя всё больше и больше знания [3].
Пластичность
Главное свойство упайи – это живой контакт с уникальностью конкретной ситуации и понимание, что…
<…>
Получить доступ к полной версии статьи и подкаста
Заказать новую книгу автора (2023 г.)