…Сегодня я проспал и уже опаздывал в школу!
Все пришлось делать на ходу – чистить зубы и завязывать еще не подсохший после мокрой глажки пионерский галстук. Пить чай, обжигаясь, по глоточку, забегая на кухню и обратно, и, между забегами, собирать портфель, вспоминая, что не доложил учебник по русскому (ведь математичка заболела!) и кубик Рубика, потому что обещал дать Славке поиграть.
До школы было пять минут обычным шагом. Я добежал за две.
– Эй, пацан, стой! – в школьном тамбуре стояли три подростка..
Один из них был Серега Маркичев (Маркиз) – гроза нашей школы. Он был второгодник. Его побаивались даже ребята из десятого класса – мало того что Серега и сам был физически, не по годам здоровенным пацаном, так еще и все знали, что он водил дружбу с отсидевшими – по разу-другому – взрослыми местными жуликами.
Учился Серега в седьмом «Г» – в классе, в который, со слов моей мамы, слили всех бездарей и хулиганов (я же учился в 7-м «Б»).
Двух других пацанов, что стояли рядом, все называли «санчо пансами» Серого: это одноклассник Маркиза – крепыш Анвар, полутораметровые плечи которого делали похожим его на квадрат – злобный и вечно сквернословящий квадрат, и худой шкет по прозвищу «Селедка» – никто не знал его настоящего имени, так как он был не из нашей школы, а дружки его называли только по прозвищу. Селедка, видимо, был в этой компании за шныря, выполняя поручения Сереги и Анвара.
– Ты же у нас новенький? Откуда переехал? – взгляд у Маркиза был тяжелый и жесткий. От такого взгляда хотелось сжаться в комочек и отсвечивать как можно меньше. Наверное, Серый знал о том, каков эффект у его взгляда, и пользовался своим козырем.
Я ответил, сглатывая появившийся откуда-то комок в горле:
– Привет. Да, я из Тимашево. Из тридцать шестой школы.
– Где сейчас живешь? – вклинился в разговор Анвар и положил мне на плечо свою пудовую руку.
– На Жданова (сейчас это улица Черниковская).
– Ну, добро пожаловать в Черниковку, в нашу сто восемнадцатую школу, – с усмешкой произнес Маркиз, – значит, дальше по жизни вместе поедем. Гони рубль за проезд!
Моя родная Черниковка!..
Сколько раз ты проверяла меня «на слабо»?!.. Скольких друзей и врагов ты мне подарила? Сколько литров моей крови оросило твою благодатную землю? (Эти истории ждут своего часа.) Сколько скопилось к тебе этих риторических вопросов?
Не перечесть...
И все же, я люблю тебя – район моего детства и юношества. Район, где я встретил свою половинку. Район, где я учился терпеть боль и потери. Район, где через какое-то время предстоит упокоиться и моим костям – на таком мне близком и таком знакомом Северном – Тимашевском – кладбище…
До 1922 года эти земли входили в Богородскую волость Уфимского уезда. Затем, в 1936 году, это стал Сталинский район города Уфы с центром в селе «Моторное» – село, где в 1931 году было начато строительство Уфимского моторостроительного завода.
Во время Великой Отечественной войны в Уфимский Сталинский район было эвакуировано из центра страны великое множество промышленных предприятий. И с 1944 года этот район был преобразован в город Черниковск – город «рабочих и крестьян», город обычных простых работяг.
Ну а новое воссоединение Уфы и Черниковска случилось уже в 1956 году.
– У меня нет с собой денег, – ответил я, пытаясь не выдать дрожь в голосе.
Удар в лицо, который последовал за этим, я, разумеется, пропустил. Все поплыло перед глазами, и я упал на пол.
Бил Маркиз. Он же, стоя надо мной, произнес:
– Завтра здесь же, за пять минут до уроков. И с тебя уже два рубля.
Я пришел в тамбур на следующий день. И на следующий... Пока не накопились пятирублевый «долг» и с дюжину ссадин и кровоподтеков на моем теле.
По лицу меня больше не били, но тело обрабатывали знатно – профессионально!
Маркиз спрашивал:
– Принес? – и, услышав отрицательный ответ, добавлял: – По печени или по почкам?
И бил в совершенно другое место – куда-нибудь по ребрам или по шее…
Затем наступил долгожданный выходной день – воскресенье.
И я поехал в свое «милое отечество» – в Тимашево.
Бывших одноклассников я встретил в нашем излюбленном месте – в пышных и высоких кустах желтой акации, которая росла по всему периметру школьного футбольного поля.
Несколько лет назад, когда деревья были большими, а кусты ниже и реже, мы делали из трубочек акаций забойные свистульки. Их трели раздавались на всю улицу и звучали во всех звуковых диапазонах…
Здесь в кустах у нас было все оборудовано для приятного времяпрепровождения – на вытоптанной прямоугольной площадке стоял старый диван, который мы, помнится, притащили из химлаборатории, и несколько пустых бутылочных ящиков. В центре площадки стоял небольшой круглый стол, на котором мы частенько резались в карты. Мы называли себя карточными рыцарями круглого стола.
…
– Пацаны, нужна помощь, наших бьют! – я подробно рассказал о сложившейся ситуации.
Во вторник на пустыре за ДК «Машиностроителей» мы встретились с бандой Маркиза.
За день до этого, в утро понедельника, я передал вновь поджидавшим меня в тамбуре школы гопникам, что на завтра им назначена стрела и за меня будут говорить люди.
Странно, но в тот день меня не били…
Нас было четверо – я, двое моих одноклассников – Андрейка Трачук и Лешка Лопатин из соседней одноименной деревни Лопатино, учившийся в нашем классе, потому что в его маленькой деревне не было школы. И еще с нами был старший брат Андрейки – Николай. Он учился в городе – во втором училище и уже состоял на учете в детской комнате милиции за хулиганство, чем очень гордились и он сам, и его братик. И, что уж там, мы гордились тоже.
В карманах у нас были самодельные кастеты и тяжелые цепки, а Андрейка по секрету сказал, что брат взял нож.
Маркиза мы увидели издалека – он на целую голову возвышался над пацанами из своего войска.
Наш Николай тоже был ниже Серого, но чуть выше квадратного Анвара.
Шел Маркиз неторопливо, вразвалочку, лузгая семечки. Было видно, как его армия старательно копирует движения своего предводителя.
За нас, разумеется, мазу тянул Коля. Он вышел чуть вперед и спокойно произнес:
– Привет честной братве!
Я удивился его самообладанию. Самого меня трясло от переполнявшего тело адреналина, и я напрягал все мышцы, чтобы никто не видел этой тряски.
– Здоров, коль не шутишь, – Серый тоже вышел чуть вперед.
– Поговорим?
Они приблизились друг к другу и о чем-то минут десять разговаривали.
Затем Николай повернулся и подозвал меня.
Когда я подошел, Маркиз, глядя на меня, произнес:
– Что ж ты, татарин, сразу не сказал, что у тебя в друзьях такие уважаемые люди? И проблем бы не было!
Я взглянул ему в глаза.
В них не было ни грамма насмешки.
– Ты это.. Если кто будет наезжать – говори мне, порешаем, – произнес Маркиз и, повернувшись, не спеша, пошел к своим со словами: – Пошли, братва! Разбор окончен.
Уже потом, когда мы сидели в кафе (я проставлялся) и пили лимонад, а Николай пил пиво, я узнал, что Коля, учась во втором училище, а училище находилось менее чем в километре от нашей школы, был в серьезном авторитете среди местной шпаны.
И что он пообещал за мою голову, что Маркиз со своей бандой может приходить в его училище и раз в неделю трясти первокурсников.
Такова оказалась в 1985 году цена моей полной свободы на районе.
Жизнь продолжалась.
Погоняло «Татарин», с легкой руки Маркиза, так и прилепилось за мной. А где-то с 1991-го добавилось прилагательное «Злой».
Маркиз, став постоянным «жителем» башкирских тюрем, зон и лагерей, подсел на наркотики и умер лет через десять от заражения крови.
Анвар был зарезан в подъезде на улице Кольцевой, будучи данщиком (человеком, собиравшим дань) одного местного жулика.
Селедка так и остался Селедкой – вечным шнырем у сменявших друг друга авторитетов.
Николай тоже шел по пути Маркиза – отбывал, освобождался…
А мы, пацаны Советского Союза и новой, проходящей кровавое становление России, мы, наивные и глупые, обманутые и озлобленные, мечтающие и стремящиеся… Мы, потерявшие национальные предметы гордости, живущие в отсутствии всякой государственной идеологии… Мы… Мы гордились нашими «николаями» и «маркизами». И шли по их стопам – в далекое, обязательно богатое и светлое, как нам тогда казалось, будущее…
В тот год, когда кончилось лето?
– Слышал новую песню Цоя? – спросил меня Эд. – «Кончится лето» называется».
Эд был мой одноклассник и верный друг...
Я засыпал его вопросами:
– Еще нет, а ты где ее слышал? Есть текст песни? Дашь списать?
Мы с Эдом были (впрочем, как и почти вся страна в те годы!) безумными фанатами Цоя и группы «Кино». Мы, как пылесос, втягивали в свои домашние архивы все, что касалось Виктора и его парней – скупали любые носители с песнями, переписывали в тетради тексты новых произведений, посещали все уфимские концерты, гонялись за автографами, подражали. Я носил в те годы челку, как у Цоя, и выпячивал вперед, как и Витя, подбородок, пытаясь отзеркалить его манеру исполнения.
Заканчивалось лето 1990 года.
Я отстрелялся на госниках и, защитив диплом, попрощался со строительным техникумом, поступив, без экзаменов, по собеседованию, на строительный факультет нефтяного института.
А Эд защитился в техникуме механизации и учета, и его, тоже только по собеседованию, взяли в авиационный институт.
В середине лета мы с Эдом просто слонялись по городу – скучали и не знали, как убить время до нового учебного года.
До июля еще было чем заняться: я почти каждый день, по вечерам, посещал тренажерку у Рима на «Калининском универмаге» и занятия по рукопашке, которые вел у нас Олег Велигодский – кумир черниковских пацанов тех лет.
Но в середине июля оба тренера засобирались в отпуска до конца лета, и в городе стало находиться нестерпимо скучно.
После апрельских выступлений Цоя и его группы в нашем городе мы сильно с Эдом поиздержались. Билеты на концерты стоили пять рублей, а мы умудрились посетить все восемь выступлений, которые проходили в местном дворце спорта!
Нам нужны были деньги – на «жили-были» и на наше фанатское хобби.
И мы приняли решение устроиться на работу в пионерский лагерь на последний августовский заезд «парашютистами». Таким громким словом называли работников, собирающих мусор из уличных урн и кухонных бачков с последующей загрузкой всего этого «богатства» в спецмашины, которые раз в два-три дня приезжали из города.
Лагерь назывался «Альбатрос».
Наша работа была «не бей лежачего» – за пару-тройку часов мы делали то, что от нас требовалось, и потом были свободны.
Я навел мосты в сторону лагерного пищеблока и познакомился с красавицей-поварихой Ксюхой В.
Она тоже подрабатывала после окончания поварского училища и планировала осенью трудоустраиваться в столовую одного из наших нефтеперерабатывающих заводов.
Жила она, как и мы, в Черниковке, в районе «Восьмиэтажек» – двух и единственных в этом «городе рабочих» домов с лифтами. В народе ходили байки, будто «Восьмиэтажки» – это секретные объекты и лифтовые шахты – это шахты для пуска ракет, находившихся в подвале.
Отец у Ксюхи тоже хаживал в черниковские тренажерные залы и был на районе в достаточном авторитете.
– У меня еще никогда этого не было, – сказала шепотом Ксюха, когда мы остались с ней наедине в маленькой каморке – в складском помещении для хранения чемоданов первого пионерского отряда, в которое меня подселили и за подработку (выдачу чемоданов детям – каждый день, по расписанию, в одно и то же время) доплачивали небольшую денежку.
– У меня тоже, – ответил я.
Но каждый из нас думал и говорил о разных вещах: Ксюша о том, что у нее еще не было ни с кем… этого… волшебства – вроде бы так сейчас иносказательно выражается нынешняя молодежь.
Я же говорил о том, что у меня еще не было девушки, у которой еще никогда не было... этого… – волшебства.
Мне повезло: весь заезд меня вкусно и от пуза кормили и весь заезд был просто фантастически волшебным!
* * *
Была середина августа…
Погода стояла шикарная. Смена шла великолепно.
Я частенько помогал вожатым своего отряда, чтобы они могли поспать лишний часок-другой – забирал (без согласования с руководством, на свой страх и риск) отряд на рыбалку во время тихого часа на старицу реки Уфимки или гонял мяч на футбольном поле, расположенном рядом с плацем, на котором проходили общие лагерные линейки.
В ночь с 14 на 15 августа разверзлись хляби небесные и поднялся ураганный ветер – на землю, казалось, обрушились водопады.
Работы на утро нам, парашютистам, прибавилось значительно – сливать всю воду, скопившуюся в урнах, прочищать ливневки, собирать мусор, который разметала по территории непогода.
«Цой погиб! Витя разбился», – услышали мы крики со стороны административного корпуса.
Уже через час возле здания собралась целая толпа – здесь были почти все молодые наемные сотрудники, многие вожатые и даже несколько пионеров из старших отрядов.
Мы с Эдом тоже пришли. Мы находились в шоковом состоянии. Многие тогда были в шоке.
Сотовых в России (точнее – в СССР) в 90-м году еще не было..
Многие не верили. Все ждали, когда начальник лагеря созвонится с городом и узнает, достоверна ли новость, и уточнит подробности, если все же эта страшная весть окажется правдивой.
Со всех сторон слышался шепот: никто не смел говорить громко.
Начальник вышел на крыльцо и… «и сказал одно лишь слово»: «Да...»
Повисла жуткая гробовая тишина, которую через паузу нарушил девичий плач – кто-то из девчонок заплакал навзрыд.
* * *
– Парни, давайте проводим Виктора красиво! – предложил кто-то из сотрудников.
Было принято решение разделиться на команды:
– кто-то поехал за спиртным в город (а достать его в те годы «сухого закона» было неимоверно тяжело), и даже начальник лагеря, узнав о поездке, не сказал ничего против;
– кто-то, в основном девушки и девочки-подростки из старших отрядов, решили украсить клуб – были подготовлены свечи, простые спичечные коробки… навешены черные траурные ленты;
– диджеи готовились по-своему.
И вот в набитом битком (персоналом, вожатыми и детьми) клубе зазвучала первая композиция.
Это была песня «Кончится лето».
Почти у каждого в руках была свеча или просто спички.
И пару сотен огоньков вспыхнули, заколыхались в попытке разогнать по углам страшную тьму, которая успела пробраться и в наши души, в наши сердца – разогнать эту тьму безнадежности.
Уже ни у кого не оставалось сомнений, что это все взаправду, что это не сон, что никто не позвонит и не скажет: «Цой жив!»
«…Птицей стучится в жилах кровь.
Вера да надежда любовь…»
Я прощался… Прощался со своей верой, что буду жить вечно и... и «заедала меня тоска, верная подруга моя».
Я прощался со своей надеждой на вселенскую справедливость – жизнь не справедлива. И тому городу, откуда пошла эта несправедливость «…две тысячи лет, прожитых под светом звезды по имени Солнце».
Я прощался со своей любовью – человеческой братской любовью к тому, «…кто судьбой стал больше любим... кто жил по законам другим... и кому досталось умереть молодым».
«...И я пишу тебе письмо
Про то, что больше не могу смотреть на дерьмо,
Про то, что больше нет сил,
Про то, что я почти запил, но не забыл тебя.
И… И я жду ответа, больше надежд нету.
Ведь скоро кончится лето. Это...»
И скоро страна поменяет свое название и свои лозунги.
И скоро наступят страшные перестроечные годы.
И умрет через несколько лет Ксюша В. от передозировки наркотиками.
И сядет в тюрьму начальник пионерского лагеря, убив насильников своей дочери.
И разобьется, по моей вине, наша дружба с Эдом.
И сам я проживу, no regrets, нелегкую, насыщенную невероятными событиями жизнь – иногда благоприятными и позитивными, а иногда жестокими, трудными и невыносимыми.
Но!
Но «если есть в кармане пачка сигарет…»
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Рустем Мирсаитов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.