Я иду по Москве и вижу тысячи счастливых лиц. Люди целыми семьями прогуливаются по улицам, слышна родная и знакомая, и всё же неуловимо другая, русская речь. Что любопытно, среди гуляющих гораздо больше выглядящих совершенно не по-русски. Как в одежде, так и в облике видны черты разных народов, но нет привычного разделения на шустрых южан в рабочей одежде, деловых местных и пёстрый коктейль глобализированной молодёжи. Лица и облики смешаны равномерно, неожиданно много национальных костюмов – понимаю, праздник, но не припоминаю, чтобы это так бросалось в глаза в прежние времена. Что ещё более неожиданно – это обилие стариков, не просто активных предпенсионеров – а самых настоящих дремучих дедов и бабок, седых, морщинистых – но таких же весёлых и живых, как прочие гуляющие.
Живых.
Очень много военной формы. Старая военная форма времён первой мировой, с оружием, наградами, от простой солдатской до богато отделанной генеральской. Разные рода войск, разные чины, отдельными группками или рядом со своими семьями – старики играют с детьми, переговариваются друг с другом, смеются каким-то бородатым шуткам. И никто не видит нас, блудных теней, серых насельников сущей Москвы.
Бьют часы, и старики исчезают.
Они не просто растворяются в воздухе, они забирают с собой других, вместе с ними исчезают люди, иногда вся семья – п-щ-щ-щ-щ – дуновением ветра превращается в прозрачный пар, лёгкий пороховой дым, зыбкий мираж кострового марева, неуловимый запах пожара. Но улицы и площади всё ещё полны, несмотря на скорбь на многих лицах – люди радуются празднику и друг другу, счастливы видеть знакомых и друзей, семьи спешат обняться и ещё раз признаться друг другу в любви. А оглядываясь на места, где только что стояли старики, иногда повторяют: «Если бы они не погибли…»
Вид улиц меняется: гораздо более монотонная одежда, что-то единообразное в обликах, очень много кумача, растяжки и транспаранты. Речь всё та же, но, с одной стороны, заметно опрощается, а с другой стороны становится безумно колоритна от изобилия диалектизмов и жаргонизмов. Гораздо чаще попадаются группы, стоящие порознь и отличающиеся друг от друга стилем одежды. Снова масса военных – матросские бушлаты, шинели первой мировой, будёновки и казачьи папахи – всё вперемешку, и все как будто наособицу. Ордена. Медали. Бой часов.
Мы, тени, гораздо менее многочисленные, но стойкие, всё чаще проявляемся в возникающих прорехах. П-х-х – исчезают герои и злодеи гражданской. П-х-х – исчезают нерождённые ими дети, дети детей и всякая память о возможности их жизни на земле. Но я уже понял: если бы история была иной, если бы они выжили, этот мир принадлежал бы им, а нас бы не было. И как бы нам ни было жаль их…
Красная площадь по-прежнему полна народом. Но теперь уже нет ни улыбок, ни ярких красок. Хроникально серые люди собираются в строй. Колонна за колонной, с оружием в руках, уходят в память тысячи, тысячи, тысячи. Идут мимо Мавзолея, постепенно растворяясь где-то в районе Собора Василия Блаженного. Параллельно с военными не в ногу, но стараясь не отставать, идут их семьи, идут гражданские, отдельными колоннами идут врачи и железнодорожники, во главе с воспитателями и учителями идут детсадовские группы и школьные классы, и на каждом шагу небытие выхватывает из всё менее стройных рядов фигуру за фигурой. Вот в тусклой вспышке исчез солдат – и сразу же исчезли двойняшки в колонне рядом, а потом и девушка, протянувшая к ним руки – а следом за ней и ещё трое малышей. Наверно, она ещё могла бы после него. Но нет.
И с каждым исчезнувшим я всё чётче вижу сегодняшний день. Толпу молодёжи на площади, делающих селфи иностранцев, семьи с детьми – они, как и я, всё полнее обретают плоть, из едва намеченных вероятностей становясь живыми людьми. Площадь как будто вырастает, становится просторнее, воздух – прозрачнее, шум тише. Вдвое.
Мой собеседник удивлённо смотрит на слёзы в моих глазах и переспрашивает:
– Да что с тобой такое?
– Ничего. Ветер, – говорю я, а передо мной размытыми тенями всё ещё идут незнакомые этому миру люди, граждане давно не существующих стран, отражения ненастоящего.
– Ну так я что говорю. Неправильно это, осуждать предков за их поступки. Да, был красный террор, и это страшно, конечно, но ведь не погибни те люди – нас бы здесь не было! Были бы другие события, иные встречи, другие дети. А значит и сам разговор наш не имел бы смысла. Как бы ни была страшна история – она привела нас сюда, и её следует принять такой, какой она есть.
– Да! – отвечаю я. А ветер продолжает выдувать из глаз прошлое. Небывшее. Не ставшее. Я провожаю взглядом группу молодых ребят в камуфляже, весело перебрасывающихся прибаутками по пути к собору, проходя собор, уходя куда-то к Москве-реке, и всё ищу идущие рядом с ними тени, и никак не могу разглядеть из-за этого ветра.
Надо принять его, дорогой друг. Как я хотел бы, чтобы ты тоже увидел и смог принять его таким, каким оно было
бы.