.
.
.
Кто как поэт лучше, если говорить о 18 веке русской поэзии, Ломоносов, Сумароков, или Тредьяковский? Говорить о времени начавшегося становления русской поэзии , произошедшего в петровскую эпоху, а тем более, оценивать поэтов того времени – сложно, во всяком случае не просто, в виду того, что очень многое в русской поэзии , начиная не только с Пушкина , но и с Батюшкова изменилось. Очень многие стихи Тредьяковского кажутся нелепыми, и чуть ли, не беспомощными, или смешными (особенно, в наиболее лирической их или «личной» части) , лирические же стихи Сумарокова кажутся иногда до неестественности сентиментальными, (не смотря на то, что по музыке стихосложения , построению и композиции. Сумароков намного выше Тредьяковского , хотя одни стихи Сумарокова на мой взгляд замечательны, а другие, не уступающие по безвкусице не самым удавшимся стихам Тредьяковского , неуклюжи ) , когда как поэзия Ломоносова при большем вкусе и чувстве формы и языка, все же, кажется несколько вычурной , пафосной и громогласной . Я бы сказал, что именно нежный Сумароков с одной стороны, и громкий и эпичный Ломоносов с другой – и определили дальнейшее развитие русской поэзии, через линию Державина, Батюшкова и Жуковского – к Пушкину. Нужно так же отметить, что реформы поэзии в русской литературе никогда бы не возникло без проблематики любовной лирики, если иметь в виду язык, на котором можно было бы описать, все то невыразимое, все субъективное и личное, присущее именно любви, или состоянию влюбленности.
Ломоносов различал высокий, средний и низкий стиль, под высоким стилем подразумевая государственную оду, под низким комедию или басню, а под средним – нечто не относящееся , ни к оде, ни к комедии, (например, элегию, или сатиру.) Ломоносовская ода с ее высоким языковым стилем подходила для государственных и эпичных стихов, однако, ее язык никак не подходил под любовную лирику. Это понимали Тредьяковский, и Сумароков, которые искали прежде всего лирический язык. Если говорить о Сумарокове, Сумароков ближе к Жуковскому и Батюшкову, нужно отдать должное он ближе всех к 19 веку, не смотря на то, что Пушкин Сумарокова недолюбливал, больше ценя Ломоносова, и даже Тредьяковского, которого Пушкин правда ценил лишь, как теоретика. Каждый поэт, как и человек стремится к тому что ему недостает. Исходя их этого, можно понять, что если Ломоносов будучи родом из простых мужиков и крестьян стремился к аристократическому языку, (что далеко не всегда поэту и ученому хорошо и легко удавалось, за что его, даже при некоторой предвзятости во многом справедливо упрекал Сумароков ), то Сумароков, будучи дворянином, стремился к народной речи.
Помимо вкусов и темпераментов , сказывалось и разница в происхождении.
Не смотря на то, что Сумароков будучи родом из дворян, стремился к народному языку, с некоторой степенью осторожности можно сказать, что на самом деле Сумароков не столько "аристократизировал" народную речь, сколько онароднивал «речь аристократическую», аристократизировал же народную речь Пушкин, как вслед за ним Кольцов, Некрасов, Цветаева, (особенно Цветаева ранняя) и конечно же Есенин , если говорить о двадцатом, серебряном веке. Знаменитый есенинский оборот «Выткался на озере алый цвет зари» пример подобной эстетизации, или аристократизаии народной речи, в которой слышится народная крестьянская песня, хотя и поднятая Есениным до уровня лирической изысканности . Такие примеры можно найти не только у Есенина, но и у Цветаевой, и Ахматовой.
Говоря о Сумарокове, Ломоносове, и Тредьяковском, невозможно не упомянуть и Баркова.
Барков известен русскому читателю главным образом своими «неприличными «стихами. И все таки, Барков больше одаренный, как переводчик, куплетист, стилизатор, и фольклорист чем собственно как поэт, который из Ломоносова и Сумарокова делал фольклор, из лирической оды - студенческий - пошлый анекдот, а из культуры или истории - быт. Был ли Барков поэтом по природе, это сложный вопрос . Все -таки, поэта делает поэтом его особенная страна души, которую поэт помнит, или , лучше сказать, помнит его речь, сохранившая этот неразборчивый, потусторонний райский шум или налет.
Этот шум слышится в речи Лермонтова, Пушкина, Блока или Мандельштама.
У Баркова же не было ни "ничейной" страны, ни памяти Рая, как у Лермонтова, ни священной жертвы Аполлону. как у Пушкина, хотя дар к слову был. Даже умер Барков рано как Пушкин, но лишь потому, что и сама его жизнь и судьба была своего рода стилизацией, подделкой, как он и сам был прежде всего стилизатором, у которого остались загадки его биографии, но не тайна в судьбе. Вероятнее всего он рано опустошил себя развратом и пьянками.
Хотя, с другой стороны и Ломоносов, как вспоминают многие его современники, пил…
Более сложный вопрос, существовал ли Барков как земная личность на самом деле. Есть точка зрения, (выраженная Михаилом Востриковым), что Баркова как личности не было, что его придумали Ломоносов и Сумароков, которые сами же и писали подобные "неприличные" стихи, подписываясь Барковым. Точка зрения очень интересная, все может быть...Но меня смущает, то что поэтика Баркова все- таки не похожа на поэтику Ломоносова и Сумарокова.
И хотя, не всегда эта разница отчетлива , или очевидна она, тем не менее ощущается.
Возникает и другой вопрос, а как же серьезные стихи Баркова, например ода на день рождения государя Петра Феодоровича? Ни на Сумарокова ни на Ломоносова его менее тяжеловесная, и более стремительная, более близкая к разговорному складу языка ода , все -таки непохожа (например, можно вспомнить оду Сумарокова "долины Волга потопляя", или знаменитую ломоносовскую оду Елисовете.)
Невозможно не отметить и поэтическую виртуозность Ивана Баркова.
Вопрос, кто такой Барков - стилизатор , или одаренный, но неудавшийся поэт - вопрос очень сложный. Даже, не смотря на то, что Сумароков в отличие от Ломоносова, ближе к разговорной речи, (именно потому, Ломоносов , как вспоминают, даже лучше относился к Баркову, чем Сумарокову за то, что Барков, хотя бы чисто формально следовал ломоносовской оде и ее канонам, а не разрушал их, как Сумароков ), Барков при схожей легкости и воздушности, более поверхностен, более песенен и народен по речи, менее симфоничен по языку.
Эту разницу можно понять если сравнивать серьезные стихи Баркова со стихами Сумарокова.
Впрочем, и само сомнение в существовании Баркова, как реальной личности, лишний раз говорит о том, что Барков был лишь тенью Ломоносова, и вряд ли кем был когда серьезнее., хотя, в его биографии и вправду осталось много загадок. Эти загадки и наводят на определенные вопросы. В конце концов и существование Шекспира ставили много раз под сомнение. Хотя, Шекспир безусловно был, если говорить о реальной личности Шекспира.
Но Шекспир в отличие от Баркова был солнцем, а не тенью…
И все таки, (возвращаясь к поэзии Сумарокова и Ломоносова), читая поэзию того времени, многое становится понятно, или открывается с другой, самой неожиданной стороны. В частности, становятся понятны русские футуристы, особенно говоря о Хлебникове и Крученых, если иметь в виду то, что некоторые стихи Тредьяковского, или Сумарокова очень напоминают отдельные стихи Крученых или Хлебникова. Русские футуристы не столько стремились к будущему, сколько к архаичности – как к бессознательному русского языка, бессознательному русской поэзии. По сути, это все тот же старый вопрос – как соединить аристократизм и народность в русской поэзии? Вопрос для русской литературы старый, больной и извечный.
Как не менее старый вопрос, в чем именно сострит уникальность Пушкина ?
Попробую ответить на этот вопрос, начав несколько издалека. В чем состоит основное отличие меж западной и русской культурой, даже при всей их родственности? Западное искусство, это искусство в котором, прежде всего суммировался опыт культуры, когда как в русском искусстве суммировался духовный опыт народа , от Сумарокова и Карамзина до Бунина.
То есть, если западная культура, суммирующая опыт дворянства, была более аристократичной, русская культура была более народной. Даже природа в произведениях Пришвина и Паустовского, это всегда опыт народный, опыт поколений, который таится в природе, и чей язык нужно суметь понять и раскрыть.
Почему именно Пушкина считают идеалом?
Пушкин потому и являет русский идеал, что именно в Пушкине, в его поэзии , языке и природе - можно найти золотое равновесие опыта русского народа и опыта мировой культуры, которое не удавалось из русских писателей и поэтов никому, включая и Тютчева, которого иногда называют альтернативой Пушкину. Потому, именно Пушкин был и останется недосягаемым образцом, или лучшим идеалом русской культуры.
Почему Пушкин как поэт, любимей читателем, чем Ломоносов?
Любить можно немногое из многого. Если бы человек был универсальным, в нем бы не было любви. Потому, академические люди искусства и науки даже в своем величии и широте скучноваты. Рафаэль прекрасен потому, что он не универсален, как скажем Леонардо да Винчи . Он сужался к одному образу, к одной точке , вокруг которой и образовался образ его Мадонны.
Как и Пушкин не универсален, в отличие от Ломоносова, даже не смотря на то, что Пушкин много знал и читал. Но потому Пушкин, (писавший о том, "как скучно много знания" ) и прекрасен., что он любил что то немногое, даже может быть, что то одно. Чистый классицизм это расширение.
А романтизм это всегда сужение.
Но это сужение в глубину. Как ошибаются, когда говорят, или пишут что любовь расширяет человека. Любовь нас сужает, а не расширяет, но в хорошем конечно же смысле. Сужает, это значит сосредотачивает сердце, сосредотачивает взгляд.
Но что бы сузиться в глубину, нужно быть по пушкински широким человеком.
……………………….
P. S.
В завершении приведу несколько стихов из Сумарокова, Тредьяковского, и Ломоносова . начну с Сумарокова, чья песня очень напоминает стихи Мандельштама «я наравне с другими хочу тебе служить », написанные не без влияния Сумарокова
ПЕСНЯ
Ты сердце полонила,
Надежду подала
И то переменила,
Надежду отняла.
Лишаяся приязни,
Я всё тобой гублю.
Достоин ли я казни,
Что я тебя люблю?
Я рвусь, изнемогая;
Взгляни на скорбь мою,
Взгляни, моя драгая,
На слезы, кои лью!
Дня светла ненавижу,
С тоскою спать ложусь,
Во сне тебя увижу –
Вскричу и пробужусь.
Терплю болезни люты,
Любовь мою храня;
Сладчайшие минуты
Сокрылись от меня.
Не буду больше числить
Я радостей себе,
Хотя и буду мыслить
Я вечно о тебе.
Сумароков
* * *
Летите, мои вздохи, вы к той, кого люблю,
И горесть опишите, скажите, как терплю;
Останьтесь в ея сердце, смягчите гордый взгляд
И после прилетите опять ко мне назад;
Но только принесите приятную мне весть,
Скажите, что еще мне любить надежда есть.
Я нрав такой имею, чтоб долго не вздыхать,
Хороших в свете много, другую льзя сыскать.
Море и вечность
Впадете вскоре,
О невские струи, в пространное вы море,
Пройдете навсегда,
Не возвратитеся из моря никогда,—
Так наши к вечности судьбина дни преводит,
И так оттоле жизнь обратно не приходит.
Сумароков (одно из любимых стихов)
Х Х Х
Не гордитесь, красны девки,
Ваши взоры нам издевки,
Не беда.
Коль одна из вас гордится,
Можно сто сыскать влюбиться
Завсегда.
Сколько на небе звезд ясных,
Столько девок есть прекрасных.
Вить не впрямь об вас вздыхают,
Всё один обман.
Сумароков
(а вот эти стихи , поразительно напоминают русских футуристов, особенно Крученых. Смысл стихотворения понятен, девушек и разновидностей любви много , но (итогом) обман в любви - один )
Х Х Х
Престрашная пьяница где то была,
И полнымъ стаканомъ хмельное пила,
Дворянскова ль роду она. Иль мещанка,
Или и крестьянка,
Оставлю объ етомъ пустыя слова,
Довольно что пьяница ета, вдова:
Родня и друзья ето видя, что тянетъ
Хмельное вдовица, въ году всякой день,
И делаетъ только одну дребедень,
Не могутъ дождаться когда перестанетъ,
Она едакъ пить,
И стали журить.
Покиньте журьбу вы, она ихъ иросила,
И имъ оправданье свое приносила:
Покойникъ въ стакане на дне, и мой светъ,
Умершаго мужа тамъ вижу портретъ.
По етой причине,
Возможно ли ныне,
Когда я нещастна осталась одна,
Любезнымъ сосудомъ мне пить не до дна;
Не будутъ любимы вдовицей такъ черти,
Какъ мужъ и по смерти,
Вписали тутъ чорта где прежде былъ мужъ:
Она изъ стакана все пьетъ меру тужъ.
Уемщики такъ же вдовицу журили,
И ей говорили:
Ты тянешъ какъ прежде; скажи для чево?
Для мужа? такъ нетъ ужъ портрета ево.
Ответъ былъ: себя я въ етомъ оправлю,
Я чорту ни капли на дне не оставлю.
Сумароков (на мой взгляд интересные и яркие стихи)
Говоря о Тредьяковском, невозможно не коснуться поэтической дуэли меж ним и Ломоносовым. Для начала – приведу послание Ломоносова Тредьяковскому
Искусные певцы всегда в напевах тщатся,
Дабы на букве А всех доле остояться;
На Е, на О притом умеренность иметь;
Чрез У и через И с поспешностью лететь:
Чтоб оным нежному была приятность слуху,
А сими не принесть несносной скуки уху.
Великая Москва в языке толь нежна,
Что А произносить за О велит она.
В музыке что распев, то над словами сила;
Природа нас блюсти закон сей научила.
Без силы береги, но с силой берега,
И снеги без нее мы говорим снега.
Довольно кажут нам толь ясные доводы,
Что ищет наш язык везде от И свободы.
Или уж стало иль; коли уж стало коль;
Изволи ныне все везде твердят изволь.
За спиши спишь, и спать мы говорим за спати.
На что же, Трисотин, к нам тянешь И некстати?
Напрасно злобной сей ты предприял совет,
Чтоб, льстя тебе, когда российской принял свет
Свиныи визги вси и дикии и злыи
И истинныи ти, и лживы, и кривыи.
Языка нашего небесна красота
Не будет никогда попранна от скота.
От яду твоего он сам себя избавит
И вред сей выплюнув, поверь, тебя заставит
Скончать твой скверной визг стонанием совы,
Негодным в русской стих и пропастным увы!
Тредиаковский не остался в долгу. и довольно ярко ответил Ломоносову :
Не знаю, кто певцов в стих вкинул сумасбродный,
Но видно, что дурак и вертопрах негодный.
Он красотой зовет, что есть язы́ку вред:
Или ямщичий вздор, или мужицкий бред.
Пусть вникнет он в язык славенский наш степенный,
Престанет злобно арать и глупством быть надменный;
Увидит, что там злой кончится нежно злый
И что чермной мигун — мигатель то ж чермны́й,
Увидит, что там коль не за коли, но только
Кладется — как и долг — в количестве за сколько.
Не голос чтется там, но сладостнейший глас;
Читают око все, хоть говорят все глаз;
Не лоб там, но чело; не щеки, но ланиты;
Не губы и не рот — уста там багряниты;
Не нынь там и не вал, но ныне и волна.
Священна книга вся сих нежностей полна.
Но где ему то знать? он только что зевает,
Святых он книг отнюдь, как видно, не читает.
За образец ему в письме пирожный ряд,
На площади берет прегнусный свой наряд,
Не зная, что у нас писать в свет есть иное,
А просто говорить по-дружески — другое;
Славенский наш язык есть правило неложно,
Как книги нам писать, и чище как возможно.
В гражданском и доднесь, однак не в площадном,
Славенском по всему составу в нас одном,
Кто ближе подойдет к сему в словах избранных,
Тот и любее всем писец есть, и не в странных.
У немцев то не так, ни у французов тож;
Им нравен тот язык, кой с общим самым схож.
Но нашей чистоте вся мера есть славенский,
Не щегольков, ниже́ и грубый деревенский.
Ты ж, ядовитый змий, или как любишь — змей,
Когда меня язвить престанешь ты, злодей!
Престань, прошу, престань! к тебе я не касаюсь;
Злонравием твоим, как демонским, гнушаюсь.
Тебе ль, парнасска грязь, маратель, не творец,
Учить людей писать? — ты, истинно, глупец.
Поверь мне, крокодил, поверь, клянусь я богом!
Что знание твое всё в роде есть убогом.
Не штука стих слагать, да и того ты пуст;
Бесплоден ты во всем, хоть и шумишь, как куст;
Что ж ядом ты блюешь и всем в меня стреляешь, —
То только злым себя тем свету объявляешь.
Уймись, пора уже, пора давно, злыдарь!
Смерть помни, и что есть бог, правда, мой сударь!
Хоть тресни ты, в трудах я токмо пребываю,
В трудах — не в пустоте; твое ж зло презираю.
Но тщетно правотой к добру тебя склонить;
Мне рыжу тварь никак в добро не пременить
В небесной красоте (не твоего лишь зыка,
Нелепостей где тьма) российского языка.
Когда, по-твоему, сова и скот уж я,
То сам ты нетопырь и подлинно свинья!
Тредиаковский
Наверное, Тредьяковвсикй и Ломоносов основоположинки русского рэпа. Но особенно мне нравится, « Поверь мне крокодил…» Назвать Ломоносова крокодилом, по крайней мере, необычно . Если это и оскорбление, то поэтическое, (наконец, это интереснее чем просто назвать человека свиньей. Свинья скорее бытовое, чем поэтическое оскорбление)
Еще из лирики Тредьяковского
Х Х Х
Ну, прости, моя Любовь, утеха драгая!
В тебе была надежда мне сладка.
Даром что ты мучила иногда мя злая,
Я тя любил, и всегда с тобой мне речь гладка.
Ну, прости, моя Любовь, утеха драгая!
Аминта не есть в согласии с нами:
Мне во всем изменила, весьма мя ругая
Всеми своими худыми делами.
И тако за неверность сию ее злобну
Хощу, чтоб в сердце моем ей не быти.
Но тебя для всех утех по постелю гробну
Я не имею никогда забыти.
Тредьяковский (неуклюже но интересно по языку)
И НАПОСЛЕДОК О ЗНАМЕНИТОЙ БАСНЕ
Все мы помним прекрасную басню Крылова про ворону и лису, (сюжет басни был позаимствован у Эзопа) На самом деле до Крылова эту басню писали и Тредьяковский и Сумароков. Приведу эти два варианта
Ворон и Лисица
Негде Ворону унесть сыра часть случилось;
На дерево с тем взлетел, кое полюбилось.
Оного Лисице захотелось вот поесть;
Для того, домочься б, вздумала такую лесть:
Воронову красоту, перья цвет почтивши,
И его вещбу еще также похваливши,
«Прямо,- говорила,- птицею почту тебя
Зевсовою впредки, буде глас твой для себя,
И услышу песнь, доброт всех твоих достойну».
Ворон похвалой надмен, мня себе пристойну,
Начал, сколько можно громче, кракать и кричать,
Чтоб похвал последню получить себе печать;
Но тем самым из его носа растворенна
Выпал на землю тот сыр. Лиска, ободренна
Оною корыстью, говорит тому на смех:
«Всем ты добр, мой Ворон; только ты без сердца мех».
Василий Тредьяковский
Александр Сумароков — Ворона и Лиса
И птицы держатся людского ремесла.
Ворона сыру кус когда-то унесла
И на дуб села. Села,
Да только лишь еще ни крошечки не ела.
Увидела Лиса во рту у ней кусок,
И думает она: «Я дам Вороне сок!
Хотя туда не вспряну,
Кусочек этот я достану,
Дуб сколько ни высок».
«Здорово,— говорит Лисица,—
Дружок, Воронушка, названая сестрица!
Прекрасная ты птица!
Какие ноженьки, какой носок,
И можно то сказать тебе без лицемерья,
Что паче всех ты мер, мой светик, хороша!
И попугай ничто перед тобой, душа,
Прекраснее сто крат твои павлиньих перья!»
(Нелестны похвалы приятно нам терпеть).
«О, если бы еще умела ты и петь,
Так не было б тебе подобной птицы в мире!»
Ворона горлышко разинула пошире,
Чтоб быти соловьем,
«А сыру,— думает,— и после я поем.
В сию минуту мне здесь дело не о пире!»
Разинула уста
И дождалась поста.
Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста.
Хотела петь, не пела,
Хотела есть, не ела.
Причина та тому, что сыру больше нет.
Сыр выпал из роту,— Лисице на обед.
Х Х Х
Мучительная мысль, престань меня терзати
И сердца больше не смущай.
Душа моя, позабывай
Ту жизнь, которой мне вовеки не видати!
Но, ах! драгая жизнь, доколе буду жить
В прекрасной сей пустыне,
Всё буду унывать, как унываю ныне.
Нельзя мне здесь, нельзя любезныя забыть!
Когда я в роще сей гуляю,
Я ту минуту вспоминаю,
Как в первый раз ее мне случай видеть дал.
При токе сей реки любовь моя открылась,
Где, слыша то, она хотя и посердилась,
Однако за вину, в которую я впал,
Казать мне ласки стала боле.
В сем часто я гулял с ней поле.
В сих чистых ключевых водах
Она свои мывала ноги.
На испещренных сих лугах
Все ею мнятся быть протоптаны дороги;
Она рвала на них цветы,
Подобие своей прелестной красоты.
Под тению сего развесистого древа,
Не опасаясь больше гнева,
Как тут случилось с ней мне в полдни отдыхать,
Я в первый раз ее дерзнул поцеловать.
Потом она меня сама поцеловала
И вечной верностью своею уверяла.
В дуброве сей
Я множество имел приятных с нею дней.
У сей высокой там березы
Из уст дражайших я услышал скорбный глас,
Что приближается разлуки нашей час,
И тамо проливал горчайшие с ней слезы,
Шалаш мой мук моих в ночи свидетель был.
На сей горе я с нею расставался
И всех своих забав и радостей лишался,
На ней из глаз моих драгую упустил.
Но здешняя страна наполнилася ею
И оттого полна вся горестью моею.
А. Сумароков
