Враг должен быть разгромлен и, несмотря ни на что, будет разгромлен. Это знают все наши люди, знают и, что еще важней, чувствуют всем своим сердцем.
Мертвый немец, лежащий на снегу, со штыком, только что воткнутым ему в глотку, один мертвый немец, и еще один, и еще столько мертвых немцев, сколько у каждого из нас хватит силы и жизни убить
1941-й, ПЕРВЫЙ год войны! Переживаем поражения, радуемся первым победам... следим, как рождалась ненависть к врагам у наших дедов. Переворачивая листы истории невольно ловишь себя на мысли, что история развивается по спирали.
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 31 декабря 1941 г., среда:
Июнь—декабрь
продолжение:
Как переменились фронтовые дороги! Я никогда не забуду Минского шоссе, по которому шли, бесконечно шли беженцы. Они шли в чем были, в чем вскочили с кровати, неся в руках маленькие узелки с едой, такие маленькие, что непонятно, что же они ели эти 5, 10, 15 суток, которые шли по дорогам.
Над шоссе с визгом проносились немецкие самолеты. Теперь они так не летают. Они не смеют и не могут. Но тогда были дни, когда они летели низко, как будто хотели раздавить тебя колесами. Они бомбили и обстреливали дорогу. Тогда, не выдержав, беженцы уходили с кровавого асфальта в глубь леса и шли вдоль дороги, по обеим ее сторонам, в ста шагах от нее. На второй же день немцы поняли это. Теперь их самолеты шли не прямо над дорогой, они шли тоже немножко в стороне, по сторонам от дороги, в ста шагах от нее и ровной полосой клали бомбы там, где по их расчетам двигались люди, ушедшие с дорог.
Я помню деревни, в которых нас спрашивали:
— Вы не пустите сюда немцев? А? — и заглядывали в глаза. Спрашивали: — Скажите, может, нам уже уезжать отсюда? А? — и снова заглядывали нам в глаза. И было, кажется, легче умереть, чем ответить на этот вопрос.
Я не мог прежде вспоминать об этом, потому что это было слишком тяжело, но сейчас я вспоминаю об этом, потому, что я прошел и проехал назад, на запад, уже по многим дорогам из тех, по которым мы когда-то уходили на восток.
По дорогам снова идут беженцы, но это уже другие люди. Они не уходят—они возвращаются. Только в дни испытаний понимаешь, что такое сила родной земли, как тянет людей на родные места, туда, откуда они ушли. Они не ждут и не ищут безопасности, они идут за нашей армией сейчас же по пятам. Идут еще тогда, когда не миновала опасность, не потухли пожары, не стихла орудийная стрельба. Они не хотят потерять ни одного дня. Они должны быть дома, сегодня же вечером, вслед за бойцами, пришедшими туда сегодня утром.
Сейчас война, и военные люди знают больше всех, они должны отвечать на все вопросы, они не смеют быть «немогузнайками». Люди, идущие по дорогам, любят спрашивать, им многое, очень многое хочется знать, и непременно сегодня же, сейчас.
Они спрашивали в июне, и спрашивают в декабре. Но как переменились эти вопросы! Я помню, как в июле мы проезжали через Шклов. Людей, шедших по дорогам, тревожила каждая машина. Вот несколько машин прошло на запад, им навстречу. Они останавливаются, они спрашивают: «Может быть, не уходить, может быть, здесь не будет немцев?» — у них в глазах снова сверкает надежда. Но вот опять проходят военные машины на восток, и беженцы провожают их печальными глазами, они погоняют лошадей, они торопятся. Они спрашивают, куда им идти: до Рославля или дальше?
Декабрь. Снова те же дороги. И в городе Одоеве нас окружают люди, только что вернувшиеся сюда. Они спрашивают нас: «Когда, будет взят Мценск, когда будет взят Белев?» У них там остались родные, они верят, что если родные еще живы, то они скоро увидят их. Они верят, что Белев непременно будет взят, их интересует только — скоро ли. Да, говорим мы, скоро. Мы тоже в это верим. Тогда они начинают спрашивать про Калугу, про Орел, про другие города. «Когда?»—повторяют они и смотрят на красноармейцев с непоколебимой верой. И под этими взглядами наши конники невольно шпорят лошадей и рысью торопятся к заставе, ведущей из города на запад.
В ноябре в штабе нашей крайней северной армии ночью, когда в полнеба переливалось полярное сияние, работник Особого отдела, вышедший со мной на мороз покурить и подышать воздухом, вдруг, словно что-то вспомнив, радостно сказал мне:
— Вы знаете, для вас будет интересный материал. У нас есть три пленных немецких офицера.
— В каких чинах? — спросил я.
— Пока еще не знаю.
— Что, они еще в дивизии?
— Нет.
— В полку?
— Нет. Видите ли... — мой собеседник замялся. — видите ли, дело в том, что они еще вообще не здесь, эти пленные, они еще там, в тылу у немцев. Их захватили в 60 километрах в тылу, между их штабом корпуса и штабом дивизии. 15 наших пограничников пошли туда и захватили. Они захватили и передали по радио, что ведут трех офицеров и перейдут вместе с пленными фронт через два—три дня. Так что нам с вами придется немного подождать.
Я сейчас вспомнил об этом случае потому, что это была не просто смелость горсточки храбрецов. Это была уверенность, которая крепла в армии из месяца в месяц. В июле мы еще не брали немцев в плен за 60 километров от линии фронта. В ноябре их начали брать. И мало того, что это было сделано, главное—то, что это считалось в порядке вещей, что этому даже не особенно удивлялись.
Через три для я увидел этих трех немецких офицеров. Их привели в заботливо захваченных с собой специально для этого валенках. Одели их в валенки не от излишнего мягкосердечия, а просто по здравому расчету — чтоб легче было довести. Они имели очень жалкий, огорошенный вид, эти три офицера из знаменитой Критской горно-егерской бригады. Им еще не приходилось так воевать, и они еще не привыкли так попадать в плен. Им сказали, что к этому привыкнуть вскоре придется не только им, но и многим другим их коллегам. Они молчали. Молчали не из фанфаронства, не из чувства собственного достоинства, как это бывало раньше, а просто потому, что им нечего было сказать, потому что они были обезволены и опустошены.
Как переменились за шесть месяцев эти солдаты «непобедимой» армии! В июле было непонятно, кто из них храбр, кто труслив. Все человеческие качества в них заглушал, перекрывал гонор—общая повсеместная наглость захватчиков. Видя, что их не бьют и не расстреливают, они все корчили из себя храбрецов. Они считали, что война кончится через две недели, что этот плен для них, так сказать, вынужденный отдых и что с ними по-человечески обращаются только от страха, оттого, что боятся их мести впоследствии. Сейчас это исчезло. Одни из них дрожат и плачут, говорят, захлебываясь, все, что они знают, другие, — таких единицы, угрюмо молчат, замкнувшись в своем отчаянии. Армия наглецов в дни поражения переменилась. Это естественно в войске, привыкшем к легким победам и в первый раз подвергшемся поражениям. Немцы отступают. Дерутся, но отступают. Огрызаются, но бегут.
На столе у генерала лежит оперативная карта. Я видел много этих карт за время войны, но как переменилось сейчас их лицо! Вы помните карты июля, карты августа, карты октября? На них были большие синие стрелы и красные полукружия. Сейчас карта выглядит иначе. На ней размашисто и твердо начертаны красные стрелы и уходящие от них синие полукружия. Немцы отступают. Все дальше и дальше от Москвы идут на запад красные стрелы, все глубже врезаются они между синих линий врага. Они дробят их и разъединяют. Все меньше и меньше синие полукружия, все чаще они дробятся на полки, батальоны, роты.
Я вижу карту, на которой нанесена оперативная обстановка. Глубоким пятидесятикилометровым клином врезались наши войска в расположение отступающих немецких дивизий. В тылу еще бродят целые немецкие полки, еще каждый день перерезаются дороги кучками автоматчиков, но дивизии идут вперед, они верят, что окружат немцев и истребят их. Я на минуту пробую представить себе эту карту в июле или в августе. Да, если бы тогда поглядели на нее, нам бы показалось, что здесь, на этом участке, окружены не немцы, а мы сами!
Окружающий сам в то же время в какой-то степени оказывается окруженным — это старая истина, но дело тут не только в том, сколько у кого полков и дивизий, а в том, кто наступает, кто считает себя окружающим и кто считает себя окруженным.
Произошла гораздо более важная вещь, чем взятие 10 или 20 населенных пунктов. Произошел гигантский, великолепный перелом в психологии наших войск, в психологии наших бойцов.
Армия научилась побеждать немцев. И даже тогда, когда ее полки находятся в трудных условиях, когда чаша военных весов готова заколебаться, они все равно сейчас чувствуют себя победителями, продолжают наступать, бить врага.
И такой же перелом в обратную сторону произошел у немцев. Они чувствуют себя окруженными, они отходят, они беспрерывно пытаются выровнять линию фронта, они боятся даже горсти людей, зашедших им в тыл и твердо верящих в победу.
Полковнику доносят, что у него в тылу появилась рота немецких автоматчиков.
—Ну, что-ж, — говорит он, — сзади кто-нибудь из наших подойдет и уничтожит, а наше дело вперед, вперед. — И больше не вспоминая об этой роте, он дает приказ о дальнейшем наступлении.
Враг должен быть разгромлен и, несмотря ни на что, будет разгромлен. Это знают все наши люди, знают и, что еще важней, чувствуют всем своим сердцем. Они гонят немцев, и они будут окружать и гнать их по дорогам и по бездорожью, по зимним полям, где не проходят машины, где проваливаются ноги, где дьявольски трудно идти, но ведь когда ты идешь вперед, то у тебя появляется какая-то небывалая сила, второе дыхание. Мы навязываем немцам свою волю, мы становимся хозяевами положения. Они будут выходить из окружения через сожженные села, через непроходимые леса, они будут замерзать завтра сотнями там, где они сегодня замерзают десятками. Их будут убивать не только из автоматов и орудий, их будут убивать по дороге женщины и старики кольями и вилами так, как на этих же дорогах убивали других пришельцев в 1812 году.
Пусть не рассчитывают на пощаду. Мы научились побеждать, но эта наука далась нам слишком дорогой и жестокой ценой, чтобы щадить врага.
Пусть так и знают и пусть помнят, что слова нашего Верховного Главнокомандующего — «истребительная война» — означают для рядового красноармейца не только боевой лозунг, не только великие слова, — а мертвый немец, лежащий на снегу, со штыком, только что воткнутым ему в глотку, один мертвый немец, и еще один, и еще столько мертвых немцев, сколько у каждого из нас хватит силы и жизни убить. ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ. (Константин СИМОНОВ)
Начало статьи по ссылке:
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1941 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.