О баронессе Наталье Модестовне фон Фредерикс написал Борис Ширяев в своей документальной повести «Неугасимая лампада», посвященной соловецким будням двадцатых годов. Он не открыл имени своей героини, назвал ее фрейлиной трех императриц. И эта таинственность придала дополнительный интерес к ней, хотелось узнать, кто же она, сумевшая и в лагерных условиях сохранить честь и достоинство.
Род Фредериксов известен с XVIII века. Основатель фамилии был банкиром императрицы Екатерины II, которая за честную службу наградила его титулом барона.
Наталья Модестовна родилась на праздник Казанской иконы Божией Матери, 8 июля 1864 года, в родовом имении Знаменовка Бахмутского уезда Степановской волости Екатеринославской губернии (ныне село Знаменовка Александровского района Донецкой области). Ее родители – гвардии полковник Модест Александрович Фредерикс и Елизавета Александровна, урожденная Гейден.
Наталья закончила Мариинскую (Литейную) гимназию в Санкт- Петербурге. Это было первое всесословное женское учебное заведение в стране. Девочки учились семь лет и получали всесторонние глубокие знания. В отличие от институток они жили дома, в семье. Хорошая образованность была одним из главных требований для девушек, которые составляли окружение императрицы и ее дочерей. По указу царя Николая I было введено правило, согласно которому у императрицы было 36 фрейлин. Свитные фрейлины жили при дворе постоянно, остальные же обязаны были появляться только на время торжеств, приемов, балов. Наталья Модестовна стала фрейлиной еще при императрице Марии Александровне, послужила ей и двум следующим государыням – Марии Федоровне и Александре Федоровне. Она, видимо, не входила в число свитных фрейлин, потому жила с родителями, а летом любила уезжать в Знаменовку. В имении построила новый храм, больницу и начальную школу для детей, устраивала праздники для крестьян.
В двадцать один год Наталья Модестовна вошла в число учредителей петербургского Крестового благотворительного общества. Оно было создано представителями петербургской знати для помощи нуждающимся, без различия звания, пола, возраста и вероисповедания. Общество снабжало неимущих одеждой, пищей, жильем, медицинскими пособиями, в крайних случаях – денежными пособиями; помещало престарелых в приюты и богадельни; выделяло средства на оплату обучения детей.
С начала Первой мировой войны Наталья Фредерикс вместе с царственными особами трудилась в Царскосельском Дворцовом госпитале. Она окончила медицинские курсы и стала операционной сестрой. У дворцовых сестер милосердия был евангельский девиз – «Возлюби ближнего своего как самого себя». По некоторым данным, в этот период она приняла тайный монашеский постриг.
В тот момент, когда над Россией разразилась гроза революции, возраст фрейлины подходил к шестидесяти. Большая часть ее жизни прошла при дворе. Она не знала тяжелого ежедневного физического труда, никогда не испытывала в чем-либо нужды, честно выполняла свой долг перед царской семьей и обществом так, как она его понимала.
После октябрьского переворота 1917 года Наталья Модестовна попыталась найти свое место в новой стране, создаваемой на обломках ее мира. В начале 1919 года она поступила на работу библиотекарем в Педагогический институт дошкольного образования, где работала до июля 1919 года и с осени 1920-го до конца 1922 года, когда была уволена по сокращению штатов. После этого давала частные уроки детям дошкольного возраста.
В 1919 году она была арестована как бывшая баронесса, но вскоре освобождена. Новый арест последовал 3 февраля 1924 года «за активную церковную деятельность в приходе». Наталья Модестовна была членом приходского совета Сергиевского собора на Литейном проспекте. Предварительное заключение она отбывала в ДПЗ «по 1-й категории». Всего по этому делу проходило больше тридцати человек, в том числе епископ Мануил (Лемешевский).
Из показаний на допросах 1924 года: «Со мной проживает Будовская Мария Сергеевна, 57 лет, она на моем иждивении. Родственников близких никаких не имею. Елизавета Карловна Фредерикс, жена троюродного брата моего отца, умерла лет двадцать тому назад. Знакомых, с которыми бы постоянно виделась, не имею. Я очень занята делами по Сергиевскому собору и поэтому никуда не хожу и ко мне никто не ходит. В соборе я заведую регистрацией прихожан, принимаю от них добровольные членские взносы и передаю деньги казначею – Сос[...]ову, или старосте – Шатихину. Там же занимаюсь продажей в соборе просфор. Я член двадцатки. К Советской власти отношусь безразлично. К революции же с благодарностью, т. к. она освободила меня от имущественных и светских пут, от которых самой трудно было бы отказаться. Теперь я всецело отдалась церкви.
Церковь, по-моему, должна быть вне всякой политики и не должна реагировать абсолютно на какие бы то ни было общественные и политические события». На вопрос о ее политических убеждениях Наталья Модестовна ответила: «Никаких, т.к. я человек религиозный и политика для меня не существует».
В другой раз на настойчивые попытки следователя добиться каких-то политических признаний, а также информации о других людях Наталья Модестовна отвечала в том же духе, что и раньше, а о других предпочитала говорить неопределенно и уклончиво.
«Настоящим заявляю, что я как раньше, так и в настоящее время политикой не занимаюсь. К Сергиевскому собору или вообще к церкви я отношусь только с духовной стороны – как служение Богу. До 1913 года я мало касалась к церкви, т.к. не особенно была религиозна, но с 1913 года я все больше и больше укреплялась в духовной вере».
Она очень сдержанно отвечала следователю, понимая, что каждое названное ею имя в свою очередь обрекает другого человека на такую же участь. Поэтому выходило, что родственников и знакомых у нее нет, она кроме церковных дел ничем не интересуется и ничем особенным не занимается.
26 сентября 1924 года ее приговорили к двум годам заключения в концлагере. 22 октября отправили на Соловки. Она смиренно переносила все тяготы лагерной жизни. Относившаяся одинаково ровно и доброжелательно к совершенно разным людям – от аристократок до поначалу издевавшихся над нею представительниц «дна», она сумела снискать их ответную любовь и уважение.
Об этом периоде ее жизни оставил замечательное свидетельство писатель Борис Ширяев. Ему удалось выйти на свободу, и в 1954 году он смог опубликовать в Нью-Йорке главную книгу своей жизни «Неугасимая лампада».
Петербургская жизнь баронессы могла выработать в ней очень мало качеств, которые облегчили бы ее участь на Соловках. Так казалось. Но только казалось. На самом деле фрейлина-баронесса вынесла из нее истинное чувство собственного достоинства и неразрывно связанное с ним уважение к человеческой личности, предельное, порою невероятное самообладание и глубокое сознание своего долга.
Прошлое, элегантное, утонченное, яркое проступало в каждом движении старой фрейлины, в каждом звуке ее голоса. Она не могла скрыть его, если бы и хотела, но она и не хотела этого. Она оставалась аристократкой в лучшем, истинном значении этого слова; и в Соловецком женбараке, в смраде матерной ругани, в хаосе потасовок она была тою же, какой видели ее во дворце. Став каторжницей, она признала себя ею и приняла свою участь, неизбежность, как крест, который надо нести без ропота, без жалоб и жалости к себе, без сетования и слез, не оглядываясь назад.
Тотчас по прибытии баронесса была, конечно, назначена на «кирпичики». Можно представить себе, сколь трудно было ей на седьмом десятке носить на себе двухпудовый груз. Ее товарки по работе ликовали: «Баронесса! Фрейлина! Это тебе не за царицей хвост таскать! Трудись по-нашему!» – хотя мало кто из них действительно трудился до Соловков.
Они не спускали с нее глаз и жадно ждали вопля жалобы, слез бессилия, но этого им не пришлось увидеть. Самообладание, внутренняя дисциплина, выношенная в течение всей жизни, спасли баронессу от унижения. Не показывая своей несомненной усталости, она доработала до конца, а вечером, как всегда, долго молилась стоя на коленях перед маленьким образком.
Кронштадтская притонщица Кораблиха, баба русская, бойкая, зубастая, но сохранившая «жалость» в бабьей душе своей, рассказывала потом: «Как она стала на коленки, Сонька Глазок завела было бузу: “Ишь ты, Бога своего поставила, святая какая промеж нас объявилась”, а Анета на нее: “Тебе жалко, что ли? Твое берет? Видишь, человек душу свою соблюдает!” Сонька и язык прикусила…»
То же повторялось и в последующие дни. Баронесса спокойно и мерно носила сырые кирпичи, вернувшись в барак, тщательно чистила свое платье, молча съедала миску тресковой баланды, молилась и ложилась спать на свой аккуратно прибранный топчан. Она ни с кем не сближалась, но и не чуждалась, разговаривая совершенно одинаковым тоном и с беспрерывно вставлявшей французские слова княгиней Шаховской, и с Сонькой Глазком, пользовавшейся в той же мере словами непечатными.
Шли угрюмые соловецкие дни, и выпады против баронессы повторялись все реже и реже. «Остроумие» языкатых баб явно не имело успеха. Окончательный перелом в отношении к бывшей фрейлине наступил, когда надо было выбирать уборщицу камеры. «Работа это была сравнительно легкой: вымыть полы, принести дров, истопить печку. За место уборщицы боролись.
– Кого поставим? – запросила Кораблиха. Она была старостой камеры.
– Баронессу! – звонко выкрикнула Сонька Глазок, безудержная и в любви, и в ненависти. – Кого, кроме нее? Она всех чистоплотней! Никакой неприятности не будет…
Довод был веский. За грязь наказывалась вся камера. Фрейлина трех всероссийских императриц стала уборщицей камеры воровок и проституток. Это было большой “милостью” к ней. “Кирпичики” явно вели ее к могиле.
Заняв определенное социальное положение в каторжном коллективе, баронесса не только перестала быть чужачкой, но автоматически приобрела соответствующий своему “чину” авторитет, даже некоторую власть. Сближение ее с камерой началось, кажется, с консультации по сложным вопросам косметических таинств, совершающихся с равным тщанием и во дворце, и на каторге. Потом разговоры стали глубже, серьезнее…
Нарастающее духовное влияние баронессы чувствовалось в ее камере всё сильнее и сильнее. Это великое таинство пробуждения человека совершалось без насилия и громких слов. Вероятно, и сама баронесса не понимала той роли, которую ей назначено было выполнить в камере каторжного общежития. Она делала и говорила «что надо», так, как делала это всю жизнь. Простота и полное отсутствие дидактики ее слов и действия и были главной силой ее воздействия на окружающих.
Сонька среди мужчин сквернословила по-прежнему, но при женщинах стала заметно сдерживаться и, главное, ее «эпитеты» утратили прежний тон вызывающей бравады, превратившись просто в слова, без которых она не могла выразить всегда клокотавших в ней бурных эмоций. На Страстной неделе она, Кораблиха и еще две женщины из хора говели у тайно проведенного в театр священника.
Когда вспыхнула страшная эпидемия сыпняка, срочно понадобились сестры милосердия или могущие заменить их. Начальник санчасти УСЛОН М. В. Фельдман не хотела назначений на эту смертническую работу. Она пришла в женбарак и, собрав его обитательниц, уговаривала их идти добровольно, обещая жалованье и хороший паек. Желающих не было. Их не нашлось и тогда, когда экспансивная Фельдман обратилась с призывом о помощи умирающим.
В это время в камеру вошла старуха-уборщица с вязанкой дров. Голова ее была укручена платком – на дворе стояли трескучие морозы. Складывая дрова к печке, она слышала лишь последние слова Фельдман:
– Так никто не хочет помочь больным и умирающим?
– Я хочу, – послышалось от печки.
– Ты? А ты грамотная?
– Грамотная.
– И с термометром умеешь обращаться?
– Умею. Я работала три года хирургической сестрой в Царскосельском лазарете…
– Как ваша фамилия?
Прозвучало известное имя, без титула.
– Баронесса! – крикнула, не выдержав, Сонька, но этот выкрик звучал совсем не так, как в первый день работы бывшей фрейлины на «кирпичиках».
Второй записалась Сонька и вслед за нею еще несколько женщин. Двери сыпнотифозного барака закрылись за вошедшими туда вслед за фрейлиной трех русских императриц.
Баронесса работала днем и ночью, работала так же тихо, мерно и спокойно, как носила кирпичи и мыла пол женбарака. С такою же методичностью и аккуратностью, как, вероятно, она несла свои дежурства при императрицах. Это ее последнее служение было не самоотверженным порывом, но следствием глубокой внутренней культуры, воспринятой не только с молоком матери, но унаследованной от ряда предшествовавших поколений. Владевшее ею чувство долга и глубокая личная дисциплина дали ей силы довести работу до предельного часа, минуты, секунды…
В 1981 году Архиерейским Собором РПЦЗ Наталья Модестовна Фредерикс прославлена как исповедница в Соборе новомучеников и исповедников Российских. Память празднуется в день ее кончины – 30 марта (†1926).
