Из воспоминаний доктора Якова Алексеевича Чистовича
При попечении Петра Андреевича Клейнмихеля студенты петербургской медико-хирургической академии должны были иметь всё казенное, начиная с белья и платья до писчей бумаги, перьев и карандашей. Собственные вещи строго запрещались. Когда кончился прием новых студентов, начались хлопоты об их обмундировании, т. е. о примерке, поправке всех частей одежды и обуви новопринятых студентов.
Портные и сапожники из сил выбивались, пытаясь сбыть с рук свою плохую работу. Хозяйственные чиновники, правда, не вмешивались в это дело; но зато казенные закройщики крепко держали сторону мастеровых. Но вот обмундировка кончена и осталось только обновить ее. И обновили.
Однажды утром студентов разбудили раньше шести часов, приказали одеться и повели куда-то через Неву. Мы, новоприезжие, еще не знали города, а спросить суб-инспекторов, сопровождавших нас, не смели. Оказалось, что нас привели на один из огромных дворов при аракчеевских казармах, для присутствия при казни бывшего студента академии Сочинского (Сачинский). Его несчастного прогнали "сквозь строй", а нам приказали смотреть на это.
Ужасное было зрелище. Многие из студентов попадали в обморок и уведены были на другой конец двора. Другие как будто окаменели и автоматически двигались, куда их толкали. Тут я в первый и в последний раз в жизни видел, как гоняют "сквозь строй".
Кто же это был Сочинский и как дошел он до такого страшного уголовного наказания? О нем немногие знали, а если и разговаривали, то говорили шёпотом. Дело было вот в чем. В какой-то воинской команде баронет Яков Васильевич Виллие встретил умного, бойкого и довольно образованного фельдшера, по фамилии Сочинский.
Фельдшер понравился ему и Виллие по советовал ему поучиться год или больше, с тем, чтобы поступить потом в число студентов мед.-хирург. академии. Так и исполнилось. Сочинский поступил в академию, но с первого же дня не понравился ученому секретарю конференции Степану Яковлевичу Нечаеву.
Прошел год, и по истечении его Сочинский не выдержал экзамена из химии (у Нечаева) и был оставлен на другой год в курсе. Когда прошел другой год, Сочинский явился опять к экзамену, но Нечаев публично сказал ему, что всякий экзамен бесполезен, потому что "вы мне не нравитесь и я не допущу вас докончить курс в академии, а потому уходите из академии".
Что было делать Сочинскому? Нечаев был всемогущ. Президент Виллие, по старости, не ездил в академию и все дела конференции предоставил ученому секретарю. По этим двум причинам жаловаться было и бесполезно, и невозможно. А горе грызло и мучило Сочинского, не давая покоя. И он решился разделаться с Нечаевым своим судом.
В одну из суббот (заседания конференции обыкновенно собирались по субботам) он принял довольно большую дозу свинцового сахара (здесь ацетат свинца, спасибо Zevglodon) вооружился перочинным ножом, вошел в залу и бросился к зеленому столу, чтобы заколоть Нечаева. Но по волнению ли, или по начавшемуся действию яда, он в Нечаева не попал, а нечаянно попал в профессора Осипа Федоровича Калинского и слегка его ранил, а затем впал в обморок.
Опасность таким образом для профессоров миновала, но необходимо было не дать умереть виновному. Для этого профессор Илья Васильевич Буяльский вскрыл вену и впрыснул в нее немного tartari emetici. Произошла рвота, и Сочинский был возвращен к жизни для мучений.
Граф Клейнмихель в это время только что вступил в должность попечителя академии. По его распоряжению Сочинский был судим в 24 часа и присужден сперва к возвращению его в предыдущее состояние, затем к лишению всех прав и к прогнанию сквозь строй через пятьсот человек.
Студенты обязаны были присутствовать при этой казни, "чтобы прониклись страхом к безграничной власти графа Петра Андреевича Клейнмихеля". Это было первое впечатление, сделанное на нас, новичков, академией. Впечатление ужасающее и ошеломляющее. И тем более ужасающее, что мы не совсем понимали его, а обратиться к кому-либо за разъяснением его мы не смели.
Как куча детей или, правильнее сказать, как стадо баранов, пришли мы на аракчеевский двор и жались друг к другу. Да и к кому обратиться? Приведшие нас суб-инспекторы и сами ничего не знали, зачем они привели нас сюда и что будут делать с нами. Обратиться же к военным офицерам, сновавшим по разным частям двора, мы тоже не смели.
Только когда раздалась барабанная дробь и хлестанье прутьев по человеческой спине, сразу и мгновенно разъяснилось нам, что это-то и есть "сквозь строй", о котором приходилось иногда слышать мимолетные рассказы, не придавая этим рассказам никакого реального значения.
Из воспоминаний доктора N. N. об экзекуции Сочинского (Сачинский)
Наступили роковой день экзекуции. Это было в последних числах октября 1838 года. Шел мелкий, осенний дождь и весь город облекся густым серым туманом, который, наводя невыразимую тоску на душу, казалось, способен был раздражить нервы даже самого беззаботного и спокойного духом человека.
Чтобы быть на месте к назначенным 9 часам утра, мы поднялись до-свету и, терзаемые самыми горькими, самыми безотрадными, до мозга костей одуряющими ощущениями, поплелись с Выборгской стороны к аракчеевским казармам у Таврического сада. Шли пешком. В казармах, куда нам велено было собраться, встретил нас инспектор со списком в руках и со своей сквернейшей и подлейшей улыбкой на лице.
Он сделал нам самую тщательную перекличку и аккуратно отметил тех, кого не оказалось. По окончании проверки нас вывели на большой двор, где увидели мы два ряда гарнизонных солдат с барабанщиками на каждом конце. Через несколько минут из другого отделения казарм вывели под конвоем Сачинского (sic), одетого в серый арестантский халат.
Проходя мимо нас, он снял арестантскую шапку и поклонился нам, мы молча поклонились ему. Его поставили на одном конце, между двух шеренг. Вслед затем к нему подошел аудитор - длинный, сухопарый господин в мундире и треугольной шляпе и прочел приговор военного суда.
Он стоял однако ж так далеко, что голос его не доходил до нас, и что он читал мы не слышали, да и не до того нам было. По окончании этой процедуры, несчастного Сачинского обнажили до пояса, руки привязали к прикладу ружья, которое несли перед ним два солдата, над шеренгами высоко поднялись шпицрутены, раздался барабанный бой и страдальца повели.
Послышался крик терзаемой жертвы. Я не выдержал: душившие меня слезы сдавили мне грудь и горло, я истерически зарыдал и бросился к дверям казарм, откуда мы вышли, чтобы не слышать воплей, раздиравших душу, но увидел двух солдат, преградивших мне путь скрещенными ружьями с приказанием никого не пропускать со двора.
Видя невозможным укрыться, я крепко зажал себе уши и обернулся лицом к стене; криков я не слышал более, но рокот барабанов, давал мне знать, что истязание еще продолжается.
Долго я стоял так и ждал конца, но барабанный бой не прерывался; наконец в нетерпении и в каком-то отчаянии я обернулся и увидел, что несчастного Сачинского возят уже на двухколесной тележке и все еще продолжают бить, - вопли умолкли, и только слышался свист шпицрутенов.
Я опять отвернулся, но тотчас почувствовал, что кровь как будто отхлынула от сердца, в глазах стало темнеть, голова закружилась; я потерял сознание, мне сделалось дурно. Очнувшись, я увидел себя на казарменной наре и первое, на чем остановились мои глаза, была опять-таки гладкая, безучастная чиновничья физиономия инспектора с его вечной, отвратительной улыбкой.
Труп Сачинского был привезен в больницу арестантских рот, находившуюся на Выборгской стороне. Некоторые из студентов пятого курса, быв знакомы со служившими там врачами, отправились взглянуть на труп и, возвратясь, с ужасом рассказывали, что межреберные мышцы были пробиты до грудной плевы, которую можно было видеть, и что в некоторых местах она была разрушена до самого лёгкого.