Мальчик делал все, что было в его силах. Не снимая с плеча карабина, он бегал, выполнял поручения, доставал еду и воду, приносил патроны, и в редкие свободные секунды искоса бросал восхищенные взгляды на отца. Мальчик был доволен, что он воюет, и горд тем, что именно его отец оказался в эту трудную минуту самым решительным из всех взрослых, одетых в военную форму людей, находившихся здесь.
Если другие отступят, мы решили тут остаться и умереть, всем полком решили.
1941-й, ПЕРВЫЙ год войны! Переживаем поражения, радуемся первым победам... следим, как рождалась ненависть к врагам у наших дедов. Переворачивая листы истории невольно ловишь себя на мысли, что история развивается по спирали.
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 31 декабря 1941 г., среда:
Июнь—декабрь
Это было 24 июня. Поезд, почему-то состоявший из дачных вагонов, отошел от темных платформ Белорусского вокзала. Горели синие фонари. К ним тогда еще не привыкли. Поезд шел в Минск. Больше всего в нем ехало командиров, возвращавшихся из отпусков в свои части. Вести были тревожные, третий день шла война, все очень спешили туда, на запад.
Рядом со мной ехал полковник-танкист маленького роста, седеющий человек, с орденом Ленина на гимнастерке. Вместе с ним ехал на фронт его сын. Не помню, кажется, его звали Мишей. Отцу разрешили в Наркомате Обороны взять 16-летнего мальчика с собой, добровольцем на фронт. Они были похожи друг на друга, отец и сын, оба маленькие, коренастые, с упрямыми подбородками и серыми, твердыми глазами.
Дальше Борисова поезд не пошел. Впереди были немцы, разрушенное полотно, полная неизвестность.
В лесу под Борисовом, на берегу Березины, собралось несколько тысяч командиров и красноармейцев, возвращавшихся в свои части.
Эти части дрались впереди, но между ними и нами были немцы, неожиданно прорвавшиеся к Борисову.
Немецкие самолеты бреющим полетом, волна за волной шли над нашими головами. Они бомбили и обстреливали нас от рассвета до заката, а впереди громыхала артиллерия. Все были из разных частей, никто не знал друг друга, не знал, что происходит кругом. Но нашелся человек, который сразу сплотил всех и поставил на свое, нужное место. Душой и сердцем людей, собравшихся в лесу под Борисовом, оказался маленький полковник, ехавший со мной в поезде.
Им первым были произнесены слова — «занять оборону». Он первый собрал вокруг себя старших командиров, подсчитал оружие, разбил людей на роты и взводы и люди снова почувствовали себя войском.
Вдруг нашлись какие-то пушки, несколько пушек, несколько пулеметов, были посланы люди обратно в Борисов за боеприпасами. Мы рыли окопы и щели, мы выбирали себе места и ложились с винтовками в оборону. Тут были самые разные люди. Слева от меня лежали артиллерийский капитан и военюрист, справа — двое штатских ребят, шоферов с грузовых машин.
Я никогда не забуду сына полковника. Мальчик делал все, что было в его силах. Не снимая с плеча карабина, он бегал, выполнял поручения, доставал еду и воду, приносил патроны, и в редкие свободные секунды искоса бросал восхищенные взгляды на отца. Мальчик был доволен, что он воюет, и горд тем, что именно его отец оказался в эту трудную минуту самым решительным из всех взрослых, одетых в военную форму людей, находившихся здесь.
Он был прав. Он мог гордиться своим отцом. Полковник вел себя так, как будто ничего не случилось, как будто у него под началом не самые разные, никогда не видавшие друг друга люди, а кадровый полк, которым он командует уже по крайней мере три года. Он спокойным, глуховатым голосом отдавал приказания. В этом голосе слышалась железная нотка, и все повиновались ему. При мне несколько раз произносили вслух его фамилию, тогда я ее помнил, но потом забыл.
На следующий день я расстался с полковником и больше не видел его.
В ноябре, на Карельском фронте, на Рыбачьем полуострове, к нам с большим опозданием попали, наконец, центральные газеты. Не помню, в какой из них на первой странице был напечатан снимок с подписью: "Командир 1-й гвардейской мотострелковой дивизии Герой Советского Союза полковник Лизюков принимает гвардейское знамя».
На снимке перед строем со знаменем в руках стоял одетый по-зимнему полковник. Маленький, коренастый, с упрямым подбородком...
Я узнал его. Да, конечно, именно он был там, в лесу, под Борисовом, в июне. И я вспомнил тогда слышанную, а потом забытую фамилию. Полковник Лизюков. Мне хотелось почему-то увидеть на снимке рядом с ним его сына, так же рядом, как они были тогда, в июне...
Все это особенно ярко вспомнилось мне именно сейчас, в эти дни декабря, когда, проехав по многим дорогам, ведущим на запад, я увидел следы отступления немцев, увидел, как их беспощадно истребляют. В эти дни, когда мы научились побеждать, мы, наконец, можем позволить себе вспомнить то, о чем нам было слишком тяжело вспоминать раньше.
Я вспоминаю сейчас первые тяжелые июньские и июльские дни, первые жестокие неудачи и уроки, кровавые дороги, по которым мы отступали и по которым сейчас идем обратно.
И сейчас с особенным чувством гордости и благодарности произносишь имена людей, которые тогда были душою наших войск, глядя на которых тогда, в те тяжелые дни, верилось, что это кончится, что мы победим и вернемся, непременно победим и вернемся. Мы не знали, когда это будет, но, глядя на них, знали, что непременно будет.
Когда Русь была разорена татарским нашествием, когда ее города были сожжены, потоплены в собственной крови, народная память оставила в песнях незабываемые страницы самой черной тоски и горя. И рядом с этим во всех летописях, новгородских, суздальских, владимирских, рязанских, сохранился рассказ о рязанском богатыре Евпатии Коловрате, который, вернувшись из похода в родной город и найдя его сожженным, погнался с малой дружиною за бесчисленной татарской ратью. Догнав татар, Евпатий Коловрат перебил их великое множество и геройски погиб в неравном бою вместе со всей своей дружиной.
Кончилось татарское нашествие, была Куликова битва, была победа, но в памяти народа рядом с именами победителей, с именем Дмитрия Донского сохранилось имя Евпатия Коловрата, народного героя первых горестных дней татарского ига.
Оно сохранилось потому, что в трудные дни кровавой годины подвиг его был не только утешением, не только гордостью, но и залогом победы.
Меняются времена и враги, — я не хочу делать исторических сравнений. — но сердце народное не меняется. Оно остается все таким же мужественным в испытаниях и памятливым к тем, кто в годину этих испытаний был всех чище душою и тверже духом.
Так будет и сейчас. Имена победителей не заслонят в народной памяти имен героев июньских, июльских, августовских боев. Я хорошо помню, как в дни самых тяжелых неудач мы, люди, которые должны были через газету рассказывать народу о том, что происходит на фронте, искали и во множестве находили тех, рассказ о которых вселял веру в победу. Это были армейские большевики, солдаты сталинской выучки, которые в самые трудные дни брали на свои плечи всю тяжесть борьбы.
Середина поля. Могилев. С восточного берега Днепра на западный был перекинут единственный деревянный мост. На нем не было ни одной пушки, ни одного зенитного пулемета. Мы переехали на западный берег в полк, оборонявший Могилев. В этот день был тяжелый, кровопролитный бой. Полк разбил 40 немецких танков, но и сам истек кровью. Вечером мы говорили с командиром полка полковником Kутеповым. Это был очень высокий, худой, немножко неуклюжий человек, много лет служивший в армии и, все-таки, имевший такой вид, будто он только вчера переоделся в военное. На его обросшем, небритом и усталом, смертельно усталом лице в самые тяжелые мгновения вдруг появлялась неожиданная мягкая детская улыбка.
Мы сказали ему про мост. Там нет ни одного зенитного пулемета, и если немцы разбомбят мост, то он с полком будет отрезан здесь, за Днепром.
— Ну, и что-ж. — Кутепов вдруг улыбнулся своей детской улыбкой. — Ну, и что-ж. — повторил он мягко и тихо, как будто говоря о чем-то самом обычном. — Пусть бомбят. Если другие отступят, мы решили тут остаться и умереть, всем полком решили. Мы уже говорили об этом.
Я до сих пор помню, как Кутепов стоит у себя на командном пункте, как к нему подбегает связной. «Товарищ полковник, на правом фланге еще 30 танков», говорит он, задыхаясь.
— Что, где еще танки? — тревожно обращается к полковнику один из рядом стоящих командиров, расслышавший только слово «танки», но не расслышавший сколько.
— Танки? Да есть, каких-то там 3 паршивеньких на правом фланге, — улыбаясь, говорит Кутепов.
И я до сих пор помню его тревожные глаза и улыбку. Тревожные глаза — потому, что на правом фланге тридцать танков и надо принимать меры. И улыбку— потому, что командир сейчас поедет на левый фланг и пусть лучше думает, что на правом фланге не тридцать танков, а три.
Не знаю, может быть, это было неверно с военной точки зрения, но в ту минуту, посмотрев на него, я поверил, что мы непременно победим. Непременно, иначе не может быть. (Константин СИМОНОВ) продолжение следует...
Продолжение статьи по ссылке:
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1941 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.