То чёрная полоса , то белая !

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
НЕВЗГОДЫ И УДАЧИ:
 депрессия на тридцатисекундной чистке.
 Переохлаждение больной на зимней автобусной остановке.
 неудачная правка позвоночника.
 встреча Людмилы Соколовской с загадочным ученым.
 в кабинете Великого Физиолога.
 Бутейко исправляет ошибку своего ученика и прикосновением руки снимает
головную боль.
В марте тысяча девятьсот восемьдесят пятого года Соколовская преодолевала рубеж
уже тридцатисекундной контрольной паузы. Здесь с нею снова стало твориться что-то
непонятное. Попросит ее, предположим, Еремин вспомнить какой-нибудь светлый (для
поднятия духа) эпизод из детства, а Людмила вместо ответа сидит себе и плачет.
Плачет раз, плачет другой. И никак не может понять – в чем же здесь дело. И вдруг Илья
Сергеевич ей говорит:
– У меня уже была одна девушка-пациентка, вроде тебя. У нее тоже началась подобная
депрессия.
– Как? Разве у меня депрессия?! – удивительно переспросила Соколовская. – Ну конечно
же, – глубокомысленно усмехнулся Еремин. – У тонко организованных личностей
частенько на тридцати секундах бывает депрессия...
Еремин продолжал еще говорить о чем-то, но Людмила уже его плохо слушала. В
голове стучало одно:
«Депрессия»! значит, у нее депрессия!! Ну, а коли уж это депрессия, решила она уже
после ухода Ильи Сергеевича, то надо не копаться в грязном белье минувшего детства, а
прибегнуть к апробированным средствам традиционной медицины.
Людмила вспомнила, что еще в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, когда у нее
пошли сильные боли в спине, она покупала кучу самых разных лекарств от
остеохондроза. И заодно купила пару пузырьков с таблетками эглонил–форте.
Из инструкции еще тогда она поняла, что препарат не столько от спины помогает,
сколько нервишки подлечивает. И психотропный-то он, и антидепрессант. «Ну, не зря
же я его сохранила? – подумала Соколовская. – Дай-ка попробую...»

И ничего не сообщая Еремину, начала принимать антидепрессантное средство в
половину указанной в инструкции дозы. Смотря по самочувствию, иногда, либо
уменьшала, либо чуть увеличивала эту половинку. Буквально, через несколько дней
плаксивое состояние исчезло, как его и не было. А ведь с Ильей Сергеевичем они почти
две недели не могли его снять...
Препарат этот с тех пор Соколовская хорошо запомнила. И в течение полугода (до осени
восемьдесят пятого) еще раза два к нему прибегала. В тех самых неприятных случаях,
когда ею вдруг овладевали немотивированные приступы очень плохого настроения.
Последнюю таблетку эглонил-форте она приняла в октябре восемьдесят пятого. А в
конце ноября, благодаря стечению невеселых для нее обстоятельств, Соколовская
неожиданно лично познакомилась с самим доктором Бутейко.
В начале третьей декады ноября ей пришлось поехать по служебным надобностям в
Новосибирск. Дожидаясь обратного автобуса, Людмила минут сорок проторчала на
остановке. Денек выдался морозным, и она здорово продрогла.
Подошедший, наконец, сорок пятый вез ее от «башни» только до половины пути. А
дальше – с левого берега до ее СКБ – нужно было снова ждать теперь уже сорок
восьмой.
Его также, как на грех, долго не было, и Соколовская заскочила погреться в ближайшую
от остановки кулинарную. Даже видавшая виды дородная продавщица в несвежем
колпаке ахнула при виде вконец замученной посетительницы.
– Боже мой, вы же вся белая, как мел!, – вскричала она, покидая прилавок. И Людмила
сразу почувствовала, как онемела левая рука и закололо, защемило сердце.
– У меня сердце очень болит, – с трудом раздвигая застывшие губы с мольбой, явно
взывая к помощи, почти простонала Соколовская. Засуетившаяся добросердечная тетка
накапала ей валокордина. И чуть-чуть отошедшая от мороза Людмила, заковыляла к
показавшемуся в окне долгожданному автобусу.
Но, добравшись к обеду до своего СКБ, работать она в тот день так и не смогла.
Самочувствие было просто ужасным. Отпросившись у начальства, бедняжка поехала к
Еремину, которого заранее предупредила о своем визите по телефону.
К тому времени она уже давненько в случае необходимости вынуждена была сама
посещать своего учителя.
Человек, называвший себя последователем Иисуса Христа, посетил самолично свою
пациентку лишь несколько раз. В самом начале их знакомства. В дальнейшем уже
Людмиле приходилось (предварительно испросив разрешения) на перекладных
добираться до его квартиры.
Еремин утверждал, что с его супругой (она была старше его на десять лет) у него
прекрасные отношения. Но, увы, повидав Илью Сергеевича в домашней обстановке,
Соколовская быстро убедилась, что это далеко не так.
Раиса Степановна была, безусловно, любящей женой. Светловолосая, плотного
телосложения, она в свои пятьдесят два совсем еще неплохо смотрелась. И, конечно же,
вправе была ожидать от Еремина взаимной привязанности и добросердечия.
Помимо всего прочего, жил он в ее (ставшей однокомнатной после размена с детьми)
квартирке. Своей кандидатской диссертацией во многом был обязан ей же. Раиса
Степановна в научных кругах считалась, отнюдь, не последним человеком.
О ее возрасте перед вступлением во вторичный брак, якобы последователь Иисуса
Христа великолепно знал. О том, с чем сие может быть связанно – конечно, тоже. Выбор
свой делал сознательно. И не молоденьким юношей. В восемьдесят пятом Илье
Сергеевичу самому стукнул уже сорок третий годок. Клинообразная бородка старила его
еще больше. В общем, на улице он никак не сходил за сыночка своей избранницы.
И, учитывая все эти обстоятельства, Соколовская ожидала найти в их семье покой и
взаимное доверие. Ан нет! Действительность показала, что доверия со стороны Раисы

Степановны к своему остепененному муженьку, как ни бывало.
В квартире Еремина была такая наэлектризованная атмосфера, что казалось, достаточно
маленькой искры – и грянет взрыв.
Соколовская понимала, что во время ее приходов к Илье Сергеевичу супругой целителя
попросту овладевало чувство ревности. Но ведь она на голом месте, да еще с такой
силой не возникает! Видать, Илюшенька изрядно пошаливал по женской части.
Вероятно, в том числе и со своими подопечными...
И в этот раз, когда Соколовская с трудом добралась до знакомой квартиры, обстановка
там была ничуть не лучше. Во время правки спины Еремин начал выговариваться ей
(больной женщине в полуобморочном состоянии...) какие-то гадости. Если раньше он
заставлял Людмилу почаще называть себя хорошей, то теперь сам заявлял, что у нее
дурной характер.
Почище Люсиных родителей (которых в свое время осуждал за привитие ребенку
комплекса собственной неполноценности) критиковал ее недостатки.
Происходило это уже не в первый раз. Но в тот морозный ноябрьский день Соколовская
особенно переживала по этому поводу. Сказывалось ее беспомощное состояние. И
крайне тяжелой была мысль, что ее просвещенный наставник вместо оказания
действенной помощи фактически морально убивает ее.
Кто-то, а она-то (молодая еще не замужняя женщина) догадывалась, чем вызван такой
оборот в их отношениях. Не слишком твердый ( по женской части...) последователь
Иисуса Христа денег с нее за врачебное пользование не брал, но, похоже, крепко
рассчитывал на что-то другое...
А поскольку вступать с ним в более близкие отношения Соколовская не изъявила ни
малейшего желания, целитель, вопреки всем своим ранешним советам (подымать в себе
чувство собственного достоинства и т.д.) принялся нещадно хулить свою подопечную!
И это, естественно, многократно снижало эффект от его и так-то, по правде сказать,
довольно редкого пользования.
Видя происшедшую в их отношениях перемену, Людмила старалась поменьше
надоедать Еремину со своими болячками. Чаще двух раз в месяц пыталась не
беспокоить.
Однако, Илья Сергеевич и за эту несчастную пару встреч в месяц успевал настолько
обстоятельно «промывать ей мозги» теперь уже в обратном направлении, что довольно
существенно откидывал ее всякий раз к былым болезненным временам.
Ну, а тогда, двадцать второго ноября тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, его
недовольство неприступностью Соколовской чуть не привело к катастрофе. Нетвердый
якобы...последователь... Иисуса Христа за жестокосердное отношение к больной
оказался наказан Богом-Отцом. Правда, наказание от Бога-Отца пришло Еремину через
страдания его больной. Но моральные муки Ильи Сергеевича, понимавшего, какие кары
падут на его голову, если он тотчас же(!) не исправит свой промах, были в тот момент,
вероятно, отнюдь не меньшими, чем физические испытания его подопечной...
Во время усложненной правки спины, находившийся в состояние сильного раздражения
от неуступчивости Людмилы, целитель попросту свернул ей шею!! И сразу, в сей же
миг, оказалась под ударом и вся его будущая карьера редкого подпольного целителя, а
заодно и репутация Бутейко, учеником которого он являлся.
Да что там карьера! В том морозном ноябре тысяча девятьсот восемьдесят пятого
Еремину (не медику по образованию) за сворачивание шеи своей подопечной напрямую
грозила и весьма неприветливая на вид тюремная решетка...
По прошествии немалого времени после этого инцидента, Людмила многое передумала
о том, как, вообще, могло подобное произойти с учеником неординарного ученого. За

прошедшие с тех пор годы ей довелось узнать и еще о нескольких подобных же случаях
с не лучшими последователями первооткрывателя.
И она нашла для себя лишь единственное объяснение тому, что происходило с людьми,
позволявшими себе во время врачебного пользования больной женщины помышлять и о
другом ее пользовании...
Этим объяснением являлось их фактическое безбожие. Как кичливо не заявлял все тот
же Еремин, что он во всем воспоследует за Иисусом Христом, но при виде обнаженного
женского тела (пусть даже лишь со спины) он попросту махом забывал, чей прообраз
избрал для показного подражания.
Сам Константин Павлович Бутейко не раз говаривал своим ученикам, что «Бог – это
свод законов природы, которые необходимо свято выполнять, если не хочешь после
расплачиваться болезнями за ослушание». Но, вероятно, подобных замечаний ученого
было не всегда достаточно, для стопроцентного усвоения его слушателями
непреложности высказываемых им простых (и в тоже время самых высших) истин...
Ну, а тем собачье-морозным деньком двадцать второго ноября тысяча девятьсот
восемьдесят пятого года судьба крепко отметила, ее и Еремина. И каждый получил по
заслугам. Еремин испытал животный ужас за собственную участь. Она же, перенеся
огромную физическую боль, в качестве награды получила возможность лично
познакомиться с Великим ученым! Возможность, даже и в восемьдесят пятом году,
весьма редкую.
Произошло же все (и получение боли в позвоночнике, и последующий поход к доктору)
довольно банально.
Обессилевшую после морозных утренних испытаний Соколовскую Илья Сергеевич
уложил на кушетку животом вниз. И принялся за правку спины. Но в место обычного,
более безопасного способа, Еремин применял на этот раз усложненный вариант.
Он просунул Людмиле под подбородок полотенце и, нажав правой рукой на спину,
левой как-то неловко дернул полотенечные концы кверху... Илья Сергеевич видел, что
так иногда правит шею Бутейко. И решил попробовать повторить прием маэстро.
Однако, Бутейко, как ни крути, был дипломированным медиком. Пусть и скандально, но
известным ученым. Подобный вариант правки позвоночника отрабатывал годами. Илье
же Сергеевичу (не медику) просто захотелось все повторить.
Но тогда не стоило бы доводить до психоза некорректной субъективной критикой свою
больную... В такой-то ответственный момент! Изобидевшаяся на его несправедливые
упреки (отлично понимавшая их внутреннюю подоплеку) Соколовская чрезмерно
зажалась и после Ереминского «рывка» ощутила пронзительную боль и в сердце, и в
голове. Сверлящую острую боль!! Она тихо вскрикнула. Попыталась сесть. И сразу
почувствовала, что безжизненной плетью повисла неповинующаяся ей более левая рука,
и что она не в силах оторвать голову от левого плеча.
«Лекарь» свернул ей шею... Только что нудно выговаривавший ей всякие гадости
Еремин не на шутку перепугался. Его слабые попытки вернуть Людмиле голову в
исходное положение остались безрезультатны.
Поскольку боль у пациентки была просто невыносимой, ему мигом стало понятно, что
долго так шила в мешке не утаишь. Придется предпринимать одно из двух: либо
получить немедленную помощь от Бутейко (если он еще дома, а не в отлучке...), либо
вызвать «СКАРУЮ ПОМОЩЬ»!..
Второй выход из создавшегося положения зарвавшегося в своих плотских притязаний
якобы последователя Иисуса Христа крепко не устраивал. В больнице, ведь, могли не
посмотреть на его клинообразную бородку, а взять да и составить соответствующий акт

о причинении телесных повреждений больной лицом, не имеющим прав на врачебную
практику...
Илья Сергеевич зло-испуганно взглянул на корчившуюся на кушетке жертву. Нет.
Вызвать сразу скорую для него было равнозначно тому, чтобы начать своими руками
собирать корзину с бельем для тюремной камеры.
Он порывисто вскочил с места и бросился к стоявшему на столе желтому телефону:
«Только бы Бутейко оказался на месте! Господи, помоги мне!! Не оставь в трудную
минуту!» – на этот раз вполне искренне мысленно обращался Еремин к Богу.
Ему казалось, что длинные гудки тянутся уже целую вечность. Звонить доктору по
подобному поводу тоже было, конечно, не мед. Мог и отругать за самовольную правку.
Мог вообще отказаться ввязываться в это с каждой минутой становившейся все более
подсудным дело.
Но другого выхода у Ильи Сергеевича в эти роковые минуты, увы, не было. Бутейко
может обругать. Может подвергнуть остракизму. Но в тюрьму-то он его (своего ученика)
уж точно не посадит. А скорая...
Бог-Отец не оставил безответной ереминскую мольбу о помощи. Когда Илья Сергеевич
уже совсем, было, потерял надежду, в трубке послышался, наконец, знакомый,
спокойно-размеренный голос:
– Да, да... Я слушаю.
– Константин Павлович!, – у Ильи Сергеевича от радостного испуга (хорошо, что шеф на
месте, но как он отреагирует на происшедшее...) заплетался язык. – Константин
Павлович! – Еремин с явным трудом подбирал первую фразу.
Подошедшая с прижатой к левому плечу головой поближе к телефону Людмила (ведь
решилась ее участь!) слышала каждое слово и с той, и с другой стороны.
–Тут у меня с пациенткой что-то произошло, – при этих словах Илья Сергеевич даже
побелел лицом. – Рука у нее отнялась , и с шеей что-то стало после правки...
–Ты хочешь сказать, что ты ей свернул шею? – Строго-холодно резюмировал
происшедшее многоопытный доктор.
–Да...Вернее, нет... В общем не знаю, – униженно, подхалимно залебезил, законючил
проштрафившийся ученик.
–Константин Павлович, можно я к вам ее приведу?, – заторопился еще более
испугавшийся Еремин.
–Ты ей сломал шею, а я что должен с ней делать?!... – Голос Бутейко звучал в трубке еще
громче. И если Еремину (в преддверии отказа в экстренной помощи его жертве) было
только страшно, то Людмиле было и страшно, и больно. Ведь, если Илье Сергеевичу не
удастся уговорить своего учителя, значит, пиши пропало. – Ну, может, там ничего такого
и нет, – стараясь хоть как-то держать себя в руках перед Соколовской, жалко бормотал
Илья Сергеевич. Сейчас уж он вовсе не походил на Иисуса Христа. Скорее на
каявшегося Иуду. – Ну, может вы ее все же посмотрите?!!...
«В психиатрии я – второй Бутейко», – вспомнилось в этот момент Людмиле коронное
изречение Еремина, которым он нередко огорошивал своих пациентов. Оно и впрямь
было видно, что подходы к своему шефу он изучил до тонкости. Там, где нельзя было
потребовать, Илья Сергеевич умел «покорнейше попросить-вымолить»...
– Ну ладно уж, приводи, – милостливо-снисходительно ответила драгоценная трубка.
«Большой психиатр» разом посветлел лицом.
Кое-как накинув на плечи Людмилы ее зимнее пальто (руку-то в рукав она сунуть, увы,
не могла), Еремин осторожно вывел ее на улицу. Было уже часа три пополудни. Стоял
ясный и по-прежнему морозный ноябрьский день. Попадавшиеся им на тропинке,
ведущей к дому Бутейко, березы и сосны были покрыты ярко искрившимся белым
снежком.

Правда, все это суровое зимнее великолепие Соколовская подмечала одним фактически
глазом – снизу вверх...
– Ну ничего, Люда, ничего, – фальшивым голосом утешал-упрашивал ее не жаловаться
вышагивавший рядом с ней длинный, как жердь, Еремин. – Конечно, вот и больно
сейчас, и все это крайне неприятно. Но зато ты познакомишься с великим человеком...
«Большой психиатр» на всякий случай задабривал и собственную жертву. Мало-ли что
она может в сердцах ляпнуть у Бутейко...
А Соколовскую и в самом деле охватила настоящая злость. Мало того, что якобы
последователь Иисуса Христа позарился на ее тело, вовлек ее в начавшиеся на почве
ревностной подозрительности семейные дрязги между ним и его второй уже по счету
супругой. Так теперь он, раздраженный ее неуступчивостью, свернул ей шею и еще
имеет наглость утверждать, что все, мол, к лучшему. Великого человека, дескать,
увидишь!
«Ох, уж эти фанатики-Бутейковцы. – Соколовская снизу-сбоку попыталась разглядеть
лицо целителя. – Любят они чуть-что – ставить своих лидеров на божницу.
Ну, сделал доктор открытие. Возможно, и не маленькое. Даже, может быть, выдающееся.
Ну и что? Сразу же его на гранитный пьедестал?.. Великий человек!»
Как-то неожиданно быстро они оказались у подъезда Бутейко. Поднялись на второй этаж
и вошли в левую от лестничного марша квартиру. Дверь им никто не открыл. Она просто
была не заперта...
Первое, что бросилось Людмиле в глаза, – это забитая верхней одеждой вешалка в
прихожей. Разномастные зимние пальто, шубы. На полу полно зимних сапог и валенок.
Кое-как пристроив сбоку ее старенькое пальтишко, прошли в рабочий кабинет доктора.
Там тоже яблоку негде было упасть. Больные, больные и больные. Сидели на стульях,
стояли. Кое-кто в ожидании правки спины лежал животом вниз на кушетке. И среди них
высокий, стройный, седоватый доктор, которого Соколовская видела пару раз на
общественных лекциях.
В своей зелененькой кофточке, она смотрелась тоненькой белокурой девчушкой,
которой нехороший дядя взял да и свернул на бок прелестную головку.
Несмотря на всеобщую тесноту и занятость, ей мигом принесли стул. Илья Сергеевич
остался стоять. Бутейко продолжал спокойно разговаривать со своим очередным
больным, практически не обращая на Соколовскую никакого внимания. Лишь изредка
он окидывал ее быстрым, вроде бы, абсолютно ничего не значащим взглядом.
Так продолжалось минут десять. И все эти десять минут доктор не произносил никаких
особенных громких речей. Не пытался произвести какое-то неординарное впечатление
на всю многочисленную нездоровую публику. И во внешности его тоже не было заметно
чего-нибудь уж очень значительного. Видно было, правда, что этот человек с
удивительно (для своих шестидесяти двух лет) прямой спиной.
Но, хотя доктор и не пытался блеснуть красноречием, видимо, все же его аура весьма
основательно наполняла эту длинную, с выходящим во внутренний двор окном
аскетично оставленную комнату. И сама, без заметных усилий со стороны доктора,
производила на посетителей должное впечатление...
Уже через несколько минут Соколовская, еще недавно злившаяся на Еремина за
чрезмерное возвеличивание своего учителя, вдруг поймала себя на мысли, что она и
впрямь сидит в комнате Великого Человека!..
И это безо всяких жестов и речей со стороны Бутейко. Безо всякого видимого
подталкивания к подобной аналогии.
Ее супруг, Виктор Георгиевич Воронцов, оказавшийся в этой комнате три года спустя и

проведший в ней впоследствии по служебным и литературным надобностям немало
часов, тоже ощутил на себе воздействие Бутейковской ауры.
Позднее, он рассказывал Людмиле о том, что зачастую и ему, и многим из находящихся
в кабинете ученого посетителей попросту хотелось встать на цыпочки, даже в тех
случаях, когда хозяин кабинета отсутствовал и было известно, что появиться он еще не
скоро...
Зная о том, как влияет кабинет на новичков (и не только на них), близкие сотрудники
доктора обычно старались вести себя в нем несколько раскованней, чтобы хоть как-то
выделиться из общей толпы.
Но эта раскованность всегда и почти у всех помощников доктора имела четко
определенную грань. Один из них мог позволить себе взять на минутку книгу с его
книжной полки и взглянуть на заголовок. Другой (или другая) осмеливались даже
полистать ее.
Но почти никто и никогда, вероятно, не осмелился бы (даже на время) сесть за стоявший
у окна рабочий стол хозяина. В порыве откровенности Воронцов как-то поведал
Людмиле, что лично он за долгое время работы с доктором знавал лишь одного такого
«смельчака». Помощника доктора по закордонным связям. Этот лихой тридцатилетний
паренек не считал за небрежность и завалиться чуть ли не с ногами на кушетку, пока
доктор осматривал больного в соседней комнате. Но примеру спеца по связям никто
больше не рисковал следовать.
Минут через десять-пятнадцать только что вроде, бы битком набитая больными
комната неожиданно обезлюдела. Бутейко не привык терять времени даром. За четверть
часа он успел сделать то, чего другой не сделал бы, пожалуй, и за день.
После того, как последний опрошенный им пациент покинул кабинет доктора,
Константин Павлович еще пару минут поговорил с Ереминым. Затем посмотрел на
Людмилу отсутствующим взглядом и таким же отсутствующим тоном (обращаясь к
Илье Сергеевичу) спросил:
– Ну и как же ее зовут?
Неплохо изучивший манеры своего шефа Еремин сразу засуетился, заподхалимничал.
– А зовут ее Люда, – с полуприпрыгиванием и полупоклоном, потряхивая
клинообразной бородкой, сообщил он учителю.
– Ну какая же она Люда? – И без того величественно стройный доктор еще больше
распрямил плечи, протягивая правую руку в сторону замершей но своем месте
Соколовской. – Типичная Люся... И лишь после этого ритуального вступления Бутейко
обратился непосредственно к самой пострадавшей.
– Что же у вас произошло?
– Сердце болит и рука не движется, – скособоченная ереминская жертва приблизилась к
ученому. Бутейко, нахмурившись, строго посмотрел на съежившегося и будто ставшего
под его взглядом ниже ростом недипломированного целителя.
– Мои ученики, конечно, всякое могут утварить... – раздельно и четко произнес
Константин Павлович. – Но раз уж мы вас взяли, – он немного помолчал, пожевывая
тонкими губами, – то мы должны вас капитально подремонтировать. И от нас вы уйдете
абсолютно здоровой.
Его тон внушал, конечно, Соколовской некоторую надежду, но, стоя перед доктором со
свернутой набок головой, чувствовала она себя еще очень препаршиво.
– Давайте-ка я вас прослушаю, – Бутейко воткнул в уши загнутые концы фонендоскопа.
Людмиле ничего не оставалось, как здесь же (в присутствии Еремина) раздеться, что
было ей крайне неприятно, если бы не абсолютная отрешенность Бутейко.
Доктор посмотрел ее. Прослушал сердце. Потом предложил лечь на кушетку животом
вниз. Спокойно (в отличие от Еремина, безо всяких едких высказываний в ее адрес)

поправил Соколовской спину.
И боль в сердце у Людмилы моментально прошла... Затем Бутейко посадил ее на стул
и осторожно, но весьма уверенно, поправил ей шею. Вместе с возвращением головы в
исходное положение мигом вернулась и чувствительность к онемевшей руке. Почти
совсем ушла резкая головная боль.
– Ну как?! – с легким внутренним торжеством, уже все прочитавший на ее засиявшем
счастливой улыбкой лице, обратился Бутейко к своей пациентке.
– Хм... – Людмила в первый момент даже растерялась. – Не болит!.. – она дотронулась
рукой до груди. – А вот в голове еще немного осталось.
Бутейко, ничего не поясняя, будто между прочим, положил ей руку на плечо и
повернулся к подобострастно наблюдавшему за всем происходящим Еремину.
Пару минут они беседовали на какие-то свои, чисто профессиональные темы. Затем
Бутейко снова спросил Соколовскую:
– Ну как теперь?
И Людмила с громадным удивлением почувствовала, что у нее уже вообще нигде и
ничего не болит!! А в глазах появилась какая-то необыкновенная ясность.
– Невероятно!.. – только и смогла выдавить она из себя.
– Это я ей рукой снял, – невозмутимо заметил вновь повернувшийся к Илье Сергеевичу
доктор.
Когда Соколовская с Ереминым уже совсем собрались уходить, Константин Павлович
(опять же без особого энтузиазма и радушия) заявил Соколовской, что она может
приходить к нему раз в неделю или когда станет плохо, глядя куда-то мимо нее своими
серо-голубоватыми глазами, добавил напоследок скандально-известный ученый.
– Потому что мы должны капитально подремонтировать ваше тело, – вновь бросил он
свою коронную фразу.
С таким напутствием Людмила с Ереминым и покинули его кабинет. Обещанная Ильей
Сергеевичем встреча Соколовской с Великим Человеком состоялась.