Когда я писала статью «За бочку варенья да корзину печенья», то и не предполагала, что её прочитает четыре тысячи человек и дискуссия развернётся нешуточная.
Ключевое слово там — БУРЖУИНСТВО. По Гайдару, это царство сытости и потребительства, недаром слово появляется в таком контексте:
Обрадовались тогда буржуины, записали поскорее Мальчиша-Плохиша в своё буржуинство и дали ему целую бочку варенья да целую корзину печенья.
Сидит Мальчиш-Плохиш, жрёт и радуется.
Повесть Гайдара написана в 1934 году, и главное в ней — как нужно воспитывать детей, чтобы они стали достойной сменой отцов и дедов. Буржуинство там, скорее, даже не далёкая угроза, а идеологический антипод Страны Советов. Аркадий Петрович считал, что советский человек и буржуин — «вещи несовместные», несовместимые, невозможные в одном пространстве-времени.
А через тридцать лет, в 1964 году, появилась повесть Аркадия и Бориса Стругацких «Понедельник начинается в субботу», где буржуинство в Стране Советов (ведь именно она подразумевается в этой удивительной ироничной сказке) обрело зримые и выпуклые черты.
А ещё через десять лет, в 1974 году, Виль Липатов создал роман «И это всё о нём», в совершенно реалистическом мире которого воинствующие мещане (читай — буржуины) убили комсомольца Женьку Столетова.
А ещё через пятьдесят лет живём мы с вами уже в царстве победившего буржуинства.
Вот такая невесёлая, даже, прямо скажем, поганая сказочка получилась.
Кто читал повесть Стругацких, то, конечно, помнит выбегалловского кадавра.
Сначала два слова о кадавре как таковом. В латинском языке был многозначный глагол cădo (cădĕre) ʻпадатьʼ (в том числе ʻумирая, падатьʼ, ʻпогибатьʼ, ʻбыть принесённым в жертвуʼ). От него произошло существительное cădāvĕr ʻмёртвое тело, труп, падальʼ.
В НИИЧАВО (научно-исследовательском институте чародейства и волшебства) все понимали, что доктор наук Амвросий Амбруазович Выбегалло дурак и циник, но ничего сделать с этой агрессивной посредственностью не могли: боялись связываться.
Этот Выбегалло заявлял, что все беды, эта, от неудовольствия проистекают, и ежели, значить, дать человеку всё — хлебца, значить, отрубей пареных, — то и будет не человек, а ангел. Нехитрую эту идею он пробивал всячески, размахивая томами классиков, из которых с неописуемым простодушием выдирал с кровью цитаты, опуская и вымарывая всё, что ему не подходило. В своё время учёный совет дрогнул под натиском этой неудержимой, какой-то даже первобытной демагогии, и тема Выбегаллы была включена в план. <...> Выбегалло заложил три экспериментальные модели: модель Человека, неудовлетворённого полностью, модель Человека, не удовлетворённого желудочно, модель Человека, полностью удовлётворенного.
Дочь-студентка время от времени рассказывает нам о порядках в том вузе, где она учится, и создаётся ощущение, что примерно треть сотрудников —это выбегалловские выкормыши и последователи. Слава богу, не все такие, но такие, увы, есть везде.
Но вернёмся к кадаврам.
Первый кадавр, мучимый всеми известными и неизвестными болезнями, издох сразу после рождения, успев только огласить институт серией нечленораздельных жалоб.
Выбегалло торжествовал. Теперь можно считать доказанным, что ежели человека не кормить, не поить, не лечить, то он, эта, будет, значить, несчастлив и даже, может, помрёт. Как вот этот помер. Учёный совет ужаснулся.
Затем из второго автоклава вылупился второй кадавр. Это была модель человека, не удовлетворённого желудочно. Выглядел он в точности так же, как его создатель.
Профессор Выбегалло кушал. На столе перед ним дымилась большая фотографическая кювета, доверху наполненная пареными отрубями. Не обращая ни на кого специального внимания, он зачерпывал отруби ладонью, уминал их пальцами, как плов, и образовавшийся комок отправлял в ротовое отверстие, обильно посыпая крошками бороду. При этом он хрустел, чмокал, хрюкал, всхрапывал, склонял голову набок и жмурился, словно от огромного наслаждения. Время от времени, не переставая глотать и давиться, он приходил в волнение, хватал за края чан с отрубями и вёдра с обратом, стоявшие рядом с ним на полу, и каждый раз придвигал их к себе всё ближе и ближе.
Собралась толпа начинающих и опытных магов, лаборантов и всяких других сотрудников НИИЧАВО. Особо впечатлительным стало страшно.
Кадавр жрал. В лаборатории, полной народа, стояла потрясённая тишина, и было слышно только, как он сопит и хрустит, словно лошадь, и скребёт кюветой по стенкам чана. Мы смотрели. Он слез со стула и погрузил голову в чан. Женщины отвернулись. Лилечке Новосмеховой стало плохо, и её вывели в коридор. Потом ясный голос Эдика Амперяна произнёс:
— Хорошо. Будем логичны. Сейчас он прикончит отруби, потом доест хлеб. А потом?
Написано действительно очень смешно, но ведь это про нас с вами, про людей, которые стали потребителями. И когда это понимаешь, становится жутко.
Кадавр ворочался в чане... Прошла минута. Кадавр вылез из чана, утёр бороду, сонно посмотрел на нас и вдруг ловким движением, неимоверно далеко вытянув руку, сцапал последнюю буханку хлеба. Затем он рокочуще отрыгнулся и откинулся на спинку стула, сложив руки на огромном вздувшемся животе. По лицу его разлилось блаженство. Он посапывал и бессмысленно улыбался. Он был несомненно счастлив, как бывает счастлив предельно уставший человек, добравшийся, наконец, до желанной постели.
Пароксизм довольства продлился недолго. Скоро кадавр проснулся и беспокойно зашевелился.
Глаза кадавра раскрылись. Сначала он нагнулся и заглянул в чан. Потом погремел пустыми вёдрами. Потом замер и некоторое время сидел неподвижно. Выражение довольства на его лице сменилось выражением горькой обиды. Он приподнялся, быстро обнюхал, шевеля ноздрями, стол и, вытянув длинный красный язык, слизнул крошки.
— Ну, держись, ребята… — прошептали в толпе.
Кадавр сунул руку в чан, вытащил кювету, осмотрел её со всех сторон и осторожно откусил край. Брови его страдальчески поднялись. Он откусил ещё кусок и захрустел. Лицо его посинело, словно от сильного раздражения, глаза увлажнились, но он кусал раз за разом, пока не сжевал всю кювету. С минуту он сидел в задумчивости, пробуя пальцами зубы, затем медленно прошёлся взглядом по замершей толпе. Нехороший у него был взгляд — оценивающий, выбирающий какой-то.
В это время появился, так сказать, кадавров папа, настоящий Амвросий Амбруазович Выбегалло.
— Милай! — закричал он. — Что же это, а? <...> Стелла, что же ты, эта, смотришь!.. Где селёдка? У него же потребности!.. У него же они растут!.. Мои труды читать надо!
Он приблизился к кадавру, и кадавр сейчас же принялся жадно его обнюхивать. Выбегалло отдал ему зипун.
— Потребности надо удовлетворять! — говорил он, торопливо щёлкая переключателями на пульте конвейера. — Почему сразу не дала? Ох уж эти ле фам, ле фам!.. Кто сказал, что сломан? И не сломан вовсе, а заговорён. Чтоб, значить, не всякому пользоваться, потому что, эта, потребности у всех, а селёдка — для модели…
Обратите внимание на повторяющееся слово ПОТРЕБНОСТИ. Для Выбегалло любой человек — потребитель материальных ценностей, не более того.
В стене открылось окошечко, затарахтел конвейер, и прямо на пол полился поток благоухающих селёдочных голов. Глаза кадавра сверкнули. Он пал на четвереньки, дробной рысью подскакал к окошечку и взялся за дело. Выбегалло, стоя рядом, хлопал в ладоши, радостно вскрикивал, и время от времени, переполняясь чувствами, принимался чесать кадавра за ухом.
Человеческого в вылупившемся антропоиде слишком мало, что и подчёркивается словами «четвереньки», «дробной рысью» и «чесать за ухом». Однако Выбегалло с гордостью говорит о своём кадавре так:
— Главное — что? Главное, чтобы человек был счастлив. Замечаю это в скобках: счастье есть понятие человеческое. А что есть человек, философски говоря? Человек, товарищи, есть хомо сапиенс, который может и хочет. Может, эта, всё, что хочет, а хочет всё, что может. <...> Ежели он, то есть человек, может всё, что хочет, а хочет всё, что может, то он и есть счастлив. Так мы его и определим. Что мы здесь, товарищи, перед собой имеем? Мы имеем модель. Но эта модель, товарищи, хочет, и это уже хорошо. <...> И ещё, товарищи, вы сами видите, что она может. И это ещё лучше, потому что раз так, то она… Он, значить, счастливый. Имеется метафизический переход от несчастья к счастью, и это нас не может удивлять, потому что счастливыми не рождаются, а счастливыми, эта, становятся. Вот оно сейчас просыпается… Оно хочет. И потому оно пока несчастливо. Но оно может, и через это «может» совершается диалектический скачок. Во, во!.. Смотрите! Видали, как оно может? Ух ты, мой милый, ух ты, мой радостный!.. Во, во! Вот как оно может! Минут десять-пятнадцать оно может… <...> Вот так. Теперь оно смогло и диалектически переходит к счастью. К довольству то есть. Видите, оно глаза закрыло. Наслаждается. Ему хорошо. Я вам научно утверждаю, что готов был бы с ним поменяться. В данный, конечно, момент…
Вспоминается анекдот, основанный на повторе слова ТОВАРИЩ: «Дорогие товарищи! Среди нас, товарищи, есть такие товарищи, которые нам, товарищи, совсем не товарищи!»
В современном толковом словаре русского языка в соответствующей статье среди прочих называется такое значение слова «товарищ» — «в СССР: форма вежливого упоминания или обращения к мужчине (обычно употребляется перед фамилией или должностью, званием); гражданин». В обращении «Товарищи...» чувствуется и коллегиальность, и узы дружбы, и плечо единомышленника. Маги НИИЧАВО совсем не товарищи профессору Выбегалло, потому что для них понедельник начинается в субботу, выходных для них, влюблённых в работу, в своё дело, под которым они понимают служение обществу, не существует. А кадавры Выбегалло — только утрированные воплощения самого профессора.
Следующую ступень эксперимента с желудочной моделью он объяснил так:
— ...Исходя из материалистической идеи о том, что временное удовлетворение матпотребностей произошло, можно переходить к удовлетворению духпотребностей. То есть посмотреть кино, телевизор, послушать народную музыку или попеть самому и даже почитать какую-нибудь книгу, скажем, «Крокодил» или там газету… Мы, товарищи, не забываем, что ко всему этому надо иметь способности, в то время как удовлетворение матпотребностей особенных способностей не требует, они всегда есть, ибо природа следует материализму. Пока насчёт духовных способностей данной модели мы сказать не можем, поскольку её рациональное зерно есть желудочная неудовлетворённость. Но эти духпотребности мы сейчас у неё вычленим.
Лаборанты поставили на столы магнитофон, радиоприёмник, кинопроектор и небольшую переносную библиотеку. Кадавр окинул инструменты культуры равнодушным взором и попробовал на вкус магнитофонную ленту. Стало ясно, что духовные потребности модели спонтанно не проявятся. Тогда культурные навыки, по выражению Выбегалло, стали внедрять насильственно: петь, читать, показывать мультфильм.
Как и следовало ожидать, желудочная модель отнеслась ко всему этому шуму с полным безразличием. Пока ей хотелось лопать, она чихала на свой духовный мир, потому что хотела лопать и лопала. Насытившись же, она игнорировала свой духовный мир, потому что соловела и временно уже ничего больше не желала.
Один из молодых магов спросил профессора, почему прекратились пароксизмы довольства.
Выбегалло замолк и посмотрел на кадавра. Кадавр жрал. Выбегалло посмотрел на Эдика.
— Отвечаю, — самодовольно сказал он. — Вопрос, товарищи, верный. И, я бы даже сказал, умный вопрос, товарищи. Мы имеем перед собою конкретную модель непрерывно возрастающих материальных потребностей. И только поверхностному наблюдателю может казаться, что пароксизмы довольства якобы прекратились. На самом деле они диалектически перешли в новое качество. Они, товарищи, распространились на сам процесс удовлетворения потребностей. Теперь ему мало быть сытым. Теперь потребности возросли, теперь ему надо всё время кушать, теперь он самообучился и знает, что жевать — это тоже прекрасно. Понятно, товарищ Амперян?
Присутствовавший при проведении эксперимента журналист поинтересовался, каково будущее данной модели, которая уж очень активно потребляет.
На что Выбегалло ответил:
— Данная модель есть уже пройденный этап! Вот идеал, на который нужно смотреть! — он подошёл ко второму автоклаву и положил рыжеволосую руку на его полированный бок. Борода его задралась. — Вот наш идеал! — провозгласил он. — Или, выражаясь точнее, вот модель нашего с вами идеала. Мы имеем здесь универсального потребителя, который всего хочет и всё, соответственно, может. Все потребности в нём заложены, какие только бывают на свете. И все эти потребности он может удовлетворить. С помощью нашей науки, разумеется. Поясняю для прессы. Модель универсального потребителя, заключённая в этом автоклаве, или, говоря по-нашему, в самозапиральнике, хочет неограниченно. <...> И она не будет ждать милости от природы. Она возьмёт от природы всё, что ей нужно для полного счастья, то есть для удовлетворённости. Материально-магические силы сами извлекут из окружающей природы всё ей необходимое. Счастье данной модели будет неописуемым. Она не будет знать ни голода, ни жажды, ни зубной боли, ни личных неприятностей. Все её потребности будут мгновенно удовлетворяться по мере их возникновения.
Профессор говорит о материальных потребностях. Он считает, что духовные потребности разовьются в соответствии с материальными:
— Я уже отмечал, что чем больше материальных потребностей, тем разнообразнее будут духовные потребности. Это будет исполин духа и корифей!
Примерно такая же логика у некоторых родителей: у нас было голодное (тяжёлое, бедное) детство, так пусть у наших детей всё будет. А потом они удивляются, что их дети вырастают кадаврами.
Программист Александр Привалов, от лица которого ведётся повествование, приходит в ужас:
Мне представилась громадная отверстая пасть, в которую, брошенные магической силой, сыплются животные, люди, города, континенты, планеты и солнца…
Вскоре эксперимент завершился, потому что неутомимо жрущая желудочная модель человека лопнула, забрызгав профессора и журналистов. Маги заблаговременно вышли из лаборатории.
И тут раздался грохот. Зазвенели разбитые стёкла. Дверь лаборатории крякнула и сорвалась с петли. В образовавшуюся щель вынесло фотоаппарат и чей-то галстук. Мы шарахнулись. Стелла опять взвизгнула.
— Спокойно, — сказал Роман. — Уже всё. Одним потребителем на земле стало меньше.
Третий автоклав увезли далеко от города. Наблюдатели стояли на вроде бы безопасном расстоянии, но, когда вылупился третий кадавр, пострадали все, кроме разве что сильнейших магов. Раздался страшный рёв, земля зашевелилась, людей опрокинуло, а потом оказалось, что пропало множество вещей: брюки, часы, шапки, обувь, украшения... Если бы не находчивость молодого мага, метнувшего бутыль с джинном в эту страшную пасть-воронку, она бы засосала в себя всё.
«Исполин духа» оказался исполином-потребителем. Находчивый Роман так высказался об этом:
— Я говорил ему тысячу раз: «Вы программируете стандартного суперэгоцентриста. Он загребёт все материальные ценности, до которых сможет дотянуться, а потом свернёт пространство, закуклится и остановит время». А Выбегалло никак не может взять в толк, что истинный исполин духа не столько потребляет, сколько думает и чувствует.
Извините за большие цитаты, но лучше Стругацких не скажешь, а прочитать ещё раз приятно. Лично я получаю от чтения большинства их произведений эстетическое наслаждение.
В 1978 году по телевизору показали фильм «И это всё о нём». На меня он произвёл большое впечатление, да, думаю, и на других зрителей тоже. Училась я тогда в восьмом классе. Восьмиклассников уже считали старшеклассниками, но мы сами снизу вверх смотрели на девяти- и десятиклашек, которые нам казались очень взрослыми. Среди десятиклассников был парень огромного роста, больше двух метров, который ходил в сшитом на заказ коричневом костюме, потому что купить что-либо в магазине такому богатырю было невозможно. Когда я встречалась с ним в коридоре школы, то с замиранием сердца задирала голову вверх и, хотя знала, что он такой же ученик, как я, воспринимала его как совершенно особое существо.
И вот появилось объявление, что в актовом зале состоится диспут старшеклассников по книге Виля Липатова и одноимённому фильму. В нашем классе никто роман не читал, насчёт более старших не знаю, так что спорили о фильме. Точнее, мы, восьмиклашки, сидели и помалкивали, так как у нас ещё не было опыта таких публичных дискуссий, да и без нас ораторов хватало. Спасибо педагогам, что они организовали этот диспут. Не было ничего официозного. Учителя молча сидели в зале вместе со всеми, а ученики просто с места вставали и говорили, кто что думает, горячо спорили, некоторые почти кричали — такими звонкими и негодующими были их голоса, когда ребята и девчата говорили о Людке Гасиловой и её отце.
Ожесточённая словесная дуэль завязалась между двумя девочками, которые спорили о Людмиле Гасиловой: можно оправдать её или нет. Одна старшеклассница была справа от меня, в соседнем ряду (высокая, напряжённая, как струна, она бросала гневные слова, от которых, казалось, можно было расплавиться), вторая сидела впереди через два ряда стульев (более сдержанная, она говорила убедительно, пряча свои эмоции), и я то поворачивала голову вправо и невольно любовалась, казалось, девичьим воплощением Женьки Столетова, то смотрела вперёд и понимала, что мне не хватает аргументов разбить логику второй девочки.
Хорошее было время. Школа дала мне так много, что этого запаса прочности хватило на всю жизнь.
Свой роман Виль Липатов посвятил комсомольцам семидесятых годов. Но не столько о них сейчас пойдёт речь, сколько об их антагонистах, которых вслед за Стругацкими можно назвать вечно жрущими кадаврами.
Людмила Гасилова училась вместе с Евгением Столетовым в одном классе, но она не была комсомолкой (это вообще редкость по тем временам). У неё всегда было безмятежное лицо. Эти слова повторяются много раз, когда о Людмиле Гасиловой заходит речь: безмятежная, ленивая, пасущаяся, корова; ах, какие пустяки!
Следователь Прохоров, расследующий смерть Евгения Столетова, слышит от Женькиного друга:
— Людмила похожа на молодую корову, — осторожно, точно на ощупь, проговорил Андрей Лузгин. — То есть внешне она не корова, она красивая, но… — Глаза у парня сделались несчастными. — Чепуха какая-то! Ну как вам объяснить?… Тигр охотится на антилоп, орёл — на зайцев, человек работает, учится, читает, Людмила — пасётся… Да вы сами всё поймете, когда увидите её…
Прохоров увидел и понял.
У неё было такое безмятежное лицо, какое, наверное, должно было иметь Сегодняшнее Благополучие, Счастье и Удача...
_
— Здравствуйте, здравствуйте, Людмила Петровна! — повторял Прохоров, жадно осматривая девушку и улыбаясь тому, что на её лице по-прежнему было написано безмятежное: «Вы — Прохоров, я — Гасилова. В чём же дело? Ах, какие пустяки!»
_
От неё веяло родной безмятежностью, тишиной, солнечным лугом, на котором паслись рыжие кони; ленивый наклон головы... Людмила стояла на месте, никуда не стремилась, ничего не хотела, никуда не глядела, ничего не слышала и только тихонечко покачивалась, точно её шатало слабым тёплым ветром, каким — неизвестно: обским ли, волжским ли, днестровским ли… Не всё ли равно ей, Людмиле Петровне Гасиловой!
_
Девушка так шла по ровному дну, словно не заметила перемещения из одной стихии в другую, и вид у неё был такой, словно Людмила говорила: «Был воздух, теперь — вода. В чём же дело? Ах, какие пустяки!» Было что-то бездумно-плавное, дремотное, растительное в её движениях, в руках, слабо загребающих воду, в лице, которое даже не собиралось менять безмятежного выражения на выражение удовольствия; ей было всё равно, куда плыть, солнце ей не мешало. Людмила плыла всё дальше и дальше по слепящей жёлтой полоске, вскоре стала маячить в отдалении только красная купальная шапочка — то пропадая, то появляясь, — но это не вызывало беспокойства, так как и красная шапочка говорила: «Можно плыть, а можно и не плыть. Можно утонуть, а можно и не утонуть… В чём же дело? Ах, какие пустяки!»
— Пасётся! — вслух произнёс Прохоров и, прислушиваясь, повторил: — Пасётся!
В такую девушку имел несчастье влюбиться Женька Столетов — самый яркий, самый неординарный человек в посёлке, импульсивный, увлекающийся мальчик с горячим сердцем.
Он заклеил всю кабину трактора репродукциями старых негров, потому что в детстве на него огромное впечатление произвела «Хижина дяди Тома». Эту книгу Женька перечитывал много раз и каждый раз втихомолку плакал. Портреты стариков негров мешали ему быть восторженно-счастливым. Он не мог, как Людка, просто есть, просто дышать, просто ходить, растворяясь во всём этом, чувствуя неизменный покой и довольство. Он не мог, как технорук Петухов с безмятежным взглядом, копить деньги, чтобы однажды обустроить свою жизнь по высшему разряду. Он не мог, как Пётр Петрович Гасилов, отец Людмилы, обманывать государство и жить припеваючи, ничего не делая.
Викентий Алексеевич Радин, слепой учитель истории, которого Женя очень уважал и называл комиссаром, сказал следователю Прохорову:
— Поверьте, Александр Матвеевич, мой молодой друг страдал, если был беспричинно счастлив. Он говорил: «Нельзя быть счастливым, если на земле…»
Если на земле есть зло, если на земле есть страдание, если на земле есть несправедливость.
Когда Евгений Столетов понял, что мастер Гасилов только имитирует деятельность, он решил с ним бороться. Да, это отец любимой девушки (Жене казалось, что он её любит), но истина дороже.
В беседе с учителем Радиным Столетов говорил:
— Конфликт с мастером Гасиловым так серьезён и глубок, что мы чувствуем такую же ответственность, какую, наверное, чувствовали все комсомольские поколения в трудные минуты жизни… А тут ещё… Понимаете, комиссар, нехорошо получается у меня с парторгом… Смотрите, вы для меня — партия. <...> Можете сколько угодно иронизировать, но я не побоюсь параллели с молодогвардейцами Краснодона… В смысле мужества, конечно… Вот, комиссар, какое серьёзное дело — борьба с мастером Петром Петровичем!
Комсомольцам не хватало знаний, опыта, чтобы разоблачить Гасилова с Петуховым, а взрослые, к которым они обращались, отмахивались от них, считая их мальчишками, которые нашли себе глупую забаву. Когда же Столетов догадался устроить «забастовку наоборот», халтурщик Гасилов понял, что ему угрожает опасность, и предпринял шаги, чтобы избавиться от строптивого комсомольца чужими руками, чтобы продолжать пастись на сочном лугу, чтобы до конца жизни есть из большой государственной кормушки.
Людмила Гасилова знала, что Евгений собирался бороться с гасиловщиной, о чём спокойно, лениво и безмятежно рассказала следователю.
Прохоров хмыкнул:
— С гасиловщиной? Столетов так и сказал?
— Да, Александр Матвеевич! Он часто употреблял это слово. Серьёзно.
— Женя и на комсомольском собрании употреблял термин «гасиловщина»? — спросил Прохоров.
— Не знаю… Я не комсомолка.
«Серьёзно», — добавил за девушку Прохоров. Нет, серьёзно! Подниматься с дивана, переодеваться, натягивать тесные сапожки, класть в карман комсомольский билет, идти на собрание. Ах, какие пустяки!..
Следователь был очень въедливым человеком, поэтому, узнав, что Женя Столетов страдал, когда видел, как ест его любимая девушка, решил посмотреть, что собой представляет Людмила Гасилова во время еды. Он пригласил её в столовую. И увидел.
Холодец стоял под носом у девушки, но она почему-то ещё не начинала есть — сидела тихо, спокойно, задумчиво. Однако что-то уже менялось в её лице: оно становилось просветлённым, губы раскрылись, открыв частые, белые и ровные зубы, такие, какие поэты сравнивают с жемчугом.
Потом Людмила осторожно, коротко, как счастливый ребенок перед сном, вздохнула, взяв вилку и ножик, опять замерла с таким видом, словно не знала, что делать с ними. На свежее, молодое, красивое лицо продолжало наплывать светлое, торжественно-праздничное выражение.
Людмила начала есть. Медленно-медленно подцепила на вилку аккуратный кусок холодца, внимательно осмотрев его со всех сторон, бережно положила в рот. Жевала она медленно, с непонятными остановками: сидела при этом прямо, спокойно, с ровными плечиками, а выражение лица снова менялось — затуманивалось, становилось сосредоточенным, настороженным, чуточку деловитым; серые материнские глаза внезапно приняли отцовское выражение с той фотографии, где Пётр Петрович положил большие руки на хрупкое плечо пятилетней девочки. Она так же глядела в даль дальнюю, видела за рекой будущее, думы её были крупны, глобальны — о жизни, судьбе, смерти. Но праздник продолжался: безлюдный, одинокий, сам в себе, но праздник.
Помните, каким праздником было для выбегалловского кадавра поглощение селёдочных голов, буханок хлеба и пареных отрубей?
Улыбнувшись, Людмила съела очередной кусок холодца, задумчиво начала облюбовывать следующий, и Прохоров понял, что ни пиршеством, ни вкушанием, ни торжеством плоти нельзя было назвать тот особый интимный процесс, в который Людмила Гасилова превратила обыкновенный обед; для обозначения этого процесса не подходило ни одно из распространённых определений, так как еда и девушка составляли одно целое, и это было так естественно, как растёт дерево, летают над Обью птицы, пасётся на лугу добродушно-ленивая корова, лакает молоко кошка. И всякий, кто смотрел, как ест Людмила Гасилова, непременно думал о том, что она живёт так же, как ест, — неторопливо, маленькими кусочками, облюбовывая, пробуя на вкус, тщательно прожёвывая, берёт прелести плотского существования по секундочке, по минуточке, по всякому оттеночку радости… Корова!
Оказалось, что следователь Прохоров тоже не может видеть, как ест Людмила Гасилова. В такого кадавра превратил её отец — мещанин до мозга костей — и мать, не работавшая ни дня в своей безмятежной, сытой, ленивой жизни.
И это происходило в 70-е годы ХХ века в Стране Советов.
Учитель истории Викентий Алексеевич Радин был слеп, но он по-своему видел мир. Вот что он поведал следователю:
— Если вам это интересно, Александр Матвеевич, то… Андрея Лузгина я воспринимаю как голубой цвет, технорука Петухова вижу серым, Людмилу Гасилову — зелёной, Анну Лукьянёнок — бордовой, Соню Лунину — розовой…
Своего любимого ученика Женю Столетова он видел ярко-красным. Когда же Прохоров спросил историка, как он воспринимает Гасилова, тот замер и тихо ответил:
— Гасилов мною в цвете не воспринимается! Да, да. Гасилов — тот человек, мимо которого можно пройти, не заметив!..
У него как будто нет души. Есть только тело — умное, сосредоточенное, жадное до земных благ и радостей. Тело, которое он передал своей вдумчиво жующей дочери Людмиле.
Евгений Столетов не любил Гасилова не только за то, что тот был «гелиоцентрической системой ничегонеделанья», «мещанином на простейших электронных лампах», но и за Людку тоже: отец лишил её души и духа, настоящей жизни, оставив только телесную. И теперь Людмила Гасилова ест так, словно составляет одно целое с пищей.
Фамилии в романе Липатова в основном «говорящие». Так, Гасилов «гасит» внутренний огонь в человеке. Загасил в себе самом, в своей жене, в своей дочери. Пытался загасить в Женьке Столетове — не удалось. Тогда хитростью и ложью убил его, погасил пламя его сердца.
Никто из умных взрослых людей, в том числе начальников Гасилова, не замечал, что тот их обманывает. Он создал себе прочную славу передовика производства и считал себя вправе безнаказанно сидеть с большой ложкой возле государственного пирога.
Если его дочка-дурочка не умела скрывать безмятежного вида, радость бездумного бытия, вальяжность и сытость, уверенность в том, что вся её жизнь — торжественное застолье, то Пётр Петрович Гасилов привык скрывать наслаждение бездельем. Он даже сумел выработать созидательный вид, который окружающие принимали за деловитость, вечную занятость и неутомимую работоспособность.
Если Остап Бендер — великий комбинатор, то Гасилов — великий камуфлятор и мистификатор. Он замаскировался под рабочего человека и жил так много лет, ни за что получая большую зарплату, тайно пасясь по дармовому лужку. В сознании праздного мастера давно стёрлись грани между правдой и ложью и выработалась привычка жить, ничего не делая, только потребляя. Он даже выработал свою теорию посредственности. Весь мир казался ему состоящим из посредственностей, потому что только посредственности могли позволить ему превратить жизнь в бесконечный пир. А свою пустоту, цинизм, лицемерие Гасилов умело маскировал рассуждениями о высоких материях, словами «социализм», «коллектив» и «общество».
Ну как не впасть в печаль и тоску, если на этой удивительной планете Земля существует начальник лесопункта, который спрашивает заезжего капитана уголовного розыска, почему на вверенном ему лесопункте сдерживается рост производительности труда? Как не будешь чувствовать себя травмированным, если инженер с академическим образованием, заперев себя в башне из слоновой кости, чтобы дать миллионам трактористов совершенную машину, никогда не допускал мысли о том, что возможен человек, заинтересованный в сдерживании производительности труда, и вот заезжему капитану приходится доказывать, что практически такой человек не только возможен, но существует и называется Петром Петровичем Гасиловым.
_
— Производительность труда занижается для того, чтобы всегда можно было получить предельно высокую премиальную оплату, не затрачивая на это силы! — прежним тоном произнёс Прохоров. — Неужели за полтора года работы на лесопункте вы не заметили, что мастер Гасилов проводит в лесосеке не более двух часов в сутки? Он только встречает и провожает смену, треть рабочего времени проводит в райцентре, где в конторе леспромхоза и других районных организациях завязывает полезные знакомства, всё остальное время Гасилов отдаёт своему особняку, телескопу, жеребцу Рогдаю и так далее.
_
Это инженер Сухов, парторг Голубинь и другие умные взрослые люди с высшим образованием помогли Гасилову создать себе синекуру. А комсомольцы его разоблачили. Рядовые комсомольцы.
Следователь встретился со вторым секретарём райкома ВЛКСМ и заметил в нём налёт рационализма, который вообще был присущ комсомольскому руководству 70-х годов. (Скажем в скобках, что так было и позже, неслучайно все комсомольские лидеры начала 90-х удивительно быстро вписались в новую реальность и стали бизнесменами.) Это вам не комсомолия в гимнастёрках и телогрейках. Нет, эти вожаки в костюмах с модными галстуками подходили к жизни с научными или околонаучными мерками, раскладывая реальность по социальным полочкам. Они не воспринимали всерьёз комсомольцев, решивших уволить мастера Гасилова, считали их легкомысленными детьми. Анонимкам о том, что Столетов якобы живёт сразу с тремя женщинами, верили, а протоколу комсомольского собрания — нет.
А ведь ребята блюли чистоту своих рядов. Они исключили из комсомола Сергея Барышева, хитрюгу и пролазу, который специально давил трактором тонкомер (тонкомерные хлысты), чтобы трелевать только толстомер, потому что это выгодно, в то время как другие ребята доставляли к местам погрузки все спиленные деревья, какого бы размера они ни были. Только за одну неделю своим трактором Барышев погубил двадцать восемь кубометров древесины. Все, кто работал с ним на одном участке, предупреждали его, чтобы он больше так не делал, но Барышев (фамилия «говорящая») их игнорировал. Тогда ребята исключили его из комсомола.
Следователь Прохоров пришёл к выводу, что конфликт комсомольцев с Гасиловым — важнейший конфликт его времени. Борьба с гасиловщиной — это борьба с фальшью, бездельем, приспособленчеством, цинизмом, потребительской идеологией, с торжеством мещанства.
Женька Столетов однажды сказал своему деду, врачу, известному большевику:
— Дед, мой революционный дед, как ты не понимаешь, что тебе было легче! Этот белый, этот красный, этот зелёный, этот фиолетовый в крапинку… А Гасилов бесцветный! Он даже не серый, он никакой!
Разоблачать этих кадавров-гасиловых, этих новых буржуа, скользких, как налим, которые внешне такие же, как все люди, — вот задача комсомола, как считал Виль Липатов. И не только комсомола, конечно, но молодые сердца особенно нетерпимы ко лжи и несправедливости. Значит, это прежде всего удел юных — борьба за чистоту рядов. А взрослые, умные взрослые, должны им всемерно помогать, поддерживать их, а не смеяться над ними и не игнорировать их.
Даже бывший уголовник Заварзин осознал, каким был Евгений, когда его не стало.
— Я тогда понял, что Столетов для себя выгоды не искал. Он не для себя старался — для других. Для других… — Он задумался, потом, как бы забыв о Прохорове, самому себе сказал: — Я опустел, когда Столетова не стало… Мне без него плохо… Мне неохота ехать в лес… Он умер, а я пустой… Пустой я — вот в чём беда…
Следователь и так был умудрён жизнью и своей службой, но дело о гибели Столетова многому его научило.
«Надо реально отрабатывать собственное право на существование, — думал, уходя, Прохоров. — Без ежедневной пользы, наверное, такого права у человека не должно быть».
Маги НИИЧАВО приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же.
Каждый человек — маг в душе, но он становится магом только тогда, когда начинает меньше думать о себе и больше о других, когда работать ему становится интереснее, чем развлекаться в старинном смысле этого слова. И, наверное, их рабочая гипотеза была недалека от истины, потому что так же как труд превратил обезьяну в человека, точно так же отсутствие труда в гораздо более короткие сроки превращает человека в обезьяну. Даже хуже, чем в обезьяну.
Эти кадавры с пустыми глазами достоверно знают, с какой стороны у бутерброда масло. У них отменный аппетит. Они расчётливы и беспринципны. Они умеют любое зло обратить себе в добро и достигают значительных высот в своём основном деле — строительстве светлого будущего в отдельно взятой квартире и на отдельно взятом приусадебном участке, отгороженном колючей проволокой от остального человечества.
Что делать с уже существующими кадаврами? Не знаю. Можно ждать, когда они сами лопнут. А вот что делать, чтобы новорождённые кадавры впредь не вылуплялись, мне кажется, знаю. Это как у Гайдара в «Военной тайне»: если воспитываешь Человека, то ребёнок им и вырастет, только этому делу нужно посвятить всю свою жизнь.