Актеры – большие дети. Капризные, непунктуальные, разболтанные… Приходится быть мегерой и держать их в ежовых рукавицах.
Я стояла во дворе с сигаретой, пытаясь хоть чуть-чуть успокоиться и собраться с мыслями.
И вдруг из открытого окна второго этажа донеслось:
– Что-то наша стерва сегодня не на шутку разошлась! Критические дни что ли? Или любовник бросил?
– Маша, да какие у нее любовники, кто такую рядом с собой больше часа выдержит?! И с критическими днями промашка, она ж не баба давно, а конь… Сама понимаешь, с чем!
Сверху прямо к моим ногам упали два окурка, и окно захлопнулось. Позвольте представиться: стерва, конь – сами знаете, с чем – это я. В родном коллективе драмтеатра меня как только не называют. И – ни одного положительного эпитета…
По щеке скатилась слезинка. Я быстрым злым движением смахнула ее, яростно раздавила сигарету на крышке урны. И пошла обратно, вспоминая слова учительницы из любимого советского фильма «Большая перемена»: «А завтра снова в бой…» У меня же этот бой вечный. Почетную должность главного режиссера драматического театра я занимаю без малого десять лет. Пришла сюда не по велению сердца, а скорее из чувства долга. Тогдашний министр культуры нашей области – мой бывший однокурсник Сережа Орловский – вызвал меня к себе и сказал прямо:
– Мать, выручай! Старый алкаш Прошкевич всю труппу развалил.
Ясно, что наш театрик никогда особо великим не был, но на фоне области – вполне ничего себе. А сейчас? Даже на дотации не выживает, люди вообще не хотят туда идти. Здание рушится, актеры разбегаются…
– Сереж, ну ты же понимаешь, что по образованию я режиссер, конечно, но по специальности практически не работала. И потом, труппа – еще куда ни шло, но ремонт здания и зарабатывание денег – это епархия директора, а не режиссера.
– В корень зришь, Сумарокова! А поскольку директорский опыт у тебя вполне приличный, будешь совмещать обе эти должности…
– Да ты с ума сошел! Одновременно быть главрежем и директором! Это просто невозможно!!!
– Возможно-возможно! Тем более, это только на первых порах. Дальше на директорское место подберем человека, а ты спокойненько останешься сидеть в кресле главного режиссера…
Этот разговор десятилетней давности до сих пор помню до единого слова, единой интонации. Потому что все эти годы не покидает мысль: а не сделала ли я самую большую ошибку в своей жизни, поддавшись на уговоры однокашника?... Конечно, свою роль сыграли не только они. Профессиональные амбиции тогда тоже дали о себе знать. Тяжко, имея режиссерскую специальность и страстно любя этот вид деятельности, быть директором дома культуры. И размах не тот, и масштаб… Да и сама работа, честно говоря, к творчеству имела мало отношения. Зато административной и управленческой работы – выше крыши. Так что насчет директорского опыта Орловский не промахнулся.
В общем, я пошла на поводу у целой кучи желаний, мечтаний и долга. И взвалила на себя ношу, которая оказалась и в самом деле очень тяжелой. Театр лежал в руинах, причем, и в прямом, и в переносном смысле. Крыша буквально падала на голову, отопления не было, гримерки и реквизиторские больше напоминали лавки старьевщика… И от труппы остались одни «слезы»: либо друзья бывшего главного режиссера, пившие вместе с ним и директором, либо бесталанные актеры, которым просто некуда было уйти… И больше десяти лет не обновлявшийся репертуар, и практически полное отсутствие нормальных сценических костюмов… Когда Прошкевич и директор передавали мне дела, оба переглядывались, перемигивались, усмехались. А режиссер напоследок все-таки не выдержал и «выдал» мне:
– Какие же услуги ты, подруга, министру-то оказала, чтобы наши места занять? Наверное, хорошо «поработала», раз сразу две ставки получила…
И, не успела я возмущенно открыть рот, припечатал:
– Только попомни мое слово – не выйдет у тебя ничего. Бабе в режиссуре, как и на корабле, делать нечего. Дуры вы все и истерички. Сплюнул себе под ноги, подхватил под руку дружка-директора и гордо удалился.
Если до этого мне было страшно и очень неуютно, то тут разыгрался такой праведный гнев! Да я назло этому алкашу такой театр сделаю, что все только ахнут!
И закипела работа. Я пахала по семнадцать часов в сутки, а потом и вовсе перестала уходить домой на ночь. Там меня никто не ждал, а театр нуждался во мне постоянно.
Выбивала дотации, искала спонсоров, нанимала строителей и ремонтников. Приведя здание в относительный порядок, принялась за труппу. Всех алкоголиков и бездарей безжалостно выгнала вон.
Ну сами подумайте, зачем мне актер, забывающий слова роли, которую играет второй десяток лет?! Так что после моей генеральной «зачистки» в театре осталось не более десятка человек. И все они, к моему великому удивлению, не только меня не поддерживали, но и строчили жалобы и кляузы. Из министрества мне об этом сообщали сначала со смехом, а потом с раздражением. Но я не возмущалась и не веселилась. Я целенаправленно делала то, что считала нужным.
С гордостью могу признаться – новый театральный сезон мы открыли вовремя и с триумфом. А я, помимо оваций зрителей и благодарностей от государственных инстанций, получила свой собственный «орден»: прозвище «стерва». Так меня называли все, начиная от осветителей и заканчивая ведущими актерами. Обидную и злую кличку впервые употребила жена бывшего героя-любовника, которого я с треском уволила, а она пришла просить взять его обратно.
– Ольга Сергеевна, прошу вас… Ну пожалейте Митю, дайте ему последний шанс…
– Анна Эдуардовна, помилуйте! Последних шансов Дмитрию Юрьевичу я уже давала больше десятка. И что? Три раза он сорвал репетицию, дважды чуть было не сорвал спектакль. Я уже не говорю о том, что трезвым я его не видела, кажется, вообще ни разу…
– Олечка, деточка, не губи его…
Он закодируется, обещаю! А если без работы останется – вообще сопьется. Ведь для него театр – это вся жизнь, не знает он, как без него существовать. Плачет и пьет…
Анна Эдуардовна смотрела на меня умоляюще. А я мучилась. Меня раздирали буквально пополам жалость и профессиональная жесткость. Дмитрий Юрьевич на самом деле был очень хорошим актером и в театр вкладывал всю душу. Но, к сожалению, еще больше души он вкладывал в выпивку.
И в последнее время количество его «косяков» превысило все мыслимые пределы. Поэтому я приняла жестокое, но, на мой взгляд, абсолютно адекватное решение. И, задавив в душе малейшие ростки жалости, ответила просительнице решительным отказом. Она долго и пристально разглядывала меня в упор, потом молча встала, подошла к двери, открыла ее и громко сказала:
– У вас нет сердца! Таких стерв, как вы, я еще не встречала!
Дверь хлопнула. А тот орган, в отсутствии которого меня только что обвинили, затрепыхался в груди, норовя выскочить. И я заплакала. От жалости к актеру-алкоголику и его жене. От жалости к себе. От обиды. От усталости. От полного отсутствия любви и благодарности у коллектива. В общем, прорвало. Но это было давно, когда я еще только начинала делать себя в такой любимой, но такой жесткой профессии. Теперь я позволяю себе плакать навзрыд только дома, за плотно закрытыми шторами и запертыми дверями. Или вот как сейчас – выйдя на улицу, когда совсем невмоготу, и пустив злую слезу. За прошедшее десятилетие я превратилась в ту, кем и за глаза, и даже иногда в глаза называют меня подчиненные. Потому что иначе нельзя.
Мне постоянно, ежедневно и ежечасно приходится буквально ломать людей через колено. И это часть моей жизни, причем, неотъемлемая. Слава богу, что всеми административно-денежными делами уже несколько лет занимается новый директор. Который, кстати сказать, тоже почему-то терпеть меня не может. Возможно, за то, что и с деньгами я справлялась лучше, и спонсоров находила больше, и с чиновниками договаривалась успешнее… Не знаю. Впрочем, мне все равно. И не о нем сейчас речь.
Творческий процесс в нашем театре полностью сосредоточен в моих руках. Ну а как иначе? И всю свою труппу, а также гримеров, костюмеров, рабочих сцены и прочих сотрудников я держу в ежовых рукавицах. Потому что только так и нужно работать. Актеры – это большие дети. Истеричные, капризные, непостоянные, непунктуальные, разболтанные…
Да, возможно, многие из них талантливы, но что значит талант без усидчивости, работоспособности, упорства? Вот и приходится мне быть стервой, мегерой, злыдней и еще бог знает кем, чтобы труппа была именно труппой, а не сборищем одаренных, но никчемных людей.
А еще мне приходится с боями отстаивать практически любое свое решение, потому что каждый член коллектива считает, что имеет право на свое мнение. Причем, не только его высказывать, но и настаивать, приводя аргументы, не выдерживающие никакой критики. И так ведут себя абсолютно все! Мой помощник постоянно оспаривает мои режиссерские решения и находки, предлагая свои, по меньшей мере странные. Осветители считают, что именно они, а не я, лучше знают, как играть со светом в той или иной сцене. Заведующая художественной частью постоянно пытается подсунуть мне якобы «гениальные» пьесы, в которых нет ни сюжета, ни интриги, ни достойных диалогов. Актеры не соглашаются не только с моим распределением ролей, но и с их трактовкой.
Я понимаю, что постепенно схожу с ума от этого вечного противостояния. И ведь ни один из подчиненных ни разу не сказал мне спасибо. Ни новички, которых я буквально вытащила из грязи, отмыла, отчистила и выучила. Ни старожилы, которые при мне получили не только известность, но и вполне приличные зарплаты. Ни обслуживающий персонал, который работает в храме искусства и получает на порядок больше, чем получал бы в любом другом месте… Что это – человеческая неблагодарность? Но ведь не могут же все вокруг быть неблагодарными… Или дело во мне?
Да, я ругаю, штрафую, унижаю, давлю своим интеллектом и авторитетом. И правы в чем-то гримерши, чуть было не обжегшие меня своими окурками, выброшенными со второго этажа. Давным-давно нет у меня никаких любовников, потому что слабые мужчины мне неинтересны, а такого сильного, чтобы мог противостоять мне, я еще не встречала. А если и встречу, то не факт, что ему захочется со мной остаться… И не просто так я об этом говорю, все на собственной шкуре испытала.
Несколько лет назад я нашла талантливого мальчика, недавно окончившего театральный институт. Взяла его в труппу, учила… Он впитывал все, как губка, буквально в рот мне заглядывал, каждое слово ловил… Постепенно я поняла, что Миша меня привлекает не только как перспективный актер. Да и он, как я заметила, иногда таким мужским взором меня опаливает, что аж трясется все внутри. Долго я думала, но всё-таки решилась. Стали мы с Мишей любовниками. Сначала просто встречались, потом я его из общежития к себе забрала.
Конечно, все наши сплетники и сплетницы тут же языками зачесали, но мне было все равно. Я любила и была любима. Даже внешне вся расцвела, стала тщательнее ухаживать за собой – все-таки молодой возлюбленный ко многому обязывает. Мое счастье длилось целых полгода. А однажды я вернулась домой в неурочное время и услышала, как мой любимый по телефону разговаривает. Весь диалог не понадобился, хватило одной фразы:
– Зайка, ну не дуйся и не ревнуй. Думаешь, мне охота с этой старой мегерой в постель ложиться? Но она – мое будущее. Пока денег дает, скоро станет рольки покрупнее подкидывать… В общем, воспринимай ее как трамплин. К нашему с тобой богатству и счастью. Трамплином я и стала: в тот же вечер Мишенька вылетел из моей квартиры ровно с тем, с чем в нее пришел. А я всю ночь выла, рыдала и резала на куски его костюмы, джинсы и рубашки… Утром снова влезла в давнишний костюм мужского образца, закрутила строгий пучок, выбросила в мусорку косметику. И превратилась в мымру и стерву.
Второй роман закрутился через два года. Игоря перевели в наш город по службе, он занимал довольно высокий пост в военном ведомстве. Познакомились мы на каком-то банкете, разговорились. Потом он стал приходить к нам на спектакли, встречать меня с букетами цветов. В общем, ухаживал красиво, и такая в нем сила мужская чувствовалась, что мне захотелось сбросить с себя все обязательства и стать просто слабой и любящей женщиной. Но не сложилось. Видимо, привычка все контролировать, жестко отдавать указания и распоряжения уже настолько въелась в мою личность, что и дома я продолжала быть такой же, как на работе.
Игорь, надо отдать ему должное, терпел долго. Но потом пришел и сказал, что больше не может жить с «фельдфебелем в юбке». Что ему нужна женщина помягче и попроще. И ушел. В этот раз одной ночью траура я не отделалась, почти месяц ревела по ночам и зверствовала днями больше обычного. А потом Игорь женился – на нежной юной девочке, воспитательнице детского сада. И я как-то внезапно успокоилась.
В общем, на личной жизни я давно поставила крест. Работа – это все, что у меня есть. И работа любимая. Но иногда, лежа без сна в своей одинокой постели, я думаю о том, что именно любимая работа сделала меня такой – жестокой, саркастичной, насмешливой, грубой… Наверное, именно это называется «профессиональной деформацией». Единственное, что меня утешает – я все еще не разучилась плакать. Значит, не совсем деформировалась и все-таки пока женщина… Вот только счастья нет…