Котовья морда следила за Лёвкой из-за угла старой, полуразвалившейся сарайки, словно ещё надеясь на чудо. Лёвка готов был поклясться, что, даже с такого расстояния, видит в глазах котяры ненависть за проигрыш в забеге и потерю вожделенного трофея, пахнувшего прогорклым маслом. Большущий беляш, привёрнутый в бумагу и лишь чуток надкушенный показался Лёвке даром богов. Уже было поднеся «добычу» ко рту, пацан замер, а пару секунд спустя решился, отломил половину и закыскал в направлении такого же, как и сам, голодушника.
Обычно, Лёвка «промышлял» у дальнего рынка или около «стекляшки» - большого гастронома, окрещённого так народной молвой с момента постройки полувековой давности. Но на рынке сегодня был санитарный день, а у «стекляшки» тёрся Виталик Косой со своей кодлой, и Лёвка не рискнул туда сунуться. Побираться и выклянчивать копеечки у жалостливых тётечек было ниже Лёвкиного достоинства, даже когда голод становился совсем уж невыносимым и натурально казалось, что живот намертво слипся с позвоночником. До урн и контейнеров не позволяло опуститься воспитание, ещё папкино. Оставалось подбирать остатки еды за жующими на ходу гражданами или со столиков уличной кафешки. Похлебав водички из старой колонки, Лёвка нырнул в кусты, за которыми была протоптана тропинка, именно по ней аборигены срезали путь до своих домов, чтобы не давать круголя. Запах съестного он учуял сразу, а пару минут спустя, на импровизированной лавке из двух пеньков и сучковатой доски, прятавшейся аккурат у старых сараев, увидал обрывок промасленной бумаги с явно съедобным содержимым. Лёвка ускорил шаг и тут же заметил конкурента в кошачьем обличье, кравшегося к лавке с противоположной стороны. Желудок громко уркнул, сподвигая к незамедлительным действиям и пацан, издав вопль, схватил с земли длинную ветку, припустив к лавке со всей мочи. Рыжий котяра, будто собранный из двух разных, потому как его огромная башка мало вязалась с тощим, обсмоктанным, облезлым телом, тут же развернулся в прыжке и в секунду скрылся за ближайшим строением, где занял оборону и с неприязнью глядел из этого укрытия на невесть откуда взявшегося двуногого, захватившего его добычу.
- Слышь, как там тебя?! – позвал кота Лёвка, не двигаясь с места, когда тот не отреагировал на «кыс-кыс», - Не боись, бродяга, иди поешь.
Котяра повёл носом и, то крадучись, то мелкими перебежками, двинул к лавке, не отводя взгляда от пацана. Мало ли. Лёвка терпеливо ждал, положив котовью долю на траву, чуть поодаль от себя. Приблизившись и, по-прежнему, не спуская с пацана глаз, кот осторожно потрогал лапой угощение, потом понюхал, а после уж вцепился зубами в кусок и стал яростно жевать и урчать одновременно. Лёвка вздохнул, ухмыльнулся и откусил маленький кусочек от своей половинки, чтобы растянуть удовольствие, посмаковать, насытиться. На вкус беляш был похуже, чем на вид, тесто клёклое, фарш, с огромными лохмотами лука, кислил, но Лёвка был не в том положении, чтобы крутить нос от свалившегося с неба угощения. А какие беляши жарила его мамка! Вкусные, тающие во рту! В прошлой жизни. Лёвка шмыгнул носом и проглотил разжёванное во рту месиво вместе с подкатившим к горлу комком.
В прошлой жизни Лёвушка был самым любимым маминым мальчиком и самым большим папиным другом и помощником. Львом его назвал папа. Запрограммировал на силу, ум, волю и защиту близких. Так и объяснил маленькому Льву, когда тот чуток подрос и вошёл в разум. А он, Лев, запомнил. Папа, вообще, многому учил его, многое объяснял и рассказывал. Мама, красивая, добрая, смешливая, называла Лёвушку и папу своей каменной стеной. Каменная стена, вернее, самая надёжная её часть, рухнула от несчастного случая на заводе. Рухнула замертво на месте, успев отвести беду от других рабочих, поделив жизнь Лёвушки и мамы на «до» и «после». Мама тогда превратилась в плаксивую и некрасивую, совершенно потерянную по жизни девочку, будто растерявшую разум. Лёва же, познав страшное горе, но помня отцовские уроки, старался окружить маму заботой. Ну, как мог, конечно, в свои неполные восемь.
Когда мама стала такой, как сейчас, Лёвка помнил чётко. Спустя несколько месяцев после гибели папы, мама вдруг встрепенулась, повеселела, пошила новые платья и стала часто задерживаться где-то. Бывало, плакала, заперевшись в своей комнате, или бледной тенью слонялась по квартире. А потом вновь наряжалась, глупо хихикала и, расцеловав Лёву, убегала в вечерние сумерки. В тот день Лёва припозднился из школы, участвовал в спортивных соревнованиях. Их команда победила и ему не терпелось поделиться с мамой радостной новостью. С улыбкой он вбежал в квартиру и сразу понял, что мама не одна. Нарядная, ярко накрашенная, она сидела за накрытым кухонным столом, держа в правой руке рюмку, а левую вложив в здоровенную волосатую лапищу мужика, сидевшего напротив неё. На папином месте. Завидев сына, мама всполошилась, подпрыгнула, шмякнув на стол рюмку, расплескав вонючую жижку и тут же заговорила, обращаясь к незнакомцу:
- А вот и сынок вернулся! Гонечка, родной, познакомься, это Лев.
- Лев?! – приподнял густые брови мужик, обернувшись к мальчику и громко заржав, - Какой же он Лев? Он недомерок какой-то!
Мужик тут же отвернулся и опрокинул в глотку содержимое рюмки, подтянул мать к себе и, уткнувшись в её грудь, шумно втянул ноздрями воздух. Мать глупо захихикала, плюхнулась Гонечке на колени и, схватив свою рюмку, сделала большой глоток. О Лёве они забыли в один миг. А он смотрел на мать и, словно не узнавал эту родную женщину, с ярко красным ртом, ведьмовским смехом и горящими пьяным огнём глазами.
Георгий, Гонечка, поселился у них навеки. Лёва был вынужден смирится, да и не спрашивал никто его совета или согласия. Сравнивать его с отцом было всё равно, что сравнивать добро со злом. А мать, будто ослепла, растворившись в своём Гонечке без остатка. Среди недели, когда оба они работали, Лёвке было попроще и поспокойней, а с пятницы в их квартире начинался грандиозный запой с постоянным гостеванием какого-то сброда. Лёвка изловчился утаскивать с «праздничного» стола какую-никакую еду, бывало, отчим ловил его за этим делом и отвешивал от своих щедрот пинков и оплеух. Иногда мать прозревала и вспоминала о его, Лёвкином, существовании, приносила одежду, чаще ношенную, кормила, чем придётся, а потом снова пропадала в угаре, становившемся всё более и более частым. В учебном году сердобольные учителя подкармливали Лёвку в школе, инициировали проверки семьи и лишение матери родительских прав. Мать на время затихала, гнала взашей собутыльников, а потом опять срывалась, не смея отказать Гонечке. Летом, на каникулах, Лёвке было куда сложнее, кормиться приходилось, где придётся, вот, как сегодня…
Лёвка встрепенулся и заозирался по сторонам, будто проснулся внезапно. Он сидел на траве, у лавки, в обнимку с давешним сотрапезником и исповедовался ему. Коту! Вот это его нахлобучило. Кот не вырывался, смотрел на Лёвку умным взглядом, а потом и вовсе лизнул, толи пожалев, толи поддержав. Они оба встали одновременно и пошли в сторону Лёвкиного дома. Кот не отставал. А Лёвка решил, что будет в кровь биться с отчимом за Шурика, пусть только тронет! Шурик! Лёвка улыбнулся своим мыслям. Он назвал кота производным от имени отца.
- Шурик! – позвал он тихонько, кот тут же замер и оглянулся на зов, - Вот и ладушки! – хохотнул Лёвка с отцовской присказкой и кыснул за собой друга.
У их квартиры толпились соседи, пытаясь заглянуть внутрь, но строгий милиционер с уставшим взглядом шикал на толпу и призывал к порядку. Лёвка подхватил кота на руки и попытался протиснуться в квартиру, да куда там.
- Задушил.
- Изверг.
- А что вы хотели?!
- Супостат.
- Тише, граждане!
Со всех сторон долетало до Лёвки, растерянного и никак не бравшего в толк, что случилась беда.
- Лёвушка! – обняла его за плечи соседка-бабулька, Дарья Ивановна, - А ну, пойдём, пойдём до меня, неча тебе тута, - и она почти силком втолкнула парнишку в свою квартиру, сразу же захлопнув дверь.
Продолжение следует.