В их жизни всегда незримо присутствовал Назар, первый муж матери. По её словам, это был во всех отношениях прекрасный человек, которого, к сожалению, слишком рано забрала судьба. Однако при упоминании Назара папа почему-то всегда мрачнел и начинал дымить папиросой. Кем же был этот человек для их семьи? И на сторону кого из родителей встанут дети?
Читайте рассказ «Неповторимый» Александры Корнеевой — о выборе между воспоминаниями и жизнью в настоящем.
Да простят меня все, кто посчитает,
что не надо было передавать бумаге
историю, которая наверняка не должна
была выйти за рамки семейного круга.
Пусть простят и незнакомые, и те,
кто догадался, о ком речь, хотя ничьё имя,
кроме Назара, я не упоминаю.
Назар был первым мужем моей матери, близким другом и партнёром по работе моего отца — они на паях держали водяную мельницу под Екатеринодаром, нынешним Краснодаром. После смерти Назара мой отец женился на его супруге, то есть на моей матери, но усопший удивительным образом продолжал существовать в нашей семье как муж, как отец и как друг. Но уже как друг, ставший непримиримым врагом.
Помню своё детство. В нашем доме между мамой и папой часто происходили раздоры, и единственной причиной тому был преставившийся Богу Назар, который поразительным образом продолжал влиять и воздействовать на живых. Сейчас, став взрослым, я думаю: может быть, это не случайно? Все великие души, святые и мученики начинали свою деятельность после окончания земного пути. Но Назар не был ни святым, ни мучеником — он был простым смертным, одним из многих. Ему было двадцать пять лет, когда он женился на моей маме, которой едва минуло семнадцать. Говорят, что он был высоким, статным молодцем, покорившим сердце моей мамы только залихватским своим видом. После семи лет совместной жизни он умер бездетным.
— Мама, а он был хорош собой? — спрашивал я в детстве, когда мать тайком от отца рассказывала о нём.
— Не было ему подобных, — отвечала она. — Он был неповторимый.
В подтверждение своих слов она каждый раз открывала старинный сундук, полученный в качестве приданого, доставала потрескавшуюся фотографическую карточку — толстую картонку с облупленными краями, внизу которой до сих пор можно было прочитать: «Фотографiческое ателье Метельникова "Ренессансъ"», — и показывала её. На сером фоне, рядом с вазоном, в кресле сидел молодой человек, положив обе руки на эфес сабли между ног, с щегольски закрученными кверху усами, с лихим чубом из-под папахи.
Рассказы матери наполняли наши с братом сердца восторгом по отношению к тому, кто был мужем маме, но не был нам отцом. В нашем детском восприятии он был героем, образцом красоты, силы, справедливости, всего прекрасного и хорошего, что может быть на свете. Защитник сирых, убогих и обиженных, борец за правду и гроза вселенского зла. Мы с братом были готовы сутками слушать явно надуманные россказни мамы о её Назаре, который всякий раз совершал всё новые благородные и героические поступки, якобы вызывавшие благоговейный трепет окружающих. И не было для нас ничего более интересного, чем вместо сказок бесконечно слушать эти эпические истории, разжигавшие в нас желание поскорее повзрослеть, чтоб стать похожими на него.
Иногда бывало так, что за этим занятием нас врасплох заставал отец. В таких случаях мама, торопясь, но не суетливо, заворачивала фото в тряпьё и прятала в сундук, а отец тоскливо, без слов, садился у печки и грустно дымил папиросой. Его страдальческое молчание могло длиться днями, а то и неделями. Мы с братом понимали, что причиной тому Назар, и наполнялись по отношению к отцу возмущением и ненавистью. Мы не могли понять: как можно быть против идеального образа, как можно обижаться на разговоры про такого прекрасного человека?
Таким вот странным образом этот отсутствующий сеял раздор в нашей семье. Всё наше детство было омрачено скорбным молчанием отца, слезами матери и всесильным влиянием покойного.
Говорят, что мама очень счастливо жила с Назаром. Трудно представить беспрерывное семилетнее счастье, и очевидно, что мать поэтизировала прошлое, поскольку оно всегда сердцу дорого; но, видимо, они действительно неплохо вместе жили. Единственным их огорчением была бездетность. Медицина и знахарство начала XX века оказались бессильными перед этой бедой, и ожидание родительского счастья все те годы не покидало их. Мама шёпотом нам говорила, искренне веря в свои слова, что такие герои, как Назар, никогда не имеют потомства, поскольку им мешает дьявол, — дескать, он не хочет, чтоб плодились его собственные враги. Она была убеждена, что семь — число сакральное и по его истечении она непременно понесла бы, но семи лет не истекло, как во время работы на мельнице он скоропостижно скончался в возрасте тридцати двух лет. То ли от апоплексического удара, как в те времена называли инсульт, то ли от сердечного приступа — теперь уже не узнать. Не было тогда на селе патологоанатомов, не было ни вскрытия, ни медицинского заключения — приходилось верить на слово всезнающим бабкам.
— Я случайно проходила мимо окна, — рассказывала мама. — Около полудня вдали увидела нечто, похожее на растерянную толпу. И хоть из-за большого расстояния ничего нельзя было разобрать, тем не менее я рухнула на пол в предчувствии беды и не ошиблась: они, наспех связав из досок носилки, на плечах принесли моего Назара, хотя рядом шла телега. Настолько уважали его! Горевало всё село от мала до велика, плакали не только женщины, но и мужчины, потому что он был единственный и неповторимый. Но больше всех убивался его близкий друг — ваш отец. Он упал на свежий холмик и рыдал, пока его силком не оттащили соседи…
Спустя полтора года папа сделал матери предложение, и она согласилась. Родились мы с братом с разницей в год. Мама посвятила себя детям, но никогда не забывала своего Назара, чем бесконечно огорчала отца. Тяжесть наслаивающихся годов всё больше спрессовывала её воспоминания, превращая их в камень, который она носила в сердце. Мать понимала и принимала, что папа добропорядочный, честный, богобоязненный человек, но все его достоинства разбивались о несокрушимую мощь покойного, как волны о скалы. Потусторонняя любовь жены разрывала отцу душу, но тогда мы были на стороне матери, искренне не понимая смысла его самоистязаний, которые терзали всех нас.
Впрочем, такое наше отношение длилось очень недолго. В подростковом возрасте мы с братом вдруг увидели в отце не мрачного субъекта, своим молчанием угнетающего окружающих, а несчастного человека, преданного семье вечного труженика, которому бесстрастно выделяются крохи от души и тела любимой женщины по принципу остаточности, чуть ли не в качестве милостыни. Без сомнения, он был достоин много большего, и не только потому, что он был наш отец, но и по своим человеческим качествам.
Тогда-то мы с братом изменили своё отношение к отцу, прониклись к нему сочувствием и в одночасье переметнулись на его сторону. Если раньше мы, как щенки, цеплялись за платье матери и злобно поглядывали на отца, то теперь, как молодые волчата, встали на его защиту и ополчились на мать. В отсутствие папы (при нём имя Назара было табу) мы отпускали язвительные насмешки в адрес объекта её большой любви, старались принизить, оглупить и со свойственной молодости жестокостью третировали мать.
— Если бы он был хорошим человеком, то Бог дал бы ему детей, — горячо убеждал я мать. — Но Господь распорядился иначе, а Бог всегда прав, поэтому выбирай: или ты со своим снулым Назаром и без нас, или ты с нами вместе с нашим папой.
— Какой у меня выбор? — горестно отвечала она. — Нет у меня выбора — он ушёл и оставил меня без выбора.
— Тогда люби папу, а то мы перестанем тебя любить.
— Я люблю вашего отца… — она уходила, вытирая фартуком глаза.
Во время таких атак мать с нами никогда не спорила, ничего не доказывала и не защищалась, просто замыкалась и уходила в себя. Однако, несмотря на её страдания, в пылу нашей решимости и отчаянной борьбы за справедливость нам не было её жалко. Невероятно глупо, смешно и противно сейчас вспоминать, но тогда нам казалось, что таким бесчеловечным поведением мы можем её вразумить и переубедить… В этот период, протяжённостью около пяти-шести лет, отец при нашем союзничестве и при огневой поддержке тяжёлой артиллерии в лице детей одержал безоговорочную победу в этой бескомпромиссной и парадоксальной войне с покойником.
Но падение Назара тоже длилось недолго — достигнув лет двадцати, мы с братом осознали, что в этой человеческой трагедии нельзя категорично принимать чью-либо сторону, так как никто никого не уполномочивал судить людские души. Тут неуместно кого-то обвинять или кого-то защищать. Нужно понять, сочувствовать обоим и принять нейтралитет, стараясь своими добрыми поступками радовать родителей и этим по мере сил отвлекать их от проблем. Много лет спустя, став уже самостоятельными и имея собственные семьи, мы с братом делали вид, что нет памяти Назара и не было, старались сделать всё, чтобы по возможности стёрлись воспоминания родителей о нашем неуместном участии в этом странном треугольнике.
* * *
Родителей давно нет, и я, как любой человек во все времена, задумываюсь: есть ли жизнь на том свете? И, как любой, не знаю ответа. Не уверен, что даже после переселения это станет ясно. Если существование загробного мира принять за данность, то подозреваю, что наш нейтралитет тоже не будет вечным. Вне всяких сомнений, мама там ушла к своему Назару и бросила нашего отца, оставив его печально дымить папиросой, с влажными от обиды и крепкого самосадного табака глазами. Но и на этом трагедия не кончается — рано или поздно мы с братом тоже переселимся на тот свет, и тогда торжество Назара закончится, поскольку мы опять примем сторону отца и перед мамой вновь поставим условие: или ты с ним и без нас, или с нами и нашим отцом. И снова у неё не будет выбора. Она, разрывая душу, вернётся к своим детям, а горемычный Назар будет страдать, теперь уже во веки вечные, мученьями искупая свою вину. Вину в том, что посеял бесконечный раздор и смуту в порядочной, трудолюбивой и благочестивой семье… Сам того не желая.
Редактор Ася Шарамаева
Корректор Вера Вересиянова
Другая современная литература: chtivo.spb.ru