Ирен де Юрша, урожденная Гэ де Бовен
ПРЕДИСЛОВИЕ**
Мать Ирен де Юрша была русской, отец французом, родилась она в России в самые счастливые годы знаменитого «франко-русского альянса». Оказавшись во Франции после большевистской революции, она соединяет свою судьбу с бывшим офицером Белой Армии. Она умрет в Париже в 1984 году, не дожив всего лишь несколько лет до исполнения своей заветной мечты — увидеть свою родную землю свободной от Советской власти.
Рассказ, который она нам оставила, не претендует на литературные изыски, он был предназначен только для родственников, но написан в очень живом стиле, с забавными оборотами, иногда устаревшими, но не лишенными очарования. Ее повесть совпадает со свидетельствами многих русских эмигрантов, вынужденных спасаться бегством от Октябрьской революции, но внимание привлекает точность описания пережитого, эти «достоверные факты», по выражению Стендаля: описание быта времен ее детства, например, эти мусульмане в деревенской церкви в семейном поместье, потом другие «свидетельства очевидца» во время революции и боев Белой Армии: добровольное вступление лицеистов Ростова-на-Дону в Белую Армию, Ледовый поход, окончательное поражение… Все здесь идет через восприятие ребенка, потом молодой девушки из счастливых времен, которые совсем скоро обратятся в сплошной ужас.
В этих мемуарах последовательно описываются две совершенно не похожих друг на друга эпохи.
Сначала трогательные детские воспоминания о «потерянном рае», счастливой юности в прекрасном поместье в далекой Уфимской губернии в 1 200 километрах на восток от Москвы, где население в основном состоит из татар-мусульман, и в Москве, которая так и осталась для нее самым прекрасным городом на земле. Ее семья проводит там зиму, вращаясь в высшем обществе, еще не подозревающем, что оно блистает уже своими последними огнями.
——————
* Перевод с французского А. Губайдуллиной. Осуществлен в полном соответствии с авторским текстом, не исключая присущие ему отдельные мелкие неточности.
** Автор предисловия г-н А. Саразен.
Приверженностью к православию, а также почти религиозным культом императора пропитано все повествование. И за кажущейся наивностью детских воспоминаний проступает трезвая ясность, с которой она защищает Россию Николая II, находившуюся накануне первой мировой войны на волне экономического и социального подъема. Война явилась для нее настоящим катаклизмом, справедливо названным самоубийством Европы. Лишь немногим из нас известно, например, о создании в России с 1912 года режима социального страхования — за восемьдесят лет до создания его во Франции… Свидетельство нашей мемуаристки здесь вовсе не наивно; оно подтверждается самыми серьезными историческими исследованиями: «Царствование Николая II, — пишет историк мадам Каррер д’Анкос, — которое часто описывается как время последовательных неудач, приведших к неминуемой революции, было также временем постоянных усилий, предпринимаемых для преобразования старой России в новую, но все же остающуюся верной самой себе, с целью избежать революции» («Николай II, прерванный переход», издательство Файар, 1966, стр. 473).
Вторая часть воспоминаний увлекает нас в бурю революции. Кто-то сказал, что все общественные катастрофы — это еще и сумма бесчисленных личных крушений. Свидетельство Ирен де Юрша и здесь совпадает со всеми другими рассказами русских дворян-эмигрантов: совершенная неготовность к этой катастрофе, явившейся крушением мира и горячо любимой родины. Эта неготовность проявилась в том факте, что практически никто не перевел капиталы за границу в течение последних лет императорского режима; напротив, многие французы, немцы и прочие — как и отец нашего автора — вложили все свое состояние в эту страну со столь многообещающим будущим. Разразилась революция, и все они оказались за границей без гроша, но с твердым убеждением, что возвращение будет очень скорым, и многие, как не без юмора пишет об этом Ирен, «жили на чемоданах». Но, увы, им пришлось ждать целых семьдесят два года!
Бесспорен исторический интерес страниц, посвященных героическому Ледовому походу из Ростова-на-Дону на Кубань, в котором участвовал ее юный брат. Он сам тоже вел дневник, к несчастью потерянный в превратностях гражданской войны, но она уже успела ознакомиться с ним и передала некоторые факты и слухи, изложенные юным гимназистом. Интересны также страницы, иногда поразительные, посвященные созданию Белой Армии в этом же городе Ростове, ее успехам, вызывающим надежду на близкую победу, затем понемногу появляются трещины, провалы, обиды, слухи — обоснованные или необоснованные — о предательстве.
Имеющая родственников из рода д’Ервийи (неудачливый предводитель высадки эмигрантов в Кибероне в 1795 году[1]), мадам де Юрша проводит параллель между Белой Армией и Вандеей, или движением шуанов нашей собственной революции: те же примеры защиты христианства — с теми же белыми знаменами, на которых во Франции было изображено Сердце Господне, а в России — терновый венец, то же движение юных добровольцев, благородно жертвующих своей жизнью, те же ошибки, увы, на уровне штабов, где личная неприязнь играла главную роль; может быть, аналитические ошибки в выборе стратегии: была ли необходимость для Белой Армии идти в атаку форсированным маршем прямо до самой Москвы, ценой опустошения арьергардов, но не оставляя красным Троцкого времени на то, чтобы собраться с силами? Нужно ли было вандейцам, после взятия Сомюра, идти прямо на Париж? Наполеон I утверждал, что тогда бы «знамя развевалось на башнях Нотр-Дам»… но историю не переделаешь.
В 1924 году Поль Бурже в своем предисловии к «Воспоминаниям о России» княгини Палей уже проводил параллель между Людовиком XVI и Николаем II: тот и другой были движимы любовью к своему народу и были обречены на одинаково трагичную судьбу. «Для того, чтобы была возможна революции, — пишет он, — необходимы два условия: первое, чтобы держатель власти был чрезмерно добр, второе, чтобы уважение к этой власти было подорвано правдоподобной клеветой…» У нас, во Франции, было дело Ожерелья королевы; у России был Распутин. Мария-Антуанетта была «австриячкой»; императрица Александра была «немкой». Подпольная работа подорвала доверие обоих народов к своим монархам, которые, будучи слишком слабыми, не сумели принять меры, пока не стало слишком поздно. Так и произошел революционный толчок, каждая волна которого была выше предыдущей. Император отрекается, думая спасти свой народ, и тут же возликовали либералы: «бескровная революция», радуется князь Львов… Но все еще было впереди! «Какая прекрасная революция!» — восклицает французский министр-социалист Альбер Тома… Процитируем еще Бурже: «разбойничье предприятие, учрежденное наивными людьми, продолженное интриганами и завершенное злодеями».
«Несомненно, — продолжает он, — что царское самодержавие допустило много злоупотреблений. Но что они значат по сравнению с теми преступлениями, вершащимися там с тех пор, как диктатура советов сбросила вековой строй, установленный Петром Великим и его преемниками?»
И как же нам не удивляться «наивности» этой западной интеллигенции, которая ждала семь десятилетий до развала СССР, чтобы открыть (с крайним изумлением, как говорят они) существование гулагов и всего того, что знали те, кто хотел знать, уже в 1920 году?
Саразен
I
МОИМ ПЛЕМЯННИКАМ
Мой отец был французским гражданином, старшим из одиннадцати детей, двое из которых постриглись в монахи ордена траппистов монастыря Мон де Кат, возвышающегося на горе над Фландрской равниной близ бельгийской границы, а четверо стали монахинями-помощницами храма Святого Сердца. Отец получил блестящее образование, сначала у иезуитов, затем в католическом университете Лилля. Он принадлежал к очень древнему роду, где было много генералов и артистов, и любил вспоминать своих знаменитых предков, служивших Бодуэну и Жанне Фландрской в Константинополе против магометан: христианская вера, как видите, давно укоренилась по этой линии предков и наследовалась, никогда не слабея. Гэ и Бовен — это две деревни в окрестностях Лилля, и раньше они принадлежали нашему роду. Французская революция подвергла наш род многим испытаниям и осталась в детских воспоминаниях отца (он родился в 1859) еще очень близким событием, которое не припоминали без страха; ему самому приходилось слушать рассказы родственников и друзей, оказавшихся свидетелями этих трагических событий; я помню, как после не менее трагичной революции в России он говорил мне, что я узнала те же несчастья, что и одна молодая девушка из нашего рода во время французской революции. С тех пор я часто сожалела о том, что не записывала этих воспоминаний, которые были бы столь драгоценны сегодня, и именно поэтому, отвечая на ваши горячие просьбы, я оказалась перед этими чистыми пока листами, как школьница, стараясь снова припомнить прекрасные годы моего раннего детства в чудесном поместье в моей милой России и ужасные времена тоже, увы, которые мне пришлось пережить во время этой страшной трагедии 1917 года… Я расскажу, как там жилось маленькой француженке, о наших прогулках в лесах и в заснеженных полях под веселые колокольчики троек, среди русских крестьян, которые нас любили и которых любили мы; скольким же из них пришлось узнать нищету и концлагеря? Я вспомню светлое лицо Димитрия, моего брата, этого чудесного юноши, который во время драматических событий ушел добровольцем в Белую Армию сражаться против большевиков и обрел смерть настоящего героя. Мы вспомним Москву моей молодости, куда мы ездили на зиму; мы увидим там семью моей матери, балы высшего общества, блистающего бриллиантами и мундирами, а потом нашу жизнь загнанных зверей, в страшной нужде, каждодневно ожидающих смерти во время гражданской войны, когда моя мать и я, оставив отца в поместье, бежали на Дон…
Смогут ли те, кто, может быть, прочтет мои записки, пересмотреть ложные представления, которые были столь распространены о старом режиме и о старом русском обществе: там я не видела угнетения и не видела нищеты; конечно, самая большая роскошь соседствовала с бедностью, но в России все было в изобилии и все ели досыта; конечно, правление императора было самодержавным, но все свободно говорили, что хотели: студенты это хорошо знали и под носом у полиции распространяли свои подстрекательские листовки и подготавливали крах цветущей страны, настоящей житницы Европы, которая имела законное право уверенно смотреть в будущее.
Ирен де Юрша, урожденная Гэ де Бовен
II
CЕМЕЙНЫЕ ПОРТРЕТЫ
Рано овдовев после брака с девицей Ле Бель де Сермез, от которой у него не было детей, мой отец решил попутешествовать и где-то в 1895 году (это было время великого франко-русского альянса) путь привел его в нашу милую Россию, которая тут же очаровала его. Должно быть, на всю жизнь он сохранил ослепление ее огромными пространствами, когда ничто не останавливает взгляда или мысли, может быть, они напоминали ему его родную равнину, его «плоский край» — Фландрию. Мой отец был талантливым поэтом и умел выражать свои чувства с большой тонкостью. Жаль, что он опубликовал очень мало своих произведений, в частности стихотворений, которые он сочинил намного позже, пересекая Сибирь с армией адмирала Колчака во время его отступления перед большевиками.
Он познакомился с моей матерью, Верой Андреевной Переяславльцевой (она была княжеского рода из Переяславля-Залесского), в Ужебурге, одном из прибалтийских курортов, куда она приехала на летний отдых, как было принято в высшем обществе Санкт-Петербурга, в сопровождении одной из сестер своего отца, Наталии Федоровны, которая потом жила вместе с ними и умерла в нашем поместье Покровское; мой отец построил ей очень красивый мавзолей на кладбище Аксеньево, в Самодуровке.
Семья моей матери жила в Петербурге в особняке на Васильевском острове. В этом доме была прекрасная картинная галерея с полотнами Греза и скульптурами Торвальдсена, которыми любовался великий князь Константин, когда приезжал навещать моих дедушку с бабушкой; позже они были куплены Эрмитажем, когда за легкомыслие моих дядей и за их долги пришлось расплачиваться семейным достоянием.
Переяславльцевы владели еще и очень красивым поместьем Лесное, расположенным рядом с финской границей, где они проводили лето, а также золотыми и платиновыми приисками в Сибири, в Пермской и Оренбургской губерниях, а еще поместьем в Иркутской губернии, на границе с Китаем рядом с Читой. Эти прииски остались от кузена Соловьева, который жил главным образом за границей и умер очень молодым от рака горла. Он был чрезвычайно богат и долго жил во Франции; в Санкт-Петербурге существовал сквер Соловьева, а моя бабушка была урожденной баронессой Соловьевой. Братья моей матери, офицеры конной гвардии, увы, не сумели сохранить это состояние, и знаменитые прииски были проданы, чтобы заплатить их долги князьям Белосельским-Белозерским. Может быть, вообще-то мои дядья и были правы, что развлекались, пока еще можно было, потому что господа советские не преминули бы все у них отнять, но все же моя мать была на них очень обижена и была какое-то время в ссоре с ними.
Мой дед, князь Андрей Федорович Переяславльцев родился в 1827 году, скончался 30 августа 1880 года. Он был тайным советником и начальником канцелярии Его Величества Александра II. Он был кавалером орденов Святого Владимира, Святой Анны и Святого Станислава, а также имел бронзовую медаль войны 1853—1856 годов с Турцией. Он был хрупкого здоровья, не охотился и умер от воспаления легких, когда моей матери не было еще десяти лет; похоронен на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге, так же, как и моя бабушка Елизавета Ивановна Соловьева, умершая 20 декабря 1897 года. Говорят, что советы реставрируют сейчас эти памятники для привлечения туристов; мой дядя Теодор тоже должен лежать там; а дядя Петр похоронен в Москве, на Святоалексеевском кладбище.
Князья Переяславльцевы являются потомками Рюрика, основателя русской Империи, умершего в 879 году, через святого Александра Невского, сын которого, Димитрий, был первым князем Переяславля-Залесского. Королева Франции Анна Российская принадлежала к этому роду. Мой кузен Андрей Федорович Переяславльцев, бывший офицер императорской армии, кавалер ордена Святого Георгия, но ставший капитаном Красной Армии, был, я думаю, последним из этого великого рода; он умер в Москве 31 декабря 1976 года.
Моя мать, Вера Андреевна, родилась в 1867 году в Санкт-Петербурге. Ее крестили 6 сентября в часовне императорского дворца, а крестным у нее, как и у ее сестры Варвары, был сам Его Величество Император Александр II, а крестной — старшая сестра ее отца, Наталия Федоровна. По этому случаю император подарил ей золотой крестик с голубой эмалью, который она бережно хранила, но его украли в Одессе, когда восторжествовала революция; это одна из тех семейных реликвий, о которой я больше всего сожалею, и не настолько из-за цены этой вещи, насколько из-за памяти, которую она представляла.
У моих деда с бабкой Переяславльцевых было пятеро детей. Оба мальчика стали офицерами конной гвардии. Старший, Теодор, прославился своей храбростью при освобождении Болгарии от турков. Он служил при Александре II, в частности, участвовал в битве на Шипке в 1877 году. Знаете ли вы, что и при коммунистическом режиме во всех церквах Болгарии молятся за Александра II? Дядя Теодор женился, я думаю, на дочери губернатора Иркутска, и у него был всего один сын, Андрей, о котором я только что упоминала, он был довольно странный, и мы его не очень любили. Будучи молодым офицером, он, как плохо воспитанный мальчишка, забавлялся ездой верхом на спине своего денщика, которого он заставлял бегать на четвереньках, стреляя поверх его головы из револьвера!
Это был наглый нахлебник, и так как он всегда был без гроша, то ни перед чем не останавливался: дядя Петр, который принял его у себя в Москве, застал его однажды на улице продающим старьевщику старые вещи с чердака и даже свои собственные сапоги! После революции он решил служить новому режиму; но мне рассказывали, что его много беспокоили во времена Сталина. Вопреки своим новым взглядам, он не забывал о своем княжеском происхождении и носил на мундире крест кавалера ордена Святого Георгия, полученный на фронте в 1914 году; может быть, именно из-за этого он не смог подняться выше чина капитана. Он страстно увлекался Наполеоном I и, говорят, сам воспроизвел все мундиры императорской армии.
Петр, второй из моих дядьев, имел все наши предпочтения, и мы, дети, его обожали. Он был полковником в конной гвардии. Расскажу очень любопытную вещь: когда офицер конной гвардии достигал чина полковника, ему давали выбор между командованием в провинции (Николай II, который его очень любил, предлагал ему четыре или пять) или… директорство (совершенно почетное и представительное) в одном из императорских театров в Петербурге или в Москве. Речь шла прежде всего о том, чтобы принимать по этикету важные персоны и, несомненно, следить за их безопасностью, потому что всегда был страх перед покушениями анархистов. Но покушения все же не случаются каждый день, зато ни для кого не было секретом, что гвардейские офицеры питали явную склонность к красивым балеринам. Таким образом, каким бы забавным это вам ни казалось, но все театры управлялись господами из конной гвардии! Мой дядя был счастлив получить Большой, великий московский театр, и он нашел там свое счастье: этот закоренелый холостяк вскоре женился, в свои сорок лет, на восхитительной балерине, Наде Ичминовой, двадцатилетней очаровательной блондинке. У нее было две сестры, одна из них была замужем за дирижером Потаповым (генеральским сыном), а другая за богатым промышленником Корзинкиным. В 1915 году дядя Петр получил чин генерала и военного коменданта Кремля, но внезапно заболел раком и умер в знаменитой клинике Морозова, не дожив до принятия своего поста коменданта; его смерть была для нас тяжелой потерей.
Тетя Надя, его вдова, жила еще долго после его смерти, до 1962 года, в Москве все еще живут ее две дочери, Тамара и Вера. Я храню чудесное воспоминание о тех днях, которые я провела у них, когда была еще девочкой, в прекрасной служебной квартире, которую они занимали в Большом и окна которой выходили в сквер, знакомый всем туристам, и на улицу Петровская.
У моей матери было две сестры. Одна из них, Варвара, вышла замуж за Ипполита Комарова, камергера императора, который был губернатором в Польше; позже мы встретили его в Париже в эмиграции. Это был чудесный человек, очень хорошо образованный, но я бы сказала, что он был самовлюбленным: я думаю, что он проводил целые часы, наводя глянец на свои усы, закрученные наподобие моржовых клыков, и репетируя позы перед зеркалом, в общем, это был придворный; впрочем, у всех его детей крестным был великий князь Димитрий. Его сын, мой кузен Ипполит де Комаров, бывший полковник Преображенского полка, прекрасно проявил себя в войне против Германии и стал инвалидом вследствие лицевого ранения; я настояла на том, чтобы он стал первым свидетелем на моей свадьбе в Париже в 1929 году; потом он уехал в Нью-Йорк, где и умер в мае 1970 года. Для того, чтобы выжить там, он занимался мелкими работами по живописи и иллюстрированию вместе со своей сестрой, моей кузиной Татьяной, которая приехала к нему. Вторая из сестер моей матери, Юлия, была супругой графа Палена, который одно время был губернатором Киева. Они жили в Санкт-Петербурге, куда я ездила только один раз еще девочкой, и должна признаться, что совершенно их не помню. Мне кажется, что они были убиты большевиками в 1917. Могу ли я добавить (между нами!) что моя мать откровенно говорила, что она была… «очень глупой»; она была воспитанницей знаменитого Смольного института, где учились дочери представителей высшего дворянства.
Продолжение читайте на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Ирен де Юрша
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.
