Порождение духа времени, когда в литературе встречаются мистицизм и глубокий экзистенциализм
Текст: Роксана Найденова
Русская художественная литература считается явлением относительно молодым, нагоняющим. Неоднократно указывалось на то, что многие русские классики шли по стопам или полемизировали с авторами французской, немецкой, английской и итальянской словесности. В «Борисе Годунове» Пушкина видят отражение трагедий великого Уильяма Шекспира. В «Анне Карениной» усматривают портрет сомневающейся и ищущей Бальзаковской женщины. Что уж говорить о «Светлане» и «Людмиле» Жуковского, которых признают русским отражением «Леноры» Бюргера. Но есть темы и целые направления, которые русская литература начала развивать раньше европейских.
Одно из таких открытий – русская готика. Не стоит путать ее с европейской традицией романа ужаса или мистических новелл: русская словесность всегда оставалась чужда строгой жанровой системности. Так что русская готика – это порождение не литературной теории, а духа времени, когда Российская империя стояла на пути глобальных изменений и потрясений.
В основе ее – тревога и ощущение упадка, картины дряхлеющих дворянских усадеб и бурно развивающихся городов, тоска по былому благородству и аристократизму и страх перед новыми людьми – дельцами и мошенниками, вроде Чичикова или Порфирия Головлева. Все это появилось сначала на русской почве, а было всемирно признано только на американской, уже в XX веке.
Так давайте разберемся, кто и как создавал русскую готику, и почему она известна только под чужим гражданством.
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Начнем с Салтыкова-Щедрина не потому, что он был первым, а потому что смог в одном своем творчестве собрать все главные приметы русской готики. И если Вы торопитесь и хотите получить краткое и цельное понимание этого явления – читайте, прежде всего, «Историю одного города» и роман «Господа Головлевы», а за ними можно познакомиться и с «Пошехонской стариной».
Отечественный насмешник. Салтыков-Щедрин
У Салтыкова-Щедрина и при жизни, и после смерти странная мистическая судьба. С одной стороны он всеми признанный классик, но с другой трудно найти столь же бесцеремонно «обобранного» автора. И самая большая «кража» – это, пожалуй, звание «отца антиутопии», которое получил Замятин со своим романом «Мы». Но приглядитесь внимательнее и увидите, что будущая эпоха Интеграла – это на самом деле старый-добрый Глупов при градоначальнике Угрюм-Бурчееве, одержимом идеей создания идеального, стройного города, населенного идеальными и правильными жителями. И ради этого Угрюм-Бурчеев был готов спорить не только с человеческой природой, но и с самой стихией, что привело в финале «Истории» к грандиозному потопу.
Здесь вообще крайне много ветхозаветных отсылок: глуповцы переживают, подобно Ною, великий потоп; строят Вавилонскую башню; поклоняются идолам (Перуну и Волосу); чинят суд и расправу над местной Иезавель и т. п. Однако несмотря на все богатство аллюзий и отсылок на древние и современные тексты, на историю и философию, мир «одного города» обычно сужают до политической сатиры на конкретных политиков. Без сомнения, «Историю одного города» еще следует изучать и изучать, чтобы понять и описать заложенные в ней смыслы. В этом отношении хроника Глупова – это первый гипертекст – огромный свод человеческой культуры, умещенный в небольшую по объему книжку.
В противовес «странной и поразительной» (Тургенев) «Истории одного города» Салтыков-Щедрин пишет свой главный роман «Господа Головлевы». В первом случае автор под формой хроники создает необычайно сложный текст, подобно «Рукописи, найденной в Сарагосе» Потоцкого. А во втором, когда сам романный жанр побуждает к игре с читателем, Салтыков-Щедрин снова идет против течения и пишет невероятно простое и понятное произведение. «Господа Головлевы» – это история об умирании конкретной семьи и одновременно об отмирании целого исторического пласта. В основе этого мрачного процесса событие, потрясшее общество XIX века до основания, – отмена крепостного права.
«И для кого я всю эту прорву коплю!» – восклицает глава семьи – Арина Петровна Головлева. Ее представления о мире рушатся, ее дети один за другим не оправдывают ее надежд и умирают. Когда-то важные и незаменимые для страны люди оказываются выброшенными на обочину истории. Примерно также будут себя ощущать землевладельцы и плантаторы Фолкнера.
И на этот раз Салтыков-Щедрин изъясняется очень ясно. Его герои сами проговаривают свои сомнения и душевные муки. Роли четко распределены. От слабых, но добрых внутри Степана и Павла Головлевых до исчадия ада – Порфирия Головлева. И чтоб уж точно читатель не забыл, кто тут враг, Порфирия Головлева с первых страниц и герои, и сам автор величают иудушкой и кровопийцем. Именно он тянет последние соки из семьи и имения, именно он – новый бич российского общества.
От подобных «порфириев», кажется, пострадал и сам Салтыков-Щедрин. Из его творчества занимали и Замятин, и Фолкнер с другими американскими авторами (Капоте, Ли, О’Коннор), и Набоков с его стилистическими экспериментами, и много кто еще.
Николай Васильевич Гоголь
А вот Гоголю, кажется, повезло в этом отношении намного больше: его заслуги остались за ним. Несмотря на многообразие тем и жанров, большую часть его творчества следует также отнести к русской готике. Но если Салтыков-Щедрин раскрывал это направление через обращение к истории, религиозной и светской, то Гоголь – через атмосферу места, а следовательно, и через погружение в фольклор.
«Вечера на хуторе близ Диканьки». Читает Андрей Цунский
Во-первых, это колорит и предания Малороссии, о которой автор пёкся не только как писатель, но и как устроитель, предложив свой «Взгляд на составление Малороссии» в 1834 г. Так что Гоголь видел в ней не только кладезь забавных и страшных сказок, но и своеобразное место силы со своей историей и идеей. Не случайно цикл «Миргород» построен по примеру древней мифологической истории, когда мир движется от золотого века со своими легендарными героями и защитниками, вроде Тараса Бульбы, к веку современному с его мелкими склоками и претензиями в духе «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Так что видение Гоголем Малороссии, конечно, шире одного готического направления. Но именно на почве малороссийской или южно-русской готики Гоголь создает, пожалуй, свою самую жанровую вещь – повесть «Вий», которая, если бы наша литература пошла по пути деления на жанры, могла бы стать основой для русского хоррора.
Во-вторых, мистика и двойственность столицы Российской империи – Санкт-Петербурга, куда Гоголь переезжает в 1828 г. И если при описании Малороссии автор опирается на народную культуру, сказки, страшилки и анекдоты (сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки»), то в образе молодого Петербурга, у которого еще нет фольклорной базы, писатель рисует страхи современности. Если Миргород архаичен и помещен вне времени, то Петербург, наоборот, в постоянном движении. «Шинель», «Портрет» и другие «Петербургские повести» наполнены суетой, метаниями, боязнью куда-то не поспеть или где-то потеряться.
Но особое место во всей русской готике занимает поэма «Мертвые души». Здесь, как и в случае с «Господами Головлевыми», мы сталкиваемся с картинами упадка и запустения. Как и в «Истории одного города» тут много преувеличенных и гротескных образов. И также присутствует религиозная тема – достаточно упомянуть, что «Мертвые души» задумывались по принципу «Божественно комедии» Данте. А при том, что над поэмой писатель работал, живя в Италии и других европейских городах, «Мертвые души» можно отнести уже к третьему типу русской готики – готики русско-европейской.
Михаил Николаевич Загоскин
Рядом с Гоголем необходимо упомянуть и «русского Вальтера Скотта» – Загоскина. Его можно считать одновременно и предшественником, и наследником классика. Загоскин ввел в моду русскую старину, обратив внимание публики на родную историю. Он же вдохнул в эту историю присущий готике мистицизм и внимание к деталям. Так в исторических романах Загоскина часто присутствуют числа, что в названии, что в сюжете: главные потрясения Россия, по Загоскину, переживает именно в первые десятилетия века («Рославлев, или Русские в 1812 году», «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» и т. п.).
«Русский Вальтер Скотт». 25 июля родился Михаил Загоскин
Последователем Гоголя Загоскина можно считать после публикации сборника «Вечер на Хопре», который открыто подражает «Вечерам на хуторе близ Диканьки». Примечательно, что Загоскин заинтересовался именно сказочно-деревенской русской готикой Диканьки и Миргорода, а не современной и городской петербургской.
Алексей Константинович Толстой
Алексей Толстой – писатель, поэт, драматург, сатирик и литературный мистификатор (один из «отцов» Козьмы Пруткова) – привнес в русскую готику маскарад и зарубежные манеры.
Третий, он же первый. Алексей Константинович Толстой
Он подарил русской литературе европейский образ вампира-аристократа и дворянина («Упырь») и одновременно проследил становление этого образа («Семья вурдалаков»). Так изначально легенды о кровопийцах зародились на территории западных славян (Сербия, Хорватия, Венгрия и др.) во время турецких войн. И вампиром тогда считался умерший на чужбине солдат, чей дух не смог обрести покой. Толстой в рассказе «Семья вурдалака» описывает гибель сербского семейства по вине турка-вампира Алибека, который оборачивает в кровопийцу главу семейства – старика Горчу. Примечательно, что в турецком фольклоре на ту же тему вампир-иностранец часто приобретает черты местных сказочных персонажей и сращивается с образом джинна.
Владимир Федорович Одоевский
Мистик и оккультист от литературы, Одоевского можно, пожалуй, назвать самым искренним представителем русской готики. Если Салтыков-Щедрин и Гоголь всегда вкладывали в свои произведения изрядную долю юмора и сатиры, тем самым несколько отстраняясь от созданного ими мира, то Одоевский, наоборот, уходит в него с головой.
Ненаписанная история князя Одоевского
Его герой – это ученик и искатель, который находит в мире обыденного путь в мир духовный. В самом известном произведении Одоевского – сборнике «Русские ночи» – описаны разные случаи встречи человека с потусторонними силами.
Это очень философская готика, где эмоции и мысли превалируют над историей и бытом.
Русская готика прошла большой и долгий путь, но сделала это незаметно для большинства критиков и читателей. Возможно, дело в том, что публика была настроена уже на набиравший популярность реализм и видела всюду маленьких или лишних людей. А ведь эти типажи, пожалуй, и не дали сложиться в одно целое мозаике русской готики, разорвав и «разворовав» ее на более мелкие, бытовые вопросы.
