«Член Военного совета»?..
Зимние стрельбы на этот раз у нас прошли без постоянного житья на полигоне. Выезжали – стреляли и возвращались обратно.
Отстрелялись, в общем, неплохо, но не без проблем. Так вдруг перестала выпадать из затвора стрелянная гильза. Мне показалось это чем-то невероятным – выстрел, а гильза не вылетает… Показалось – это был страх еще с прошлых стрельб! – что там, внутри пушки, может еще что-то взорваться.
Для следующих выстрелов мы аккуратно смазывали снаряды маслом – но гильза опять не выходила. Что-то заело в механизме выбрасывателя. Но мы все-таки приспособились. После каждого выстрела, как только открывался затвор, один из подносчиков снарядов тут же цеплял гильзу специальной, сделанной из жесткой проволоки, скобой, и выбрасывал ее на землю. Да – вот это настоящая солдатская смекалка.
Так что к стрельбам вроде приспособились, но начались невиданные по жесткости караулы. А все из-за того, что офицеры нашей и второй батареи почему-то не просто не поладили друг с другом, а что называется «разосрались» вдрызг. И это ударило по всем нам сильнейшим бумерангом.
Наши батареи сменяли друг друга в карауле, и любой офицер из 2-й батареи выделывался, как мог при смене – не принимал караул, цепляясь за любые поводы. Соответственно и наши делали то же. И мы не могли смениться по 3-4 часа, а иногда и от шести часов вечера до полуночи.
Злыми стали не только офицеры, но и мы, солдаты, и отрывались друг на друге. Разводящему Лазьмину не понравилась скорость, с которой мы отреагировали на его команду «Подьем!», и он нас стал как молодых солдат «отбивать» - то есть репетировать на время команды «Отбой!» и «Подъем!».
- Подъем! – проорал он в 3-й или 4-й раз, а никто не стал подниматься. Все были настолько злы на него, что, не договариваясь, решили не подчиняться.
- Подъем!.. – снова заорал он, но в его голосе почувствовались какие-то «неуверенные» ноты. Он словно с ужасом ожидал, неужели так никто и не встанет.
Я все-таки стал подниматься. А за мною, бросая на меня злые взгляды – и все остальные. Как только Лазьмин ушел – все как по команде набросились на меня.
- Скотина!
- Падла!
- Ты – сволочь!..
Особенно разошелся почему-то Вахтеев, с которым мы в общем-то были в хороших отношениях:
- Ты – битюк дубовый!.. Из-за таких как ты мы и войну прое…ли!..
Какую войну? Что он несет? Но неприятно было ужасно.
А тут еще в карауле сцепились после смены наш Ванек Ваняков и Витек Фомяков… Под стать друг другу – и фамилии, и оба маленькие, да злые. А Витек - тот самый Витек, которого пырнули в живот ножом. Он на второй год службы как-то заметно осмелел.
Да - так схватились, что сошлись в рукопашной, да и уже намертво сцепившись, катаются по отдраенному до блеска в постоянных придирках смен полу караулки.
Я стою рядом, не зная, что делать.
- Ты что стоишь – а еще коммунист! – вновь дернул меня тот же Вахтеев. Он как специально взялся меня цеплять.
Полезли вместе с ним разнимать эту мертвую спайку двух сипящих, хрипящих, орущих тел. И, прям, словно сам звереешь от этого всеобщего озлобления и озверения – как физически ошпариваешься и обжигаешься.
Но тут в конце февраля грянул XXVII съезд КПСС.
Отчетный доклад я слушал, едва ли не с открытым ртом у высоко поднятого над проходом казармы телевизора. Удивляла откровенность, с которой Горбачев бичевал недостатки. Мол, время сильно упущено – нужно догонять. Особенно по научно-техническому прогрессу.
После обеда нас разогнали по работам, но я все-таки быстренько что-то убравшись на территории, вновь вернулся в казарму – дослушивать доклад и выступления в прениях.
А из выступлений запомнилось – прям, врезалось в память выступление Ельцина, тогдашнего секретаря Московского горкома партии. Тот просто рубил с плеча, клеймя всех и вся. А в конце добавил:
- Делегаты могут спросить, почему же об этом я не сказал, выступая на XXVI съезде партии? Ну что ж. Могу ответить и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта…
Мне так понравилось его выступление, что я упросил комбата провести политзанятие по его речи, где и выступил докладчиком. Я почти слово в слово зачитал выступление Ельцина на съезде, чуть не упиваясь его резкостью и откровенностью. Народ слушал как-то недоверчиво и пару раз я на себе ловил какие-то тревожные взгляды комбата.
И как кульминация – стою в наряде на КПП. Подходит нач. ПО Ткобцов. Он как-то сначала долго изучал меня своими внимательными темными глазами, а потом и говорит:
- Что, Битюков, немного тебе еще осталось служить?.. Сколько там – весна, лето, осень и домой…
Мне показалось, даже какие-то нотки грусти в его голосе. Но он уже зашел внутрь штабного помещения.
Проходит какое-то время и снова он выходит и вновь обращается ко мне:
- Слушай, а ты не хотел бы поступить в военное политическое училище? Я могу тебя устроить в любое – львовское, ленинградское… Я, конечно, не тащу, но ты подумай…
Я сначала опешил от такой неожиданной доверенности, но поскольку уже думал о возможности продолжения военной карьеры, собрался и говорю:
- Спасибо, товарищ подполковник… Но моя жизнь уже определена. Я думаю, что принесу гораздо больше пользы на гражданке, чем в армии. То есть там, где создается материально-техническая база коммунизма.
- Да?.. – он как бы не ожидал такой от меня определенности. – Ну смотри. А то – подумай. Я думаю, ты свободно мог бы дорасти до члена Военного Совета…
И опять какие-то непонятные нотки грусти.
Он ушел, а я еще долго грезил «членом Военного Совета». М-да, эх, товарищ подполковник, если бы вы знали, как я – не пройдет и полгода! – вас подставлю?..
Но впрочем – об этом в свое время.
(продолжение следует... здесь)
начало - здесь