Ананта Прамудья Тур. Том 3-й. Следы шагов, Главы 1-17

Всем тем, кто потерян, и кто забыт

1

Земля Батавии наконец-то расстелилась у меня под ногами. Я глубоко вдохнул воздух побережья. Прощай, корабль. Прощай, море. Прощай, всё былое. Прощайте, мрачные времена – вы тоже не исключение.

Я вступаю в мир Батавии – мир двадцатого века. Прощай и ты, век девятнадцатый! Я прибыл сюда ради триумфа, великих свершений, успеха. Уйдите с моей дороги, все препятствия. Не для меня этот девиз: Пришёл, Увидел, Победил. Я прибыл не для того, чтобы побеждать. Да я никогда и не стремился стать победителем над всеми. Человек, который хотел развернуть эти знамёна Цезаря, никогда не одерживал победу. Теперь же такой человек и его знамёна потерпели поражение – он стал заключённым только потому, что хотел приобрести славу всего за одну ночь, как легендарный Бандунг Бандовосо построил храм Прамбанан.

Никто не пришёл меня встречать. Кому до меня есть дело? Люди говорят: только передовые и современные вырываются вперёд в нашу эпоху, и от них зависит судьба человечества.

Не хотите быть современными? Тогда станете игрушкой всех сил, что действуют за пределами вашего мира. Я вот современный человек. Я освободил и тело своё, и мысли от всех прикрас.

Современность также несёт с собой одиночество осиротевшего человечества. Осиротевшие люди обречены на то, чтобы освобождаться от всех ненужных уз: уз обычаев, уз крови и даже уз земли, а при необходимости – и от себе подобных.

Мне и не нужно, чтобы меня встречали. Мне не нужна помощь, ибо тот, кто нуждается в помощи, поставил себя в зависимость от других. Я же свободен. Абсолютно свободен. Отныне я буду связан только с тем, что действительно в моих интересах.

Своим телом, сердцем и разумом я был совершенно свободен – вот так – и сидел в уголке в трамвае. Такого хорошего транспорта, который бы сам ехал по железным рельсам, и его медные колокольчики разгоняли дремоту, в Сурабайе нет. Отделение третьего – зелёного – класса было переполнено. Зато первый класс – класс для белых, в котором я ехал, практически пустовал. С собой у меня было не так уж много вещей: старый чемодан, во многих местах вогнутый и выпуклый, сумка и потрет женщины, завёрнутый в винно-красный бархатный футляр и ещё сверху упакованный в коленкор.

Трамвай двигался неспешно. Качка на корабле всё ещё заставляла моё тело раскачиваться, словно на гребне тысяч волн. Ходили слухи, что скоро трамваи будут приходить в движение за счёт электричества. Но как может электричество тянуть трамвай?

Покидая район порта, трамвай словно застрял в болотистой местности, заросшей густыми джунглями и мелколесьем. Воздух был пропитан затхлыми запахами гниющей листвы. Обезьяны парили на ветвях, не вздрагивая даже при звоне медных колокольчиков. Несколько обезьян радостно кувыркались. Одна из них даже направила на нас ветку. Возможно, они сговорились разглядывать меня и теперь выкрикивали на собственном языке: вот он, Минке, который считает себя современным человеком! Да, вот он сидит в углу трамвая. Да, это у него пробиваются усы, зато подбородок лишён растительности. Да, этот туземец предпочитает европейскую одежду и ведёт себя как молодой аристократ – синьо. Он даже предпочёл ехать в трамвае первого, белого класса.

Ух. Вот, кажется, вилла «Бинтанг Мас»*, известная историями о жизни рабов времён Голландской Ост-Индской компании. Когда-нибудь у меня будет возможность написать об одном из них.

Единственным украшением этой болотистой местности служит только вилла «Бинтанг Мас». Всё остальное скучно и неинтересно, даже не стоит описывать. Однако именно эти болота поглотили жизни

* «Бинтанг Мас – «Золотая звезда» (индонез.) (Здесь и далее примечания выполнены переводчиком).

тридцати процентов солдат Компании в начале колониального завоевания. И болота уже довольно долго были на стороне туземцев. Но с другой стороны, именно эти болота погубили шестьдесят тысяч туземцев во время строительства Батавии. Большинство из них составляли военнопленные. Включая и знаменитого капитана Бонтеку, который начал свой путь к славе, перевозя песок и камни из Тангеранга в Батавию, и чуть было не погиб в то время от болотной лихорадки.

- Как называется этот район? – спросил я по-малайски кондуктора-урождённого европейца.

Он широко распахнул глаза, удивлённый этим неожиданным бременем, взваленным на него:

- Анчол.

- Могут ли те лодки доплыть до самой Батавии? – спросил я его уже по-голландски.

- Конечно, сударь, если пройдут вверх по течению, в Чиливунг, – и он двинулся дальше, продавая билеты.

Трамвай уже въезжал в Батавию. Улицы здесь были такие же узкие, как и в Сурабайе, из такого же беловато-жёлтого камня. На них выстроились старые вековые здания, оставшиеся ещё со времён Компании. Уличное освещение тоже, вроде бы, газовое. Домыслы это, что в Батавии начали крыть дороги асфальтом – всё это оказалось высосано из пальца. Сколько же в этом мире выдумок!

Город Батавия! Эта столица Голландской Индии построена генерал-губернатором Яном Питерсом Коэном ценой шестидесяти тысяч жизней туземцев. Кто подсчитал эти цифры? Город, который когда-то подвергся атаке и осаде армией султана Агунга в 1629 году. Мои голландские одноклассники часто подшучивали надо мной на уроках по истории Голландской Индии: сколько солдат армии султана Агунга участвовало в атаке? Двести тысяч воинов? Сколько солдат Компании держали оборону города? Пятьсот! У голландцев имелись пушки. И у Агунга тоже. Почему же тогда армия вашего раджи всё равно проиграла? Да, она и впрямь проиграла. Фактически всё контролируется голландцами до сих пор. Да, до сих пор. Хотя сам Коэн заболел и умер, защищая построенный им город, и ему больше не довелось увидеть свою родину.

Двести тысяч солдат – так говорили мои школьные товарищи. Да ещё и с пушками. Я верю, что Агунг применял пушки. Но двести тысяч человек! Кто мог это опровергнуть? Однако у них не было никаких доказательств и в пользу своих утверждений. Как бы то ни было, в итоге на сердце осталась одна досада.

Батавия, она же Бетави, не такая шумная и многолюдная, как Сурабайя. И ещё тут так чисто. В соответствующих местах расставлены деревянные урны для мусора, куда люди бросали всякие отходы. Здесь не то, что в Сурабайе. Повсюду попадаются маленькие ухоженные садики, которые своими яркими цветами добавляли ноту праздника. В Сурабайе же практически не было ничего, кроме трущоб из узких бамбуковых хижин, пожарищ и мусора, валяющегося повсюду.

1901 год. В газете, купленной мной в порту, сообщалось, что женщин из Приангана продают в публичные дома Сингапура, Гонконга и Бангкока. На минуту я вспомнил о цене проституток, о чём поведала на суде Майко. Это воспоминание я тут же отпустил – зачем думать о прошлом?

Прошлое больше не должно быть бременем, если оно не желает помогать.

Имелся один примечательный комментарий: малайско-китайская пресса отказалась прислушаться к рекомендации генерал-губернатора использовать новое малайское правописание, предложенное Ч. Ван Опхуйзеном. Мы не используем школьный малайский язык – высокий малайский, – говорила пресса. Наши клиенты – не выпускники государственных школ. Мы не собираемся подвергаться риску банкротства, используя такое иностранное правописание.

В том комментарии также жаловались на новые правила работы почтовой службы, которые требовали, чтобы письма, написанные по-малайски, отныне использовали новое правописание. Но на это правило никто не обращал внимания. Угроза почтовой службы, – что она не станет обслуживать тех клиентов, что не соблюдают эти правила, больше напоминала попытку сдержать море голыми руками.

Что? Почему я раньше не видел этот заголовок, написанный столь крупными буквами? Япония потребовала остров Сабанг с его угольной станцией. О боже! Япония совершила шокирующий скачок. Имела ли под собой основания эта новость? Там же был приведён комментарий: поведение этого клоуна начинает выходить из-под контроля. Но был там и коротенький репортаж о внеплановом совещании персонала военно-морского флота.

Трамвай медленно катился под звон медного колокольчика. Батавия, ай, Батавия! Теперь я здесь, в твоём центре. Ты ещё не знаешь меня, Батавия, а я тебя знаю. Ты превратила Чиливунг в своего рода канал, как в Нидерландах, и по нему курсируют туда-сюда лодки и плоты, перевозящие строительные материалы из внутренних районов – почти как в Сурабайе. Твои постройки большие и роскошные, но мой дух больше и величественнее.

Говорят, что раньше вдоль Чиливунга стояла бесконечная череда роскошных зданий. Сегодня же большая их часть превратилась в магазины и грязноватые мастерские, в основном принадлежащие китайцам. Посреди всего этого я выделялся как нечто необыкновенное: на моих ногах были ботинки, тогда как большинство других ходили босиком. На моей голове красовалась фетровая шляпа, а у многих были повязки – плоские плетёные шляпы или тюрбаны – дестары. Одежда на мне – целиком европейская, другие же были в шортах, ходили с обнажённым торсом или в пижаме.

Пейзаж, что расстилался передо мной, был и впрямь красочный. На сердце же у меня было ещё пестрее и праздничнее. Где же вы, девушки Приангана, славящиеся своей гибкостью, красотой и бархатистой кожей? Я ещё ни одной не встретил! Давайте же, выходите из своих домов! Вот он я, еду к вам! Где вы, Дасимы Фрэнсиса?*

Я не мог отыскать то, что искал. В купе первого класса ехали в основном европейцы – с увядшей, высохшей кожей и крайним высокомерием. Рядом со мной сидела старуха-индо, которая была занята тем, что чесала голову, – видимо, забыла вычесать вшей. Напротив находился худощавый мужчина средних лет с усами размером с руку. Рядом с ним – чистокровный европеец, поглощённый чтением газеты. Она-то и привлекла сразу моё внимание: там содержалась статья о приезде одного голландского чтеца, который через

* Ньяи Дасима (Cerita Nyai Dasima) – («История ньяи Дасимы»), название индонезийского короткого романа, написанного Дж. Фрэнсисом. Он был опубликован в 1896 году издательством Kho Tjeng Bie & Co. в Батавии и написан на разговорном малайском языке. История о Дасиме, сунданской женщине, которая становится ньяи, или наложницей англичанина, основан на реальной истории и адаптирован для постановок в театре и кино.

О Дж. Фрэнсисе известно мало, поскольку, вероятно, это был псевдоним. Он, вероятно, был англичанином по происхождению и, судя по языку, используемому в романе, мог быть частично индонезийцем и христианином и поэтому юридически считался европейцем по стандартам того времени.

Действие романа происходит в 1813 году. Дасима – мусульманская девушка из деревни Курипан, недалеко от Богора, которая работает в доме англичанина-христианина. Дасима получает от него подарки, и у них рождается дочь Нэнси. Когда они переезжают в Батавию, Дасима становится предметом зависти многих, и её богатство привлекает внимание Самиуна, мусульманина с хорошими связями, который живёт со своей матерью и женой Хаяти. Самиун платит Ма Буюнг, местной вдове, чтобы та помогла ему завоевать расположение Дасимы. Ма Буюнг становится служанкой в доме Дасимы и побуждает Дасиму уйти от своего европейского работодателя, а также использует магию для достижения этой цели. В конце концов, Дасима бросает своего работодателя и дочь, чтобы стать второй женой Самиуна, и когда он и его мать начинают плохо обращаться с ней, требует развода и возвращения имущества, предоставленного ему в результате брака. Самиун платит Пуасе, местному гангстеру, за убийство Дасимы, и её тело сбрасывают в реку Чиливунг, где было обнаружено её бывшим хозяином. Он покидает Индонезию, забирая с собой Нэнси.

Ньяи часто называли туземную женщину, содержавшуюся дома у европейского колониста, что было широко распространённой практикой до середины 1880-х годов, когда открылся Суэцкий канал и всё больше семей стали переезжать из Европы в Ост-Индию. Роль ньяи заключалась в домашнем хозяйстве, а также в сексуальных отношениях как с одинокими, так и с женатыми мужчинами.

несколько дней будет читать голландские стихи и поэмы Шекспира в Доме Комедии на Новом Рынке. В сообщении говорилось, что он совсем недавно с успехом выступал в крупных городах Европы и в Южной Африке.

Нет, я не буду тратить время на раздумья о чём-либо. Уж лучше буду любоваться пейзажами Батавии. Ой, Батавия, а я ведь тебя уже давно знаю! Крылатка-делман, телега, двуколка-садо, бенди, ландо, карета-виктория, повозка-докар – все эти дары иммигрантской цивилизации двигались мимо по каждой улице.

Люди во всевозможных одеждах проезжали мимо верхом. А ещё велосипеды! Они уже не были зрелищем, собиравшим вокруг себя толпы зевак. Я тоже куплю себе велосипед. Интересно, сколько он стоит? Какие же проворные они, водители этого двухколёсного транспорта. Крутишь себе медленно педали, и ничто не скроется от твоего взгляда.

Трамвай выехал из Батавии и теперь ехал по лесисто-болотистой местности, направляясь в сторону Гамбира, периодически останавливаясь, чтобы выплюнуть старых и засосать новых пассажиров. Ни одно лицо пока не привлекало моего внимания.

- Пока ещё нет, – сказал китаец рядом со мной. – До Гамбира ещё далеко. Ехать туда примерно четверть часа.

В третьем, зелёном, купе постоянно стоял бедлам.

- А чего же ещё ждать? – пояснил тот занудный китаец. – Они ведь делают ставки на бегах. Вы впервые в Батавии? Я так и подумал. Здешние жители – как мужчины, так и женщины – одержимы ставками. Все люди, любой национальности, сударь. Они делают ставки на петушиных боях, на конных скачках, скачках баранов, на игре в кости, в китайское лото и даже на боях ящериц. Когда рынок Гамбир открывается, собираются игроки со всей страны. Ай, сударь, вы непременно должны увидеть рынок Гамбир.

- А в деревнях есть какие-нибудь интересные зрелища?

- Нет более одержимых разными зрелищами, чем батавские мужчины. Вы спросите, сударь, а как же Соло? Нет. В здешних деревнях проводятся выступления ансамбля чокек*, есть танец догер**, спектакль ленонг*** и игра на кромонгах****. Вам нравится щипковый инструмент крончонг, сударь? Вах-вах, вот менеер Лонгсонг – тот вообще король крончонга. У него густые усы и мелодичный голос. Говорят, у него в роду были португальцы, да он и живёт рядом с португальской церковью.

Мой собеседник вышел. Кончилась лекция, да и занудная болтовня тоже подошла к концу. Я сам себе поражался: я довольно сносно говорил по-малайски, люди меня понимали, и я сам их понимал. Старуха-индо внимательно поглядела на меня и заговорила со мной по-малайски:

- Откуда вы, синьо?

- Из Сурабайи.

- Первый раз в Батавии?

- Да, тётушка.

* Чокек – яванский ансамбль песни и танца, выступающий под аккомпанемент столичного гамелана. Так же называется его представление.

** Догер – сунданский женский чувственный танец, исполняемый при свечах.

*** Ленонг – столичное представление на открытом воздухе под аккомпанемент гамелана.

**** Керомонг (или кромонг) – разновидность гонгов различной тональности в составе яванского оркестра, гамелана.

- Вот, – сказала она, глядя в окно. – Это зал клуба De Harmonie, где развлекаются высокопоставленные чиновники. Это старое здание, ньо. Туда не каждый может попасть. Нужно иметь жалованье не меньше четырёхсот гульденов. Имей мы даже свыше этой суммы в два с половиной раза, мы бы всё равно не смогли заглянуть внутрь.

Четыреста гульденов! Всё моё состояние сейчас не превышало семидесяти гульденов и нескольких центов, которые мне удалось наскрести за все эти годы. Но зачем так много: четыреста гульденов в месяц? На такие деньги можно покупать каждый месяц больше трёх велосипедов одновременно. Да и на остаток денег всё ещё можно будет прожить целый месяц.

Большие, солидные здания, красивые экипажи – всё радовало взор. Моя прежняя коляска была просто грудой досок по сравнению с этими. Улицы же здесь были шириной с футбольное поле. А ещё мост Harmonie, был украшен статуями, словно слепленными из воска. Амур и Венера?

- Вот мы и прибыли в Вельтеверден, ньо. Вот он, Гамбир, – сказал житель Батавии. – Это конечная остановка. Куда вы хотите ехать дальше, синьо? Вот, это Конингсплейн. Батавцы называют эту площадь Гамбир, где расположен рынок Гамбир. Трамвай остановится перед станцией. Если вам нужно ехать дальше, пересядьте в трамвай меестера Корнелиса или в двуколку.

Я бросил взгляд на Конингсплейн – сад, считавшийся гордостью всей Ост-Индии. Его площадь составляла около квадратного километра. Ухоженные газоны с травой, без цветов – место, где встречаются и любят проводить время батавцы, независимо от того, есть ли рынок Гамбир, или нет, и имеются у них деньги, или нет. Конечно, это служило лекарством от скуки сидеть дома.

- Вельтеверден! Последняя остановка! – прокричал кондуктор сначала по-голландски, затем по-малайски.

Ох, ох, ох! До чего же большая эта станция, Гамбир! Словно целая деревня под одной крышей. Что же везут сюда поезда? Конечно, то же самое, что и поезда в Сурабайе: процветание и счастье деревень на экспорт. И импорт тоже: тех вещей, которые заставляют забыть о благополучии и счастье, оставленных под залог. Всегда нужно помнить о природе больших городов в современную эпоху: она стоит на пути к счастью и процветанию.

Запряжённая лошадьми повозка везла меня к месту назначения.

Даже если бы всё обстояло так, я всё равно отношу себя к классу современных людей, самому продвинутому классу в наши дни. Не хотите идти нога в ногу с прогрессом? Тогда приготовьтесь к последствиям: вас втопчут в грязь.

В кармане моей куртке были два аккуратно сложенных листа бумаги: школьный аттестат и письмо с вызовом из медицинской школы STOVIA.* Волшебный сезам! Не только Батавия, но и эта медицинская школа должны открыть передо мной свои двери. Сезам! Сезам, откройся!

И правда, крепость Батавии была прорвана.

Школьный посыльный выгрузил мой чемодан, сумку и завёрнутый в бархат портрет. Всё это было аккуратно размещено в кабинете.

Я сдал письмо с вызовом.

Добрый день! Мы вас уже давно ждём, менеер! Вы должны были поступить ещё в прошлом году, не так ли? А сейчас уже слишком поздно. На целую неделю. Надеемся, вы понимаете, сударь, что только из-за ваших хороших оценок в аттестате ваше опоздание простительно.

* STOVIA – аббревиатура от School tot Opleiding van Inlandsche Artsen (голланд.) – «Школа для обучения туземных врачей».

Я обиделся, тоже начав чувствовать себя неловко. Не стоило им так со мной разговаривать. Я ещё не начал учиться, как меня уже собираются разорвать на куски.

- Яванец, верно?

Это было ещё обиднее. Увидев, что я не отвечаю и смотрю на них с вызовом, больше вопросов мне не задавали. Мне протянули лист бумаги, чтобы я изучил его.

- Вам понятно? – спросили меня. – Вы должны соблюдать эти правила с того момента, как вас приняли в качестве студента, и вы вошли на территорию двора или здания школы. Это обязательно.

Я снова посмотрел в отливавшие жёлтым цветом глаза того инспектора, чистокровного европейца. И казалось, он понял мой внутренний бунт, в том числе и против этих правил. Он поспешно добавил:

- Мне просто хотелось довести это до вашего сведения, сударь. Вам самому решать, намерены ли вы оставаться студентом-первокурсником или нет.

Я по-прежнему молча сидел в кресле, поигрывая своей фетровой шляпой, лежавшей на коленях. Было только одно место назначения – медицинская школа, STOVIA. Как же обидно и больно!

Казалось, что мой собеседник потерял терпение и намерен продолжать работу.

- Здесь есть неподалёку комната. Прежде чем вы подпишите договор, следует соблюдать все правила.

И правда, всюду есть свои правила. Но почему же здесь они настолько болезненны? Будучи яванцем и студентом, следует одеваться по-явански: тюрбан-дестар, куртку на пуговицах, саронг из батика и – ходить босиком! Обуваться нельзя!

- У вас есть яванская одежда? – спросил он меня.

Кроме дестара, у меня всё это имелось. Как же унизительно мне было признать, что у меня нет дестара.

- Нет.

- Деньги у вас есть, сударь?

Вот и ещё более наглый вопрос. Возможно, его жалованье пока не достигает и семидесяти гульденов в месяц.

- Если нет, мы можем дать вам аванс для покупки всего необходимого.

Хорошо. Я стану студентом-первокурсником и получу разрешение на то, чтобы пойти и купить себе всё, что нужно.

- Здесь ваши вещи будут в безопасности. Мы подождём вас, сударь, – сказал он. – Метрах в трёхстах отсюда есть большой рынок, он называется Сенен, и там вы сможете купить всё, что вам требуется.

Я ушёл в раздражении. Место, где продавали дестары, оказалось несложно найти. Продавцом был разговорчивый араб с маленькими запавшими глазками и в чёрной грязной феске из бархата. Он запросил чрезмерно высокую цену, но я смог сторговаться за полцены, хотя даже это могло показаться слишком дорого.

Во всём этом я видел некую форму угнетения. Чтобы стать врачом – этаким винтиком на сахарном заводе, – по выражению недавнего знакомого на корабле из Сурабайи, мне придётся мириться даже с такими мелкими трудностями. Буду ли я достаточно сильным, чтобы вынести это? Удивительно, но даже здесь мне приходится иметь дело с подобными пустяками.

Вернувшись в школу раздражённым и обиженным, я направился в указанную мне комнатку и… прощай, европейская одежда! Сначала мне пришлось снять ботинки, затем брюки, носки. На месте фетровой шляпы появился теперь дестар, от которого я отвык за последние несколько лет. И эти славные ноги в носках и ботинках ныне оказались босыми, точно куриные лапы. Даже пол оказался холодным: он впитывал в себя тепло моей крови.

Точно птица, попавшая под дождь, я подписал договор на своё обучение в медицинской школе в качестве студента. Мне полагалась стипендия генерал-губернатора – десять гульденов в месяц, включая оплату пансиона. Взамен я был обязан поступить на государственную службу и трудиться по окончании учёбы на суше и на море в течение периода, равного продолжительности моей учёбы.

Туземный служащий школы проводил меня в пансион. В воздухе стояли запахи алкоголя и креолина. По соседству находился амбонский госпиталь специально для солдат-выходцев с острова Амбон и членов их семей.

Как только мы с ним запихнули мой саквояж на пол под кровать, нас тут же окружила толпа студентов. На кровати напротив моей я заметил чемодан с прикреплённой к нему газетной вырезкой, от которой у меня закипела кровь в жилах.

Прежде чем я успел собраться с мыслями, высокий и рослый парень-индо принялся разглядывать мой старый коричневый чемодан из жести, продавленный во многих местах, и вдруг как закричит на индо-голландском:

- Вы только посмотрите на это! Только прогнивший деревенщина может иметь такой чемодан – ещё более гнилой, чем он сам!

Судя по всему, он был единственным человеком в этом пансионе, кто носил обувь. Он уж точно не был сунданцем, яванцем, мадурцем или балийцем, а также малайцем. Наверное, он и впрямь был индо.

Застигнув меня врасплох, он пнул мой чемодан своим тяжёлым ботинком. Но не чемодан пинали, а моё чувство собственного достоинства, гордости, собственного «я». Чемодан зашатался. Служащий школы попытался предотвратить его второй и третий пинок. Оказалось, что и другие постояльцы пансиона принялись наперебой пинать его.

Эй, сказал я себе, ты собираешься терпеть это и дальше?

- Господа! – гневно закричал я. – К чему вам чемодан? Оставьте его, вот вам его владелец! Ну же, давайте, по-одному или все вместе!

Я в жизни не дрался и не сталкивался с подобными проявлениями хамства. Мои «кони» сами понесли меня вперёд. Заложив руки крест-накрест и закатав рукава, я стал в боевую позицию. Ну, кто хочет попробовать сразиться? Бёдра мои торчали из-под складок батикового саронга. Левая рука расстегнула пуговицы на куртке. А мои глаза бросали им вызов.

Однако они даже внимания не обратили и лишь довольно смеялись. Они смеялись надо мной!

Тогда тот единственный парень среди всех, одетый в европейский наряд, предпринял смелую попытку ударить меня по носу, как будто на кончике его лежало огуречное семечко. Вот мерзавец! Тут же моя левая рука метнулась к его лицу, а правая приготовилась ударить в грудь. Но парень отскочил в сторону. Я сделал шаг вперёд, выдвинув правую руку, и… рухнул на пол посреди всеобщего нескончаемого смеха.

Я вскочил, готовый к атаке. Но оказалось, что это мне под силу! Я не смог! Моё тело было словно раздавлено обрушившейся на него горой. Все они держали меня за ноги. Батиковый саронг был сорван с меня, и стали видны сверкающие белизной трусы. Меня так легко сбили с ног.

Но это ещё не конец. Буквально за несколько секунд они сняли с меня всю одежду, оставив только кожаный ремень и дестар. Я был прямо как рабочая лошадь без упряжки.

- Ну давай, петушок, начинай кукарекать! – бросил мне вызов тот парень-индо.

Они выпустили меня, громко крича и аплодируя. А я, подобно изгнанному из Эдема Адаму бросился к своей кровати, чтобы хоть как-то прикрыть свою наготу.

- Не дайте ему взять одежду! – закричал кто-то по-малайски школьному служащему, который собирался прийти мне на помощь. – Пусть бегает как буйвол по лугам.

Все весело засмеялись.

- Ну, давай, петушок, начинай блеять, как коза!

Вот уж нет, и не надейтесь, что я заблею как коза ради вас!

Все шумно столпились, вытягивая меня на середину комнаты. Оказалось, что, когда стоишь совершенно голым перед публикой, силы тебя покидают. Возможно, то же самое чувствовал и бойцовский петух, у которого выщипали все перья.

В таком вот обнажённом виде я только и мог, что прикрыть обеими руками причинное место.

- Яванский рыцарь в одном ремне и тюрбане!

- Бойцовский петушок, который не умеет даже кукарекать!

- Пусть так и лежит здесь до завтрашнего утра, пока господин директор не придёт с проверкой. Согласны?

- Соглааааасны! – ликующе закричала толпа.

Единственный парень в европейской одежде снова подошёл ко мне и попытался схватить за руку. Это было уже слишком. Мне показалось, что появились признаки надвигающейся атаки. Я спикировал, и моги ноги быстро взмыли вверх, и я почувствовал, как поразил его прямо в челюсть. Он пошатнулся и сплюнул на пол кровь и два зуба.

Возбуждённые крики становились всё громче.

- Адам взбесился.

Я вдруг понял, что предпочитаю драться, а не стыдиться. Освободив обе руки, я пошёл в атаку.

- Ну, господа, – закричал тот школьный служащий. – На этом и хватит. Если нет, то я зову господина директора.

- Докладывай! Докладывай! И впрямь наш боевой петушок что-то разошёлся.

- Да, давай докладывай!

Они начали окружать меня.

- Давай, налетай! – выкрикнул я.

Но они не стали набрасываться. Видимо, они на самом деле не собирались причинять мне реального вреда, а просто хотели поиграть со мной. Никто из них не вышел вперёд. Они просто смеялись. Тогда ощипанный петушок, то есть я, начал кукарекать:

- Так вот как ведут себя цивилизованные люди?

Они замолчали.

- Этому вас учили ваши предки?

- Заткни свой язык! Не трогай наших предков!

- Вы считаете себя более цивилизованными, чем ваши предки?

Кто-то бросил мне обратно батиковый саронг. Я спокойно обернул его вокруг пояса и настороженно следил за ними.

- Перед жителями деревни все вы ведёте себя как интеллектуалы. Но даже жители деревни не такие варвары, как вы, – продолжал я кукарекать.

Всё ещё держась настороже в отношении того индо, который лишился двух зубов, я подошёл к своей кровати. Никто не пытался остановить меня. Шум и крики стихли.

- Даже сам дьявол вам в подмётки не годится. – Я всё больше кукарекал, подстрекаемый их молчанием.

- Разойдитесь все, – прорычал я.

Но они только молчали и наблюдали за тем, что я делаю, возможно, удивляясь моему безрассудству. Но при этом и не расходились.

Я снова оделся, ведя себя вполне в аристократической манере. Я навёл порядок в своих вещах и убрал их под кровать. Картину в винно-красном бархатном футляре, обтянутую сверху коленкором, положил на подушку.

Школьного служащего больше не было видно. Вероятно, он уже привык видеть подобного рода зрелища. И конечно, он не станет докладывать об этом кому-либо, за исключением односельчан и своей жены.

Сев на кровать, я вызывающе поглядел вверх. Они же приветливо улыбнулись и каждый представился. Очевидно, драки за этим не последует. Видимо, это была какая-то грубая шутка над новеньким, и они пожалели, что зашли так далеко.

Не пытайтесь снова так грубо играть со мной, – бросил я им вызов в сердцах. И не пытайтесь унижать этот убогий с виду, старый и прогнивший чемодан, ибо содержимое его более ценно, чем вы все вместе взятые, будущие врачи.

Вам следует сначала узнать меня, а мне – узнать вас. В этом чемодане хранятся мои лучшие мысли: заметки, письма, в том числе дружеские и любовные, вырезки из газет, мои рукописи, – и всё это, вероятно, весит более двух килограммов. Было ли у вас когда-нибудь такое сокровище? А ещё там есть ценные письма от других людей – всего этого вы никогда не получите. Я уже не говорю про письма матери. Мне не верится, что у вас могут быть такие матери, как моя. А ещё я не верю, что вы могли пройти через всё то, что довелось испытать мне, и что я переложил на бумагу в своих записках.

Эй вы, кандидаты на губернаторское жалованье, будущие аристократы!

Видя, что больше нет желающих досаждать мне, я счёл своим долгом начать налаживать с ними отношения:

- Прости, что выбил тебе два зуба.

Они засмеялись. Не обращая на них внимания, я начал перекладывать одежду из чемодана в гардероб. А они пялились на каждый предмет моей одежды, будто я собирался устроить магическое представление.

- У него из яванской одежды – только то, что на нём, – сказал кто-то, обратив на это обстоятельство внимание.

- Возможно, он де-юре – Лондо Годонг*, – прокомментировал другой.

- У него есть только европейская одежда.

Всё это будет означать новую борьбу, в чём мне нужно убедить руководство SDI Как оказалось, они не понимали, что интересы крестьян – это и их интересы. Они считали, что потери, которые понесут крестьяне, не затронут их – свободный класс людей, коммерсантов.

Теперь вслед за одеждой в шкаф были сложены книги и бумаги. Пустой чемодан и сумку я поставил на

* (Londo Godong) – Лондо Годонг - это яванец, приравненный в правах к голландцам, согласно официальной правительственной газете.

прикроватную тумбочку.

- Эй! – вдруг раздался чей-то пронзительный возглас.

Я быстро развернулся: моя картина в футляре стала сейчас достоянием общественности и переходила из рук в руки, пока не дошла до самого дальнего угла.

- Цветок конца века, – прочитал кто-то название под ней.

От страха у меня застыла в жилах кровь, когда я заметил, как к моей любимой картине прикасаются без разрешения. Тогда я достал из шкафа подаренный мне кинжал, вынул его из ножен и воскликнул:

- А ну положили на место!

Но все они по-прежнему были заняты обсуждением картины в дальнем углу комнаты.

- Или вы хотите, чтобы я запустил в вас вот этот кинжал?

- Всё, замолчите уже, и верните картину на место, – велел кто-то из них.

Шум внезапно стих. Все повернулись ко мне и посмотрели на кинжал в моей руке.

- Считаю до трёх, – пригрозил я. – Если не найдётся никого, кто положит это на место должным образом, я пущу этот кинжал, и пусть он поразит кого угодно из вас.

Подошёл маленький, тощий студент и вложил картину обратно в футляр, проворчав:

- Да, мас. Они уже переходят все границы. Я и сам больше не могу этого сносить.

С той же секунды я понял, что мы с ним станем союзниками. Я глядел на него, убирая кинжал обратно в ножны. Он разгладил футляр картины, затем смахнул несколько пятнышек грязи.

- Позвольте представиться, мас. Меня зовут Партотеноджо. Но они зовут меня Партоклео, – произнёс он на плохом голландском с сильным яванским акцентом. – Мас Партотеноджо.

- Они задирают тебя? – спросил я.

- Так, что терпеть невозможно, я же говорю.

- А где твоя кровать?

- Вон там, в углу.

- Если ли какие-либо правила насчёт выбора спального места?

- Нет.

- Хорошо. Тогда перемещайся сюда, рядом со мной, – предложил я.

- Но это кровать уже занята.

- Тот, кто её занимает, переместится. Скажи ему.

Партотеноджо, он же Партоклео, пошёл за тем человеком, который приблизился ко мне, подозрительно глядя.

- Это ты велишь мне поменяться местами с Партоклео?

- Верно.

- Ты хочешь быть здесь заправилой?

- Если и ты, и остальные того захотят, то да, я могу стать здесь заправилой. Или у тебя есть возражения? Я помогу тебе перенести твои вещи. И тебе тоже нравится придираться к Парто? Все придирки к нему должны прекратиться, начиная с этого момента.

Остальные снова начали окружать нас. Те двое жаловались своим товарищам. Все начали обсуждать мои приказы. Того парня-индо в европейской одежде больше не было видно. Видимо, пошёл лечить дёсны.

- Послушай, я попросил тебя поменяться с ним местами не потому, что хочу стать здесь заправилой, разве что вы сами меня заставите. Мне не нравятся люди, которые играют с правами других.

Они ещё посовещались друг с другом, затем стали переносить вещи на новое место. В это время зазвонил звонок к обеду. Все умчались обедать. Остались только мы с Партоклео.

- Ваши слова верны, сударь. Они выглядят интеллигентами только перед жителями деревни. Сборище варваров! – выругался он. – Голландский у него весьма хромал, ко всему добавлялся чисто яванский акцент с неправильными ударениями и преувеличениями.

- А ты ведь не выпускник вуза…, – сказал я.

- Я окончил только школу для учителей, мас, – он смотрел на меня так, словно молил о покровительстве.

- Пойдём есть.

Видя, что я ещё не готов, он спросил:

- Откуда у вас эта картина?

- Я заказал её художнику.

- И впрямь великолепная картина. Вы когда-нибудь видели в жизни ту, что на ней изображена?

- Видел.

- Вы знали её?

- Да, хорошо знал.

Я так и не понял, почему он казался столь взволнованным. Глаза его смотрели куда-то вдаль. Губы незаметно зашевелились, потом он медленно и сбивчиво произнёс:

- Когда-то я следил за новостями об этой женщине, пусть и не полностью, но достаточно. Ужасающая история.

- Да.

- Мас, вы так и не назвали своего имени.

- Минке. Меня зовут Минке. А теперь пойдём, поедим.

Он всё ещё вопросительно глядел на меня. Когда я пошёл, он двинулся за мной следом.

- Об этой картине никто не должен знать.

- А где она сейчас?

- Умерла, Парто.

- Поистине, все мы принадлежим Аллаху, и к Нему вернёмся, – произнёс он и больше уже не задавал вопросов.

Столовая уже была заполнена студентами из всех классов. Каждый из них был одет в национальную одежду. В европейской одежде были только выходцы с Менадо и индо. Сунданцы и яванцы отличались друг от друга только тюрбаном-дестаром. Один малаец был одет в подвёрнутый саронг, на голове у него – бархатная чёрная шапочка-сонгкок. Дестары были у большинства.

Инцидент в спальне, очевидно, стал самой громкой новостью, что распространялась со скоростью молнии. Как только я вошёл, все присутствующие обратили на меня свои взгляды. Повсюду начали шептаться. Я не стал на это обращать внимания и занял место рядом с Партоклео. Но как только я уселся, вошёл посыльный и спросил по-малайски:

- Господин Минке?

Партотеноджо помахал ему рукой, и он подошёл к нему и очень вежливо обратился:

- Здесь один гость спрашивает, прибыл ли сегодня на корабле студент из Сурабайи, – и протянул листок с надписью, сделанной карандашом.

Я поспешно схватил бумагу, не дав Парто возможности прочитать:

- Да, это я, – сказал я. – А кто меня спрашивает?

Посыльный и Партотеноджо оглядели меня. Посыльный дал такой же вежливый ответ:

- Один чистокровный голландец сейчас разговаривает с господином директором.

- Хорошо, я приду сразу же после обеда.

Партотеноджо смотрел на меня, не отрываясь, во время еды. По-видимому, ему хотелось больше узнать о женщине на картине, однако я не обращал на него внимания.

Мне удалось съесть совсем немного: аппетит был безнадёжно испорчен инцидентом с дракой.

Я покинул столовую и прямиком направился в гостиную. Там оказался не кто иной, как мой старый друг журналист из семарангской газеты De Lokomotief, с которым я познакомился примерно год назад на пароходе.

- Приятно снова встретиться с вами, сударь, – улыбаясь, он протянул мне руку.

Он объяснил, что только вчера приехал поездом из Семаранга. Моё письмо он получил немного раньше. Сегодня утром он явился в порт, чтобы встретить меня, но я уже уехал на трамвае в Вельтеверде.

Он много чего говорил со свойственным ему дружелюбием, пока не пришёл директор и не присоединился к нам. Он представился мне, словно и не был никаким директором. Он спросил:

- Сколько псевдонимов вы используете, сударь?

Я в ответ засмеялся.

- Я горжусь тем, что у меня есть такой ученик, который пишет. Но что будет, если на вас снизойдёт вдохновение писать: не помешает ли это вашим занятиям?

- Писать, имея такой большой опыт и знания о мире и о душе, – выступил в мою защиту друг, – может помочь ему стать отличным учеником, господин директор.

- Это правда, но медицинская школа – это другое, сударь…Так как мне вас называть, менеер?

- Просто Минке, господин директор.

- Итак, господин Минке, каким бы умным ни был ученик, каким бы богатым ни был его опыт в жизни, к урокам здесь нельзя относиться спустя рукава. За всем нужно поспевать так, как секундная стрелка следует за секундами. Каждая потерянная секунда может означать потерянную жизнь. Вы и так приехали сюда с опозданием, сударь. Вам ещё предстоит много работать, чтобы наверстать упущенное.

- Господин директор, – перебил его мой друг, – если бы он опоздал ещё на день или два, полагаю, это не стало бы такой уж серьёзной проблемой. Я прибыл сюда просить вашего разрешения на то, чтобы увезти его с собой сегодня. Господину Минке не следует упускать такую большую возможность. Что скажете, господин директор?

- Возможность?

- Да, господин директор, я даже сам специально приехал из Семаранга, чтобы воспользоваться такой возможностью и встретиться с достопочтенным членом Палаты представителей Нидерландов*, господином инженером Х. ван Коллевейном.

- Мой ученик встретится с членом парламента?

- Сегодня вечером этот бог либералов, радикальный бог либералов, проведёт собрание в клубе Harmonie, доступ куда будет только по приглашению – продолжил мой друг. – Минке не должен упускать такую возможность.

- Так, значит, мои предположения верны. Вы ещё не начали учёбу, сударь, а в неё уже вмешиваются ваши личные дела. Что будет с вашими занятиями потом?

- Визит уважаемого члена парламента – весьма редкое событие, которое может не случиться и раз в пять лет, господин директор, тогда как занятия идут каждый день.

- Ладно, но только в этот раз. Но на праздники – нет, – наконец сдался он. – Но разве вы не скинули с себя груз усталости после поездки?

- Любую усталость можно компенсировать восьмичасовым сном, не так ли, сударь? – теперь мой друг уже обращался ко мне.

* Tweede Kamer (голланд.) – Палата представителей, нижняя палата в парламенте Нидерландов.

2

У меня не было времени обдумать все впечатления и переживания за этот день, не говоря о том, чтобы переварить их. Не было возможности даже соснуть немного днём. Товарищи по пансиону уже были заняты обсуждением того, кто изображён на портрете. Тот, кто приклеил газетную вырезку к своему чемодану, пытался начать расспросы. Возможно, Партотеноджо что-то рассказал им из того, что я говорил ему о ней.

Они стали окружать меня и с осторожностью искать возможность задать каждый свой вопрос. Не исключением был и тот парень-индо, которого звали Вилам (это было его официальное имя; неофициальное же – Вильям Мерривезер), сын английского владельца плантации, убитого бандой Питунга на выезде из Бёйтензорга. Его мать – красивая женщина из Чичуруга, возможно, родственница ньяи Дасимы, – была похищена той бандой и освобождена только после того, как банду окончательно разгромила голландская армия Кампании. Она вернулась домой с ещё одним ребёнком, мальчиком.

Я не ответил ни на один их вопрос, разве что смеялся. По крайней мере, я начал понимать, что среди этих образованных туземцев, оказывается, некоторые умели ценить красоту европейского лица.

Жестокое обращение со мной компенсировалось тем, что решением учительского совета мне разрешили пропустить первые два года в подготовительном классе.

Без четверти пять за мной зашёл мой друг. Ученики проводили меня до школьного двора. Все недавние неприятные события стёрлись из памяти. Всю дорогу, пока мы тряслись в крытой двуколке, он без остановки говорил о том величии, которым обладала личность Ван Коллевейна. По его словам, люди, которые так много отдали службе Ост-Индии, преуспели в открытии новых горизонтов в жизни туземцев. Даже несмотря на то, что служба их в основном сводилась к обслуживанию сахарного производства.

Я мало что знаю об этом боге, кроме того, что имя его широко известно. Я пытался представить себе: как это один человек может изменить многое? В чём его авторитет, и в чём заключается его грозное оружие? Иначе как мог он возвыситься до богоподобного статуса, словно король, властный решать вопросы жизни и смерти? При этом он был всего лишь членом парламента, и вся его работа состояла только в разговорах. Просто болтовня, и всё. Разумеется, язык у него был хорошо подвешен. Но я не мог представить его себе. Сначала нужно встретиться с ним лично и услышать, что он скажет.

Клуб De Harmonie был шикарным. Повсюду величественная роскошь. Пол был выложен широкими чёрными каменными плитами, которые отражали свет от хрустальных люстр на потолке.

Внутри было прохладно и свежо. Всюду расставлена огромная резная мебель. Каждый элемент представлял собой моду определённого периода в прошлом. В одной комнате стояли три больших бильярдных стола, окружённых киями, которые словно копья на подпорках охраняли их. Портрет Её Величества в одиночестве в длинном платье и белой меховой накидке с чёрными крапинками был обрамлён в резную золочёную рамку. Этот огромный портрет был даже больше меня: рост мой составлял всего метр пятьдесят пять сантиметров.

Эта девушка, которой я когда-то так восхищался, вскоре пойдёт к алтарю с принцем Хендриком. Это случится 1 февраля 1901 года по голландскому времени, или 6 февраля 1901 года по местному времени в Ост-Индии, и день этот выпадает на пятницу, или кливон*.

Бальный зал не был ещё подготовлен для предстоящего праздника – такого же, как день её коронации 6 сентября 1898 года.

- Кажется, вам нравится смотреть на портрет королевы, но ваши мысли витают где-то далеко, – отчитал меня друг. Да, некоторое сходство есть. Но не думаю, что вам следует слишком зацикливаться на прошлом,

* Кливон – пятница в яванской пятидневной неделе.

сударь. Вас впереди ещё ждёт большое будущее.

И тут же с молниеносной скоростью он сменил тему:

- В этом зале, – прошептал он, начиная свою лекцию, – возникло первое либеральное движение. Господин барон Ван Хувелл выступил с требованием создания средних школ в Ост-Индии. Всего полвека назад! Время и впрямь циклично! Сам генерал-губернатор отдал приказ арестовать Ван Хувелла. Этот бальный зал взяли в окружение солдаты. Сюда были нацелены дула пушек – и всё потому, что кто-то хотел от правительства учреждения здесь нескольких средних школ. Ван Хувелл был арестован и заключён в тюрьму – его держали во дворце, мимо которого вы проезжали по пути сюда. Затем его сразу посадили на первый же корабль и больше не пускали на берег Ост-Индии, отправив прямиком в Нидерланды. Вы когда-нибудь слышали это имя?

На самом деле я не был уверен. Может быть и знал, но забыл. Я покачал головой.

- Можно сказать, что хотя бы благодаря его усилиям вы смогли получить среднее школьное образование. А спустя десять лет после его ареста средние школы уже не были чем-то необычным. В наше время всё происходит очень быстро. Помните, почему? Из-за торжества капитала и ради потоков прибыли. И что же сделал барон Ван Хувелл?.. О, это было только начало, которое изменило Ост-Индию, превратив её в то, чем она является сегодня. Сейчас либералы очень сильны, особенно после того, как появилось их радикальное крыло под предводительством нашего сегодняшнего гостя. Его влияние ощущается повсюду, а голос звучит одинаково авторитетно как в Ост-Индии, так и в Нидерландах и ещё, возможно, в Суринаме.

Кажется, моему другу было хорошо известно, насколько я невежественен. Он терпеливо повторял всё то немногое, что я знал о Мультатули и о Роорде ван Эйсинге. Как только он коснулся Ван Хувелла с его львиными выступлениями в нижней палате парламента, а затем Ван Девентера, то переполнился энтузиазмом и страстью, словно либералы были способны превратить Ост-Индию в рай за одну ночь, подобно Бандунгу Бондовосо, воздвигшему храм Прамбанан. Борьба с государственными плантациями! Отмена принудительного труда! Создание новых частных плантаций! Бесплатная рабочая сила! Личностный рост через бесплатный труд! Бесплатный конкурс! Компенсация утрат туземцев Ост-Индии в виде воплощения этической политики: эмиграция, образование и ирригация!

- Да, мой юный господин, – сказал он медленно и чётко, – только бесплатный труд может возвысить достоинство и честь туземцев. Бесплатный труд вернёт туземцам те знания и навыки, которые они давно позабыли под давлением бесконечных приказов тех, кто и сам мало знает. Те знания и навыки, что они надолго забыли, были преданы забвению на века. Бесплатный труд освободит туземцев от их страха перед суевериями, перед дьяволом, перед полицией, перед солдатами Компании. Вот тогда и появятся настоящие туземцы.

И какую же пользу это принесёт туземцам? – хотел я спросить, но сдержался. На самом деле это я должен был внести такой вклад. Но всё, что вышло из моего рта, было:

- Принц Раден Салех Шариф Бустаман…

- Вы имеете в виду известного художника?

- Он ведь тоже доказал, на что способен туземец.

- Верно. Жалко только, что он проводил своё время в поездках по Европе, посещал салоны французской, голландской и бельгийской элиты, добиваясь славы, но не внося реального вклада в развитие своего народа. Говорят, что он вернулся в Ост-Индию уже не как туземец или учитель для собственного народа. Он изменился: больше не был уже ни туземцем, ни тем более учителем.

Слова его и впрямь навевали грусть, но это было правдой.

Он всё ещё говорил и говорил. Но чем больше он говорил, тем меньше я понимал его и тем чаще чесал затылок. В том, что он сообщал мне, не было никакой связующей нити. Звучало это всё как заклинание мага. Он рассказывал о дебатах в нижней палате парламента и о проблемах Ост-Индии. Видя, что мои кивки становятся всё ниже и неувереннее, он поспешно сказал:

- Ах, вы, наверное, всего этого не понимаете. В следующий раз я пришлю вам книгу о проблемах Ост-Индии. Она издана в Нидерландах. Написал её подлинный либерал. Потом на досуге сможете её изучить.

Маятник в бальном зале пробил один раз. Половина седьмого вечера. Инженер Х. Ван Коллевейн ещё не прибыл. Время от времени в этом огромном здании раздавался звон колокольчиков на повозках и шум трамвая.

- Скоро он приедет. Похоже, он немного опоздает. – Он снова вернулся к своей лекции. – Похоже, либералы – избранные сыны нашего времени, эпохи торжества капитала, когда всё было и будет создано капиталом, где каждый, а не только короли и султаны, может иметь всё, пока у него есть капитал. Для того, чтобы получить капитал, требуется выполнить только одно условие: усердный бесплатный труд.

Это я уже понимал. Однако мне наскучила такая однообразная лекция в неподобающем месте и в неподобающее время.

Мы не заметили, как несколько чистокровных европейцев вошли и сели за большой стол. Ряд экипажей, – запряжённых одной или двумя лошадьми, – остановились перед верандой зала. Два камергера-европейца вышли навстречу гостям, открыв двери главной повозки… Оттуда вышел… Не был ли это генерал Ван Хойц? Он был одет в военную форму без отличий, без орденов и даже без оружия. Не было при нём и телохранителя. Он не сразу вошёл, повернувшись лицом к экипажу и помогая выйти оттуда ещё одному европейцу – толстяку весом, вероятно, не менее чем сто двадцать килограммов. Неужели это бог радикалов, инженер Х. Ван Коллевейн, который выглядел как Батара Нарада, растолстевший благодаря своему процветанию?

Мой друг, журналист из De Lokomotief, оставил меня и поспешно выбежал приветствовать гостей. Ах, да какая разница, подумал я. Меня они ведь они всё равно не знают. Тер Хаар почтительно приветствовал того дородного гостя. Затем толстяк провёл их обоих в бальный зал вместе с остальными новоприбывшими гостями.

Сердце моё ёкнуло, когда генерал Ван Хойц бросил на меня вопросительный взгляд, пока заходил внутрь. Взгляд этот выражал повеление мне – отдать ему дань уважения, которое он, очевидно, считал своим правом. Должное уважение я оказал ему.

- Я вижу, здесь сегодня присутствует синьо? – спросил он Тер Хаара, продолжая смотреть сначала на меня, потом на моего друга.

Тер Хаар подвёл их обоих ко мне со словами:

- Простите, господин генерал, господин Ван Коллевейн. Это молодой туземец, который пишет по-голландски.

- А! – воскликнул генерал. – Так это он, Хенк, – сказал он Ван Коллевейну. – По-видимому, у него уже пробиваются усы. Мне нравится читать ваши статьи. – Он протянул мне руку.

От историй о войне в Ачехе, услышанных мной когда-то от моего друга-художника, моя рука немного задрожала, когда мы обменялись рукопожатием. Этими руками он убивал тысячи ачехских воинов в их собственной стране, на родной земле. Я не знал, что именно почувствовал тогда. Его усы, металлические пуговицы на мундире… всё это запомнится мне как знак уважаемого и почитаемого убийцы.

Приветственное рукопожатие его было сильным и болезненным. Он несколько раз пожал мне руку. Когда он отпустил её, она беспомощно повисла вдоль тела. Прежде чем я осознал свои действия, я вытер её после такого рукопожатия об свои брюки.

Тер Хаар отвёл взгляд. Ван Коллевейн поспешно протянул мне руку и долго тряс мою. Его пухлая и мягкая левая рука держала мою правую, что утонула в его хватке.

- А что вы пишете? – спросил он голосом обольстителя.

- Короткие рассказы! – ответил за меня генерал Ван Хойц. – В европейском стиле, Хенк. Я и не представлял себе, что он так молод.

- Короткие рассказы? Вы, конечно же, имеете в виду не европейский, а американский стиль? – попытался поправить его Ван Коллевейн. – Что скажете, молодой человек?

- Полагаю, что, видимо, пишу в своём собственном стиле, господа, – ответил я.

Оба они весело рассмеялись. Почему – я не понял.

- Он прав, господа, – подхватил Тер Хаар. – У него действительно есть собственный стиль.

- И впрямь это комплимент вам, сударь, – сказал Ван Коллевейн, глядя на меня и качая головой. Выпустив мою руку из своей, он передвинул её на мою спину и похлопал по ней. Пойдёмте, сударь.

- Пожалуйста, зовите меня просто Минке.

- Яванец?

- Верно, сударь.

- Сын какого бупати?

- Бупати города Б.

- А, это рядом с Джепарой. Там живёт одна знаменитая девушка, вы с ней знакомы?

- Я знаю только её имя, сударь.

Я, Тер Хаар и остальные проводили их обоих к подготовленным для них местам. Сидевшие раньше за столом, почтительно встали. Стол был длинным и овальным, покрытый зелёным сукном, словно в суде или в бильярдной. На нём поблёскивали серебряные пепельницы. Как только все сели, на моё лицо дождём обрушились любопытные взгляды, излучавшиеся каждой парой глаз. Сам же я сделал вид, что ни о чём не ведаю.

Согласно протоколу, организатор представил генерала Ван Хойца и Ван Коллевейна. Затем он огласил имена присутствующих. Среди гостей значилась и одна женщина-журналистка, Мари Ван Зеггелен*.

- Я давно уже не читал ваших статей, юфрау. Напишите ли вы ещё статьи о героизме туземцев?

- Думаю, да, господин генерал.

Были представлены все, кроме меня. Генерал и члены нижней палаты парламента посмотрели на меня, и генерал заговорил первым:

- Позвольте представить всем вам одного молодого писателя, Минке, – сказал он, указывая на меня.

Все собравшиеся передо мной смотрели на меня с удивлением.

- Или, точнее, автора коротких рассказов, – поправил его Ван Коллевейн. – Он пишет в собственном, голландском стиле.

* Мари Ван Зеггелен – голландская журналистка, которая позже напишет ещё несколько книг, в которых выразит свою симпатию борьбе туземцев за свободу, среди прочих: «Биография Картини» (1908), о борьбе народа бугис (De Onderwarpenen), «Золотой крис» (Gouden Kris) и «Царство прошлого» (Oude Glorie) о величии Ачеха в 16-17 веках, которая была опубликована в 1935 году.

Под градом взглядов всех этих важных людей, обращённых на меня то ли из-за цвета кожи, то ли из-за возраста, то ли из-за собственной внешности, я ощущал себя обезьяной, которую посадили не в ту клетку. Куда же я попал?

Дедушка, стоявший рядом со мной, кивнул, тихонько причмокнув:

- Ну что ж, господа, давайте же начнём сегодняшнее мероприятие. – По протоколу он был организатором. И сам же начал речь.

Инженер Х. Ван Коллевейн приехал на Яву, чтобы самолично засвидетельствовать прогресс, достигнутый в Ост-Индии в связи с кампанией, проводимой Либерально-демократической партией как внутри, так и вне стен парламента.

Далее последовала череда вопросов и ответов, смысл которых я не совсем понял. Да, я действительно ощущал себя обезьяной, посаженной не в ту клетку. Вопросы и ответы продолжались ещё довольно долго. Дважды за это время подавались напитки. У каждого была возможность сходить в уборную, однако интервью не прекращалось. Удары пушки в восемь вечера уже давно стихли, как и рожок в казарме. Разумеется, я был единственным, кто не задавал вопросов, просто смотрел по сторонам, разглядывая выступающих.

- У вас, конечно же, есть и иные планы, помимо посещения этого мероприятия, пока вы находитесь здесь, – задал вопрос дедушка, стоявший рядом со мной.

- Конечно. Я ведь так давно не был в своей любимой Ост-Индии, – ответил Ван Коллевейн. – Возвращаться только для того, чтобы заниматься делами партии, было бы неправильно.

- Тогда для чего ещё, ваше превосходительство?

- Надеюсь, что смогу встретить в здешней среде кого-то из образованных туземцев. Мне важно узнать их отношение к только что начавшемуся новому веку. Смогут ли они приспособиться или нет? Примут ли они его сразу или отвергнут?

- Есть ли какая либо связь между образованными туземцами и кампанией Либерально-демократической партии, ваше превосходительство? – спросил кто-то.

- Связи между Ост-Индией и Нидерландами крепнут день ото дня. Требования современного мира сближают эти две отдалённые страны. Квалификация, необходимая сегодня для работы, стала выше. То же касается и Ост-Индии. Это значит, что мы несём ответственность за подготовку туземного населения к вступлению в новую эпоху. В противном случае все привезённые нами сюда новые машины и заводы будут бесполезны, если туземцы не смогут их использовать.

- Разве не достаточно того, что этими заводами и машинами будут управлять европейцы?

- Нет, такой способ уже устарел и не соответствует велениям времени. Видите ли, господа, у нас по-прежнему даже все машинисты поездов – европейцы, нет ни одного туземца или даже индо. Однако появление поездов в Ост-Индии породило не только новые условия, но и новые законы, которые должны знать и соблюдать и европейцы, и туземцы. Почему одни туземцы должны нести это бремя – соблюдать все условия и предписания законов?

Чем дольше длилась эта череда вопросов и ответов, тем больше у меня шла кругом голова, и тем больше я убеждался в том, как мало я знаю. Но я и впрямь старался следить за этим. К каждому слову этой знаменитости, Ван Коллевейна, обладающего таким пламенным красноречием, стоило прислушиваться. Он повторил ту часть, что я прочитал в анонимной брошюре: первые десятилетия существования системы принудительного выращивания сельскохозяйственных культур, также называемой принудительной культивацией, помогли Нидерландам избавиться от кучи долгов после затяжной войны в Европе, в которую они были втянуты. Прибыль, поступающая из Ост-Индии, также финансировала собственное развитие Нидерландов и обеспечила их оборотных капиталом. Но Ост-Индия платила не только деньгами, но и жизнями десятков тысяч крестьян, погибших по вине системы принудительной культивации. Без этой жертвы Нидерланды уже давно были бы стёрты с лица земли.

- Мы в долгу перед Ост-Индией. Это долг чести, который мы, как европейцы и как христиане, обязаны вернуть. Мы обязаны сделать что-нибудь хорошее для туземцев в обмен на то добро, что они делали нам. И это должно быть не просто несколько новых постановлений, которые пойдут им на пользу. Следует помочь им подготовиться к вступлению в новую эпоху. И лучшим связующим мостом с ними будут образованные туземцы из их числа.

- Ваша честь, а с какими из образованных туземцев вы будете контактировать?

- Я уже встретился с господином Минке, который сегодня с нами, – он кивнул мне, – с молодым человеком, который пишет короткие рассказы, но не в европейском или американском стиле, а в своём собственном, как сказал господин Тер Хаар. Это самая настоящая похвала. Господа, я рад этому вопросу. Но я также хочу спросить вас, господа, в свою очередь: могут ли современные образованные туземцы развить собственную личность? Это ведь тоже один из тех вопросов, на которые никто пока не обратил внимания. Развитие личности, собственной индивидуальности – это тоже один из признаков гармонии человека со своей эпохой.

- Какие надежды вы возлагаете на господина Минке? – спросила Мари Ван Зеггелен.

- Современные знания и наука, господа, как бы они ни были развиты, являются обезличенными. И какими бы фантастическими ни были машины, созданные величайшими людьми, они тоже являются обезличенными. Но какими бы простыми ни были рассказы, они представляют личность отдельного человека или даже целого народа. Не так ли, господин генерал?

Генерал Ван Хойц молча кивнул.

- Вы ведь и сами пишете, юфрау? – спросил вместо ответа Ван Коллевейн.

- А произведения господина Минке вы когда-либо читали, ваше превосходительство?

- Ещё нет, к большому сожалению. Но вот господин генерал Ван Хойц читал их, как, полагаю, и большинство присутствующих здесь. Так ведь, господин Тер Хаар?

- Он весьма талантлив и харизматичен. Если бы вы не знали, кто автор тех сочинений, то вполне могли бы счесть его европейцем или американцем, которого перевели на голландский, в придачу к местному колориту Ост-Индии.

- И снова комплимент, – продолжил Ван Коллевейн.

- С кем ещё из образованных туземцев ваше превосходительство желало бы встретиться?

- По совету директора Департамента по образованию и культуре, господина Ван Аберона, конечно же, с той девушкой из Джепары.

- Значит, что вы, ваше превосходительство, как и уважаемый господин Ван Аберон, член нижней палаты, посетите Джепару?

- Это будет очень интересно. Тогда можно было бы не только встретиться с ней, но и увидеть ту среду, в которой она живёт.

- Впечатляюще, менеер! – воскликнула Ван Зеггелен. – А можно спросить вас, что же привлекает вас в той девушке из Джепары?

- Она не просто пишет, не просто рассказывает истории, она посвятила всю свою жизнь идеалу. Она пишет не ради собственной славы. Как духовное дитя Мультатули, она по-своему борется во имя человечества, чтобы уменьшить человеческие страдания.

Генерал Ван Хойц откашлялся.

- Всякое невежество – препятствие процветанию, будь то в Европе, Америке или где-либо ещё, – продолжил Ван Коллевейн. – Человечеству нужно процветание, чтобы облагородить себя как род людской в гармонии со своим естеством. – Он кинул взгляд на Ван Хойца. – Вот почему так важны образованные туземцы.

- Ваше превосходительство, уважаемый член парламента, вы прославляете идею бесплатного труда. А что вы скажете о принудительных работах? Следует ли отметить их?

- Принудительные работы – это система традиционного коллективного труда, которая использовалась в Ост-Индии на благо страны и местного общества в качестве альтернативы государственному налогу размером семь с половиной центов за один рабочий день. Прежде чем принудительные работы можно будет отменить, пройдёт ещё много времени, так как денежное обращение в деревнях и сёлах по-прежнему ещё очень ограничено, и единственное место их хождения – города. Сегодня важно регламентировать применение этой системы и не допустить повторения злоупотреблений ею, как было во времена Мультатули, когда любой государственный чиновник мог направить людей на отработки.

- Если рассматривать принудительные работы как альтернативу налогу, ваше превосходительство, – спросил Тер Хаар, – не означает ли это, что годовой доход, получаемый Нидерландской Индией, на самом деле куда больше того, что предусмотрен в бюджете? И если так и есть, не значит ли это, что официальный годовой бюджет сильно занижен?

Инженер Х. Ван Коллевейн замолчал. Со лба его стекал пот. Он быстро схватил носовой платок и вытерся им. Генерал Ван Хойц постучал по столу пальцами. Мари Ван Зеггелен закусила губу. Все присутствующие, за исключением генерала, ждали ответа, но Ван Коллевейн по-прежнему не отвечал.

- Только представьте себе, ваше превосходительство: десять миллионов туземцев подвергались принудительным работам по двадцать дней в году, доход от которых Нидерландской Индии никогда и никем не записывался и не подтверждался. Семь с половиной центов на десять миллионов и умножить ещё на двадцать – будет равно пятнадцати миллионам гульденов в год. Так куда же ушло столько денег? Это ещё не всё, ваше превосходительство. Я слышал, что сельские жители сами вынуждены заботиться о безопасности посёлков, – а такую работу обычно должна выполнять полиция. Не говоря уже об авральных работах, так что эти пятнадцать миллионов гульденов в год можно легко умножить надвое. Теперь вы видите, как из деревень и сёл высасывается по тридцать миллионов гульденов ежегодно. Однажды, когда губернатор нуждался в деньгах, то собрался продать один остров в группе Малых Зондских островов, получив предложение от одного араба. Говорят, тот предложил ему сто восемьдесят тысяч гульденов. На сумму, эквивалентную той, что выходит от жителей деревень за год, десяток арабов могли бы скупить все Малые Зондские острова, ваше превосходительство. Размышляли ли вы над этим, ваше превосходительство, как частное лицо, или как член нижней палаты, или даже как член Либерально-Демократической партии?

- При развитии бесплатного труда в ближайшем будущем люди постепенно перестанут платить налог в виде принудительных работ.

- Да, ваше превосходительство, если считать, что принудительные работы проводятся с тех самых пор, как Ост-Индия стала собственностью Нидерландской монархии – с 1879 года, с периода принудительной культивации. С того момента правительство Ост-Индии и Нидерландов заодно задолжало туземцам по крайней мере тридцать раз (или лет) по тридцать миллионов гульденов, итого девятьсот миллионов гульденов. А если сюда же добавить все неучтённые услуги, а точнее, грабежи, это составило бы миллиард гульденов. Из-за системы принудительной культивации Нидерланды не в состоянии полностью погасить свой долг перед туземцами, особенно если сюда прибавить все те деньги, происхождение которых весьма тёмное.

Хотя всё сказанное я понимал только наполовину, мне всё же удалось увидеть, что истинным богом был здесь не Ван Коллевейн, а Тер Хаар. Этот молодой голландец атлетического телосложения обладал твёрдым мышлением и не стеснялся разоблачать гигантское мошенничество, от которого пострадали мои соотечественники.

Я дрожал, не в силах объяснить, что чувствовал в тот момент. Я был пока никем и ничем.

- Жаль, что это не входит в мои планы во время этой поездки. Но, тем не менее, я приму это к сведению. – Его пухлое тело казалось ещё толще и белее, похожее на личинку большого червя в белой одежде.

- Да, какая жалость, – повторил Тер Хаар. – Согласно ли ваше превосходительство с моим мнением о том, что коррупция во времена Ост-Индской Голландской Компании была такой же огромной, что и сейчас?

- Коррупция не было каким-то новым явлением в Ост-Индии, особенно в кругах местных сановников. – Был вынужден дать ответ Ван Коллевейн. – Не так ли, господин генерал?

- Я не обязан отвечать, весьма сожалею, – сказал Ван Хойц.

- Разграбление миллиарда гульденов в течение тридцати лет абсолютно не имеет ничего общего с туземцами. Разве не в духе добрых христиан всегда возвращать долг? И когда же Нидерланды выплатят свой долг за тридцать лет вместе с причитающимися процентами?

Генерал Ван Хойц сидел, опустив голову и внимательно прислушиваясь ко всему, хотя по лицу его было очевидно, как ему всё это наскучило. Я и сам мог теперь отвезти взгляд.

Вопрос Тер Хаара остался без ответа. Х. Ван Коллевейн старался избегать отвечать на подобного вида вопросы. По-видимому, его друг генерал осознавал трудности, которые он испытывает и, пытаясь пошутить, спросил Мари Ван Зеггелен:

- Кажется, юфрау Ван Зеггелен больше интересуется другими вещами?

Женщина улыбнулась и кивнула, добавив затем:

- Если организатор дискуссии не возражает.

Организатор посмотрел на Ван Коллевейна, который кивнул в знак согласия.

- Да, теперь у юфрау и джентльменов есть возможность спросить генерала о чём угодно, даже если это выходит за рамки протокола.

- При условии, джентльмены, что всё, обсуждавшееся сегодня на нашем закрытом мероприятии, – продолжил Ван Коллевейн, – ни под каким предлогом не будет предано публичной огласке.

- Война в Ачехе подходит к концу, господин генерал, – начала свою речь женщина.

- Объявлено, что Ачехская война в виде военных действий окончена, – продолжил генерал.

- Простите, но теперь, по окончании Ачехской войны в виде военных действий и захвата территорий можете ли вы сказать, что есть свет в конце тоннеля, есть надежда у туземцев? Или как раз наоборот?

- А это уже дело генерал-губернатора Ост-Индии. Не я должен давать вам ответ.

- Благодарю. Однако я спрашиваю ваше личное мнение, господин генерал.

- Это дело одной только чести, – генерал Ван Хойц быстро и энергично закивал. – Однако в мои обязанности как солдата не входит рассуждать о политике, не говоря уже об управлении.

- Именно, – поддержал его Ван Коллевейн.

- Я имею в виду ваше личное мнение, – продолжала настаивать Мари Ван Зеггелен.

- Личное мнение? Конечно, оно у меня есть, но не для публики.

- Конечно. Но не считаете ли вы, что гораздо правильнее будет сообщить своим старым и новым товарищам, каково ваше мнение? Не так ли, господин генерал? Если это не военная тайна, разумеется.

- Хорошо, для моих новых и старых друзей, которые сегодня присутствуют здесь: любой, читающий газеты, знает, что затраты на ведение войны в Ачехе были слишком высокими. Почти все силы Голландской Индии, людские и денежные, были брошены на это завоевание. По окончании войны губернатор непременно приступит к укреплению правительства, усилению безопасности и гражданского порядка, объединению территории Ост-Индии.

- Вы наверняка имели в виду не объединение, а расширение?

- Нет, объединение.

- Видимо, вам, господин генерал, понравился этот новый термин, имеющий то же значение, – настаивала Мари Ван Зеггелен.

- Выходит, я прав. Солдат не годится в ораторы.

- Совершенно верно, господин генерал. Доказательство тому – то, что вы можете выразить свои мысли и другим термином, и при том, гораздо яснее.

Ван Хойц громко расхохотался, умоляя глазами о помощи Ван Коллевейна, чтобы тот высказал своё мнение. Но тот лишь ухмылялся, видя, в какую передрягу попал его друг.

- Раз уж вы начали говорить, – взял слово этот член парламента, – то должны продолжать, что поделаешь.

Все глаза теперь обратились к генералу, известному как завоеватель Ачеха. Я и сам уже давно наблюдал за его выражением лица и жестами. Мне хотелось разглядеть в нём черты убийцы.

- Нетрудно понять, каковы последствия: деньги, сэкономленные на прекращении войны в Ачехе, можно использовать для других целей.

Его жесты, мимика, манера говорить давали понять людям, что вскоре будут бушевать новые войны. А это означает, что погибнет ещё больше туземцев с копьями, луками и стрелами по его приказу. И никому неизвестно, где это будет происходить. Ради целостности территории колонии, иными словами – ради безопасности крупного капитала Ост-Индии – пролитие новой крови, потеря жизней, рабство, угнетение, грабежи и унижение будут снова происходить по щелчку его пальцев. Человек, находящийся передо мной, мог запросто ткнуть в карту своей тростью, и где-то в Ост-Индии тут же с неба на землю обрушится настоящий ад, уничтожающий жизнь местных туземцев. А те, кто всё же выживет, подвергнется принудительным работам для увеличения неучтённого, нигде не отмечаемого богатства страны.

- Не поймите неправильно, – продолжил Ван Хойц, – объединение Ост-Индии – это ещё не территориальный экспансионизм. Пока что в Ост-Индии остались ещё очаги власти, отдельные политические анклавы – десятки или около того, – которые дестабилизируют обстановку в окружающих регионах, которые признали над собой власть Её Величества королевы.

- Но это – независимые государства, – сказала Мари Ван Зеггелен, – они точно такие же, как Ачех до того, как был завоёван.

- Это не государства, это ничейные земли. У них нет своей финансово-экономической системы. Нет внешних связей.

- Они независимые страны, – возразил Тер Хаар, – пусть маленькие и слабые.

- Они пользуются китайской валютой, а не собственной. На территориях батаков, например, в ходу испанский доллар, – ответил генерал Ван Хойц.

- Это не критерий. Среди них есть и такие, у которых имеются собственные внешние связи. Есть у них и своя система обороны. Не так ли, ваше превосходительство, господин Ван Коллевейн?

Инженер Х. Ван Коллевейн только молча улыбнулся в ответ.

- Они являются источником волнений, – без колебаний заявил генерал.

- Возможно, эти государства-анклавы считают, что это мы на самом деле являемся источником волнений и раздора, господин генерал.

Ван Хойц засмеялся и быстро закивал. Казалось, что в этот момент он наслаждается развернувшимися дебатами. Затем добавил, – вот для чего делают, продают и используют оружие.

А тот, кто не может изготовить, купить и использовать его – я сразу понял это, – тот становится мишенью, жертвой.

- А как насчёт региона Восточного и Юго-Восточного Папуа? Он тоже в списке на объединение?

- Ха-ха-ха, – в очередной раз рассмеялся генерал. – Я вообще не составляю никаких списков. Подобного списка никогда не существовало, его никто не делал.

- И всё же, – добавил Тер Хаар. – Северо-Восточное Папуа стало тяжёлым бременем для Германии, а Юго-Восточное – для Австралии.

Эта встреча всё больше приобретала черты вопросов и ответов, что приближало её к дискуссии. Ван Коллевейн ловко избегал вмешательства. Всё его упитанное тело не двигалось, за исключением головы, – да и та с трудом.

- Да и Западное Папуа – тяжёлое бремя для Ост-Индии. Но всем нам известно, что как запад, так и восток, северо-восток и юго-восток, – это всего-навсего вопрос престижа королевства, а не стратегии, процветания колонии или геополитики. – Давил на Ван Хойца Тер Хаар. – Те очаги власти, о которых вы сказали, – это вопрос престижа или действительно вопрос территориальной целостности, господин генерал?

- Престижа, территории и власти одновременно.

- Кампанию за возвращение Нидерландами Ост-Индии долга чести проводит сейчас партия Его Превосходительства, уважаемого члена парламента, господина Ван Коллевейна, и я надеюсь, что она окажется не просто обещанием и предвыборной агитацией.

Тут Ван Хойц начал казаться оскорблённым. Он перестал смеяться, всю его жизнерадостность как ветром унесло. Усы его подрагивали.

- Если бы в моих руках была власть, Либерально-Демократическая партия смогла бы осуществить свою программу при условии, что больше не будет колониальных войн, что означает, что все колониальные войны должны в первую очередь закончиться.

Мне же было очевидно, что подобные войны будут продолжаться. Эти убийцы, сидящие передо мной, всё ещё требовали крови – крови туземцев, моих соотечественников.

- Прошу прощения, господа, – сказал пожилой организатор, – но думаю, нам будет лучше вернуться к официальной программе. Уважаемому генералу будет не так-то просто покинуть Ост-Индию. И хотя это может быть трудно, но мы всё же можем попытаться встретиться с ним. Зато мы можем поговорить с Его Превосходительством, членом нижней палаты парламента, господином инженером Ван Коллевейном. За эти десять лет мы смогли целых два раза пообщаться с ним в такой дружеской обстановке.

Теперь череда вопросов обратилась к Ван Коллевейну, и проходила довольно таки быстро. Все намеренно забыли про Ван Хойца, который был готов выйти из себя. Каждый задавал какой-нибудь важный вопрос. Лишь я один молчал, так и не раскрыв рта. Скорее всего, они считали меня неполноценным среди всех этих высоко благородных белых европейцев. И вдруг Ван Хойц повернулся ко мне и спросил:

- Господин Минке, – ваше имя так легко запоминается – наверняка у вас тоже будет не менее важный вопрос. – Он улыбнулся, завершая фразу, возможно, чтобы унять свой гнев.

Я совсем не нервничал. Слава Богу! Я был здесь единственным туземцем и единственным юношей. К тому же, как говорили люди, удостоиться такой чести от генерала-завоевателя Ачеха – это по-настоящему престижно. Я почувствовал, как нога Тер Хаара задела мою ногу.

- Благодарю вас, ваше превосходительство. К вопросу о бесплатном труде, поднятом уважаемым членом нижней палаты парламента: включается ли в это понятие также свобода изгонять со своих земель тех крестьян, которые не желают отдавать их в аренду сахарному заводу?

- Ваш вопрос не ясен, – заявил Ван Коллевейн, рассматривая одного за другим всех присутствующих.

Очевидно, он готовил ответ или счёл мой вопрос совершенно глупым.

Я повторил свой вопрос. Он так и не ответил, а нервы мои были уже на пределе. Я начал бояться, что он просто не удостоит меня своим вниманием. Был ли мой вопрос неправильным или действительно глупым?

Атмосфера и впрямь накалилась, и создавшееся напряжение было мучительным. Хоть оно и длилось всего несколько секунд, но я чувствовал, что это никогда не кончится. За этот короткий промежуток времени мне удалось заметить, как юфрау Мари Ван Зеггелен теребит свою сумку, а Тер Хаар ёрзает на стуле. Но почему нет ответа?

- Подобного рода вещи всё ещё имеют место быть? – спросил Ван Коллевейн, устремив взгляд на Ван Хойца.

- Никогда не слышали об этом, ваше превосходительство, – ответил кто-то из журналистов.

- Мы тоже не получали подобных известий, – сказал ещё один.

Всё, мне не жить теперь, – сказал я про себя. Я должен быть готов к этому.

- Разве господин Минке родом не из семьи бупати? – спросил Ван Коллевейн.

- Вы не ошиблись, ваше превосходительство.

- Тогда я весьма удивлён, слыша от вас подобный вопрос. Может быть, вы общаетесь с фермерами?

- Нет, ваше превосходительство. Однако я случайно стал свидетелем подобного события.

- И где же это случилось, господин Минке? – очень мягко спросил Ван Коллевейн.

- В Сидоарджо, ваше превосходительство.

- Сидоарджо! – воскликнул какой-то журналист

- Вы имеете в виду, сударь, что сами видели воочию то, что происходило среди фермеров в Сидоарджо в прошлом году? – неожиданно спросил генерал Ван Хойц преувеличенно любезным тоном.

Это послужило мне стимулом набраться смелости и выдвинуть на обсуждение эту доселе скрытую проблему. Тем временем Тер Хаар несколько раз намеренно касался своим ботинком моего. Я знал: таким способом он просто предупреждал меня, чтобы я держался начеку. Но в тот момент не его предупреждение больше всего волновало меня, а судьба фермеров и их семей, моих друзей. Я когда-то дал обещание, и теперь рассказал всю историю, начиная от вспышки восстания, повлёкшего гибель тех людей.

Как только я закончил свой рассказ, Тер Хаар поспешно взял слово:

- Простите меня, – сказал он. – Но господин Минке – студент-медик.

- Вы имеете в виду, сударь, что господин Минке не изучал закон и право?

- Совершенно верно, Ваше Превосходительство.

Я вспомнил о том, с какими юридическими уловками в прошлом мне пришлось иметь дело, и был несколько обескуражен. Нет сомнений: божество, стоящее сейчас передо мной, попытается запутать меня этим и обвинить в том, что я не сообщил о тех событиях, будучи их свидетелем.

Атмосфера снова накалилась. Да и я сам напрягся.

- Да, действительно. Кажется, что вы, господин Минке, пока не разбираетесь в законе. На самом деле, вы можете попасть в неприятности. Вы должны были сообщить о том, что знали, ещё до того, как это произошло, чтобы власти могли принять превентивные меры.

- Я говорю не о самом восстании, – сказал я, преодолевая собственный страх. Вопрос только в том, означает ли бесплатный труд свободу изгонять и выселять фермеров с их земли?

Казалось, что среди нескольких десятков присутствующих только Мари Ван Зеггелен и Тер Хаар не обиделись на этот вопрос.

- Ваш вопрос и вся эта история не так важны, – ответил Ван Коллевейн. – Но даже в этом случае это может привести к тому, что вам придётся иметь дело с полицией и обвинением в сокрытии информации.

- Прощу прощения, ваше превосходительство, но мне нет дела до полиции.

- Видите ли, господин Минке, очень трудно говорить о том, что вам нет дела до полиции. Полиция охраняет безопасность всей страны, так что каждому – начиная от младенца и заканчивая стариком – есть до неё дело. А во-вторых, вы знали об этом до того, как произошло восстание, и не доложили об этом.

- Да, я и впрямь не сообщил в полицию. Однако я сделал нечто другое – написал отчёт для всеобщего сведения до того, как вспыхнуло восстание, – ответил я, и мой страх с последней фразой улетучился. – Однако газета отказалась его печатать, а редактор даже отругал меня.

Ван Коллевейн кивнул, словно всезнающий бог.

- Более того, – сказал я, – насколько мне известно, а я надеюсь, что ошибаюсь, – полиция ни разу не расследовала приказ о выселении и выдворении кого-либо со своих земель сахарным заводом.

- Могу я прочитать этот ваш отчёт, сударь? – спросил генерал Ван Хойц.

- Из-за своего разочарования тем, что его отвергли, Ваше Превосходительство, – сказал я,– я разорвал его в клочья по дороге домой из редакции.

Я не мог предотвратить дальнейшего развития ситуации, когда все взгляды вдруг обратились на молодого хулигана, которым по какой-то случайности оказался я сам. Ван Коллевейн так и не ответил на мой вопрос, как и Ван Хойц. А организатор, считавший себя мудрым человеком, поглядел на меня осуждающим взглядом: это ты, грязный туземец, испортил эту встречу, которая обещала стать прекрасной! Он заговорил:

- Сегодняшняя дискуссия была полезной. Благодарим уважаемого члена парламента, его превосходительство господина инженера Ван Коллевейна и его превосходительство генерала Ван Хойца, а также всех приглашённых. Приятного вам вечера.

Все встали со своих мест, чтобы почтить покидающих зал высоких чиновников. Организатор шёл следом за ними. Но ушли они не сразу.

‌ И Ван Хойц, и Ван Коллевейн протянули мне руку.

- Было очень приятно послушать вас, сударь – сказал Ван Коллевейн.

- Это было ясно, мужественно и честно, – добавил Ван Хойц.

- Как вы оказались здесь? – спросил меня старик-организатор.

- Может быть, мы могли бы поговорить приватно? – спросил Ван Коллевейн.

- Мне очень жаль, но я связан обещанием перед директором школы наверстать упущенное в учёбе, Ваше Превосходительство.

- Господин Минке, судя по вашим словам и манере вести себя, я чувствую, что вы испытали в жизни горечь и разочарование. Готовы ли вы встретиться со мной, если я вас как-нибудь приглашу?

- Если господин директор позволит, Ваше Превосходительство, господин генерал.

- Хорошо, если мне выдастся такая возможность, я попытаюсь всё устроить.

Они покинули помещение клуба. Как только гости разошлись, старик-организатор принялся нападать на Тер Хаара:

- Я как администратор этого клуба, представляющий всех его членов, осуждаю вас, сударь, за то, что вы привели сюда туземца. Вы ведь знаете правила!

- Вы можете выплеснуть на меню хоть всю вашу злость, сударь. Но, по крайней мере, и господин генерал, и господин член парламента были рады с ним познакомиться и даже захотели встретиться ещё раз.

- Только не в этом клубе.

- Это уже зависит от их пожеланий.

- Уходите!

- Да, какой нам смысл здесь и дальше оставаться? Чтобы стать здешними призраками? Давайте, господин Минке, пойдёмте отсюда. И спасибо уважаемому господину организатору, который был так добр. Это был первый раз, когда нога туземца ступила в это здание, построенное на земле их предков, не в качестве официанта или рабочего. Доброй ночи.

Мы покинули этого старика, который всё ещё брюзжал.

В карете Тер Хаар сказал:

- В следующий раз вы должны быть осторожным, сударь, когда говорите о чём-то, что затрагивает вопросы власти, а точнее, сахара. Перед тем, как выходить на поле боя, вам нужно иметь боевое снаряжение. К счастью, старик-организатор оказался достаточно мудрым человеком – он знал, когда закончить встречу.

- Значит, вы на него не рассердились?

- Ни к чему сердиться. Он и сам пытался нарушить собственные правила. Вы действительно не имели права входить в то здание. Может из-за своей старческой слепоты или из надежды получить ещё большую похвалу и почести он намеренно не замечал вас. А может и из-за ваших собственных слов и манеры вести себя, которые сработали блестяще.

- Так значит, у вас была какая-то цель, с которой вы привели меня в клуб De Harmonie?

- Забудьте об этом.

- Мои слова и впрямь были так опасны?

- Они были тревожащими. Вы бросили копьё войны, не зная местности. Но не волнуйтесь. Они действительно вольны интерпретировать эту историю так, как им нравится. Может быть, вы были в сговоре с теми фермерами, а может, и вообще были предводителем крестьянского восстания. Словом, если что-то пойдёт не так, ваши друзья молчать не станут.

Я слушал и запоминал, что он говорит. Теперь Тер Хаар дал мне обещание, так же, как когда-то я сам давал обещание кому-то другому. Он был моим другом. У людей ведь должны быть друзья, как говорила моя матушка. И правда, дружба обладает большей силой, чем накал вражды. Тер Хаар зарекомендовал себя как либерал, который предан не сахару, а только гуманизму. Как же прекрасна была его душа – словно орхидея посреди пустыни.

- Сударь, попасть в компанию великих людей, таких как эти, равносильно проникновению в логово зверя. Они дерутся друг с другом, ненасытные до жертв. Сердце их подобно пустыне Сахаре – сухой, сплошь выжженной. Даже море исчезнет в этой пустыне. Надеюсь, что вы, сударь, не обиделись на мой совет, который я дал вам здесь, в этой карете, и ещё не раз вспомните его. Очень глупо входить в логово зверя, не запасясь оружием.

Движение на дороге было очень тихое. Стоял уже двенадцатый час ночи. Только газовые фонари стояли вдоль дороги, бросая взгляд на луну и звёзды. А вы, Ромул и Рем, пейте молоко этой волчицы, пока не напьётесь, пейте вдоволь. Так вы скорее вырастите и станете строителями Рима. В народе у нас говорят: все европейцы в Ост-Индии – волки. Зачем Тер Хаар приехал в Ост-Индию, кроме как ради добычи? Осторожнее! А ещё с Ван Хойцем, а также с Ван Коллевейном. И с Мари Ван Зеггелен, питающей симпатии к туземцам. Если бы яванцы осмелилась воевать с голландцами, как когда-то сделал султан Агунг, возможно, я столкнулся бы с Тер Хааром не как с другом, а как с безжалостным врагом. Мой первый день в Батавии прошёл, наполненный бурными событиями, столь быстро сменявшимися, что, наверное, они никогда не забудутся всю оставшуюся жизнь.

Когда я приехал в пансион, все лампы были потушены. Еды для меня не осталось.

3

Партотеноджо, он же Партоклео, энергично и совершенно бескорыстно помогал мне навёрстывать упущённое в учёбе. Будучи учителем по образованию, он хорошо умел объяснять всё то, что я пропустил. Он повторил для меня речь, произнесённую господином директором в качестве вступления в начале нового учебного года: средняя продолжительность жизни любого туземного жителя Ост-Индии и, в частности, на Яве, составляет не более двадцати пяти лет. Моё удивление было непередаваемым, когда я услышал, как он излагает мне это шёпотом, прислонившись спиной к стене и растянувшись на кровати.

- А ты всё правильно конспектировал, не ошибся? – спросил я.

- Нет. Так мне продолжать или нет? Ну, хорошо, продолжаю. Большая часть туземцев Явы умирает ещё в младенческом возрасте из-за паразитических заболеваний. Воистину, жизнь яванцев очень коротка. Они утратили все познания по медицине своих предков в период очень долгих волнений...

- А что означает этот период волнений?

- Стихийные бедствия, – сказал он. – И время огромного упадка и разрушений среди туземцев, которые продолжали свирепствовать повсюду, где власть голландцев не была прочной… Тогда-то они и потеряли всех своих лекарей. Заменить их было некому… Так что жизни яванцев были отданы на откуп сотням видов паразитов, населяющих наш экваториальный регион. Так что теперь генерал-губернатор в качестве акта доброй воли предоставил студентам возможность изучать медицину, чтобы впоследствии работать на благо человечества, бороться и облегчать его страдания.

- Хм… Очень красиво.

- Любой студент, что не сможет окончить эту школу, – продолжал он говорить, повторяя речь господина директора, – будет повинен в том, что позволил своим соотечественникам умирать от болезней, а значит, был бесчеловечен, и потому заслуживает соответствующего своей нерадивости наказания. Врачи оказывают огромное благотворное влияние на общество. Их труд благословляют все…

И так далее. Постепенно я нагнал все пропущенные мной уроки. Помогал мне и ещё один друг, которого все называли Лик Купидона. Судя по этому прозвищу, можно было подумать, что он индо или даже чистокровный европеец. Но нет, он был яванцем, самым что ни на есть настоящим яванцем, сыном ветеринара из Понорого. Собственное его имя исчезло из обращения, и никто больше не называл им его, кроме учителей. Никто из нас никогда не звал его просто Купидоном или Ликом. Поначалу это прозвище ему не нравилось, и он злился, однако все студенты стойко продолжали звать его именно так, и не иначе, и потому он сдался.

- Почему всё так странно? – заявил Партотеноджо. – Вот со мной, например, всё в порядке, просто из-за моего низкого, практически карликового роста меня зовут Партоклео. Во всём же остальном я довольно милый и привлекательный, так? Посмотри на этого Лика Купидона – он слишком выпирающий, даже больше, чем у европейцев или евреев.

- Выпирающий? – спросил я. – Что ты имеешь в виду под выпирающим? На самом деле его вполне можно назвать плоским.

- Плоским? Ну да, если вы говорим о его носе.

- Тсс! – обиженно фыркнул я. Он имел в виду не выпяченный нос нашего друга, а его верхнюю губу.

Я и сам чуть не обрёл прозвище. Когда Тер Хаар забрал меня тогда с собой, все студенты собрались вместе и решили называть меня ненормальным. Проснувшись на следующий день, я обнаружил, что комната пуста. Обувь, в которой я рухнул на постель прошлой ночью, исчезла. В зеркале я увидел своё лицо, измазанное белыми и чёрными полосами из кокосового масла. Огромные нарисованные усы доходили до самых бровей, а на шее висела картонка с моим новым прозвищем. Но как только им стало известно, на встречу с какими высокопоставленными лицами – настолько высокими, насколько высоки сосны, – я ездил, они сразу же отменили его. Они вынуждены были глядеть теперь на меня иными глазами, с почтением, хотя на самом деле я представлял собой ценность не больше, чем удобрение для лука.

Но это ещё не всё, что произошло. Как только я проснулся, обнаружил, что картину снова вытащили из чехла и украсили всевозможными комментариями, написанными на клочках бумаги. Я даже не знаю, сколько человек оставили свои комментарии. Но им тоже пришлось попросить прощения, так как я пригрозил им поднять проблему из того, что они сделали. Ни один образованный человек, где бы он ни проживал, не нарушил бы личных прав другого, сказал я, так поступают только дикари, вне зависимости от того, учились ли они когда-то в школе и умеют ли читать и писать. Я сказал, что готов отстаивать свои права, даже если они не разбирались в правах.

Но не в моих намерениях утомлять вас разговорами об упрямстве молодёжи. Я также не собираюсь вести хронику повседневных событий в этом скучном, а временами и мерзком пансионе. Среди всех неприятностей настоящим утешением для меня стала дружба с Ликом Купидона, с Партоклео, а также с Виламом. Последний оказался не мстительным. Он был добрым, отзывчивым человеком, и истории, которые он рассказывал своим ртом, в котором отсутствовала пара зубов, были всегда интересными, особенно про английских плантаторов.

Именно он первым рассказал эту историю:

- А знаете, господа, почему в пансионе запрещены валики-подушки? – он сам весело рассмеялся своему вопросу. Ну, тогда внимательно слушайте, что я вам расскажу. Валик, который вы обнаружите у себя в постели здесь, больше не встретится вам ни в одной стране мира. По крайней мере, так мне рассказывала мама. Кто знает, каким всё будет через десять лет? Туземцы в Ост-Индии применяют их совсем недавно и только подражают голландцам. Всё приятное, привезённое из Голландии, тут же копируется людьми, особенно аристократами, у которых ватные мозги. Англичане высмеивали привычку голландцев спать с валиками. Мало кто из голландцев привёз с собой сюда женщин, – продолжил он. – Как и другие европейцы. Здесь они были вынуждены брать себе наложниц. Но голландцы очень известны своей скупостью. Многим из них хотелось вернуться обратно в Голландию богачами, и потому они не желали заводить наложниц. В качестве замены наложницам они делали себе валики, – наложниц, которые не портят воздух. Эй, Клео, ты когда-нибудь встречал в старинной яванской литературе упоминание о валиках? Нет, и не встретишь. А ты, Сутан, скажи, есть ли хоть слово о них в малайской литературе? Полный ноль. Этого и в помине нет, так как это чисто голландское изобретение – наложница, что не пускает газы. Голландская жена…

Когда он собирался закончить рассказ, то всегда задирал нос и выпячивал верхнюю губу – прямо как козёл.

- А вы знаете, кто был первым, кто дал такое имя? Раффлз, лейтенант, генерал-губернатор Ост-Индии.

- А англичане в Ост-Индии, – добавил Клео, – что они сделали первым делом, когда приехали сюда? Первое, о чём они попросили, была голландская жена, наложница, что не портит воздух. Голландцы считают англичан самыми скупыми в мире, самыми корыстными и жадными. Они дали своё имя: Английская кукла…

- Ты всё выдумываешь, Клео!!! – заметили сразу несколько человек.

- Совсем нет! Мой отец двадцать лет работал на голландских господ, – стоически похвастался Партотеноджо.

Этот мой друг стал более уверенным в себе с того момента, как мы подружились и он обрёл в моём лице защиту от издевательств других одноклассников, возникавших только потому, что он не мог постоять за себя.

А как же я сам? Дружба с несколькими людьми стала моим единственным развлечением посреди всей этой скуки.

Прошло всего четыре месяца, и я смог наверстать пропущенные из-за опоздания уроки. На самом деле, для меня не было никаких сложных дисциплин. Я всё больше и больше чувствовал, что профессия врача – не для меня. С первого же урока мы были вынуждены подчиняться различным правилам, преклоняться перед вещами – мёртвыми и живыми, запоминать наизусть законы и их категории, так что казалось, что мы тонем в море всего того, что изучали. Преподаваемые нам науки давали нам ощущение собственной ничтожности, заглушали наше «я». Возможно, люди говорили правду: не суждено мне было стать врачом.

Большинству студентов требовались уроки голландского. Я и ещё двое были освобождены от такой обязанности. Вместо этого нам нужно было учить один из местных языков. Я выбрал для себя малайский. От изучения английского, немецкого и французского я был освобождён. Писать в данный момент у меня не было возможности. Каждый час у меня тратился на учёбу. Времени радоваться жизни у меня не было. Купить велосипед? Не было времени, не говоря уже о том, чтобы научиться на нём ездить. Учиться прямо там же, в магазине велосипедов? Действительно, замечательно, но только если есть для этого время. Но в итоге мои сбережения так и остались лежать в тайнике.

В начале шестого месяца занятий все студенты начали брать выходной и покидать пансион в субботу после обеда и на полдня в воскресенье. У учеников двух начальных лет обучения не было такой привилегии. Никто свой выходной напрасно не тратил. Мы гуляли повсюду, за исключением Сикуна. Я выходил с компанией друзей несколько раз, но мне это наскучило, и я предпочитал удаляться в библиотечную комнату и оставаться там до тех пор, пока все мои товарищи не возвращались обратно в пансион.

Так что с течением времени я всё лучше понимал, что стал одиноким среди всех этих занятий, шуток, забав, анекдотов, острот, препятствий и соблазнов, хвастовства, цинизма и оскорблений.

Медицинская школа была не для меня…

Среди студентов яванцев только двое носили титул Раден Мас – самый высокий в этих краях. Титул Раден носили четверо. Многие – один только Мас. И только один был вовсе без титулов – Сикун.

Раньше он был служащим в конторе бупати – администратора округа Тегал с жалованьем сто семьдесят пять центов в месяц. Пять лет отработал там, но зарплату ему так и не повысили. Мясник сделал его своим зятем, пока у него не родилось двое детей. Мясник весьма гордился таким зятем – конторским клерком, и тот купался как сыр в масле в семье родственников своей жены. Благодаря заботе родных ему оплатили занятия у одного из обанкротившихся голландцев. У него он изучал голландский язык и прочие дисциплины школы HBS, затем экстерном сдал государственный экзамен в Семаранге, но получил низкие оценки. Теперь он стал студентом медицинской школы со стипендией десять гульденов в месяц. Он тот же час привёз своих жену и детей в Батавию.

Он использовал любую возможность, чтобы навестить свою семью в Танах Абанге, уберегая своё достоинство от стрел презрения, выпускаемых в него другими, титулованными учениками.

Дети высокопоставленных государственных чиновников не имели охоты становиться врачами и служить всему человечеству. Они скорее предпочитали командовать, властвовать, подхалимничать, и прежде всего, чтобы их самих «облизывали». Однажды мой брат приехал ко мне в гости, и тут же открыто выразил жалость ко мне, ибо я не стал подавать заявку на поступление на государственную службу для туземцев. Такое отношение с его стороны заставило меня учиться ещё усерднее. А после того, как он получил назначение и стал офицером полиции, отношение его ко мне стало ещё более неприязненным. Ну и прощай тогда. Даже в деревне дороги расходятся, не сливаясь в одну линию.

Большинство моих друзей также жалело меня: я упускаю шанс стать бупати – это же высший пост, который может добиться туземец! И какова же будет моя зарплата после окончания обучения в течение полдюжины лет? Восемнадцать гульденов – первое жалованье при работе, вероятно, более одиннадцати часов в день. Самое высокое жалованье после тридцати лет службы достигало восьмидесяти четырёх гульденов. И то в случае, если моя служба считалась выполненной на славу.

Сейчас же, имея только десять гульденов стипендии в месяц, питаясь и живя в пансионе за счёт школы, любой молодой человек мог делать всё, что душа пожелает, и сколько угодно. Купить в рассрочку самый лучший велосипед или отправлять в помощь семье по пять гульденов, отправить младшего брата в школу или даже жениться и завести скромное семейное хозяйство. Но даже без всего этого можно было привлечь потенциальных жён… Но он же учился в медицинской школе! Его уже с нетерпением ждала будущая должность, дом с мебелью и прислуга. Нет нужды искать работу. Нет нужды протирать штаны в конторе бесплатно в ожидании освобождения там должности. При этом кандидат на эту должность был умнейшим из людей. Одна только учёба заняла у него полдюжины лет! Или восемь лет, если прибавить ещё два года подготовительных классов. Не каждый способен продержаться до окончания. Только избранные могут выдержать так долго. Во-семь лет!

Не было ничего необычного в том, что немало студентов растрачивали весь свой капитал ещё до окончания месяца. И все (включая меня самого) ходили гулять на площадь Ватерлоо* в субботу после обеда, чтобы слушать военный оркестр и похотливыми глазами смотреть на различных ньяи, прогуливающихся там с маленькими детьми. Все учащиеся медицинской школы имели базовые знания о характере подобного рода наложниц: им легко было прельстить, и они с такой же лёгкостью могли пригласить любого домой в отсутствие дома своих хозяев. Все они были одинокими посреди чужой им цивилизации. Им требовалось внимание молодых туземцев, подобно тому, как нуждались они в самбале** и лалапе***.

Студенты хвастались полученным опытом с той или иной ньяи.

Все эти истории вызывали в груди моей тревогу. Они были полной противоположностью тому, о чём меня предупреждала матушка: не верь женщине, которая не является твоей женой, если она легко принимает от тебя подарки. А теперь, в моём кругу лихие молодцы, вроде бы и образованные, и свободные, с десятью гульденами в кармане, но занимались они тем, что гонялись за тем, что могли дать им ньяи. Могла бы матушка отнести их к категории тех мужчин, которым нельзя доверять? Матушка говорила, что подобные женщины по сути своей проститутки. Да и подобные мужчины, вероятно, по сути своей – сутенёры. Моё уважение к матушке ещё больше выросло. Я не знаю, сталкивалась ли она когда-нибудь с искушением и была ли верна своим словам до сих пор. Выросло и моё уважение к ньяи Онтосорох, которая по-прежнему твёрдо противостояла обрушившимся на неё великим испытаниям и невзгодам.

Был ли я лучше своих друзей из высшего класса? Были ли у меня более сильные моральные принципы? Когда я вспоминал свой опыт чувственных отношений в прошлом, – они были кристально чисты, без тени материального налёта и корысти. Теперь же эти воспоминания стали для меня источником внутренней силы и уверенности. Но ведь ты как-то воспользовался деньгами своей любимой – пятнадцатью гульденами в Б.! – сказал я себе. Фу! То была стоимость телеграмм, что я отправлял ей, а позже компенсировал.

Мои же друзья занимались куплей-продажей любви с наложницами. Возможно, те просто играли, одновременно получая и удовольствие, и деньги. Однако поступки их были серьёзны, даже если и не сопровождались столь же серьёзными чувствами в сердце. В сердце? А можно ли было спрятать своё сердце в шкаф?

Я никогда не чувствовал своего превосходства над ними, да иначе и быть не могло. Я не был чем-то таким особенным, ведь все люди рождаются равными, – разве не это говорил Руссо, «отец» Французской революции? Вопрос лишь в том, как вести и быть ведомым, как подать себя.

Ну хорошо, ты признаёшь, что все равны, – сказал я себе. Тогда зачем используешь свой титул, Раден Мас? Фу, это юридический момент. Неужели я должен просто насильно тащить себя на суд туземной общественности?

Да, всё это заставляло меня чувствовать себя ещё более одиноким, словно не существовало никакого дружеского контакта с окружающими меня людьми.

* Площадь Ватерлоо – старое название площади Бантенг в нынешней Джакарте, называвшейся ранее Батавией.

** Самбал – паста из толчёного красного перца-чили.

*** Лалап – гарнир к рису из свежих фруктов и молодых побегов.

Каждую субботу после обеда, когда мы покидали школу, можно было заметить родителей потенциальных невест, которые внимательно приглядывались к нашим лицам, чтобы запомнить их. Это были представители деревень Кетапанг, Квитанг и Абанг Пуаса, жители которой убили ньяи Дасиму. Они охотились за будущими зятьями – студентами-медиками! Даже Квитанг стал охотничьим угодьем на студентов, и не только потому, что многим хотелось заполучить себе в семью будущих врачей, и даже не из-за местных девушек, и не только потому, что все здесь очень уважали студентов-первокурсников. Нет, на то была более основательная причина: каждому студенту требовалась семья. Там он мог бы снять с себя традиционную одежду и стать синьо, облачившись в европейское платье. В европейском наряде мы могли свободно разгуливать где угодно, будучи нейтральными в своей идентичности, особенно охотясь за ньяи.

Затем студенты возвращались в такие приёмные семьи, переодевались в свою национальную одежду и снова возвращались в пансион. Все жители деревни Квинтанг знали об этом обычае студентов, и семьи настойчиво соревновались между собой за право приютить у себя гостя. У них всегда имелась младшая дочь на выданье. Традиция заточения незамужних девушек дома была разрушена под натиском медицинской школы.

Студенту достаточно всего лишь кивнуть в знак согласия, и завтра-послезавтра у него будет жена. Единственная или какая угодно по счёту.

О, будущий доктор!

Я не был исключением. Я наведывался к госпоже Бадрун, одной старой вдове, живущей за счёт пенсии своего покойного мужа с двумя приёмными сыновьями.

Друзья мои недоумевали, почему я выбрал подобную семью. Когда мне хотелось отправиться куда-то погулять, я шёл к ним и переодевался в европейское платье. От прогулки в яванском наряде, особенно в самый зной, под палящим солнцем, голова превращалась в подобие горы, с которой стекало тысяча ручьёв из слёз, а волосы вот-вот готовы были выпасть. О перхоти и вообще говорить не приходится. Облегчение не приносило и чесание заострёнными ногтями. Да ещё и ходить босиком по улицам, усыпанным помётом городских вьючных животных… Фу!

- Ден Мас*, я не понимаю, почему вы выбрали такое место. Здесь нет симпатичных девушек. Хотите, я найду вам кого-нибудь?

Она сказала, что мне пришло время жениться, на что я ответил, что если я женюсь, то будет уже неважно, куда я отправлюсь. Госпожа Бадрун рассмеялась и больше не задавала мне вопросов. Там я оставлял и свою европейскую одежду, и свой велосипед, который наконец купил в рассрочку в магазине Ван Хиена на улице Нордвейк. Огромная толпа детей собиралась перед магазином и глазела на то, как я учусь кататься. И аккурат на третий день я смог-таки приручить это волшебное транспортное средство. Вскоре этому же примеру последовали и мои друзья.

Дом госпожи Бадрун подходил также и для уединения. Сюда же направляли мне и письма по почте, а также как-то раз приехала навестить меня матушка. Произошло это спустя семь месяцев после начала учёбы.

После дневных занятий старший приёмный сын госпожи Бадрун, Тарам, заехал за мной в пансион и сказал, что меня дожидается некто, кто приехал повидаться со мной издалека. Так и случилось, что я вновь встретился с этой благороднейшей из женщин. Она поглядела на меня с изумлением. Я опустился перед ней на колени. Изумление в её глазах всё никак не проходило. Глаза её ласково оглядели меня, начиная с кончика дестара на голове и до пяток, и она вздохнула с облегчением. Затем она сказала: - Вот уж никогда бы не подумала, сынок.

- О чём вы никогда бы не подумали, матушка?

* Ден Мас – сокращённо от титула Раден Мас.

- Что ты по собственной воле снова станешь настоящим яванцем.

- Простите меня, матушка, но я оделся так не по своей воле. Того требуют школьные правила. Теперь вот ещё ваш сын вынужден ходить босиком.

- По тону твоего голоса я чувствую, что тебе больше не нравится быть яванцем, сынок.

- Неужели так важно быть яванцем, матушка?

Но, ещё не договорив фразу до конца, я бросился на пол, заметив слёзы у неё в глазах: она бросила взгляд на небо через окно. Я целовал её ноги и в который раз просил прощения. К счастью, госпожа Бадрун не понимала по-явански.

- Теперь я понимаю, почему ты в жизни так несчастен, сынок. Но ты сам виноват, это результат твоих собственных действий – голландцы заставили тебя позабыть о твоём происхождении. Ты не доволен своей одеждой и не доволен матерью, потому что она – не голландка.

- Простите меня, матушка, – попытался я остановить поток её слов.

- Тебе не нравится вода, которую ты пьёшь, и рис, который ешь.

- Простите, матушка, простите, простите.

- А может, ты не рад и тому, что родился?

Я не мог помешать ей продолжать говорить. Её слова ранили меня, сотрясая нервы до основания.

- Чтобы ты знал – я с тобой сейчас разговариваю. Именно сейчас. Ты сам сделал себя несчастным, сынок. Ах, разве я не говорила тебе много раз: научись быть благодарным и признательным, дитя моё. Начинай заниматься этим прямо сейчас, сынок, будь благодарным за всё, что у тебя есть, за всё, что ты получаешь и можешь дать другим. Людским мечтам нет предела. Учись быть благодарным и признательным, пока до Судного дня ещё далеко.

Её нежный голос обрушился на меня как рёв, более могучий, чем божественный гром и заклинания всех шаманов. То был голос любящей матери.

- Теперь, если ты слышал всё, что я сказала, встань. В противном случае оставайся на коленях передо мной, и я повторю всё, что сказала.

- Я слышал всё, матушка, каждое слово, и ничего не забуду.

- Встань.

Я встал, а она по-прежнему в изумлении смотрела на меня с полуоткрытым ртом.

- У тебя уже начали пробиваться усы, – промолвила она внезапно.

- Вы уже простили меня, матушка?

- Мать всегда прощает своего ребёнка, даже если ребёнок этот такой, как ты, способный лишь причинять себе самому страдания. Я приехала сюда по зову твоих страданий. Всё это время ты не отвечал на мои письма. Близкие больше не хотят пересказывать мне, о чём пишут газеты. Они научились забывать тебя, говорят, что твоя кровь осуждена законом. Но твоя кровь – и моя собственная. Твой батюшка запретил мне ездить в Сурабайю. Но я всё равно поехала, не обратив внимания на его гнев. Ведь это я родила тебя, а не кто-то другой. По старым адресам тебя уже было не найти. Люди, что жили там, не могли мне дать ответа.

- Простите меня, матушка.

- Я всегда прощаю тебя, сынок, даже если ты не просишь об этом. Тебе всегда требуется прощение.

- Матушка, ах, моя матушка…

- Ты здесь, рядом со мной, но всё равно продолжаешь звать. А когда я далеко, ты никогда не слышал моих криков.

- Простите, матушка.

- Говорят, что тот красивый, роскошный дом в Вонокромо уже не принадлежит бывшей владелице. С помощью одного своего нового знакомого я получила её адрес в Воночоло. Я сама отправилась туда. Она живёт в бамбуковом доме. Я осталась у неё на ночь. Но своей невестки я не нашла там. Я слышала, что она уехала. Ах, сынок, разве ты не чувствуешь себя униженным мужем, которого вот так бросила жена? И я, старуха, плакала перед ней. Неужели мой сын так мало стоит как зять? У тебя уже выросли усы. Почему глаза у тебя на влажном месте? Когда ты был маленьким, ты не был таким плаксивым.

Тут я осознал, что всхлипываю, а глаза у меня и впрямь были мокрые от слёз. Я вытер их платком.

- Ты так ни разу и не сообщил как полагается о том, что же случилось.

Мне лучше будет просто промолчать, чтобы подавить все эти душераздирающие эмоции. Как велики грехи мои грехи перед этой благородной женщиной!

Она замолчала, когда подошла госпожа Бадрун с напитками. Атмосфера несколько разрядилась. Теперь я выступал переводчиком. Диалог между двумя женщинами мало что значил для меня.

Но ещё большее облегчение для меня наступило, когда время приблизилось к четырём часам дня, так что я вполне мог откланяться, так как у меня возобновлялись уроки. Также я пообещал, что попрошу разрешения ночевать сегодня вне стен пансиона.

Получить это разрешение оказалось не так просто. Конторский работник – чистокровный европеец – наотрез отказывался дать мне его. Он грубо заявил, что ему не важно, кто ко мне приехал – мать, отец, невеста или даже труп.

- В таком случае мне действительно не требуется никакого разрешения, – сказал я.

В десять минут седьмого я прибыл в дом госпожи Бадрун. Меня встретили с радостью.

И гостья, и хозяйка были очень рады меня видеть, так как без переводчика общаться они не могли. И вот наконец переводчик пришёл. Матушке в отведённой ей комнате делали в этот момент массаж. Я прошёл вслед за госпожой Бадрун на кухню. Оба её приёмных сына тоже были на кухне, где ужинали, после чего помогли вымыть тарелки и миски.

- Не стоит вам, Ден Мас, вот так заходить на кухню, – пожурила она меня.

- Так ведь в этом нет ничего плохого, госпожа.

- Не привыкайте к этому, чтобы не огорчать потом свою будущую жену.

- Но почему же, госпожа?

- Она будет волноваться, исхудает, если вы постоянно будете торчать на кухне.

Рано утром на следующий день я отправился в школу, где меня сразу вызвал к себе господин директор. Он сделал мне выговор:

- По какой причине вам отказали в поступлении в школу государственной службы для туземцев, сударь?

- Из-за своего несоответствия её моральным принципам, господин директор.

- А разве вы не согласились соблюдать требования нашей школы?

- Всё так, господин директор. Но правила, действующие в медицинской школе, не отменяют требований почитать собственную мать.

- Вы стали тщеславным после того, как познакомились с высокопоставленными персонами, – сказал он раздражённо. – Помните, что от поведения всех учеников будет зависеть их дальнейшая карьера в будущем.

- Я был вынужден выбирать между здешними правилами и правилами, требующими уважения к матери. Я выбрал второе. И если это считается высокомерием или противоречием правилам школы, то благодарю вас. Это будет означать, что больше эта школа не может обучить меня чему-либо стоящему.

Господин директор молчал, размышляя и смотря на меня широко раскрытыми глазами в замешательстве.

- Решать вам, сударь, – сказал я.

- Жаль, что у вас такие хорошие мозги, в противном случае…

- Пока моя мать остаётся в Батавии, ночевать в пансионе я не стану.

- Вы и впрямь бунтарь, сударь. Возможно, вы станете однажды важным человеком, или … сумасшедшим, не способным приспособиться к ситуации и окружению.

Удовлетворённый таким проявлением внимания, он отпустил меня, и я вошёл в учебную аудиторию. Не спрашивая снова разрешения, я ушёл ночевать.

В Квинтанге матушка поведала мне о тех вещах, которые я и так знал, и я лишь поддакивал. Также она рассказала о строительстве в Воночоло нового сельскохозяйственного предприятия и возведении длинных и больших загонов для скота. Всей этой стройкой самостоятельно руководила хозяйка дома, бегавшая туда-сюда, то присматривая за строящимся хлевом, то за амбаром, то проверяя, как ухаживают за коровами. Два бригадиры-мужчины отвечали за лесозаготовку, распилку досок и столярные работы.

- Необыкновенная женщина! – произнесла похвалу матушка. – Я сама видела, как к ней пришёл один чистокровный европеец, с которым она спорила по-голландски. Не знаю, о чём. А еще она построила новое каменное здание напротив старого. – Матушка даже причмокнула, наслаждаясь собственными воспоминаниями. – Неделю я прожила там, и она всё время запрещала мне возвращаться обратно в Б. Право же, сынок, мне понравилось жить там с ней. Ни один яванский мужчина не умеет так работать, как она: много, быстро и всё одновременно. И при этом она туземка. И после полудня, в том бамбуковом доме она всё ещё сидела за расчётами. Иногда имела дела с людьми из города, что приходили к ней за инструкциями. Невероятно. И несмотря на эту занятость, она не забывала уделять внимания своим гостям, как можно лучше.

Матушка по-прежнему ничего не говорила мне ни о батюшке, ни о братьях и сёстрах. Видимо, и мой старший брат тоже не рассказал ей, как посетил меня. В другой раз она сказала:

- Ты уже не такой энергичный, как раньше, сынок. Ты много мечтаешь, меня совсем не слушаешь. Найди себе жену – настоящую яванскую девушку. Пусть будет кто-то, кто облегчит твои страдания. И не думай о прошлом. В любом случае, что ты можешь сделать? Помнишь, что я говорила тебе тогда, когда ты сам был женихом? - Помню, хорошо помню, матушка.

- Приезжай домой, когда у тебя будут каникулы. Выбери себе любую девушку по душе. – Она замолчала, чтобы высосать ещё немного сока из бетеля и прожевать. – Или ты считаешь, что твоей женой достойна быть только голландка или та, что является потомком голландцев?

- Нет, матушка.

- Так ты приедешь домой на следующие каникулы? Или мне приехать за тобой?

- Не надо приезжать за мной, матушка. Я постараюсь всё организовать.

- Только не женись, не уведомив меня. Не унижай свою мать. Разве твоя мать когда-нибудь запрещала тебе что-нибудь?

- Никогда, матушка.

- Почему же ты тогда даже не сказал мне, что едешь в Батавию? Не извиняйся, я всегда прощаю тебя. И я знаю, что ты несчастлив. Ты слишком много думаешь о себе – совсем как голландцы, твои учителя.

Далее последовал вопрос, бывший для меня сложнее любого школьного экзамена, который мне когда-либо приходилось сдавать:

- Разве ты не любишь свою мать?

- Нет никого, кого бы я больше вас любил, матушка.

- Это ты говоришь устами или сердцем?

- И тем, и другим, матушка.

- Почему ты всегда так упорно стараешься быть кем-то иным, только не сыном своей матери?

Её нежный голос и глубокая любовь были угрозой моей европейской манере, которая начала формироваться во мне подспудно. Я и впрямь почувствовал себя сиротой современной эпохи, не имеющим абсолютно никакой значимости и оторванным от своих кровных уз. Я покинул Восточную Яву, чтобы обрести свою личность.

И теперь любовь и сострадание матушки стояли передо мной, точно непредвзятый судья.

- Почему ты молчишь, сынок? Ты больше не в состоянии говорить своим сердцем. Ты стал чёрным голландцем в яванской одежде. Но если ты того хочешь, то так тому и быть. Мать не станет тебе запрещать. Но скажи, что сделать твоей матери, чтобы любить тебя?

- Ах, матушка, любовь никогда не знает условий. Вы, матушка, будете по-прежнему любить меня, как и прежде – и сейчас, и в будущем. Так что благословите меня для достижения моих идеалов.

- Продолжай говорить, раз начал. Раньше, до того, как ты стал писателем, у тебя было так много историй. Ты такой усталый. Но говори, сынок, говори. Расскажи всё своей матери, дабы я чувствовала себя достойной матерью своего ребёнка. И не думай о том, понравится это мне или нет. Мне известно, что твой мир очень далёк от моего. Но может быть, я пойму, хоть и смутно, что ты имеешь в виду.

- Однажды я рассказывал вам, матушка, о Французской революции

- Я помню это. Если у всех людей были равные права, как ты говоришь, то какие тогда были бы права у матери на своего ребёнка?

- Она вправе любить его, матушка, растить и воспитывать.

- И не более того?

Её привязанность теперь выступала в роли как обвинителя, так и судьи. И что же я должен был ей ответить?

- Мне так жаль тебя, сынок, ты так мучаешься из-за моего вопроса. Но видишь, мать от тебя ничего не требует. Пока мать может тебя видеть счастливым, – она ещё более счастлива. Будь кем хочешь, хоть голландцем, – я не возражаю.

- Простите меня, матушка, но, пожалуйста, больше этого не повторяйте, – растроганно воскликнул я, обращая к ней свою мольбу. – Вы отправили меня в школу, чтобы я стал яванцем, обладающим европейскими познаниями и науками. Но и то, и другое меняет человека, матушка.

- Твоя мать понимает это, сынок. Чтобы стать лучше, а не хуже.

- Благословите, матушка, благословите.

- Но ты не должен так страдать.

- Я не страдаю.

- Ты считаешь, что я не знаю собственного ребёнка? Я знаю тебя с пелёнок. Знаю твой голос с тех пор, как ты впервые закричал. Даже не получая от тебя писем, не видя твоего лица, находясь вдали от тебя, сердце матери может чувствовать тебя, сынок. Сколько же ты выстрадал, чтобы стать тем, кем хочешь быть. Ты даже не хочешь, чтобы мать разделила твои страдания. Европейцы и впрямь хотят сами нести за себя ответственность. Но нужно ли тебе это, пока у тебя есть мать?

- Скажите мне что-нибудь, матушка, – попросил я.

- Тебя поразила европейская болезнь, сынок. Ты хочешь получить всё для себя самого, как и описываешь в своих рассказах.

- Матушка!

- Это европейская болезнь. Разве ты не должен учиться думать и о других заодно? Я ведь уже говорила тебе – научись быть благодарным и признательным. Нет, пока не говори ничего. Ты сам мне когда-то говорил, что «спасибо» в устах европейцев – не более, чем притворство, красивое слово. Они произносят его не сердцем. Теперь и ты стал подобным им, сынок. Я не забыла твои истории. Умный старается стать умнее, богатый – богаче. Но ни у кого нет благодарности в сердце. Все спешат жить, пытаясь стать лучше. Не ты ли сам раньше говорил это мне? Все люди страдают: их желания и идеалы становятся чудовищами, которыми правят ими. Ты ещё помнишь это? К чему тогда уроки Французской революции? – голос её был по-прежнему нежным, как это всегда было с тех пор, как я впервые услышал его. – Ты говорил, что свершили её ради освобождения людей от бремени, наложенного на них другими. Ты помнишь, сынок? Но это не просто отдаться на волю судьбы. Все заповеди исходят от Аллаха, от богов, от царей. И лишь исполнив эти заповеди, люди чувствуют удовлетворение, так как становятся сами собой, пока не придёт другая заповедь. Вот тогда-то человек становится благодарным и признательным. Их внутренние чудовища не преследуют их.

- Матушка, я многому научился за всё время своей учёбы. И теперь знаю, что жизнь не так проста.

- И какой же учитель сказал это тебе, сынок? Твои предки в былые времена учили, что нет ничего легче жизни: рождаешься, пьёшь, ешь, растёшь, рожаешь детей и делаешь добро. Но есть великая сила, которая бесследно поглощает добрые дела, не делясь ими ни с кем. Учителя твоих предков всегда знали это, сынок. Эту силу она называли буто*. Много таких буто было: зелёные, фиолетовые, всех форм и размеров. И они никогда не побеждали в бою витязей твоих предков.

- Однако сегодня они всё время выигрывают.

- Это потому, что они находятся в руках не того кукловода.

- Матушка, я стану настоящим кукловодом.

- Мой сын и так уже стал писателем. А теперь ещё хочешь стать кукловодом. И кем ещё ты хочешь быть? Ты, без сомнения, станешь в будущем врачом. Сколько же всего ты хочешь добиться! Сколько страданий ты собираешься навлечь на себя, чтобы стать ещё более унылым и лишиться счастья? А что же тогда останется другим людям, Аллаху, богам? Твои предки учились сами и учили других простым вещам. А твои учителя учат о безграничных возможностях человека, как говорится в твоих историях. Между тем, предки твои умели быть благодарными, даже если и не произносили это своими устами. Бог знает, сколько раз в день

* Буто – великан, чудовище в яванской мифологии.

тебя учат произносить «спасибо!», но сердце твоё остаётся немым.

- Матушка, вам не хочется, чтобы я стал кукловодом в театре ваянг?

- Даже если это не нравится твоей матери, учителя твои направляют тебя в какой-то секретный пункт назначения, через бесконечное расстояние. Когда ты был маленьким, тебе нравились – нет, ты просто был одержим – историями из ваянга. А как вырос – так все их и забыл. Но решать кем быть – тебе. Только не страдай так сильно, ибо страдание – это наказание.

Как же велика пропасть между миром матери и миром ребёнка! Как же это назвать?

- Наказание, сынок, это участь каждого человека, который не может найти для себя точное место в порядке жизненных вещей: если это звезда – то падающая, если лес – то запретный, если камень – то почечный, а если зуб – то кривой. Ах, тебе уже наскучило слушать, что говорит мать. Отдохни, дитя моё, отдохни и насладись отдыхом.

Да, я и впрямь слишком устал, долго слушая волны мудрости и целую тонну испытаний, которые сваливались на меня один за другим.

- Знаешь, сынок, – прибавила она ещё, – я говорю это тебе теперь, когда ты вырос, а не тому ребёнку, которого качала на коленях. Скоро ты сам будешь качать на коленях собственное дитя, и если будешь продолжать в том же духе, то твои дети предстанут перед тобой, и ты перестанешь узнавать в них своих детей, кроме как по имени.

Оказалось, она всё ещё была недовольна, так что снова добавила:

- Не слишком-то верь в эту Французскую революцию. Какими были её девизы, помнишь, что ты раньше говорил? Свобода, равенство, братство? Если бы всё это было правдой, то каково было бы тогда положение голландцев на Яве?

Я лежал в своей комнате, на циновке на полу, а приёмные сыновья госпожи Бадрун уже давно спали крепким сном в дыму противомоскитных спиралей. Я благодарил бога за то, что у меня есть такая мать – твёрдая в своих мыслях и чувствах, яванка, обладающая собственной мудростью. Но просить руки такой женщине я бы не посмел. Прости меня, матушка. У меня иной путь и иной выбор. Я напишу длинное письмо тебе по-явански. Выразить это устно, лицом к лицу, я не смогу. Ты права, матушка, ты столкнулась с собственным сыном, которого больше не знаешь, за исключением его имени.

Только это совсем не наказание, матушка, не наказание…

4

Действительно, оказалось, что инженер Х. Ван Коллевейн должен был покинуть Семаранг и сесть на поезд в Майонг. Там он пересел в конный экипаж, присланный администрацией кабупатена Джепары, который отвёз его в город.

Когда экипаж медленно въезжал в город, его сопровождал радостный шум детворы, скандировавшей «Долгой жизни!», и ученики школ, размахивающие голландскими триколорами.

Упитанный член парламента и не менее толстый помощник резидента Джепарты-Рембанга то и дело кивали им и слегка махали им рукой. Коляска въехала в администрацию кабупатена Джепара-Рембанг. Традиционное приветствие важных персон с музыкой и танцами – пенембрама – отменили.

Какая-то газета написала:

Впервые в истории яванка вызвала такую всеобщую сенсацию. Она принимает почётного гостя. Прежде чем инженер Ван Коллевейн вошёл во двор кабупатена, дочери бупати Джепары ожидали его в павильоне, сидя в креслах-качалках. И как только коляска почётного гостя чинно въехала во двор, девушки в чёрных кебайях спустились по ступеням павильона и выстроились за отцом, готовые приветствовать прибывшего. Те, кто хорошо разбирается в яванских обычаях и традициях, непременно отметят этой случай как уникальный: туземные женщины встречали мужчину, да к тому же иностранца, которого они совсем не знали. Тем же, кто интересовался политикой, данный инцидент казался единственным, когда член парламента Голландии почувствовал необходимость навестить туземную девушку, с которой не был знаком. Он прибыл не для того, чтобы сватать её, а обсуждать вопросы, которые… никто не знал, что именно они обсуждали, так как в качестве свидетелей не было ни одного журналиста.

Сенсация начала века! Думаю, что яванцы надолго запомнят это событие. Оно станет источником их фантазий, домыслов и прогнозов. Однако мне теперь точно известно, о чём шла тогда речь: этот член парламента предложил ей продолжить обучение в Нидерландах. Это событие занимало мысли всех яванцев, которым было известно о нём. Однако всё, что было в их силах сделать – просто думать об этом. Само по себе данное предложение не вызывало у меня особого изумления. Больше всего меня поразила скорее инициатива самой девушки – возможно, таким образом, она, как и я, отрицала реальность, в которой пребывала. И какая это была инициатива!

Девушка, живущая в резиденции бупати, заключённая в стенах обычаев и в своём уединении, преподнесла свадебный подарок королеве Вильгельмине перед тем, как та прошла к алтарю, через помощника резидента Джепары-Ренданга. Так началось долгое путешествие того свадебного подарка. Сначала – из Джепары в Батавию. От помощника резидента генерал-губернатору Роосенбоому. Он представлял собой деревянную шкатулку, вырезанную величайшим джепарским мастером – Паком Синго.

Далее из рук генерал-губернатора шкатулка пересекла море и попала к министру по делам колоний. И из рук министра добралась до Её Величества королевы на свадебном торжестве. Инженер Х. Ван Коллевейн написал весьма много восторженных оценок об этом. Всем дали понять, что голландская, да и европейская резьба по дереву не идёт ни в какое сравнение с джепарской резьбой, с искусством Пака Синго.

Люди начали предполагать, как было бы красиво, если бы трон Её Величества и вся мебель во дворце были вырезаны в джепарском стиле. Да, моей яванской гордости действительно польстили эти разговоры. Она вся раздулась от удовольствия.

В мгновение ока девушке стали поступать заказы на джепарскую резьбу из Нидерландов и Батавии. И также, в мгновение ока, джепарские резчики по дереву превратились из бедных, презренных и бессильных в уважаемых, ценных и востребованных. Девушка принесла энергию и жизнь туда, где раньше царило уныние, свершила перемены, стерев пятно бедности и бессилия.

Но я не собирался записывать всё это. Было ещё кое-что: инженер Х. Ван Коллевейн, этот бог, что желал отплатить Ост-Индии моральный долг и сумел удивить людей благородством и справедливостью своего сердца. Его пламенный язык обрушился на правительство Ост-Индии за то, что оно несправедливо повесило одного китайца из Чибинонга. Прошло уже много времени с тех пор, как тот несчастный осуждённый стал грудой костей в могиле, и вот инженер Х. Ван Коллевейн заявил, что тот был невиновен!

Казалось, Его Сиятельство не так давно вознёсся на новые почётные высоты. По пути за Ван Хойцем в Кутараджу ему нужно было заехать в Паданг, только чтобы стать свидетелем общественной казни – нескольких человек должны были повесить в поле. Оказалось, что он сам всё-таки был заинтересован в казни людей через повешение. Тогда вешали только преступников. Люди говорили: преступники – и что? Разве они не прыщи на заднице раджи?

Кто же первым сказал это? Да откуда мне знать? От пламенного языка и божественности инженера Ван Коллевейна в моих глазах осталась лишь груда костей, как от того китайца из Чибинонга…

Я был студентом уже девять месяцев… Скука была практически невыносимой.

Однажды вечером в библиотеке ради развлечения я пролистал «Государственный вестник». Тот, кто когда-либо открывал его, кому не было скучно? Обложка была ещё в хорошем состоянии. Даже всё ещё ощущался запах клея. И вот что я прочитал: … В 1900 году была зарегистрирована организация китайских подданных Ост-Индии под названием Тьонг Хоа Хве Коан!... Ух! Какой смысл публиковать такое объявление в государственной газете?

Размышляя об этом, я вдруг вспомнил одного своего друга-китайца. Да, теперь он мёртв. Но вместо этого у меня возник вопрос: а имел ли он какое-то отношение к этой организации – Тьонг Хоа Хве Коан? Было ещё и его поручение – передать его письмо… ах, как же звали того адресата?

Осознав, что я всё ещё не выполнил данное ему обещание, я вышел из библиотеки, купил все китайско-малайские газеты, которые только смог найти. Неслучайно мне попалось несколько статей на эту тему. Она считалась первой современной организацией в Ост-Индии, созданной с одобрения генерал-губернатора, и ей удалось учредить несколько начальных школ, в которых не использовался правительственный учебный план. Дети получали образование, чтобы стать современными китайцами, знающими культуру своего народа и готовыми продолжить обучение как в Китае, так и во всём мире. Голландский они не учили, преподавали там китайский и английский. Там также назывались имена учителей. Учителя английского языка звали Анг Сан Мей.

Кажется, фортуна улыбнулась мне: Анг Сан Мей был как раз тем человеком, которого я разыскивал.

В следующее воскресенье я решил специально отправиться на его поиски. Рано утром я сел на велосипед, положив в карман письмо от друга. Знакомство, безусловно, будет весьма интересным. Возможно, этот человек также окажется синкехом, не знающим ни голландского, ни малайского языков, не говоря уже о яванском.

Не успел я достигнуть грязного переулка, как из начала его вышла молоденькая китаянка – стройная, почти худая, красивая, узкоглазая и бледная. Шагала она быстро, не смотря по сторонам. Взгляд её был устремлён вперёд, перед собой. Шея моя напряглась. Красота её не давала мне отвести от неё глаз.

Я сошёл с велосипеда, остановился. Она прошла мимо меня, и я свернул шею, глядя ей вслед. Очевидно, «шарниры» моей шеи не заржавели. Словно все боги мира одновременно прошептали мне: восхищайся её красотой, её глазами, её походкой, её привлекательностью. И я снова стал прежним женолюбом. Почему губы у неё такие бледные? И какая гладкая и прозрачная у неё кожа, так что мои глаза могли увидеть её изнутри!

Мне хотелось последовать за ней, поздороваться – как предлог для знакомства. Но нет, я знал, что в её сообществе на туземцев обычно смотрят свысока. И мы просто прошли мимо друг друга.

Я повёл свой велосипед через переулок, ощущая себя лошадью, которую вдруг запрягли в тяжёлую телегу. Эта женщина была и впрямь привлекательной. Но на самом деле красота её была иного вида. Её необычные узкие глаза делали её красоту ещё более захватывающей.

Я нашёл адрес дома, плотно втиснутого между двух бамбуковых хижин. Так она отсюда? Красота её была какой-то болезненной и хрупкой. Как могла такая жуткая среда породить нечто настолько прекрасное? Ах, почему этот образ китаянки в белом платье не идёт у меня из головы?

Какая-то китаянка в чёрной рубашке и чёрных же штанах, обутая в чёрные крошечные туфли, вышла поприветствовать меня. Малайский, на котором она говорила, был странным и невнятным, а голос резал ухо:

- Мистер Анг Сен Мей? – переспросила она. – Нет здесь никакого мистера Анг Сен Мей.

- А не знаете, где он живёт?

- Не знаю. Здесь есть только Анг Сен Мей – это она, а не он. – Глаза её с подозрением следили за мной – она совсем не ожидала моего появления. Она явно надеялась, что на этом наш разговор и закончится.

Итак, Анг Сен Мей оказалась девушкой. Мисс Анг.

Та женщина не пригласила меня войти, не говоря уже о том, чтобы усадить меня. Но также и не стала задавать дальнейших вопросов. Я искал слова для продолжения разговора. Но она не понимала. Когда говорила она, не понимал я. И поскольку я никогда не думал, что однажды вот так стану немым, то и язык жестов не удосужился выучить. И она тоже. Так что мы оба просто обменивались взглядами. Боже! Она прожила здесь бог знает сколько лет, но так и не заговорила по-малайски!

Я вынул из кармана конверт с письмом, написанным по-китайски и предназначавшийся для Анг Сен Мей. Читать эта женщина также не умела. Неграмотная до мозга костей. Она взяла у меня из рук письмо, зашла внутрь и больше не выходила. О горе! И что же мне делать? Просто развернуться и уйти, не попрощавшись? Я всё ещё пребывал в оцепенении, стоя там и держа велосипед – предмет своей особой гордости. Но вонь канализации давала уже о себе знать.

Я взял велосипед и начал маневрировать в узком дворике. Задняя часть его задела ещё целёхонькую ограду спереди. И как только я наконец вышел оттуда… передо мной оказалась та прекрасная узкоглазая китаянка. И теперь уже не моя, а её шея, казалось, была закреплена на теле ржавым шарниром. Я кивнул ей, покидая двор. Кинув на неё взгляд, увидел, что она тут же зашла обратно в дом. Так значит, это и есть та самая девушка – Анг Сан Мей! Возвращаться туда мне не было причин, и я принялся ходить медленным шагом, не садясь на велосипед. Что-то должно было случиться.

Всё верно. Из-за спины я услышал зов. Он предназначался только мне и больше никому.

- Мистер Минке, кам бак, плииииз!

Я остановился. Верно, я не ослышался. Это английский.

Тогда я обернулся, и она помахала мне рукой, чтобы я подошёл. Словно под действием гипноза я взял свой велосипед и направился к ней, шаг за шагом становясь всё ближе. Она протянула мне свою тонкую руку для приветствия. Голос её прозвучал очень мило, когда она сказала мне по-английски:

- Я Анг Сан Мей. Я вас уже очень давно жду, господин.

- Очень давно ждёте меня, мисс? – переспросил я.

- А разве не вы – мистер Минке, о котором написано в письме?

Её рука всё ещё находилась в моей, и она не стала убирать её в знак протеста.

- Верно, это я. Мне было очень трудно найти время навестить вас, мисс Анг.

Она вежливо забрала свою руку и пригласила меня пройти внутрь. Веранда оказалась очень узкой – всего полтора метра в ширину. Там находилась всего одна бамбуковая скамеечка-топчан без какого бы то ни было покрытия. Мы уселись на неё вдвоем после того, как Анг смахнула с неё пыль метёлкой.

- Ещё в переулке, когда вы прошли там недавно, я почувствовала, что это именно вы – тот, кого я всё это время ждала. Поэтому я и вернулась, отменив запланированное мероприятие. Почему вы пришли только сейчас, и почему я не знаю вашего адреса? – её английский был беглым и чистым, как в школе.

Я начал рассказывать ей о том, как я занят. Она поверила.

- Спасибо вам за то, что вы и ваша семья вступились за моего покойного друга, хотя и он сам – я в том уверена – уж точно не забыл бы поблагодарить вас.

Я обратил внимание на её тонкие бледные губы и блестящие белые зубы. Затем бросил взгляд на её ноги – оказалось, они не стали крошечными в результате бинтования.

- Почему вы смотрите на мои ноги, господин?

- О, да нет, всё в порядке.

- По стечению обстоятельств, мои ноги уцелели – их не стали насильно бинтовать.

- Я слышал – простите, мисс, что если у китайских девушек такие ноги, это означает, что они не получили традиционного воспитания.

- Я выросла и получила образование в монастыре, господин, в католическом монастыре в Шанхае.

Меня поразила открытость этой девушки.

- Вы это когда-нибудь говорили уже кому-то, мисс?

Она медленно закрыла глаза, улыбнулась, затем посмотрела на меня своими сияющими глазами.

- А я должна скрывать это от хорошего друга моего друга?

- Спасибо вам, мисс.

Она по-прежнему ничего не говорила о своём покойном друге, который написал ей то письмо.

- А почему хороший друг моего друга называет меня «мисс»? Зовите меня Мей. Сейчас так меня никто не называет. Моему другу было не слишком легко доверять людям. У него было тонкое чувство на людей. Если он кому-то доверял, то и я обязана доверять такому человеку.

- Спасибо, Мей. Ты и впрямь необыкновенная, – сказал я, восхищаясь её открытостью.

- Благодарю.

- На это письмо, конечно, нет нужды отвечать, – сказал я.

- Да, – она на миг замолчала. – И правда, нет нужды отвечать. Я даже ещё не прочла его целиком.

- Вам уже известно о нём?

- Известно, – она слегка кивнула головой, но я не понял, что означал её кивок. Затем её руки нервно задёргались, словно она хотела схватить что-то из потустороннего мира. – Я прочла об этом в газете.

- Как вы узнали, что он оставит вам письмо?

- Всё это время мы все, включая меня, верили в его шестое чувство. Он был необыкновенным юношей. – В голосе её слышалась похвала, только звучала она меланхолично. – Я никогда не встречала такого человека, как он. И Сурабайю он выбрал потому, что это – самый сложный район.

- Значит, он вам доверял.

Я кивнул.

- Завоевать его доверие было не так-то просто. Я отправлюсь в самый трудный район, – сказал он мне перед тем, как уйти. Не знаю, когда, но так или иначе ты будешь получать весточки от меня. Если долго не будет от меня никаких новостей, к тебе обязательно кто-нибудь придёт – не знаю, кто это будет. Возможно, то будет моё последнее письмо.

Она продолжала говорить. В её голосе всё больше проявлялось обожание, но вместе с тем и грусть. Остекленевшими глазами она поглядела вниз, на мои ботинки. Повернулась, словно собиралась уйти. Похоже, ей не нравилось проявлять свои чувства.

Я тоже отвернулся, чтобы не видеть её лица. В то же время я понял, что глубокие отношения её с моим другом – отношения между двумя близкими друзьями, между девушкой и юношей, – были не просто отношениями между двумя соратниками. Обоих связывало нечто большее – интимная близость. Я тоже почувствовал её потерю.

- Я весьма опечален этим событием, Мей. Глубоко сочувствую вам, – сказал я.

- Благодарю. Вы единственный, кто за всё это время разделил мою потерю. Больше никому не известно о наших отношениях.

Я всё больше чувствовал, что уже давно знаком с этой девушкой, словно она была моей одноклассницей и годами училась бок о бок со мной. К счастью, она быстро смогла справиться с эмоциями и снова спокойно уселась на место.

Она взяла косу, положила её себе на колени и принялась поигрывать ей.

- Можно узнать, что он вам рассказывал? – попросила она.

И я поведал ей в точности всё то, что когда-то записал в свой дневник. Она слушала меня слово за словом, даже не пытаясь исправить мой английский. Я рассказал ей, что нас не было в городе в то время, когда её друг покинул наш дом, и что он оставил для неё это письмо – своё последнее, и как потом на него напала сурабайская банда Тонг, и он умер. Она снова опустила голову. Голос её звучал как вздох:

- Я никогда не думала, что это так тяжело. Он ведь мне ничего не рассказывал.

Я поведал ей о своём восхищении им.

- Он когда-нибудь говорил с вами о сурабайской банде Тонг?

- Нет.

- А о ихэтуанях*?

- Нет.

Она протянула мне руку в знак благодарности за защиту её покойного друга. Теперь, казалось, она не хотела выпускать мою руку из своей. Рука её была холодной.

- Вы больны, Мей?

- Может быть, я не знаю.

* Восстание ихэтуаней – или Боксёрское восстание, направленное против монархии в Китае(буквально — «отряды гармонии и справедливости»), также боролось против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь страны в 1898—1901 годах. Сначала монархические власти были против повстанцев, затем поддержали их, но в конце концов императрица Цыси перешла на сторону Альянса 8 держав, подавившего восстание. В результате Китай попал в ещё бо́льшую зависимость от иностранных государств, что сказалось на его политическом и экономическом развитии в первой половине XX века.

- Отвезти вас к врачу?

Она засмеялась и отпустила свою руку. Её зубки засверкали, и она покачала головой.

- Не утруждайте себя. Разве вы сами не учитесь на врача?

- Я пока ещё только на первом курсе и мало чего знаю, – сказал я.

- В какой школе вы учились?

- В католической средней школе.

- Где?

- Я уже говорила вам: в Шанхае.

- Почему вы воспитывались в монастыре?

- Насколько я помню, я была там с детства.

- А как вы познакомились со своим другом?

- Не могли бы вы больше не упоминать его? – голос её снова стал грустным, но потом оживился. – Могу я пожелать вам успехов в учёбе?

- Конечно. Только в той школе очень скучно.

- Почему же вы продолжаете?

- Я не знаю, чем мне заняться. В Ост-Индии нет высших школ.

- Не знаете, чем заняться? – удивлённо спросила она таким утончённым тоном, что у меня затрепетало сердце. – Как будто в Ост-Индии нет работы.

Я смотрел ей в глаза, которые почему-то странно светились, и почувствовал, как культурные и расовые барьеры между нами – мной-яванцем – и ей-китаянкой – исчезли как по волшебству, чего я не понимал, но мог только чувствовать, словно мы оба вышли с завода, название которому – новая эпоха.

- Я прочла ваше имя в газете.

- Тот, кто писал это, никогда не знал меня лично. Полагаю, что он знал только состав учителей. Меня никто не знает, так как мне не нужно, чтобы меня знали. Предпочитаю, чтобы было так.

- Но я теперь вас знаю.

- Вы – посланник особого письма.

- Понимаю, Мей. – Я вдруг понял, что она не просто так оказалась в Ост-Индии нелегально, – точно так же, как и в случае с моим покойным другом. – Но вы, кажется, более успешны.

- Что значит более успешна?

- Учреждение китайской организации Хве Коан.

- Ах, это? Она очень хрупкая. Завтра-послезавтра мне может уже не быть в ней места. Старая школа мысли, кажется, всё ещё старается там доминировать. Я даже ещё не вела там уроков, как полагается. Старая школа мысли требует, чтобы преподавание велось только на китайском. – Внезапно что-то её удивило. – Простите. Я сделала ошибку, видя в вас его. У вас почти один и тот же голос. Разве что ваш английский получше. Возможно, в данный момент у меня нет ясности мысли.

- Ты слишком устала, Мей. Это видно по твоему лицу.

- Если ты на самом деле не желаешь стать врачом, то кем тогда хочешь стать? – она вдруг сменила тему разговора.

- Свободным человеком.

Она вдруг радостно засмеялась. Я не понимал, что она имеет этим в виду.

- Это смешно, Мей?

- Смешно. Что это – свободный человек в твоём понимании? Тот, что не имеет никаких обязательств ни перед кем? Ты наверняка подразумевал не это. Ты просто играешь. Друг моего друга просто не может быть таким. Может быть, ты просто подобрал не те слова.

Я занервничал из-за её замечаний. Она улыбнулась мне, видя меня в таком состоянии. Её раскосые глаза, казалось, совсем исчезли с лица, превратившись в пару коротеньких щёлок. Все признаки того, что она больна, тоже пропали, а её бледные губы покраснели.

- Не пойми неправильно то, что подразумевается под «свободой» лозунгом Французской революции, – внезапно тон её стал менторским. Я не знал, почему она вдруг заговорила о Французской революции. – Даже сами французы в большинстве своём истолковали это как свободу грабежей и отсутствие обязательств перед кем-либо. И в итоге действовали они в волюнтаристском духе без всяких стеснений. Им требовалось только величие в собственной стране. Все образованные туземцы в Азии, обладая свободой, имеют неограниченные обязанности по возрождению своих наций. Иначе Европа установит здесь свой произвол. Согласен?

В её словах я уловил тон своего покойного друга. У кого учились эти молодые люди? Были ли их учителя лучше моих?

- Если мы примем неверные решения о том, как противостоять современной эпохе, то можем позволить Европе стал деспотом, господствующим над миром.

- Как же быстро мы втянулись в эту тему, – сказал я.

- Мы ведь доверяем друг другу, не так ли? Всё это время мне не с кем было обсудить это. Могу я оставить тебя на минуту? – она поднялась, улыбнулась мне и своей красивой походкой скрылась внутри хижины.

Эта девушка, обладавшая болезненной красотой, напоминала мне моего покойного друга. Прелестная, выглядящая такой хрупкой, она, однако, отважно решилась покинуть свою страну и скитаться по чужим краям в поисках идеала. Она не только смело пускалась в авантюры, но и была смелой в своём мышлении, позициях и в дружбе.

Подозреваю, что в дом она зашла для того, чтобы прочесть остальную часть письма моего покойного друга.

Изнутри раздался её чистый, звонкий голос:

- Проходи внутрь, присядь, друг мой.

Комнатка, в которую я вошёл, была удушающе маленькой: по ширине – такая же, как и весь дом – три метра. В длину – два с половиной метра. Рядом с основной комнатой, кажется, была ещё одна, скорее всего, гораздо уже и теснее. Стены были из бамбуковой плетёнки, повсюду отслаивалась штукатурка. Внутри из мебели было только два предмета: стол и скамейка, выполненные из дуриана. На столе лежали две книги на китайском, сам же стол был покрыт какими-то нацарапанными на нём вычислениями. На бамбуковой стене не было ни одной картины. Со всех сторон доносились голоса соседей, но в этой маленькой хижине не было слышно ничего.

Девушка снова вышла ко мне, на этот раз на ней были одеты голубые шёлковые брючки. Из того же материала была и блузка без рукавов с вышитым на груди драконом. В этой одежде, полностью из голубого шёлка, она выглядела ещё более бледной. Глаза её были красными. Она плакала. В руке она держала школьный портфель. Села рядом со мной и молча достала из портфеля книгу на китайском, откуда вытащила листок бумаги.

- Я дважды получала письма от одной туземной девушки, – сказала она. – К сожалению, написаны они на незнакомом для меня языке. Может быть, отправительница их тебе знакома. Ты не переведёшь их для меня?

Письмо было от известной девушки из Джепары. Она написала, что прочла в газете о двух современных молодых китаянках. Ей захотелось с ними познакомиться, и она начала искать их адреса. С этой целью она попросила своих друзей в Батавии помочь ей найти адрес Анг Сен Мей. И получив его, она сразу же написала. Ей хотелось установить с ней контакт и обмениваться идеями, хоть что-то узнать об эмансипации китайских женщин как в Ост-Индии, так и в самом Китае. Такая же плохая участь у этих китаянок, как и у их соотечественниц на материке? И цветёт ли пышным цветом полигамия? Неужели китайские мужчины заняты только своими удовольствиями и произвольно, без всякой ответственности, обращаются с женским полом?

Из письма я также узнал, что девушка рядом со мной – выпускница педагогической школы в Шанхае, владеющая двумя европейскими языками: английским и французским. Барышня из Джепары выражала сожаление, что владеет только голландским, а английский язык ей пришлось оставить из-за отсутствия учителей и учебных материалов.

- По моему мнению, – говорила она в письме, – ни одна нация в мире не достойна уважения, если её мужчины притесняют её женщин, как это имеет место среди моего народа, и вся её любовь и сострадание предназначена только для младенцев. Все с трепетом слушают младенца, когда его плач впервые сотрясает воздух. После этого его отец больше не обращает на него внимания, а как только он начинает ползать, его мать снова становится рабыней своего мужа. Иногда у меня в голове не укладывается, каково на самом деле представление подобного человека о чести, где её место, если его соотечественники могут так позориться.

- Интересная девушка, – прокомментировала Мей. – А что, туземные мужчины и впрямь такие, друг мой? - Думаю, что да.

- Да, в Китае тоже в основном такие же.

- Но сама ты необыкновенная.

- Это из-за моего воспитания при монастыре, вдали от общества.

- Ты католичка?

- Да. Я и впрямь отщепенка, изгнанная из общества собственного народа.

- Но ты трудишься на благо своего народа. Того самого народа, который изгнал тебя. И ты простила его? - Наше молодое поколение трудится на благо Китая и ради него. Оно сохраняет ему верность. Молодое поколение ведёт борьбу против правления императрицы Цыси, которую поддерживают западные колониальные державы. Эта девушка из Джепары хочет начать с обычаев своего народа. Жаль.

- Тут важно и то, и другое. Можно бороться против и одного, и другого.

- Но подобная работа слишком сложна. О чём она говорит в следующем своём письме?

Я поглядел на неё. Краснота в её глазах полностью исчезла. И я принялся читать второе письмо.

Девушка из Джепары рассказывала об эмансипации женщин в Европе, и о том, что она не согласна с их целью и намерениями, считая, что они зашли слишком далеко. У женщины и мужчины должны быть равные права, но не более того, сказала она. Любой перевес в правах будет угнетением. Автор письма спрашивала, правильно ли она поступила, написав данное письмо, ведь ответа на предыдущее она не получила. Она заявила, что нашла того, кто готов перевести её письма на английский, а также сказала, что у неё есть старший брат, знающий английский, который в будущем году, возможно, поедет в Европу продолжать учёбу, так как в Ост-Индии нет высших школ. Он не её настоящий брат. Родной же брат уже давно перебрался в Европу, и в следующем году будет учиться в европейском университете.

- Прогрессивная семья, – прокомментировала Мей.

Далее в письме говорилось, что она сама окончила только начальную школу, а затем стала затворницей дома, вступив в брачный возраст. Теперь её друзьями стали книги и приходящие ей письма. Единственными же друзьями, которые могли с ней поговорить, были сёстры. Жизнь её была тихой. Она с восхищением относилась к поступку Анг, которая покинула свою страну одна, без сопровождающих её родных и близких. – Как же ты счастлива, должно быть, дочь солнца! – говорила она в своём письме.

– У нас девушка не вольна действовать, как ей захочется, а мужчина может, если захочет, взять её в качестве своей первой или любой по счёту жены, а затем развестись с ней. Какая же плохая вещь развод, друг мой, если только он является талисманом, открывающим дверь к свободе.

Она также спрашивала мнение мисс Анг о супружеских отношениях, которые на самом деле должны быть отправной точкой близких отношений между мужчиной и женщиной, но вместо этого были не более чем формальной кратковременной встречей, после которой оба партнёра расставались, описывая все недостатки и дефекты друг друга. Разве подобный брак не делает людей менее честными и уважаемыми? Так ли обстоят дела в Китае?

- Всё ещё хуже, – ответила Анг Сен Мей. – Когда мои сёстры выходили замуж, люди желали им иметь сто детей и тысячу внуков. Как знать, сколько женщин вышли замуж под подобную молитву? Разве только если их брали в качестве любовниц – в этом случае никаких молитв не читали, но детей всё равно примерно столько же.

- А как насчёт твоей встречи? – внезапно спросил я. – Разве ты не собираешься пойти?

- Сегодня у меня гость, – ответила она. – Девушка, что отправила мне это письмо, очень мила, но кажется, она совсем не думает о себе.

- Тебе она понравилась?

- Я отвечу на её письма. Ты мог бы перевести их на тот язык, который ей понятен?

- Конечно. Скажи, что ты ответишь, а я запишу.

- Сейчас?

- Да. Иначе у меня может не оказаться другой такой возможности.

Она занервничала, и я стал подозревать, что у неё, скорее всего, нет бумаги.

- Пока сама составь ответ на английском, а я схожу за бумагой. – Не дожидаясь ответа, я вышел.

Оказалось, что найти ларёк, в котором бы продавалась бумага, не так-то просто. Я вернулся спустя полчаса. Она к тому времени закончила писать ответ на клочке грязноватой обёрточной бумаги. Я сделал вид, что не заметил этого и сразу же перевёл на голландский. Она зашла внутрь и принесла нам по стакану сока авокадо, словно знала, как я люблю этот напиток. Стаканы стояли на столике бок о бок, как два одиноких влюблённых.

- Трудно писать, когда рядом эти стаканы. Давайте сначала выпьем, – предложила она.

Я не решался взять свой стакан. Она наверняка потратила свои и так ограниченные финансы на этот дорогой напиток. Плоды авокадо малоизвестны в среде туземцев; их в основном потребляют европейцы. В Батавии была только одна плантация авокадо, и завёл её европеец. Туземцы эти фрукты пока не выращивали. Мы чокнулись своими стаканами. Она рассмеялась, и зубы её сверкнули. Чёрные глаза её, теперь ставшие узкими щёлочками, были прикрыты длинными ресницами. То, как она протягивала мне стакан, чтобы я чокнулся им с её стаканом, и то, как она приподняла подбородок, – всё это заставило трепетать в груди моё сердце.

Здесь передо мной был иной вид красоты, исходящей из другого источника. Что же такое красота? И почему эта девушка, с которой я только что познакомился, произвела на меня такое впечатление? Почему она кажется мне очаровательной? Это не пустая красота, а красота, поддерживаемая силой личности и знаниями. Как такое бывает?

До чего же я удивился, увидев, что она подносит свой стакан не к своим губам, а к моим. И как по команде, мой стакан оказался у её рта. Прежде чем выпить, мы оба расхохотались.

- Зачем?

- Это был его обычай.

Она, конечно, имела в виду своего покойного друга. Но я не стал реагировать на её слова. Она вдруг задумалась о чём-то. Я поднёс стакан к её губам, и она тоже начала молча пить. Она снова засмеялась. Я не знал, смеются её глаза, или нет, – этого я не видел.

Она поставила стакан на скамью рядом со мной. Я последовал её примеру и продолжил писать.

- Похоже, о тебе писало немало малайских газет, – заговорил я.

- Возможно. Я об этом ничего не знаю.

Я снова стал писать.

- А почему ты с ней не переписываешься? – спросила она.

- Ты могла бы представить меня ей в этом письме, – предложил я.

- Тогда добавь это сам.

В письме Мей рассказывала о судьбе женщин в Китае. Те работали в деревнях наравне с мужчинами, а может, выполняли даже ещё более тяжёлую работу, так как на них также лежала забота о хозяйстве и детях, им приходилось рожать и терпеть муки во время месячных. Они делают всё то же, что мужчины, разве что не читают и не пишут. Многие из них отправились на войну, и некоторым даже удалось стать героинями войны. В целом, за исключением представительниц высшего класса, китаянки обучены работе и привыкли противостоять трудностям всяческими усилиями. Так что они способны жить где угодно. А ещё, моя дорогая подруга, – говорилось в конце письма, – мир вряд ли слышал о том, чтобы хоть одна моя соотечественница покончила с собой или умерла от голода, окажись она в чужой стране. Не удивляйся, что я осмелилась путешествовать одна в чужой стране. Ты сама сделала бы так же, будь ты китаянкой. Полагаю, подруга, что наиболее зависимые женщины – как раз из среднего и высшего класса. Думаю, что и на Яве крестьянки имеют больше прав из-за того, что у них больше обязанностей: возделывать землю, заботиться о скоте и вести домашнее хозяйство. Чем меньше у человека обязанностей, тем меньше у него и прав. Я ещё ничего не знаю про твоих соотечественниц. Мне пока не представилась возможность посетить внутренние районы твоей прекрасной зелёной страны.

На этом я закончил её письмо.

- Я сам потом отправлю его по почте, – сказал я.

- Ты так добр!

- Как же можно не быть добрым к тебе? Тебя просто ещё не знают. Мей, похоже, газеты могут немало написать о тебе.

- Я не знаю. Помню только, что на церемонии открытия нашей школы нас посетила одна европейка. Её имя уже и не помню. Она попыталась завязать со мной разговор на английском. Это была светская беседа, не более, вовсе не обо мне, не о моей деятельности или образовании…

Я внимательно наблюдал за ней, и ей было известно, что я изучаю её. И чем больше я смотрел на неё, тем более красивой она казалась, несмотря на всю свою худобу и бледность. А может, я и впрямь был бабником, как говорил один мой друг, а не просто женолюбом. Разве я виноват в том, что меня влечёт красота, которая на самом деле притягивает к себе? И разве я виноват, что разбираюсь во всём прекрасном, и внутри меня играют гормоны?

- Почему ты так смотришь на меня?

- Это не моя вина.

- Значит, моя?

- Да, твоя. Ты слишком привлекательна.

- Сколько женщин слышали это от тебя?

- А скольких мужчин ты допрашивала таким образом? Такими вот резкими словами? – спросил я.

Она засмеялась, и глаза её вновь исчезли, став щёлочками. Может быть, у меня получится раскрыть секрет её привлекательности: ямочки на щеках. Продолжать говорить на тему, которая могла вызвать переполох в сердце, она не стала. Вскоре она заговорила о других своих делах, и чем больше болтала, тем дружелюбнее становилась. Потом она пригласила меня пообедать вместе с ней.

Мы вышли из комнаты и прошли дальше вглубь помещения. Но оказалось, что там не было никакой комнаты, как я себе представлял: это была всего лишь кухня с топчаном для сна. Других комнат в доме не было. Мы уселись на этот топчан-скамейку, чтобы поесть. На ней была свёрнута циновка, внутри которой я увидел подушку. Никакой мебели, кроме кухонной утвари и посуды. За дверью кухни был виден небольшой внутренний дворик два на три метра. А позади него – высокая стена соседнего здания.

За обедом нас было только двое. Я впервые в жизни отведал лапши со смесью шампиньонов и небольшого количества мяса. Невероятно вкусно, что совершенно не соответствовало общему виду бамбуковой хижины. И откуда взялась столь роскошная еда посреди подобной нищеты? Я поглядел на неё: она перекрестилась перед тем, как приступить к еде, затем начала орудовать палочками, в то время как я сам – одной ложкой, без вилки. Губы её, влажные от жирной пищи, слегка покраснели и заблестели, и оттого стали казаться ещё привлекательнее. По тому, как она набросилась на пищу, очевидно было, что не ела она с самого утра и испытывала сильный голод.

Женщина с крошечными стопами больше не появлялась. Неизвестно, куда она ушла. За едой я пытался разгадать загадку этой образованной девушки, живущей в обстановке крайней бедности и так свободно принимающей у себя едва знакомого мужчину. У неё даже не имелось писчей бумаги. И я, и она съели свои порции. Я мог бы съесть ещё пару, но понимал, что эта худенькая девушка передо мной отдала свою еду, чтобы угостить меня. Мне вспомнился вдовец-паромщик, который накормил семью Трунодонгсо единственной едой, что у него имелась – бататом.

Мей взяла тарелки и вымыла их в заднем уголке кухни. В этом доме и впрямь ничего не было. Только на стене над топчаном висел наполовину сдутый мешок. По всей видимости, это и было всё её добро.

Она снова подошла ко мне и предложила сесть на веранде. Кажется, я ей ещё не наскучил. Точно так же было и с Хоу А Со – у него всегда поднималось настроение, когда речь заходила о молодом поколении японцев или о собственном – китайском.

- Мей, – позвал я её, – а ты давно знала Хоу А Со?

Лицо её омрачилось. Я не стал давить на неё, услышав, как глубоко она вздохнула.

- Этот юноша – сверкающий бриллиант, – вновь вознесла она ему похвалу. – Я всегда молилась за его безопасность, – её голос вновь стал низким.

- В конце концов он умер, так и не повидавшись со своими близкими друзьями.

- И со своими братьями, – добавил я.

- Он был сиротой, как и я. Только был воспитан как протестант.

Кажется, мой покойный друг и впрямь был женихом Мей. По-видимому, они вместе незаконно прибыли в страну. И после того, как её жених погиб от рук банды Тонг в Сурабайе, она была вынуждена искать себе работу и согласилась стать учительницей.

Я пожалел, что напомнил ей об этом славном парне просто потому, что мне хотелось узнать об их отношениях. Вскоре я перевёл разговор на другие темы. К этому времени мои глаза – всё ещё молодые – уже не могли ничего видеть вокруг, так как солнце практически зашло.

- Я очень рада, что ты был не против потратить своё время и прийти сюда ко мне. Ещё больше я рада познакомиться с другом моего друга. Приходи почаще. Мне потребуется твоя помощь, если снова придёт письмо, которое я не смогу понять или ответить на него.

Мне пора было уходить, хотя и не хотелось это делать.

По пути домой я всерьёз задумался о том, что этим вечером ей, возможно, не придётся поесть. Также очевидно, что и завтра утром она не позавтракает, как сегодня утром. Она такая худая и бледная. Была ли она и правда рада моему визиту? Или это только потому, что я был другом, которому доверял её покойный жених? Оставленная любимым, она была вынуждена жить одна и искать себе пропитание упорным трудом. Однако она не чувствовала своей ущербности из-за этой бедности, в том числе и передо мной.

В следующее воскресенье я снова навестил её – и на этот раз принёс продуктов: рис, мясо, овощи, приправы. Её я обнаружил сидящей на бамбуковом топчане на веранде и мечтающей. Увидев меня, она подпрыгнула от радости.

- Сегодня мы устроим пир, Мей, – объявил я свою программу и показал ей продукты, что принёс. – Давай готовить.

- С каких это пор ты умеешь готовить?

- С этих и вместе с тобой. У тебя нет дел на сегодня?

- Я подумала, что ты придёшь, и ждала тебя здесь, оставшись дома.

- Больше никто не придёт?

- Ты – единственный, кто сюда приходит.

- А куда же ушла та женщина с маленьким ступнями?

- А, это соседка.

- Так ты действительно живёшь одна?

- Полагаю, так лучше всего.

- А как насчёт еды?

- Мне приносят из соседнего дома.

И мы оба принялись готовить. Нас окружали со всех сторон глубокая радость и нищета.

- Находясь в обществе образованного молодого человека, – заговорила она – я ощущаю себя в безопасности. Почти все мужчины – мои соплеменники, которые не получили образования, видят в женщине объект для удовлетворения своей похоти. Образованные же мужчины иногда бывают не лучше, так что женщины, что получили образование, чувствуют себя оскорблёнными даже на расстоянии, не говоря уже о том, что они испытывают вблизи, когда на них смотрят.

Это прозвучало для меня как предупреждающий сигнал. Как же странно она охраняла себя, какой крепостью обносила себя!

- Не все образованные люди такие, как ты описываешь их, – сказал я.

- Все образованные такие, потому что их так воспитали, – возразила она. – А во всех остальных говорит только похоть.

Она начала судить меня ещё до того, как я успел что-то сделать. Ты, Мей, заставляешь меня действовать по правилам. Её мягкий голос и нежный тон напомнили мне матушку.

- Полагаю, что я не столь образован, как ты думаешь.

- Если так, то нам не стоит продолжать готовить вместе, – сказала она, смеясь, – к тому же, как я вижу, ты не столько готовишь, сколько болтаешь.

Другого выхода, кроме как ответить ей на это нервным смешком, у меня не было.

- Почему ты не выучил малайский?

- Я уже начал. А что, если нам прогуляться?

- И бросить готовить?

- Я имел в виду попозже, – объяснил я на малайском.

Она улыбнулась, пробормотала какой-то ответ, что прозвучал так странно, что я ничего не понял.

- Позже, – повторила она уже по-английски, – когда сможем.

- Почему бы тебе не найти себе место получше, Мей?

- Здесь достаточно хорошо, к тому же я пробыла в Ост-Индии всего пять лет, и мне ничего особо не нужно.

- Тебе, по-видимому, не нравится здесь, в Ост-Индии?

Она не ответила.

- Как насчёт того, чтобы иногда выбираться за город, подышать свежим воздухом?

- Это было бы отлично. Когда у нас будут каникулы.

В следующее воскресенье я снова пришёл. И снова принёс продуктов. Мей не было дома. К створке двери кнопкой было прикреплено письмо, в котором она выражала сожаление, что она оказалась занята работой в другом месте. Я оставил всё, что принёс, на бамбуковом топчане и разочарованный вернулся домой. Как же я скучал по ней! Если бы я не мог встречаться с ней каждую неделю, это было бы больше, чем напрасная поездка, и я не просто разорился бы, тоска причинила бы мне ещё больше страданий.

В четвёртое воскресенье я намеренно не явился. То же самое – и в пятое воскресенье. Зато от неё пришло письмо.

- Ты уже научился забывать меня, – писала она,– хотя ты знаешь, что других друзей у меня нет. В третье воскресенье, когда ты пришёл, я даже не решалась принять тебя у себя. Несколько китайцев пригрозили мне неприятностями, если я осмелюсь ещё раз принять у себя в гостях туземного мужчину, так что я попыталась найти себе другое жильё. Мне это удалось, хотя снова возникли сложности того же рода, просто потому, что у девушки вроде меня нет защитника и нет семьи, а значит, с ней любой может обращаться как со своей собственностью. Так что мне снова пришлось переезжать – к одной спокойной китайской семье. Хозяин дома расценил меня как своего рода отрезанный ломоть и начал думать, что я сама надеюсь стать его любовницей. Конечно, всё было бы иначе, если бы мой покойный друг был рядом со мной. Я должна быть сильной, как обычно. В последние дни я испытываю тревогу и сомнения, почти потеряла веру в себя. Могли бы мы встретиться в это воскресенье на городском вокзале в девять утра? Я очень жду встречи с тобой.

Когда я прибыл на городской вокзал, её там не было. Я принялся бродить взад-вперёд по перрону, чтобы она могла моментально узнать меня. На самом деле я весьма волновался – как бы не получилось так, что она просто разыграла меня. Но нет, сказала я себе, у неё нет причин для этого.

Минут через десять ко мне подошёл один ребёнок-китаец и робко спросил на малайском:

- Вы, господин, ждёте учительницу Анг? – глаза у него были круглые, с прищуром, в руке был грязный теннисный мячик.

Мне вдруг закралось сомнение: не подослали ли этого мальчика те молодые люди, что угрожали Мей? Пусть так. Они вполне могут напасть на меня. Видимо, Мей и в самом деле нужно было, чтобы я пришёл.

- Да.

- Учительница Анг сейчас больна, – и с этими словами он протянул мне письмо.

- А откуда ты узнал, что я жду её?

- Одет в европейское платье, – так она описала вас, – возможно, придете на велосипеде. Это молодой туземец в коричневой шляпе, зовут его Минке.

- Умный паренёк, – сказал я и потрепал его по щеке.

Я прочёл её письмо. Она и правда была больна. Вместе с мальчиком мы отправились в то место, где она теперь обитала. Недалеко от того дома мальчик попросил меня остановиться и помочь ему сойти с велосипеда. Он указал мне, куда следует идти.

Жильцам дома не понравилось, когда они увидели, как во двор входит туземец – это вызвало у них подозрения. Но какое мне было до них дело? Я не хотел с ними встречаться.

- Здесь и в самом деле живёт учительница Анг Сан Мей. Однако она больна.

- Мне нужно увидеться с ней.

Кажется, у них были возражения против того, чтобы незнакомец входил в их дом. Но увидев, что я не ухожу, одна угрюмая мамаша с ребёнком на руках была вынуждена проводить меня внутрь. Я услышал, как она ворчит. Но какое мне было дело до этого? Они ничего не потеряют из-за моего прихода.

Мей лежала на кровати и спала. Та женщина, что провела меня сюда, становилась всё более подозрительной.

- Она была моей одноклассницей в Шанхае, – сказал я ей.

Напряжение начало понемногу ослабевать. Возможно, она никогда не бывала на своей исторической родине, в Китае, и ощущала себя ниже тех, кто там бывал, так что согласилась отвести меня в комнату Мей.

На столике возле кровати лежал увядший цветок и стакан с водой. Я заметил, что маленький мальчик, что принёс мне письмо и поигрывал теннисным мячиком, куда-то испарился. Видимо, он испугался, что кому-нибудь станет известно, что он помогает Мей. И хотя его не было нигде видно, не трудно было догадаться, что он был сыном той женщины с ребёнком на руках.

Я тот же час подошёл к Мей. Тело её горело. Какая жалость! На столике не было никаких следов лекарств. Почему она настолько отделена от своих соплеменников, даже более того – от этой китайской семьи? Была ли она переносчицей какой-то заразной болезни или её считали возмутительницей спокойствия?

Я сел на её постель, взял за руку. У неё была достаточно высокая температура. Губы её были не просто бледны, а совершенно бескровны и чуть приоткрыты, так что были видны её прекрасные зубки, похожие на жемчужины.

Она открыла глаза, посмотрела на меня. Затем, не говоря ни слова и не улыбаясь, положила свою руку на мою.

- Прости, – сказала она. – Я больна. На самом деле я надеялась, что ты придёшь сюда, хотя мои ожидания были даже больше, чем я вправе надеяться. Как жаль, что ты пока не врач.

- А что сказал врач о твоей болезни?

- Нет ни врача, ни лекарств.

- У тебя лихорадка, очень высокая температура. Есть горечь во рту?

Она кивнула в ответ.

- Подожди, я только куплю лекарство и вернусь.

По возвращении из лавки, где я купил лекарство и продукты, я снова встретил ту женщину, что находилась в комнате Мей. Она устремила на меня взгляд с тем же подозрением, что и прежде. Я старался быть почтительным с ней, но она, похоже, даже не понимала этого. Ну и ладно. Мне нет до неё никакого дела… Мей уже сидела в постели и массировала голову. Я вложил ей в рот две красные капсулы хинина и подал стакан воды.

- Уже хватит. Заберите эту женщину отсюда, – сказала по-малайски та дама, что стояла в комнате.

- Но она всё ещё больна. Пусть побудет здесь ещё неделю, – сказал я. – Я заберу её на следующей неделе. Так, Мей?

Она кивнула. По-видимому, она начала понимать малайский. После этого я и сам удивился: как я заплачу за неё? Куда я приведу её? А ещё я не понимал, почему она кивнула мне в знак согласия. С чего это я стал таким храбрым, что вступился за неё? Она ведь не может жить нигде, кроме как в каком нибудь посёлке-кампунге, специально отведённом правительством для китайцев.

- Я останусь с ней сегодня, – сказал я той женщине. – Не злитесь. В конце концов, почему вы хотите так быстро от неё избавиться?

Но она только нахмурилась в ответ и ушла.

По какой-то случайности Мей оказалась размещена в комнате за пределами главной части дома, в кухонном комплексе, так как работала там же поваром. Ещё более случайным было то, что у меня в кармане брюк оказался остаток стипендии из Сурабайи. Не то, чтобы я хотел показаться щедрым. Читая её письмо, я представил, что она попала в непреодолимо трудную ситуацию, как было когда-то с моим покойным другом, среди враждебно настроенных к ней соплеменников. В комнате её не было даже следов какой-нибудь еды.

- Ты так добр ко мне, – слабо прошептала она.

- Поспи, Мей, – сказал я и уложил её обратно на кровать-топчан. – Где твоё одеяло?

Она сделал вид, что не слышит и закрыла глаза.

- Где твоя одежда? – спросил я и, не дав ей ответить, схватил её кожаный мешочек с подушки.

Увидев, что я потянулся к её мешку, она слабо шевельнула рукой, чтобы помешать мне. Но я не обращал на это внимания. Внутри оказалось несколько комплектов нижнего белья и белое платье, что она когда-то одевала. Я вытащил всё содержимое и прикрыл всей этой одеждой её тело.

- У тебя нет одеяла, Мей?

Она не ответила.

- Так тебе будет теплее. У тебя, должно быть, голова раскалывается. Но ты должна заставить себя поесть, Мей.

- Я не хочу есть.

- Малярия всегда лишает аппетита, но ты всё равно должна заставить себя, – подбодрил я её. – Я принёс тебе перекусить кое-что. Ты не должна позволить себе так исхудать.

- Ты был таким же добрым и с ним? – спросила она, закрыв глаза.

Я положил ей в рот еды, как если бы кормил ребёнка.

- Просто глотай, если не хочешь жевать.

Она повертела головой в знак отказа, но я продолжал её кормить насильно, пока она не доела всё. И она глотала, не пережёвывая.

- Подожди здесь меня немного, пока я не вернусь.

И я поехал снова на своём велосипеде, словно европейский рыцарь, пришпоривший коня, что мчится на защиту принцессы, которой угрожают негодяи. И я ощущал гордость даже несмотря на то, что мог уже сегодня разориться, помогая кому-то в нужде, но получая от этого удовольствие. Я бравым шагом отправился в ларёк, где купил несолёного печенья, сухого гарнира, сиропа, рыбных и мясных консервов с консервным ножом, полотенце и одеяло. Подумал, что этих продуктов должно хватить ей на неделю. Ещё добавил сюда же банку консервированного молока и готовой еды на сегодня. А также некоторые укрепляющие препараты.

И даже после всех этих покупок, как оказалось, мне было далеко до банкротства.

Она не спала, когда я пришёл. Я накрыл её принесённым одеялом и сложил её одежду обратно в мешок.

- Почему ты плачешь, Мей?

- Ты был таким же добрым и с ним? – повторила она свой вопрос.

- Что, Мей? – переспросил я, притворившись, что не слышал её вопроса.

Она закрыла лицо, и я услышал, как она всхлипнула. Она вспоминала своего покойного возлюбленного, и мне следовало уважать её чувства.

- Хватит, Мей, не нужно больше вспоминать прошлое, – шепнул я ей на ухо. – Он сделал всё, что мог сделать, и на самом деле был настоящим бриллиантом, блестящим юношей. И всё на своём пути встречал мужественно. А ты должна быть сильной.

Вновь пришла та женщина с ребёнком на руках. Видимо, заметила, как я возвращаюсь с покупками.

- Если вы заберёте её только через неделю, вам придётся оплачивать её пребывание здесь.

- Конечно. Сколько за каждый день? – спросил я.

- Двадцать пять центов – один тали.

- Невероятно! Это же как в гостинице! Включая еду и прочее.

- Что ж, если вы сами так хотите. В ином случае я бы предпочла, чтобы моя комната освободилась.

- Ладно. Вот вам семь раз по одному тали, – я протянул ей то, что она требовала.

- И прибавьте ещё три тали, так как она болеет здесь уже три дня.

Тогда я забрал у неё мелкие монеты и дал вместо них один новенький и блестящий серебряный доллар.

- Я сначала принесу сдачу, – сказала она.

- Не надо, заберите всё. Это в десять раз больше.

- Нет, господин. Я вам должна отдать сдачу – один тали. Подождите. – Она ушла, но вскоре вернулась со сдачей – двадцатью пятью центами – и взяла у меня из рук один рингит, затем снова ушла, не сказав ни слова.

Мей долго молчала. Я отошёл подальше, чтобы она могла спокойно поспать. Я взял бумагу и карандаш и принялся писать. Уже давно собирался написать письмо матушке. До начала каникул было ещё несколько дней, но видя, в каком состоянии Анг Сен Мей, я не был намерен возвращаться домой.

- Простите меня, матушка. На эти каникулы у меня никак не получится вернуться домой, так как я должен ухаживать за одним своим больным другом. Вы, матушка, конечно же, не рассердитесь на меня. Однако если мой друг скоро поправится, то я, конечно, постараюсь побыстрее приехать.

- Минке! – позвала Мей.

Я подошёл к ней.

- Ты должна поспать, Мей.

- Ты уже отправил моё письмо той девушке?

- Да.

- Могу я узнать её ответ?

- Ответа ещё не было. Похоже, ответа и не будет.

- Сколько ей лет, как ты думаешь?

- Она на год старше меня.

- Она уже замужем?

- Не знаю. Может быть, а может быть, и нет, – я не мог не улыбнуться про себя. Анг Сан Мей уже скоро поправится. Возможно, она ревнует.

Вопросов она больше не задавала, и я вновь принялся писать. Из находящейся по соседству кухни доносились звуки стряпни: та женщина как раз жарила свинину, и в воздухе повсюду витал этот запах. Я никогда в жизни не ел свинину. От неё шёл настолько тяжёлый запах, что у меня закружилась голова. Тут воспоминания мои переключились на матушку и то, что она говорила мне, когда я впервые прибыл в Сурабайю:

- Ты поедешь в большой город, где столкнёшься с людьми всех рас и национальностей. Но у тебя есть свой народ. Взгляни на него: ты порядочный и достойный яванец. Твои предки были мусульманами, так же, как твои отец и мать. Никогда даже не пытайся отведать свинину. Это один из наименее обременительных запретов, сынок. Не нарушай его.

Я и не нарушал его ни разу.

Анг Сен Мей заснула. Порождённый лихорадкой озноб наконец оставил её тело. На лбу начал выступать пот.

Я в конце концов закончил писать матушке длинное письмо, в котором рассказал о своём состоянии, учёбе, школьных товарищах и учителях. Но ни в одной строке не упоминалось различие между матерью и ребёнком. Я показывал себя хорошим и послушным сыном, также и матушка моя всегда была мне доброй и прекрасной матерью. Разница между нами заключалась в воспитании, методах и целях. Всё дело было в смене эпох, и моей матери не осталось ровным счётом ничего, что бы она могла отстаивать. Ява постоянно проигрывала Европе, её людям, земле, идеям. Единственное, в чём Ява преуспевала – это в невежестве и незнании всего остального мира, от которого она отгородилась.

Днём Мей снова проснулась, и я сразу подошёл к ней.

- Мне сейчас уже лучше, – спокойно сказала она по-английски. – Тебе следует стать врачом, Минке. Ты станешь хорошим врачом.

- Разумеется.

- И нечего колебаться, чтобы стать врачом, – добавила она. – Не ленись учиться. Сколько твоих соотечественников сейчас больны, как я!

- Я вылечу и тебя, Мей, и всех остальных.

Она мило улыбнулась мне, а я, видимо, улыбнулся ей ещё милее.

- При такой терапии вылечатся все больные.

- Конечно. А знаешь, что бы я делал, если бы ты продолжала отказываться от еды? Прожёвывал бы пищу и клал тебе прямо из своего рта, как делают птицы.

- Ну, это уже слишком,– сказала она, просияв. – А как ты найдёшь для меня жильё? По правде говоря, в таком состоянии я пока не могу отправляться на поиски.

- Не думай об этом, – сказал я, и перед моим мысленным взором предстала госпожа Бадрун.

- Ну вот, уже почти четыре часа, Мей. Я пойду домой, пожалуй? Хорошенько питайся и не забывай про лекарства. Если не хочешь есть ради себя, то ешь хотя бы ради меня. Ешь, сколько сможешь. Ты ведь запомнишь мой наказ и выполнишь его, не так ли, Мей?

- С удовольствием, Минке. Ты такой добрый!

Перед уходом я поцеловал девушку в щёку, и губы её не выразили никакого протеста. Уже подойдя к двери, я обернулся и поглядел на неё: она закрыла лицо обеими руками и плечи её, казалось, дёргались в судороге. Я проследовал дальше своим путём.

Я быстро добрался до Квинтанга, чтобы повидаться с госпожой Бадрун.

- Она питается совсем иначе, чем мы, – выразила свои возражения госпожа Бадрун.

- Тем же самым, тётушка, – парировал я.

- И обычаи у неё, определённо, другие.

- Она очень вежливая и к тому же хорошая помощница, – ответил я.

- А ещё она отхаркивается, как все они.

- Нет. Она совершенно такая же, как и я. И вовсе не отхаркивается.

- И соседи будут недовольны.

- Я с ними сейчас поговорю.

- Она – синкех, – по-прежнему возражала госпожа Бадрун. – И конечно, говорит она странно.

- Она образованный человек, тётушка, и действительно учит малайский. Да, правда, пока ещё не может говорить на нём, но упорно старается.

- Не окажется ли она потом из числа «плохих» женщин, сынок?

- Не волнуйтесь, тётушка, я ручаюсь за неё. И сам вышвырну её отсюда с позором, если она окажется такой.

- Но она ведь ещё не твоя жена, Ден Мас.

- Речь о жене не идёт, тётушка. Она мой друг.

- Почему тогда она не живёт со своими соплеменниками? Должно быть, они не восторге от неё из-за того, что она сделала.

- Она сирота, и это единственная причина, тётушка.

- Станет ли она твоей женой, Ден Мас?

- Кто знает, тётушка? Пути Господни неисповедимы.

- И она будет появляться здесь отныне каждый день?

- Она пробудет только неделю и всё, тётушка.

- А что, если узнает староста деревни?

Я притворился, что не слышал её слов.

В течение шести дней я ни разу не покидал территорию школьного комплекса. Свободное время я проводил, уединившись в библиотеке и читая всё, что попадалось под руку. В пансион возвращался, только когда приходило время спать или переодеться после принятия душа. Я знал, какую ответственность взял на себя из-за внезапно накатившего на меня чувства, – необходимо было помочь этой одинокой девушке, ибо я дал обещание и сдержу его.

В воскресенье вечером на ум мне пришёл такой вопрос: почему Анг не помогли в её же собственной школе, почему бездействовали педагогический совет или Тьонг Хоа Хве Коан?

Разве она не подписала контракт на пять лет?

Очевидно, мой покойный друг был её женихом. Мой друг использовал вымышленное имя. Кто-то говорил, что имя его – с юга Китая, тогда как сам он был с севера. И наверняка, Анг Сен Мей – тоже вымышленное имя. Как же её зовут на самом деле? Может быть, и её имя тоже южное? Ах, зачем же так беспокоиться об имени? Меня самого не один десяток лет звали по прозвищу. Никто против этого не возражал. Я знаю её как Анг Сен Мей. Зачем тогда волноваться из-за её настоящего имени?

В четыре часа утра в воскресенье я проснулся. Правда, всего полчаса. И проснулся я из-за собственной тревоги. Вместо того, чтобы идти на поводу у этих беспорядочных мыслей, уж лучше я напишу.

И я начал писать об этой одинокой девушке, прибывшей с той стороны моря. Возможно, её работа в школе в качестве учительницы была просто попыткой получить некий легальный статус, – написал я. (Её имени я не упомянул). Жених её скончался в Сурабайе. Она потеряла и возлюбленного, и предводителя одновременно. В Батавии она осталась одна, фактически застряв там, так как не смогла приспособиться жить рядом со своими соплеменниками. По её словам, китайцы, проживавшие на Яве, на самом деле не были слишком дружелюбны с новоприбывшими – синкехами. Они считали их, как рассказывают люди, такими же чужаками, как туземцев и европейцев. Поэтому Мей была вынуждена держаться от них подальше. Как же она одинока! И чем дольше она находилась там, тем больше худела, не зная, что ей делать…

К тому времени, как прозвенел звонок, призывающей всех подняться и выйти, я уже успел закончить главу о нашем знакомстве. Перо у меня в руках парило просто стремительно. Я чувствовал, что эта моя статья будет ничуть не хуже предыдущих. Она была первой, которую я написал, прибыв в Батавию. В девять утра я передам её на почту, и затем она отправится в редакцию одного известнейшего журнала в Ост-Индии. Мне просто нужно подождать. Позже я напишу статью о своём покойном друге на английском.

В семь утра я отправился к ней. Она уже выглядела довольно неплохо, хотя и была по-прежнему бледной и ещё более худой. Дома не было никого, кроме мальчика, которого я уже встречал раньше, и самой Мей. Паренёк совсем не испугался и даже подошёл ко мне и объявил, что все собираются ехать в Тангеранг.

- Учительница Мей сегодня съедет отсюда. Всё это время я был единственным, кто прислуживал и помогал ей, – доложил он мне. – Если учительница уедет отсюда, то мне будет больше некому помогать.

- Если можешь, то помогай другим людям, – сказал я, – больным или тем, которые нуждаются в помощи. Как тебя зовут?

- Пенгки.

- Ты хороший мальчик, Пенгки.

- Он услужливый и вежливый ребёнок, – сказала Мей, ущипнув мальчика за щёку. – Я никогда не забуду тебя, Пенгки, – заявила она на малайском. Затем прибавила, уже на английском,– он был моим учеником.

Увидев, что мы уже готовы и собираемся уходить, он состроил недовольную гримасу.

- У тебя есть старшие и младшие братья и сёстры – ты можешь помогать им, – сказал я и погладил его по голове. – Ты хочешь снова увидеться со своей учительницей?

Он кивнул.

- Ты уже умеешь читать то, что написано латиницей?

Он снова кивнул, и я написал адрес на клочке бумаги и протянул ему.

- Но это далеко отсюда. Нужно садиться в поезд. У тебя есть деньги на билет?

Он только покачал головой в ответ, и я вынул и дал ему один тали, однако он не хотел брать.

- Ты можешь приехать туда, но будь осторожен и попроси сначала разрешения у родителей.

- Разве учительница больше не будет вести уроки?

Я перевёл для Мей. Она присела, обняла мальчика, положив ему руки на пояс, и заговорила с ним на мандаринском диалекте, которого я не понимал, а затем расцеловала в щёки. После этого она встала и отвела его обратно вглубь дома. Мы оба поблагодарили его. Уходя, заметили, что он плачет.

- Скоро он забудет об этом, – сказал я.

- Нет, он будет помнить всю жизнь, – возразила Мей.

На моём велосипеде мы вместе отправились в Квитанг. У Мей было слишком мало вещей – она всё сложила у себя на коленях, да и сама она не была тяжёлой.

Как выяснилось, с должности учительницы её уволили, а контракт был расторгнут в одностороннем порядке. Её признали несоответствующей должности учителя, потому что она встречалась с туземцем. Между тем я знал, что должен выдержать весь груз взятой на себя ответственности. И я охотно выполню это.

- Не унывай, – сказал я ей, чтобы как-то подбодрить даже не её, а скорее, самого себя, – Ты не одна.

- Но ты должен выучиться и стать врачом.

- Это для меня не так важно, – сказал я.

- Не надо так. Пожалей свою семью, родителей, собственный народ. Они нуждаются в тебе.

Да, мои соплеменники нуждаются во мне, – так она и сказала. Мы сидели на скамейке у дома госпожи Бадрун, и я в темноте всматривался в её лицо, которое по-прежнему было бледным.

Нужен ли я своему народу?

Был вечер. Мы сидели перед домом, и она держала меня за руку, будто боялась, что я сбегу.

- Не волнуйся так. Я продолжу учёбу. Не тревожься ни о чём. Твоё здоровье важнее.

- Дай мне месяц. Когда я вновь почувствую силы, я вновь попытаюсь.

- Не думай ни о чём, – сказал я. – Твоё здоровье важнее всего. Постарайся лучше выздороветь. Забудь обо всём остальном.

Теоретически я и правда был в состоянии платить за неё: три с половиной гульдена за месячное проживание в доме госпожи Бадрун и полтора – за лекарства. У меня оставалось ещё пять гульденов из школьной стипендии в размере десяти гульденов в месяц, а также были ещё сбережения из Сурабайи.

- Из-за меня у тебя будут неприятности.

- Ты не считаешь меня своим другом? Разве ты не веришь мне, Мей?

В темноте я не мог больше различать её лицо. Я попрощался и встал, но её рука всё ещё держала мою.

- Мне нужно вернуться в пансион. Я приду к тебе завтра днём.

- Это не помешает твоей учёбе?

- Не думай ни о чём другом.

Она поцеловала мою руку, потом выпустила её и встала.

- Зайди в дом, Мей, ты пока ещё не так уж сильна.

Я проводил её внутрь и передал госпоже Бадрун – эта женщина проявляла к ней привязанность с самого первого дня.

Когда я вернулся в пансион, то обнаружил, что мне оставили еду, но аппетита у меня не было. Разум мой был занят мыслями о том решении, которое мне надлежало дальше принять. Но одно я понимал чётко: мне понадобятся деньги, и я буду активно пытаться их заработать, как делал это раньше. Я снова буду много писать.

Вернувшись в зал библиотеки, я тут же схватил перо и принялся писать о трагичной судьбе своего покойного друга, не упоминая при этом его настоящего имени. Получилось коротко и лаконично. Затем я почитал газету и отправился спать.

На следующий день до того, как навестить Мей, я отправился в Крамат, в издательство одной аукционной газеты и представился.

Господин Каарстен принял меня с некоторой подозрительностью. Я протянул ему свою статью, и он прочитал её. Да, прочитал, хоть и мельком. Кивнул. И предложил мне за неё семьдесят пять центов –– самое большее, что мог получить за день носильщик на плантации сахарного тростника.

- Простите, сударь, но так мало мне ещё никогда не платили.

- Не расстраивайтесь. Ведь наша газета распространяется бесплатно. Если хотите получать больше, то лучше обратитесь в ежедневную газету. Мы можем и сами заполнить пустующее место. Но если вы можете составлять рекламные тексты на малайском, мы будем платить вам один тален, за объявление на голландском – три талена, а на английском – одну рупию. Но на английском мы редко что-то публикуем.

Я забрал обратно свою статью, но получил работу – мне нужно было проводить по часу в день, сидя за столом и составляя рекламные объявления, поступающие от клиентов – всё то же самое, что я делал раньше в Сурабайе. Мне нужны были эти талены.

Выяснилось, что у Анг Сен Мей не было никакого практического образования в том смысле, что она не могла обратить свои знания в заработок. С самого детства она готовилась посвятить свою жизнь тому, чтобы преподавать. Последовав за своим женихом, она сменила работу – стала пропагандистом, а возможно, что и организатором на низком уровне. Возможно также, что в этом успех ей не сопутствовал. Она застряла в чужой стране, отделённая от своих друзей, которые либо погибли, либо находились очень далеко, беззащитная, словно птица со сломанным крылом.

- Ничего страшного, Мей, по крайней мере, ко мне вернулся прежний энтузиазм, – часто утешал я её. – К тому времени, как ты поправишься, всё будет в порядке. И я очень рад, что ты так усердно учишь малайский.

Две моих статьи были опубликованы. Вручённый мне гонорар был намного больше, чем я когда-либо получал. Но что более важно: внимание людей ко мне в Батавии усилилось. По крайней мере, таково было моё мнение. И как только мои статьи начали публиковаться, мне нужно было писать всё больше и больше, черпая в себе силы, которых осталось не так много. Я знал, что теряю вес, да и Мей никак не могла набрать его. У меня начали западать глаза, а губы Мей оставались по-прежнему бледными.

И вот затем наступили каникулы. Я закончил первый курс. Вне себя от радости был не кто иной, как Мей. Пансион опустел, никого не осталось. Но перед тем, как все разъехались, они не удержались от комментариев по поводу моих отношений с китаянкой и того, что я не мог никуда уехать.

Я полагал, что ни один образованный человек не станет совать свой нос в чужие дела. Но я ошибся. Всё их образование и знания были лишь тоненьким прикрытием, поддерживающим идущее издавна невежество. Некоторые из них даже пытались наладить контакт с самой Мей, считая её уличной девкой. Но были и такие, кто заходил слишком далеко и писал анонимные письма, как прежде. Кто-то даже пригрозил пожаловаться властям, утверждая, что мы якобы сговорились нарушить правила, предписывающие китайцам проживать отдельно от туземцев.

Перед окончанием учебного года меня вызвал к себе директор школы. Разговор наш завершился следующими словами:

- Вам было бы лучше разорвать эту связь. Ничто не должно быть помехой вашей учёбе. Губернатор и так был слишком щедр к вам, предоставив возможность учиться. Так что вам следует учиться как можно усерднее.

- Господин директор, – сказал я. – Это правда, что у меня есть отношения с одной подругой – в этом я ничем не отличаюсь от любого другого студента мужского пола – как в пансионе, так и за его пределами, а также от вас самих. Нет ничего, чтобы мешало бы моей учёбе. Ни одна из моих оценок не ниже средней.

- Ваши оценки могут снизиться.

- Оценки могут снизиться у кого угодно, не только у меня. Хотя они могут как раз и повыситься.

- Вы что-то изрядно похудели. Ваше здоровье под угрозой.

- Люди не только худеют, однажды они умирают.

Мои отношения с Мей продолжали идти как по маслу, и всё благодаря помощи старосты деревни. Трудности решались одна за другой. Более того, мои статьи всё больше публиковались. Не кто иной, как сам директор школы гордился тем, что у него есть такой ученик, известный широкой публике.

Я повёз Мей на каникулы в Б.

- Земля здесь выглядит такой же скудной, как и у нас в стране, – прокомментировала она. – Только здесь меньше сажают цветов, и нет садов.

Я устроил её в китайской гостинице, и лишь затем отправился навестить своих родителей. Батюшка мой как раз уехал к резиденту Сурабайи. Единственные, кого я застал дома, это матушка и младшие братья и сёстры. Матушка на этот раз больше не засыпала меня страстными расспросами. Я не мог отвергнуть ничего из того, что она говорила, но и отвечать тоже не нужно было. Всё, что нужно было делать, – это слушать.

- Так ты всё же решил вернуться домой, сынок? – сказала она. – Почему ты так исхудал? Намного худее стал, чем раньше.

Я уже начал волноваться, что на меня посыпется град вопросов, да не простых вопросов, а таких, которые проникнут в душу и посеют там смятение, заставят любить её ещё сильнее и глубже. Теперь она уже не спрашивала, а умоляла и просила:

- Довольно уже, Гус, ты ведь уже такой взрослый. Почему я всё ещё должна звать тебя Гус? Расскажи, сынок, что за проблемы у тебя?

И я рассказал ей всё, что знал о Мей, не осмеливаясь глядеть ей в лицо. Прошло несколько секунд после того, как я закончил, но она по-прежнему ничего не говорила.

- Матушка, эти отношения греховны?

- Ты собираешься взять её в жёны, сынок? – скорбно спросила она.

- Могу ли я сделать что-то ещё, матушка?

- Так много дочерей бупати ждут от тебя предложения руки и сердца, но они тебе, наверное, не по душе. Ты всегда предпочитаешь ещё кого-то.

- Матушка, не расстраивайтесь вы так из-за этого.

- Нет, сынок. Я счастлива, и ещё счастливее стану, видя, что и ты счастлив. Твои предки – раджи – всегда мечтали взять в жёны дочерей Китая или Чампы. Это было почётно. Но те никогда не становились царевнами.

- Матушка, мне нужна только эта царевна.

- Но её религия отличается от твоей.

- Но ведь и религия моих предков-раджей также отличалась от религий тех женщин, матушка.

- Возможно. Но возможно и то, что тебе не с кем соперничать за неё, если она – именно та, кого ты хочешь. И когда ты собираешься жениться?

- Это зависит от вас, матушка.

- Как по мне, то ты волен жениться, когда хочешь и где хочешь.

- Тысяча благодарностей, матушка, вам за ваше благословение. Можно ли ей прийти и познакомиться с вами?

- Ты привёз её сюда, сынок?

- Я оставил её в гостинице.

- Тогда давай я заберу оттуда эту свою новую дочь из Китая.

И мы вместе отправились за Мей.

Мей в это время сидела в гостиной, надев свой лучший наряд. Выглядела она свежей, даже была похожа на алебастровую статую. На ней было белое платье и красный шарф.

- Мей, Мей, это моя матушка – она приехала сюда за тобой.

Девушка улыбнулась, подошла к моей матери и сложила на груди руки в знак почтения, а также склонила голову.

- И это – моя дочь? – спросила матушка по-явански.

Мей взглянула на меня с просьбой в глазах, чтобы я перевёл ей, и я перевёл.

- Я ваша дочь, матушка, меня зовут Анг Сен Мей, – сказала Мей.

- Тогда почему бы нам сразу же не вернуться домой? Зачем оставаться в этой гостинице, словно у тебя нет здесь матери?

- Как знать, матушка, ведь я здесь просто чужая.

- Кто заставил тебя чувствовать чужой? Давайте вернёмся домой, дочка, – и она взяла Мей за плечо, поведя её из гостиницы прямо в повозку. Я велел кучеру погрузить её багаж, а счёт распорядился направить в дом бупати.

Матушка обращалась с ней точь-в-точь как с ребёнком, которого знала с колыбели, даже оказывала преувеличенную заботу, дабы компенсировать отсутствие заботы о своей первой невестке. Она сама выделила комнату своей новой дочери и позвала моих младших сестёр, чтобы те сопровождали её повсюду и научили одеваться по-явански. А ещё матушка велела собрать вечером всех оркестрантов гамелана, хотя сегодня и не был понедельник.

Казалось, Мей была счастлива находиться среди членов моей семьи. В глубине души я молился, чтобы отец не вернулся вскоре домой и не застал её здесь. Тогда внезапно вся атмосфера в доме внезапно изменится, ведь даже моё решение поступить в медицинскую школу вызвало у него приступ ярости. Что говорить, если я ещё приведу в дом девушку-иностранку!

В течение трёх дней мы отдыхали в этом районе словно принц с принцессой. На этот раз местные сановники, пытающиеся заполучить в моём лице зятя, не засыпали меня письмами с приглашениями в гости, как раньше. Врач считался здесь обслуживающим персоналом, не принадлежащим к тем, кто отдаёт приказы. Человеком низшего сорта.

Накануне отъезда матушка надела на шею Мей бриллиантовое ожерелье, а также бриллиантовое кольцо на палец. Но Анг Сен Мей отказалась. Я посоветовал ей не отказываться, – не хорошо это. Сначала она сопротивлялась, но потом всё же перестала упрямиться. Тогда матушка принесла ей ещё один подарок – батиковую ткань собственного изготовления и специальный набор трав для женщин, не преминув спросить: - Когда же вы станете мужем и женой?

Мей поглядела на меня, а я – на неё. Оба мы даже не планировали пожениться. Я даже ещё не делал ей предложения. Этот вопрос мы не заводили. Я подсказал Мей ответ:

- Когда вы сами сочтёте, матушка.

Однако Мей ответила иначе:

- Достойна ли я стать вашей дочерью, матушка?

- Ты достойна стать женой такому хорошему мужу, – ответила матушка. – Так когда вы поженитесь?

- Я пока ещё не знаю, матушка, – ответила Мей.

- Возможно, скоро, матушка, – перевёл я.

Мей снова бросила на меня взгляд и спросила:

- Не верю я твоему переводу. Ты ухмыльнулся, когда переводил.

- Я сказал, что мы вскоре поженимся, – ответил я по-английски. – Это одновременно было и моим предложением руки и сердца. И я знаю, что ты не станешь отказывать мне.

- Почему ты заговорил об этом только сейчас? Ты бы не осмелился сказать этого, если бы не был лицом к лицу с матерью?

- Но и ты тоже состроила гримасу, – сказал я. – Не один я. Я тоже не могу поверить, что ты не ждала от меня предложения руки и сердца.

- Из-за чего вы ругаетесь? – спросила матушка.

- Она хочет иметь девять детей, матушка, – перевёл я «ответ» Мей матушке, а затем сказал ей это по-английски.

Мей вся покрылась румянцем, и, опустив низко голову, прошептала:

- Ты и впрямь очень смел в присутствии матери.

- Ах, я совсем забыла! – воскликнула матушка и позвала одну из моих младших сестёр. – Как же может такая хорошенькая девушка обходиться без серёжек? – И когда моя сестра подошла, она сказала ей. – Позволь мне снять твои серёжки и подарить их на память твоей новой сестричке. А тебе я потом дам новые. – Затем попыталась вдеть их в мочки ушей Мей. Но у неё не получилось. Она заколебалась.

- Машаллах! – снова воскликнула она. – У тебя что, не проколоты уши?

Сам я никогда не обращал на это внимания. Но оказалось, что так и было.

- Как же ты наденешь эти серьги?

- Не нужно, матушка, – сказал я.

- Как это не нужно? Разве девушки не носят украшения в ушах? Откуда берутся такие учения? Исключение бывает только в том случае, когда не можешь этого себе позволить, – отругала она меня. Затем быстро схватила руку Мей и сжала её в своей, и продолжила, уже обращаясь к ней. – Почему ты такая худая? И почему вы оба такие худые?

- Бывают такие времена, когда люди худеют, матушка, – ответил я.

- Да, и правда, бывают такие времена. Но на всё есть своя причина, – тут же парировала матушка. – Но я никогда не слышала о таком учении, которое бы призывало вас обоих морить себя голодом.

- Что сказала твоя матушка? – спросила меня Мей.

- Она сказала, что ты была бы более красивой, если бы немного набрала вес.

- Когда я немного успокоюсь, матушку, тогда и наберу вес, – ответила Мей.

- Быть такой худой, матушка, – перевёл я матери, – помогает быть более энергичной и лёгкой, вместо того, чтобы таскать на себе повсюду кучу плоти.

- Можешь говорить, что угодно. Ах, так много стараний нужно прилагать, чтобы добиться затем величия и успеха. Да, будем надеяться, что так и будет, сынок. Пусть сбудутся все ваши желания.

Так мы справились с трудностями, столкнувшись с моей матушкой и не задев её чувства.

***

Дальше наша поездка привела нас в Джепару. Джепара – город, который часто упоминается в истории, был тихим, словно никогда не играл никакой роли в прошлом. Даже тот район, в который мы направлялись, напоминал скорее заброшенное логово тигра. Ничего, привлекающего внимания, там не имелось. Тем не менее, мы знали, что в его тихих домах творят прекрасные изделии из дерева, черепашьего панциря и слоновой кости, на которые нанизывают павлиньи перья, и в итоге получаются маленькие дорогие вещицы необыкновенной красоты. Единственными следами, оставшимися от прошлых времён, были развалины, которые в народе называли Португальским фортом.

Я слышал, что тут есть одна деревня с населением, в жилах которого течёт кровь португальцев – у них прекрасные девушки и симпатичные юноши, однако никто из них не умеет читать и писать, включая старосту.

- Да, – с сожалением признала девушка, которой мы нанесли визит, – славное прошлое Джепары кануло в историю. Теперь это просто богом забытый, тихий уголок.

Она принимала нас вместе со своей младшей сестрой, которая скорее слушала, чем говорила. Разговор наш шёл по-голландски, так что мне снова пришлось выступать переводчиком.

- Ваш голландский язык очень хорош, менеер, – похвалила она меня. Не дождавшись от меня реакции, продолжила. – Я весьма ценю и благодарю всех молодых людей-туземцев, которые умеют проявлять уважение к женщинам. И вы, менеер, несомненно, именно такой. Мне очень жаль, что я пока не нашла возможности ответить на ваше письмо.

Разговаривала и жестикулировала она быстро и энергично. Затем она повернулась к Мей:

- Как же вы, должно быть, счастливы, юфрау, что вы молодая и свободная женщина.

- Эта свобода, друг мой, есть не что иное, как результат усилий, а также внутренней борьбы, довольно успешной.

Девушка из Джепары заявила, что такую свободу может получить каждый – это любому понятно. Однако за неё недостойно бороться, если ценой её является родительская любовь. Какой смысл в свободе, если она причиняет страдания сердцам любящих и заботливых родителей? Не является ли это переносом страданий от одного к другим?

У меня сложилось впечатление, что она говорит больше о собственном положении. Она боролась с собой, пытаясь подчинить мысли тому, что, на её взгляд, было правильным. А ещё она производила впечатление очень одинокой. То было одиночество современного человека, захватывающее одиночество индивидуума, и только сам индивид мог положить этому конец. Любой другой мог только помочь советом.

Узнав о том, что Мей – сирота и не никогда не знала своих родителей, она закусила губу, так что губы её побелели, и отвела взгляд. Дело в том, что ни для кого не было секретом, как она любила отца, да и отец любил её больше всех остальных своих дочерей и сыновей. Она была жемчужиной в венце своего отца. Именно она прославила своих родителей, свою семью и своё имя. И именно она вдохнула жизнь в джепарскую резку по дереву.

Однако она была современным человеком и туземкой – одной из нескольких десятков тех людей, кто должен думать самостоятельно, оставить позади множество старых обычаев и мыслей, которые не всегда понимали в её окружении и даже могли вызвать протест. При этом она была свободомыслящим человеком, тело которого – заложник окружающей её среды, а свобода мыслей сдерживалась любовью к отцу. Сама она была не в силах освободиться из этого плена. Она являла собой трагедию смены времён, когда наступает новая эра, и страдала не меньше, чем любая другая женщина под мужским гнётом.

- А если бы вы, друг мой, получили такую свободу, – вновь заговорила Мей, – что бы вы сделали?

Девушка из Джепары ответила, что страдания вокруг неё есть результат невежества, тогда как над ней царила знания, науки и чрезмерная сила, которые на самом деле порождали и поддерживали те страдания.

- Вы, друг мой, говорите, словно последователь Будды.

Она засмеялась и сказала, что страдания не есть идея, это скорее следствие. Но это не значит, что нет и радости. Где есть боль, там есть и радость. Однако здесь, на Яве, страдания в жизни были настолько всеобъемлющими, что стали как бы частью костного мозга людей. На самом деле люди не всегда даже ощущают их, так как никогда их не осознавали. Если они это поймут, то будут страдать ещё сильнее, ибо не могут ничего сделать. Поэтому-то голландцы часто шёпотом поговаривали между собой: счастливы невежи, ибо они меньше страдают, и счастливы также дети, ибо ещё не нуждаются в знаниях, чтобы понимать.

- Не со всеми детьми так, – сказала Мей и рассказала, что её детство было достаточно суровым, и только потому, что она не знала родительской любви. У неё была куча обязанностей, к которым добавлялась учёба, и особенно – дисциплина. – Полагаю, лучший период в жизни человека, – это когда он может пользоваться той свободой, которую сам же и заработал.

Знаменитая девушка из Джепары поглядела на Мей, и казалось, заподозрила её физическую слабость. Сама она была пышнотелой, сантиметра на четыре пониже Мей. Лицо её достаточно округлое, тогда как у Мей – продолговатое.

Она сказала, что всё, сказанное Мей, возможно, правда. Даже имея свободу, люди тоже могли оплакивать свои неудачи. А без свободы не нужно было показывать свою боль близким, хотя бы из любви к ним.

Голос её всё более трогал наши сердца. Я больше не в силах был выносить разговор с этой необыкновенной девушкой, что всего на год была старше меня самого. Я мог понять, какую гору страданий испытывает этот современный человек, девушка, что училась ради того, чтобы понимать, и понимать, чтобы осознавать свои личные страдания, страдания женщин и страдания всего народа. Она пропустила свадьбу своих младших сестёр, став свидетельницей того, как те обрели свободу благодаря замужеству. В качестве подарка от Её Величества королевы она получила свободу и в том, что не обязана была сидеть в заточении дома как положено всем незамужним девицам брачного возраста, хотя сама выбрала изоляцию – ради соблюдения обычая, любви к родителям и необходимости блюсти себя как незамужнюю старшую дочь в семье.

- А разве великий гость, что навестил вас, юфрау, не предложил вам учиться в Нидерландах? – спросил я.

- Это больше никакой не секрет, – сказала она. – Но чего можно добиться, будучи в Нидерландах? Не окажусь ли я там ещё дальше от реальности и не стану ли неизвестной в своём окружении?

Повернувшись к Мей, она сказала ей, что у неё с ней разные отправные точки. Если у неё началом послужило счастливое детство, то у Мей – нет. Она наметила основную идею – сделать детство для каждого ребёнка в её народе счастливым временем. Ей хотелось учить их, воспитывать…

Голос её звучал встревоженно из-за глубокого волнения изнутри и беспокойства – беспокойства современного человека. Ей хотелось дать девочкам основу в жизни, где мужчины обязаны уважать их в силу их реальных качеств.

Она уже начала составлять руководящие принципы для осуществления своей идеи. Затем добавила, что без свободы ничего нельзя добиться. Она сказала, что в Приангане есть одна молодая женщина, которой удалось создать детский образовательный сад, о котором она сама всегда мечтала. Звали её Деви Сартика. Она попробует написать ей письмо. А как обстоят дела с подобного рода работой в Китае? Школы уже есть там?

- Думаю, что пока нет, – ответила Мей. – Однако в Китае много женщин-учителей.

- Почему же ещё нет школ?

- Наши образованные соотечественники считают, что у них есть дела и поважнее: освобождение китайского народа в целом.

Девушка из Джепары выглядела ошеломлённой, и я понимал, в чём причина такого изумления: образованные туземцы в Ост-Индии не знали ничего о китайском народе и его стране. Уроки географии ограничивались лишь названиями провинций и крупных городов, а также больших рек и границ. По большей части всё, что было нам известно, – это то, что Китай – независимая страна с несколькими регионами, которые были иностранными концессиями. Лишь после своего знакомства с Мей я стал несколько лучше понимать эту страну и её народ. Образование же детей, к которому так стремилась наша знакомая из Джепары, считалось менее важным на фоне всего остального. По крайней мере, насколько это было известно Мей.

- Нет, не так. Счастье детей, а также счастье взрослых посреди целого моря несчастья – это нечто странное. Счастливые люди на самом деле притворяются, или они действительно счастливы, но только потому, что никто другой не счастлив. Разве это не аморально?

- Даже не знаю, что и сказать, – ответила Мей.

Девушка из Джепары, казалось, ушла в свои мысли и слегка кивнула головой. Она и впрямь была из тех, кто любит размышлять и беседовать с другими людьми, обладала демократическим духом, и к тому же её было не так легко обидеть только из-за того, что у других было собственное мнение на вещи. Однако всё, что она говорила, казалось, было продиктовано какой-то нервозностью. Не знаю, почему. Возможно, голос её звучал так из-за душевного беспокойства.

Она добавила, что у всего есть своё начало. Начало же есть не что иное, как правильное обучение и воспитание детей. В основном это и стало законом жизни, требующим от матери учить и воспитывать своего ребёнка, понимания чего им часто не хватает. Тогда старикам нечего беспокоиться, если они не могут оказать какую-то помощь.

Она смотрела на нас поочерёдно, ожидая либо подтверждения своих слов, либо опровержения, либо и того, и другого одновременно.

- Это не единственный способ, друг мой, – произнесла Мей. – Это всего лишь один из многих иных способов. И взрослые, и даже старые люди тоже должны иметь возможность получать образование. А ещё вам потребуется накопить для этого капитал. Не имея капитала, можно обучить не более пяти-шести человек, так что и через тысячу лет вы не окончите начатое дело. – Лицо её уже светилось, утратив привычную бледность. – У нас свой собственный путь.

Я перевёл слова девушки для Мей, на которые та тут же ответила:

- Этот путь, мой друг, – организация, объединение в союз многих десятков людей, сотен и даже десятков тысяч, чтобы все они стали единым и могучим великаном, сила которого будет больше, чем суммы всех его членов, вместе взятых…

Я всё переводил и переводил.

- …великаном с гигантскими руками и ногами, потрясающим зрением, огромными способностями и выносливостью.

Обе они всё говорили и говорили, а я – переводил и переводил.

С чего нужно начинать, как не с образования и воспитания? – спросила девушка из Джепары. – Быть учеником и учителем одновременно. Быть и учителем, и учеником. Любить и быть любимым. Быть любимым и любить самому. Всё это есть результат борьбы. Эта борьба не всегда ограничивается лишь мигом. Старомодная же любовь, не ориентированная на будущее со всеми его сложностями и разнообразием, это тоже ошибка, которую следует исправить. Для исправления такой любви тоже требуется борьба, мужество и точность действий. Любовь и привязанность есть везде, даже среди животных. Могут ли тогда люди жить и терпеть эту жизнь без любви?

Вновь у меня возникло впечатление, что эта девушка из Джепары сейчас борется с собственными, одолевающими её чувствами и мыслями – трагедия современного человека, который не может найти выход из ограничений, установленных собственным разумом. И тысяче богов не под силу освободить её оттуда. Только сам человек может делать попытки, – так говорилось в одной статье. Теперь боги уже не так милостивы, как во времена моих предков. Современная эпоха заставила людей взять на себя ответственность, чтобы вырвать их из рук богов. Ещё там говорилось, что уже нет Deux ex machina*, как было в мифах предков. Современный человек оказался под ударом «хлыста» – собственного разума, от которого больше не может увернуться с тех пор, как вырвал из рук богов ответственность за себя.

В конце концов, любовь – это тоже вещь, пусть и абстрактная, отвлечённая, а любая вещь должна подчиняться человеку. Как её использовать, зависит от самого человека.

- Никогда ещё никто из моих друзей не говорил так, – сказала девушка из Джепары. – Но у вас, друг мой, очень суровые идеи.

- Они не суровы, друг, это просто необходимость подчинения всего необходимости. Все вещи подчинены необходимости, будь то конкретное или абстрактное.

- Вроде покорения человеку законов природы.

- Это только одна часть.

Чем дольше тянулся их разговор, тем серьёзнее он становился. Я, между тем, всё переводил и переводил. Как бы то ни было, мне следовало проявлять почтение этой девушке, получившей школьное начальное образование, что была скована собственными возвышенными мыслями и не получавшей должного отклика со стороны своего окружения, находившейся в плену родительской любви, все мысли которой брали начало в любви к ближним. Она считала, что не может вырваться из этого плена, и потому никаких попыток вырваться не делала. И правда, это была трагедия. Как такая молодая душа могла выдержать такую остроту мысли? Если какой-нибудь мужчина сделает ей предложение, возможно, она тут же скажет либо да, либо нет.

Она отказалась покидать окружение любящих её людей ради того, чтобы попасть в окружение, где любви нет. И мириться с судьбой яванки, судьба которой – быть собственностью мужа, – тоже не хотела. Против такого образа жизни она бунтовала. Ей хотелось чего-то нового. И хотя она знала, как достичь этого, у неё не хватало смелости принять эти новые условия.

Но мне лучше всего не вмешиваться в их разговор, даже если и обсуждаемая ими тема небезынтересна – она стала частью общей проблемы современности. Внезапно девушка из Джепары спросила, чем Мей занималась всё это время. Но Мей странным образом обратила этот вопрос к ней самой. Девушка ответила, что делает всё, что можно в её положении, тогда как это всё – только писать письма к общественности и частным лицам. Затем она предложила Мей погостить у неё в Джепаре некоторое время.

- Я бы с удовольствием осталась, но в этот раз, полагаю, не получится.

Она спросила меня, где я работаю, и я ответил, что пока ещё учусь в медицинской школе. Она была рада

* Deux ex machina (латин.) букв. – «механическое тело», то есть какая-то сила или непредвиденное событие, которое приходит на помощь человеку в разгар невзгод.

слышать это и рассказала о своём брате в Европе, попросив писать ей.

- Мне доводилось читать ваши статьи, юфрау, в журнале Bintang Hindia* и в Hollandsche Lelie**. Мне было очень интересно.

Она просияла в ответ. А Мей сказала, что я тоже пишу.

- О! Да? И где?

Она второй раз протянула мне свою руку. Однако ничего не сказала о письме, которое написала одному своему другу, в котором намекнула на мой прошлый опыт. Я тоже ничего ей не сказал.

- А мы не опоздаем? – вдруг спросила Мей.

Девушка из Джепары пришла в полный восторг, когда наш разговор зашёл о том, что каждый из нас написал. Однако времени у нас и впрямь было в обрез. При расставании обе девушки нежно пожали друг другу руки. И тут я услышал тихий голос:

- Ты счастлива, друг мой, что можешь стать тем, кем хочешь и можешь делать то, что считаешь нужным для себя и своего народа.

- Да, но всё это – не что иное, как результат борьбы,– ответила Мей.

Она также попрощалась со мной, и я не мог не заметить выражение её глаз – глаза этого человека, находящегося в плену у любви, кричали о совсем другой любви, о которой всё это время никогда не ведали.

Наша запряжённая лошадьми повозка выехала из Джепары и направилась в Майонг. Как только я сел в поезд, идущий в Семаранг, с моих губ сорвалось слово:

- Трагично!

- Она могла бы добиться большего, гораздо большего, чем полагает.

- Как жаль, – прошептал я.

Мы провели каникулы в Бандунге. Мей была очень рада нашей поездке, хотя всё ещё оставалось такой же худой и бледной. Это всё из-за анемии, малокровия и низкого давления. Всю дорогу до Бандунга она щебетала, восхищаясь пейзажем. Она по-прежнему всё ещё стеснялась говорить по-малайски, хотя я пытался убедить её начать говорить. Она продолжала чирикать, а я просто молча смотрел.

Девушка из далёкой страны, последовавшая за своим женихом в его борьбе, не имея родных и семьи, выросшая в монастырском приюте, – я был от неё без ума, хотя она, вполне возможно, до сих пор любила своего жениха и его дух. Может быть, всё это время она только и ждала от меня предложения, чтобы тут же отклонить его. Тогда как я – мужчина, почитатель красоты, поклонник прекрасного, никогда ещё не испытывал такой любви, о которой писали или говорили люди, но всё же не мог не влюбиться в эту очаровательную девушку – единственную в своём классе.

Иногда я пытался понять, что значу для неё, но не мог. И это я – человек, стремившийся стать свободным. Она же с самого начала исправляла мои ошибки. С другой стороны, я видел в ней простушку, в голове которой был один идеализм. А что же она сама думала о себе? Этого я не знал. Вероятно, она считала себя красавицей, как и всякая молоденькая женщина, когда она стоит перед зеркалом и прощает себе свои недостатки. Если это так, может быть, она полагает, что я раб её красоты?

Она отвернулась от окна.

* Bintang Hindia (индонез.) – «Звезда Ост-Индии».

** Hollandsche Lelie** (голланд.) – «Голландская Лилия».

- Что ты так на меня смотришь? – смущённо спросила она. – О чём ты сейчас думаешь?

- Я представил себе, что ты уже моя жена.

- Но ведь ты даже не сделал ещё мне предложение… Тогда, перед лицом твоей матери… – сказала она.

- А ты не будешь смеяться над моим предложением? В таком месте, как здесь, в поезде, Мей?

Она опустила голову, теребя пальцы, лежащие на коленях. Даже с закрытыми глазами я знал, что она скрывает сейчас свои чувства. А ещё я уже заметил, что подобные разговоры всегда навевают на неё воспоминания о прошлом, о моём покойном друге.

- Тебе ведь понравилось жить в Ост-Индии, не так ли?

- Для меня нет разницы, где жить. Где мои друзья, там моя страна. А без друзей было бы невыносимо, даже в своей родной стране…

- Мей, ты хочешь стать моей женой?

- Я такая худая, я нездорова. Все говорят, что я слишком худая.

- Я стану для тебя хорошим врачом.

- Это через шесть-семь лет? – она посмотрела на меня, потом пересела поближе и прошептала мне на ухо сквозь грохот поезда, – ты пожалеешь, что женился на мне, Минке. Это принесёт тебе множество неприятностей. Но как бы то ни было, как только моё здоровье восстановится, я бы очень хотела, нет, я должна тебе помочь. Вот только смогу ли я вернуть себе здоровье?

- Ты сейчас здоровее, чем была полгода назад.

- Мне бы хотелось принять твоё предложение, Минке. Я была бы очень счастлива. Но возможно ли это?

- Ты и сама знаешь, что и ты, и я не любим откладывать всё в долгий ящик.

- Ты должен мыслить шире и глубже. Что я значу для тебя? Ты больше нужен своему народу, чем мне. Посмотри-ка на эти леса.

- На данный момент ни одно дерево в мире не имеет к нам отношения.

Я взял её тонкую ручку, которая задрожала. Сердцем она приняла моё предложение, хотя умом, возможно, ещё нет.

Видя, что я молчу, она заговорила сама, как мать своему ребёнку, языком, полным нежности и заботы:

- Лет через шесть-семь ты станешь врачом, и к тебе будут приходить больные – твои соплеменники. Все они – бедняки, и заплатить тебе не смогут, но ты ведь не стремишься к богатству, верно? Так что ты тоже разделишь участь тех бедняков из числа своего народа. Вправе ли я отягощать твоё бремя ещё больше? Полагаю, что нет. Но потом ты поймёшь, что твой народ болен не только телом из-за бедности, но и умом – по вине другой бедности – невежества духа и отсутствия знаний. И тебе придётся также исцелить его дух, чтобы благодаря твоим стараниям народ твой стал могущественным и сильным. Чем я могу помочь тебе в этом деле? Я знаю – ты понимаешь, какие есть возможности. – Тут она вздохнула своим коротким вздохом так глубоко, насколько могла, затем продолжила, – теперь ты, возможно, задашься вопросом: что же связывает нас обоих, если не думы о грядущем?

- Мей, если так, то ты согласна тогда выйти за меня?

- У тебя такая хорошая мать, – ответила она.

Так мы заключили брак в присутствии муллы в мечети за Бандунгом в девять утра…

***

Подарок нам на свадьбу оказался и впрямь слишком щедрым: буры в Южной Африке, считавшиеся не знающими в мире поражения, потерпели окончательный разгром от английских войск спустя десять лет борьбы. Голландские крестьяне – буры, что основали две маленькие республики – Трансвааль и Оранжевую, – сдались. Англия получила дополнительную мощь и расширила свои завоевания.

Те голландские крестьяне прибыли в Южную Африку в поисках лучшей жизни. Затем туда подались англичане. Голландцы бежали, переправившись через реку Вааль, и основали две небольшие республики. Открытие золотых копий в районе Вааля заставило англичан направиться вслед за ними, и войны было уже невозможно избежать.

Золото! Надежды! Поражение немногочисленных и слабых, и победа многочисленных и сильных!

- Англичане лезут в дела всего мира, включая и мою родную страну. Императрица Цыси не смогла сдержать их, так что была вынуждена сотрудничать. С начала этого века мы будем отсчитывать дни, пока европейцы правят «цветными» нациями.

Я впервые в жизни услышал подобного рода слова.

- Сколько же страданий причинили миру европейцы, – затем она поведала мне о сэре Джоне Хокинсе, англичанине, который считался зачинателем в деле работорговли, продававшим африканских негров в Америку, в результате чего сорок миллионов африканцев или погибли, или стали жить в рабстве.

С подобной историей я никогда не сталкивался, не читал и не слышал об этом в школе или за её стенами…

5

Вернувшись в Батавию, Мей начала поправляться. Её бледность стала спадать. Теперь, став женой туземца, она больше не сталкивалась с правилами, касающимися проживания китайцев.

Госпожа Бадрун всё больше её любила, хотя между ними простирался огромный разрыв с точки зрения национальности, веры, обычаев и языка. Но Мей изо всех сил старалась приспособиться.

Госпожа Бадрун запретила ей работать на кухне, так что Мей занималась лёгкой работой по дому. Госпожа Бадрун стремилась, чтобы Мей вновь стала здоровой, упитанной и сияющей румянцем. Мей стала для неё словно собственным ребёнком.

Сама же Мей, казалось, была не слишком озабочена своим здоровьем, зато весьма усердно засела за изучение малайского языка, а также произношения Батавии. И её малайский быстро пошёл в гору. Но затем вернулся её былой недуг: беспокойство из-за зависимости от других, даже от собственного мужа. В определённые дни по утрам она стала давать частные уроки мандаринского диалекта и английского языка детям из семей состоятельных китайцев в окрестностях Крамата.

Когда я возвращался домой днём из конторы аукционной газеты, то всегда заставал её за чтением непонятной мне книги на веранде. Мы сидели вместе и болтали о том, что произошло за день или о том, о чём она только что узнала из книги. Именно во время таких вечерних бесед я много чего узнал о Китае.

Ещё я узнал предысторию отъезда или, точнее, странствий её из Китая в Ост-Индию, хотя сама она не связывала с собой всё то, о чём рассказывала. Вместе со своим женихом она действительно бежала из Китая несколько лет спустя после неудачного восстания ихэтуаней. Императрица Цыси вместе с западными колонизаторами в Китае осуществила его жестокое подавление. И хотя восстание провалилось, его организаторы были живы и горели энтузиазмом продолжать бороться с династией Цин. Мей присоединилась к одной из этих подпольных организаций мятежников, не знаю точно, какой именно. Однажды она даже упомянула несколько имён, которые мне было тяжело запомнить. Чтобы не вызывать у неё подозрений, я никогда не просил её называть их имена по буквам. Но если бы я решил всё же записать их, то вот что получилось бы: Пай Лянь Цзао, или Белый Лотос, Сяо Тао Хуэй, или Союз маленьких ножей, Ке Лао Хуэй, или Союз Старших Братьев. Было ещё много других, которых я не запомнил. Из всех этих организаций ей больше всего подходили, вероятно, Белый Лотос или Пай Лянь Цзао, где она и состояла членом.

А ещё она смутно поведала мне, что общество Тонг на Яве было самым могущественным тайным обществом среди китайцев. Это движение возглавляли беженцы, бросившиеся на Яву после неудавшегося восстания тайпинов в Китае против династии Цин в середине прошлого века. Очевидно, обществу Тонг пришлись не по душе новые изгнанники после восстания ихэтуаней, и особенно представители Белого Лотоса, которые не только мечтали о свержении династии Цин, но и полного реформирования Китая и превращения его в республику.

Из других её рассказов я косвенным образом, а если точнее, невольно и робко сделал для себя заключение: сегодня в Китае происходит бурление; ситуация там нестабильна, как в Японии, которая становится всё сильнее и напористее. Обращая же взор на свою страну, я могу увидеть стабильность – стабильность власти голландцев.

Её истории всегда были полны многообразного содержания – важных и существенных вещей. Из-за этого я иногда стеснялся, когда она спрашивала меня о том, что я читал или что нового узнал в медицинской школе. Но я не мог уравновесить её историю какой-нибудь своей – так не годилось. И вот однажды я выбрал наилучшую историю, – как я полагал, – о Диване, вечном пациенте нашей больницы. Он был и пациентом, и заключённым одновременно, и жил в клетке, ибо считался угрозой для общества: был болен сатиризиазом, гонореей, сифилисом, так как совершил сто девятнадцать изнасилований, пятьдесят одно – на людей, и остальные – на животных.

Услышав это, она встревожилась, а я всё ждал, когда она спросит, что же такое этот сатириазис. Однако она так и не спросила.

- Чем он занимался?

- Он был старьёвщиком.

- А образование у него какое?

- Он неграмотный.

- Если бы он был образованным, то был бы ещё опаснее. Помнишь, что говорила об образе жизни та девушка из Джепары? Это была бы более интересная история, чем о сатириазисе и венерических болезнях.

- Но это история студента-медика. Диван сейчас страдает геморроем.

- Это так важно?

- Да, это важно, Мей. Потому что из-за него мы можем как сдать экзамены, так и провалить их, перейти на курс выше или наоборот, ниже.

- Ах, ты!

- Вот почему тебе надо будет выслушать эту историю, в которой также говорится и об образе жизни. Мы всегда используем его в определении симптоматики. Любой студент может провалиться, если сначала не задобрит его угощением или деньгами – тот станет притворяться, что страдает от того или иного недуга, и заключение будет неверным.

- И ты уже знаешь все его болезни?

- У него есть куча других недугов.

- Мне больше нравится слушать истории о людях, которые находятся в здравом уме и твёрдой памяти. Даже если у них больное тело, как у меня.

- Но в этом мире так много больных, которым нужна помощь! Ты не должна забывать об этом, Мей.

- Прости. Да, конечно, больных нужно лечить, а тех, кто разрушает жизнь и общество, лечить для того, чтобы оно возобновило разрушения, не нужно. Важнее вылечить или изменить нездоровый образ жизни, чем исцелить больного человека.

- А как тогда быть со всеми пациентами? Кто о них позаботится?

Она засмеялась.

- Почему ты смеёшься, Мей?

- Об этом позаботятся другие врачи, а мой муж будет делать нечто более важное, чем исцелять больные тела, ибо он будет также исправлять прогнивший образ жизни. Ты, конечно, всегда будешь помнить то, что нам тогда сказала та девушка в Джепаре, не так ли?

Вот так я и понял, что все её истории о тайпинах, ихэтуанях, Союзе Белого Лотоса, Союзе маленьких ножей, Союзе Старших Братьев, движении Тонг и прочих имели целью заставить меня взглянуть на то, что я собираюсь делать со своей жизнью…

В девять вечера, когда я должен был вернуться в пансион, она проводила меня до ворот и стояла там, пока не услышала, как её зовёт госпожа Бадрун:

- Не задерживайся снаружи надолго! – и после этого она вошла в дом.

А я, увидев, что она скрылась, ускорил шаги.

***

1904 год был очень важным годом в нашей жизни. Да и как можно было не назвать его важным? Как гром посреди ясного неба на меня свалилось письмо, на котором стоял адрес школы. И все сотрудники, а также ученики были взволнованы: я получил приглашение из Секретариата самого генерал-губернатора присутствовать на приёме по случаю инаугурации генерал-губернатора Ван Хойца, который только что сменил на посту генерал-губернатора Роосенбоома.

Только из-за этого клочка бумаги с приглашением все теперь смотрели на меня совершенно иными глазами, с благоговением, восхищением и удивлением. И господин директор, и старшие учителя настаивали, чтобы я пришёл туда вовремя, что придаст нашей школе более респектабельный образ в глазах всего общества.

И вот в назначенный час вечером мы с женой явились во дворец Рейсвик. Госпожа Бадрун нарядила мою жену в яванскую одежду. Я и сам был одет во всё яванское в соответствии с требованиями приглашения: каждый гость должен одеться в свой национальный костюм.

Перед отъездом госпожа Бадрун то и дело охала и ахала, любуясь моей женой в яванском наряде, но чаще всего из-за того, что уши у Мей не были проколоты, а значит, и серёг она не могла надеть.

Во дворе дворца все приглашённые выстроились в ряд, полностью одетые в чёрное: сановники, резиденты, помощники резидентов, султаны, бупати, директора правительственных ведомств, выдающиеся управляющие плантаций, крупные импортёры и экспортёры, консулы… И среди этих знатных людей выделялись мы с женой. Кто бы не поразился такому: я…, оказывается, тоже знаменитость!

Гостей начали называть поимённо, после чего они покидали двор, поднимаясь по лестнице внутрь. Имя за именем зачитывал адъютант генерал-губернатора. Не вызывали только иностранных консулов и резидентов. Они стали первой группой, которая поднялась во дворец. Затем пришла очередь бупати. И вот наконец появился тот, которого я так ждал: мой отец. Он покинул группу бупати, шагая молодцевато и легко, словно по облакам. Сзади на его рубашке был небольшой разрез, открывая на всеобщее обозрение его украшенный драгоценностями крис. Левой рукой он придерживал конец батиковой ткани, которая была повязана на нём как саронг. Усыпанный сверкающими бриллиантами крис на его поясе бросал вызов другим бупати, как и ремень из кокосового волокна, декорированный девятью видами драгоценных камней. Ноги он расставлял так, как будто занимал всю дорогу. По мраморной лестнице он поднимался, обратив взор прямо на зал приёмов во дворце.

- Это мой отец, – прошептал я Мей.

- Что мне делать, если мы встретимся с ним?

- Надеюсь, что этого не произойдёт, Мей.

- Неправильное у тебя отношение.

- Я не люблю патриархов, кем бы они ни были.

- Но он твой отец.

- У тебя-то ведь никогда не было отца, Мей.

Тут я услышал, как вызывают меня и мою жену. Мы тоже стали подниматься по лестнице как самые молодые приглашённые. Я и моя жена с узкими глазами и алебастровой кожей, одетая во всё чёрное, которая как моя спутница тут же стала объектом всеобщего внимания. Кто бы мог подумать, что она проникла в Ост-Индию когда-то нелегально!

Вокруг нас стояли высокопоставленные мужчины и женщины также в чёрном. У женщин были в руках веера из сандалового дерева, павлиньих перьев, японской бумаги, с рисунками, нанесёнными золотыми и серебряными чернилами, из окантованного драгоценностями серебра и шёлка. Все сверкали, включая и мою жену. Даже комната, в которой мы находились, была яркой за счёт электрических люстр. Тут было даже ярче, чем при дневном свете.

Вскоре тут же появились тени. Воздух был плотный, насыщенный духами со всех уголков мира, и особенно из Парижа. На дамах были надеты все украшения, которые казались ещё более сверкающими на фоне чёрной одежды. В этой толпе выдающихся лиц во всей Ост-Индии был один человек, который постоянно тревожно кидал взгляды по сторонам – мой отец. Очевидно, он не оставит своё окружение среди бупати. Сегодня вечером имя его сына прозвучало в качестве одного из приглашённых. И ему захотелось самому удостовериться в том, что слух его не обманул. Его ребёнок, так не любимый им, оказался на одном уровне с ним, на уровне раджей.

Он бы этого не понял. Да и я тоже.

Ещё до того, как тронуться в путь, я прошептал жене на ухо:

- Мы попадём в логово диких зверей.

Узнав, что мы получили такое необычайно почётное приглашение – словно оно было с неба, – она засмеялась и сказала:

- В присутствии на приёме у человека, который постоянно унижает твой народ, нет ничего зазорного. Давай поглядим на это.

И вот теперь мы оказались в логове диких зверей. Все те, кто был одет официально в чёрное, и было членами этой группы – группы хищников. Мы же были всего лишь наблюдателями, свидетелями.

- Ты когда-нибудь присутствовала на подобном роскошном приёме?

Она только покачала головой. Выглядела она сегодня такой прекрасной, свежей, как распускающийся бутон. А я был горд тем, что на неё обращено столько взглядов. Кажется, она уже привыкла к тому, что мужчины ласкают её взглядом: не чувствовала неловкости, но и не выставляла себя больше, чем нужно.

Нет необходимости пересказывать все формальности любого официоза, будь он большим или маленьким. Повсюду выступления, приветствия, рукопожатия, официальные портретные фотографии, распитие спиртного, смех и демонстрация роскоши и богатства.

Однако на этот раз кое-что всё же было иначе. Когда я протянул руку для рукопожатия новому генерал-губернатору, тот, как оказалось, всё ещё помнил меня:

- А, господин Минке, – сказал он так, будто и не был вовсе первым чиновником в Голландской Индии и представителем Её Величества королевы. – Вы здорово выглядите – вам так идут усы! Очень жаль, что за всё это время нам не выдалась возможность повидаться. Вы ведь не возражаете, если мы время от времени будем собираться вместе и беседовать?

- Конечно же нет, Ваше Превосходительство, – ответил я. – А это – моя жена.

Он протянул ей руку первым.

- Вы действительно умеете выбирать себе спутницу жизни. Мои поздравления, – сказал он.

- Поздравляю вас с назначением, Ваше Превосходительство, – произнесла Мей по-английски.

- Спасибо. Спасибо.

Столь долгий разговор привёл к задержке для целой очереди, стоявшей позади нас. Я заметил перед собой отца, пристально наблюдавшего за нами. Возможно, он рассердится на нас с Мей за то, что мы не преклонились перед этим генерал-губернатором, генералом-победителем в Ачехской войне, и даже позволили себе такую огромную вольность – весело смеяться, как будто разговариваем со своим старым знакомым. После формальных поздравлений гости разошлись по сторонам. Теперь у моего отца будет возможность отыскать нас.

Мы сидели вокруг колонны, обтянутой лентой-триколором. Среди высших сановников не было ни одного из наших знакомых. Мы ещё не присоединились к этой своре диких зверей. Тут случилось то, что я и предполагал: к нам подошёл мой отец. Я приветствовал его глубоким поклоном. Он казался довольным таким приветствием.

- Это моя жена и ваша невестка, батюшка, – представил я Мей.

Моя жена вежливо и низко склонилась перед ним.

- Почему вы не навестили матушку в Б.? – спросил он Мей.

- Я просто следую за своим мужем, – перевёл я ему слова Мей.

- Что это за язык, сынок?

- Английский, батюшка.

- Великий боже! Невестка, говорящая на английском! – мне же он сказал, – какую странную ты себе выбрал жену!

Когда приём подошёл к концу, и все разъехались, мы поехали в повозке в его отель – Hotel Des Indes. Он был подчёркнуто дружелюбен и забрасывал мою жену вопросами. Он приказал своему человеку отвезти нас домой и наказал нам приехать навестить его на следующее утро, пообещав, что пришлёт за нами повозку. При этом он не пытался помыкать мной, словно и не было никогда в прошлом его власти надо мной, словно то прошлое и следов в моём сердце не оставило.

Но я знал – всё это только из-за приглашения из канцелярии генерал-губернатора.

На следующий день к нему поехала одна Мей. Я же, работая в конторе аукционной газеты, представлял себе сцену с этими двоими, ни один из которых не мог говорить на языке другого, и даже получил удовольствие, посмеявшись от души. Возможно, они оба пробовали заговорить, качали головой и ухмылялись. Но возможно также, что отец проявил достаточную мудрость, просто наняв переводчика из отеля. Хотя вероятнее всего, что такой инициативы он никогда не проявлял, да и в голову она ему не приходила.

Когда я вернулся домой к госпоже Бадрун, обнаружил нечто совсем иное: там уже сидел мой отец в штатском и поджидал меня. Госпожа Бадрун была занята на кухне приготовлением угощения: резала трёх цыплят в честь бупати. Мей развлекала моего отца, надев при этом на себя слишком много украшений. Очевидно, он купил их ей в ювелирном магазине при отеле. И какие это были украшения! Ах, как же любят похвастаться яванские аристократы, когда дарят подарки! Их даже совсем не заботит, что долг потом придётся выплачивать в рассрочку долгие годы и с огромным трудом. Вопрос престижа достиг высоты небес.

Отец приветствовал меня как ровню – бупати – и не требовал, чтобы я пресмыкался перед ним, двигаясь на коленях по полу. Все втроём мы сидели на диване. Он был необычайно дружелюбен, вероятно, горд тем, что его сын и невестка получили приглашение от генерал-губернатора. Эту историю он теперь разнесёт повсюду: его сын ещё не стал бупати, а уже удостоился такого приглашения! Он и Ван Хойц вместе беседовали и смеялись! Его пригласил сам Ван Хойц, вместе с которым он ещё и смеялся! Ни один из его зятьёв или сыновей никогда не удостаивался такой чести.

Теперь он уже не чувствовал себя униженным, сидя рядом с сыном и невесткой на одном уровне. А Мей и вовсе первой была оказана такая честь. Впервые мой отец не ощущал себя поруганным, когда перед ним не склонились в поклоне. Вполне возможно даже, что он понял: во времена его внуков поклоны канут в лету. Только те яванцы, которые в душе останутся рабами, продолжат это делать.

Он спросил Мей о её происхождении.

- Она – человек, который пришёл в этот мир, не зная ни отца своего, ни мать.

Отец слушал, как будто усваивал какое-то тайное знание.

- Выросла она в сиротском приюте в Шанхае. Окончила педагогическую школу и приехала сюда, на Яву, чтобы найти меня.

- Значит, вы уже давно знакомы и переписывались?

- Так и есть, батюшка.

- Кажется, что для того, чтобы найти себе пару, теперь кому-то что суша, что море – всё по колено. Только различие эпох невозможно свести воедино, – сказал он, и тут же обратился к моей жене, – когда же вы приедете в Б.? Мы с матушкой устроим для вас обоих грандиозную свадьбу.

- Полагаю, что в этом нет необходимости, батюшка.

- Это будет более пышное торжество, чем назначение меня бупати.

Ему хотелось таким чрезмерным способом, влезая в долги, искупить передо мной всю ту несправедливость, что имела место в прошлом. Ах, кто же не знает манер этих аристократов?

- Премного вам благодарен, батюшка.

- Вы не жалеете, что не отпраздновали свадьбу?

- Дело не в сожалениях, батюшка. Просто ситуация пока нам не позволяет этого. Я слишком занят работой и учёбой. Да и моя жена тоже – не может же она бросить своих учеников!

- Вы оба работаете и учитесь?! Зачем женщине работать и учиться, если у неё есть такой муж? Неужели ценность мужа настолько мала, что и жена вынуждена трудиться?

В этот момент и начались трудности. Мы не стали отвечать.

- Только в деревнях трудятся оба – и муж, и жена – крестьяне или мелкие торговцы. Но крестьяне и торговцы не получают приглашений от Его Превосходительства – господина генерал-губернатора! Мало вы цените оказанную вам великую честь!

Мей, заметив, что ситуация осложняется, извинилась и ушла на кухню, помогать госпоже Бадрун, дав этому патриарху снова стать надо мной полновластным королём.

- Моя жена обиделась на ваши слова, батюшка, – пригрозил я.

И я увидел, что он начинает обретать контроль над собой. Он размышлял, поправив на голове свой тюрбан-дестар, и прошептав:

- Вот где сложности с женой-неяванкой.

- Я тоже обижен.

- Ты?

Он окидывал взглядом всё вокруг. Но здесь не было ничего и никого, что могло бы поддержать его. В этой среде он был чужим.

- Может быть, поэтому вы никому не сообщали о своём браке?

- Мы вступили в брак ради самих себя, – коротко ответил я. – А что до того, хорошо это или плохо, то мы сами отвечаем за это. Мы не вмешиваемся в чьи либо дело, и не хотим, чтобы вмешивались в наши.

Ему становилось всё сложнее сдержать себя и свой гнев, рвущийся наружу. Прежнее дружелюбие исчезло. Когда же он увидел, что я молчу и не разговариваю с ним, он медленно произнёс:

- Если это то, чего вы хотите, ладно, пусть будет так. Родителям остаётся только молиться о твоём здоровье, счастье и благополучии. Большее нам не под силу.

Ужин в тот вечер прошёл в молчании. После этого мы больше уже ни о чём не разговаривали. Он вернулся к себе в отель, держа свои чувства при себе.

То был первый раз, когда я не признал его авторитета – авторитета патриарха…

***

Но то было не единственное важное событие 1904 года.

Назначение генерал-губернатором Ван Хойца встревожило те страны в районе архипелага Ост-Индии, которые пока ещё были независимыми. Война проникла во все эти страны, – это было нетрудно предсказать. И даже вскоре после назначения Ван Хойца жители всех тех анклавов бежали со своих территорий, оставляя свои независимые земли и проникая в Ост-Индию только для того, чтобы избежать обязанности защищать свои страны от орудий и пушек врага.

Ван Хойц и правящий класс в Ост-Индии осознали, насколько эти анклавы дрожат перед орудиями и пушками Нидерландской Индии. Сам же генерал-губернатор пока не предпринимал против них никаких военных действий, и уже точно не потому, что число пушек в этих независимых государствах было свыше семидесяти двух. Вместо этого он решил проявить свою щедрость и гуманность: ввёл запрет на самосожжение вдов на похоронах их мужей, практиковавшуюся в то время на Бали. Женщинам отныне не суждено было превращаться в пепел, присоединяясь к душам своих мужей. За этого его стали превозносить до небес, особенно в кругу его соотечественников-европейцев. Искоренение рабства в тех районах, которые были под его властью, также осуществлялось демонстративно.

Неясно, откуда и кем распространявшиеся шёпоты и слухи предсказывали, что все эти действия – лишь уловка, служащая для прикрытия будущих кровавых военных расправ. Люди ждали, уверенные, что войне быть. Недаром военный генерал был назначен генерал-губернатором, верховным правителем Ост-Индии и представителем великого королевства Нидерланды. Даже те две блошиные республики в Южной Африке – Трансвааль и Оранжевая – были прибраны к рукам английской империей. Как не могли Нидерланды не последовать этому же примеру здесь?

Но, как оказалось, ничего так и не произошло. Угроза со стороны Японии и России больше беспокоила Нидерландскую Индию. Немцы, французы, англичане, русские, японцы присматривались к угольным шахтам на острове Сабанг. Говорили, что Ван Хойц не сделал ни единого выстрела, в то время, как дула пушек на кораблях соперничающих друг с другом европейских стран могли в любой момент поджечь Ост-Индию. Люди называли это политикой Сабанга. Вот почему военный генерал стал генерал-губернатором. Угольная станция в Сабанге была крупным источником доходов в иностранной валюте, и она не должна была стать причиной поглощения всей Ост-Индии.

Военные действия по стороны Ван Хойца так и не последовали. Однако имело место нечто иное: реализация одной из кампаний, за которую так активно агитировали либеральные круги – этической политики, эмиграции*. Обо всех этих слухах я узнавал из аукционной газеты. Однажды днём в редакцию газеты зашёл один католический священник в белой сутане вместе с краснолицым спутником. Крест,

* Эмиграция, а затем и колонизация, в то время вылившаяся в трансграничную эмиграцию из Ост-Индии.

висевший на груди у того падре, казалось, готов ухватить его за бороду, тоже спадавшую на грудь. Оба они были чистокровными европейцами. Они тут же сели на диван для гостей, не обращая внимания на посторонних, и продолжили свой спор на немецком.

- Невозможно, сударь, – возразил падре. – Ван Хойц – солдат. В его черепе только оружие и немного мозгов, только чтобы убивать.

Его собеседник в белой рубашке с коротким рукавом и расстёгнутыми пуговицами, в белых брюках, комкал сигарету в пепельнице:

- Именно такие, у кого немного мозгов, боятся убийц покрупнее. Сколько военных кораблей у Ост-Индии? У них уже болты с гайками отваливаются. А сколько военных кораблей у Нидерландов? Даже если они направят нам сотню, они не смогут обезопасить Ост-Индию на тысячу миль!

- Нидерланды – союзник Британии, владычицы морей!

- Как только Ван Хойц ударит по одному из этих независимых государств, падре, один из его колониальных соперников придёт на помощь. Он и пальцем о палец не пошевелит, пока не разразится кризис между Японией и Россией. Убийцы всегда боятся того, кто сильнее их.

Мой начальник подмигнул мне. Я подошёл к ним, и на ломаном немецком предложил свои услуги, после чего они встали и ушли, не попрощавшись.

Он выслушал мой перевод того, о чём они говорили, а затем повторил уже известное мне наставление:

- Нужно дать понять всем нашим клиентам: войны не будет. Не важно, кто это: немцы, бельгийцы, швейцарцы или англичане, желающие продать свою плантацию или шахту. Войны не будет! Даже при поддержке либералов и сторонников этического курса Ван Хойц не будет ставить на карту Ост-Индию.

Это послание мы сообщали всем нашим клиентам: войны не будет. Не будет войны. А то, что появлялось каждую неделю, это… эмиграция и ещё раз эмиграция. Эмиграция яванских крестьян – касты, ставшей травоядной, что больше не приносила пользы касте плотоядных. Животные, питающиеся травой, ещё могут послужить пищей для хищников. А как же мир людей? У людей есть цивилизация, они не набрасываются и не убивают с первого же раза, ещё можно будет искупить свою вину, смыть пятно позора. То же – и с обещанием Ван Хойца: каждому эмигранту гарантируется транспорт, предметы быта, кухонная утварь, продукты питания сроком на шесть месяцев. Всё можно выплатить и в рассрочку, в духе верности человеческой цивилизации. Всё это пропагандировалось сельскими сановниками. Но с якоря снялись лишь немногие яванские крестьяне. Ибо земля, как говорилось в одном анонимном трактате, была связана с яванским крестьянином мистической силой, даже если эта земля уже не принадлежала ему. Те же, кто вырывал свои корни из этой земли, считались лишёнными травы среди травоядных, теми, кому земля больше не давала средств к существованию.

- Сахар! – прошипел Тер Хаар в своём письме. – Для выращивания сахарного тростника требуется земля. Всё завязано на сахаре. Людей отравляют в Лампунг для защиты Зондского пролива, ибо население там беззащитно и лишено запасов продуктов, а земли пустынны. Не думай только, что до всего этого Ван Хойц дошёл своим умом. Это связано со стратегией защиты от угроз, идущих с севера, потому что, всё, что сильнее нас, идёт с севера.

Господин Каарстен в который уже раз впаривал мне свои идеи:

- Ни один генерал не смог бы завоевать Ачех, кроме Ван Хойца. Этот человек с сердцем из стали может делать всё, что захочет. Перед ним даже у тигра поникли бы усы. Вот взгляните хотя бы на эту эмиграцию. Он когда-нибудь заставлял кого-нибудь сниматься со своих мест? С другой стороны, сердце у него может быть добрым и сострадательным. Его трогает бедственное положение крестьян, у которых нет собственной земли и нет постоянных средств к существованию. Так что же он делает ради них? Он может отдать им леса, и земля под ними будет их собственностью, они будут обеспечены к тому же капиталом.

- Да, он действительно щедр. Но чьи же это леса?

- Государственные. Да, господин Минке, теперь уже не оружие определяет исход дел, ни Пасопати*, ни Руджакполо**, а те гении, которые могут искусно пользоваться этим оружием на деле. Да и вы сами, сударь, если имеете оружие и умеете правильно его применять, также можете решать дела этого мира. Это под силу даже кошке.

- Кошке?

- Да, а также ящерице. При этом не обязательно владеть оружием, его можно просто получить в кредит.

Не закончился ещё 1904 год, как господин Каарстен сообщил, что генерал Ван Хойц, возможно, вскоре приступит к претворению к жизнь второго девиза этической реформы Либеральной партии – образованию, созданию начальных школ для деревенских детей. По его словам, Ван Хойц изо всех сил пытался заручиться поддержкой Либерально-демократической партии.

Тут разразился русско-японский кризис. Цусимский пролив стал свидетелем краха русского флота. Верх на море взяла Япония. Азия же оседлала ветер. Союзники и сторонники обеих сторон конфликта не вступили в войну. А угольная станция на Сабанге снова стала получать прибыль в иностранной валюте, не подвергаясь угрозам с какой-либо стороны.

***

Прежде чем я успел всё это переварить, не говоря уже о том, чтобы правильно подвести итоги, как в нашей школе случилось нечто необычайное и новое: в учебной программе появилась публичная лекция. Лектор был приглашён со стороны, и на его выступлении мог присутствовать любой представитель общественности, даже если он не из школы. Каждый имел право выдвигать свои мнения, предложения и критику.

- Это демонстрация демократии, – сказал я Мей, пригласив её посетить лекцию после того, как сам немного разобрался в смысле демократии. Должно быть очень интересно. Просто представь себе: у всех будут равные права выдвигать свои мнения, предложения и критику. Как в сказке. Тебя это наверняка заинтересует, Мей.

Эту «лекцию» читал окончивший несколько десятков лет назад школу выпускник, отставной доктор из дворца в Джокьякарте.

Он был невысокого роста, худощав и сутул, одет в сурджан*** и джокьякартский дестар. Длинные усы его ниспадали до самого рта. Глаза его были довольно запавшие, но при всей его старости сияли. Войдя в помещение, он почтительно раскланялся в разных направлениях. Следом за ним вошли несколько учителей – все они – европейцы. Выглядел он настоящим аристократом старой закалки. Движения его были изящными и плавными, как и его голос и слова. Он сел в первом ряду с учителями. После того, как один из учителей представил его, он поднялся и направился к заранее подготовленной для него кафедре, где поклонился учителям и ученикам, поправил на голове дестар, поочерёдно провёл руками по рукавам сурджана, затем положил руки на стойку кафедры, дважды откашлялся, по-отечески улыбнулся и начал:

- Да благословит Господь учителей, учеников и всех остальных присутствующих здесь сегодня. – Говорил он по-голландски, но с довольно сильным, истинно яванским акцентом. – И хвала Господу за эту

* Пасопати – невидимая волшебная стрела Арджуны, символ всепобеждающего оружия.

** Руджакполо – волшебная мифическая дубина.

*** Сурджан – мужской яванский пиджак с прямым воротником-стойкой, длинными рукавами, шьётся из полосатой материи.

возможность встретиться с аудиторией, готовой потратить своё время на то, чтобы послушать мои скромные слова. Как бы ни звучал мой голос сегодня вечером, я очень надеюсь, что буду услышан не только вашими ушами, но и сердцами.

Я насколько мог, переводил для своей жены.

- Как же медленно он говорит, – прошептала она.

- Нужно проявлять терпение, когда имеешь дело с аристократом старой яванской закалки, который обучен разговаривать и писать именно в таком духе, – прошептал я в ответ.

- Что же он может донести таким слабым выступлением?

- Откуда мне знать? Давай просто посмотрим и послушаем эту демонстрацию демократии.

Отставной яванский доктор из королевского дворца тем временем продолжал своё выступление.

- Ныне медицинская школа является более развитой, чем тридцать лет назад. Медицинская наука также пополнила свой багаж знаний. Всё больше можно узнать о свойствах микробов и бактерий благодаря более совершенным методам их создания или выращивания. Более того, сегодня даже сами студенты выглядят более подтянутыми, энергичными, красивыми и привлекательными.

Тут раздались радостные аплодисменты студенческой аудитории.

- У него и впрямь хорошо подвешен язык, – прокомментировала Мей.

- Да и учителя тоже стали более умными, знающими и мудрыми, вот почему количество студентов только растёт.

Из-за его непонятного голландского в силу тяжёлого яванского акцента некоторые студенты-неяванцы по происхождению еле сдерживали смех. Я и сам засомневался, что может дать нам этот худой и слабый яванский доктор на пенсии, к тому же говорящий с таким акцентом? Нечто банальное, скучное и неинтересное. Мне было ещё скучнее, потому что приходилось всё это переводить для Мей.

Я почти жалел, что привёл сюда Мей.

Он уже больше тридцати лет был практикующим врачом на Яве, продолжал рассказывать он. Никто из студентов ещё не достиг сорока лет – лучшего возраста в жизни, когда люди начинают оглядываться назад и спрашивать себя: эй, образованный человек, что ты привнёс в эту жизнь? Лекарство тем, кто болен, или лекарство от нездорового образа жизни? Студенты уже могут представить себе, что в будущем такой вопрос непременно возникнет. Причина проста. Студенты – образованная группа людей, которая счастлива от того, что ей удалось получить больше знаний, чем остальным соотечественникам. Интеллигентные, умные люди, не только обладающие научными знаниями, не могут избежать возможности интересоваться жизненными проблемами, и в особенности, актуальными вопросами. Им будет интересно размышлять о них, пытаться их решить и вносить свой вклад. Такими актуальными, жизненно важными вопросами, продолжал он, были счастье, процветание, удача, страдания, любовь, милосердие, преданность, истина, справедливость, сила… В ближайшие несколько лет студенты начнут практику в качестве врачей, которые сосредоточены на одном жизненно важном аспекте: облегчении страданий. Сильнейших страданий, переплетённых с нищетой, с бессилием.

Речь его становилась всё быстрее, насыщеннее и интереснее. С тех самых пор, как он начал работать врачом, наш пенсионер откладывал часть своих доходов на счёт в банке. Только вот кто знает, пригодится ли это ему однажды? Теперь он на пенсии, но его сбережения до сих пор не тронуты. И в этом преклонном возрасте, когда у него осталось совсем немного сил (тут он поднял палец и показал кончик ногтя) он сталкивается с серьёзными жизненными проблемами, которые приходят то по одной, то вместе, и всегда неожиданно. Иногда люди не осознают их, ибо у них просто нет возможности понять. Он не знает, есть ли среди студентов те, которые осознают, что действительно им нужно… да, что же им нужно?

Люди в аудитории засмеялись над его манерой разговаривать, – он забыл, что хотел сказать. Но он, казалось, был воодушевлён этим смехом.

Да, тут было что-то… вовсе не смешное. Все громко смеялись, включая Мей. Но под всем этим он подразумевал не что иное, как возникновение национального самосознания, а не упадок всего народа. Смех тут же стих.

Он указал на север.

- Там уже есть одна азиатская страна, что пользовалась уважением и стояла, высоко подняв голову. Она была признана всеми цивилизованными народами мира как равная. Кто ещё добился такого признания, как не Япония? Мы далеки, очень далеки от Японии, но зато мы – знающие люди – чувствуем волны, исходящие от неё. Тем более это относится к интеллигентам. Появление Японии начало менять облик мира, и лишь понимающие люди могут осознать, что происходит. Будет очень жаль, если среди студентов не найдётся тех, которые не знают об этом. Давайте спросим: кто здесь, в этом зале, среди студентов, или вообще во всей Ост-Индии действительно понимает значение происходящих событий?

Он перевёл взгляд с первого ряда, где сидели учителя, на всех остальных присутствующих, но не получил ответа, и отсутствие ответов вызвало у него разочарование. Тогда он продолжил:

- Те, кто на самом деле понимают это, – как раз не туземцы, а рождённые здесь европейцы и китайцы, приравненные к голландцам. Самыми первыми это поняли в китайских кругах – они отреагировали на возвышение Японии, создав организацию для пробуждения соотечественников посредством образования. Эта организация получила название Тьонг Хоа Хве Коан, Т.Х.Х.К. – первая современная организация в Индии.

Он задал вопрос, знает ли кто-либо, что означает современная организация, но в который раз не получил ответа. Значит это, что она не только управляется с помощью демократических правил, но и признана властями – генерал-губернатором Ост-Индии. Более того, это современная организация равна в своих правах перед законом, равно как и любой европеец. Так что такая организация может быть признана юридическим лицом.

Эта организация была основана в 1900 году. Родилась она в то время, когда туземцы ещё лежали в колыбели своего невежества – прекрасного и безмятежного – вплоть до сих пор.

Он извинился, если в чём-то ошибся. Спустя три года после пробуждения народного сознания в общине китайцев они осознали свои недостатки по сравнению с японцами, а за ними последовали и арабские круги, проживающие в Ост-Индии, основав собственную организацию – Суматра Батавия Аль-Хайра. А туземцы, между тем, по-прежнему крепко спали.

Атмосфера в школьном зале была спокойной. Люди больше не обращали внимания на его косноязычную, довольно странную манеру речи и тяжёлый яванский акцент.

Организация, созданная арабами, появилась на свет недавно – два года назад, в 1902 году. Теперь, в 1904 году вслед за Суматрой Батавией Аль-Хайрой последовала другая – более мощная и прогрессивная организация, которая могла действовать подобно Тьонг Хоа Хве Коан: Джамиатуль-Хайр. Она также получила статус юридического лица, равного перед законом статусу европейского. Как китайцы, так и арабы стремились научить своих соплеменников адаптации к современным реалиям. Первые привозили своих учителей из Китая и Японии, вторые – из Туниса и Алжира. Если пользоваться приёмом подсчёта, принятым в футболе, и подсчитывать пропущенные голы, то счёт сейчас был бы таков: китайцы-туземцы – 4:0, китайцы-арабы – 4:2, арабы-туземцы – 2:0 – и то, если туземцы начнут создавать свои организации уже в этом году.

Он напомнил аудитории, что мы были студентами-медиками, представителями сынов нации, наиболее образованными её детьми. Он вытащил из кармана белый носовой платок и вытер им рот. Поскольку на кафедре не поставили стакана воды, то чем больше его мучила жажда, тем чаще он вытирал рот платком. Он задал студентам вопрос о том, готовы ли они к тому, что всё равно будут отставать от китайцев на пять лет, и от арабов – на два года? И то, разумеется, в том случае, если туземцы уже в этом году начнут создавать свои организации, и те получат статус юридических лиц. В противном случае у туземцев так и не будет своих представителей, способных отстаивать интересы собственного народа. Нет ничего более печального, если среди студентов как наиболее образованных туземцев не будет ни одного, способного защищать своих соотечественников. Недостаточно просто быть врачом, государственным служащим, слугой всего человечества! Он призвал нас начать создавать общественные организации, воспитывать детей нации, готовить их к вступлению в новый век, век прогресса, их собственный век.

Он сказал, что начал осознавать это только с приближением старости, после того, как увидел стремительную организацию китайской общины, члены которой безоговорочно начали обгонять туземцев, присоединяясь к Т.Х.Х.К. Затем проснулись арабы, чувствовавшие себя до того брошенными на обочине: они тоже стали догонять китайцев. Но что же вы, туземцы? Всё ещё спите? Что будет с этой нацией, если она так и не проснётся и не начнёт?

Одним ясным утром он прохаживался и размышлял обо всём этом, – продолжал он свой рассказ, – пока из раздумий его не вывел один несчастный случай. Неподалёку от тех мест, где он гулял, один человек серьёзно пострадал в аварии с повозкой, и если бы он быстро не вмешался, тот человек мог бы умереть от потери крови. Оказав ему помощь, он отвёз его в больницу. Именно тогда он понял: туземцев можно лечить в больнице только тогда, когда они беспомощны. Он лечил по человеку в день, так что выходило, что за десять лет службы он вылечил более тридцати тысяч пациентов. Из всех менее одного процента пришли добровольно. Имея лёгкое заболевание или незначительную травму, никто не шёл лечиться к нему. Почти все были неграмотными. Ко врачу они обращались только под давлением внешних сил: несчастного случая в общественном месте или приказа государственных или местных властей явиться в больницу. Некоторые даже умерли у него на руках, так как обратились слишком поздно или их здоровью уже был причинён непоправимый ущерб. Большинство из них вернулось в строй и занялось прежними делами: те, кто был грабителями, снова стали грабить, клерки вновь вернулись за свои рабочие столы в конторах, похитители людей, занимавшиеся поимкой рабочей силы за пределами Явы для европейских компаний, вновь занялись своим ремеслом.

В тот день, возвращаясь домой из своей больницы, доктор сделал такой вывод: даже за десятилетнюю врачебную практику он не смог внести значительного вклада в развитие своих соотечественников. Да, действительно, врач – это социальный работник. Но как жаль, если вся его самоотверженность не прибавит ценности его народу. Этот народ по-прежнему спит прекрасным, но хаотичным сном. И тогда он заключил, что туземцы не могут оставаться в таком положении дальше. Задача врача – не только исцелить тело, но и пробудить душу народа, опьяневшего от своего невежества. Поэтому он не сразу пошёл домой. Он свернул направо и пошёл в сторону банка, откуда забрал все свои сбережения за тридцатилетнюю службу. Действительно, яванский врач – не такой, как европейский, потому и сбережения его не были такими же, как у европейца. Яванскому доктору не разрешалось принимать от больных плату за свои услуги. Так что всё, что у него было, это зарплата. Ничего больше.

На свои сбережения он объездил всю Яву, встречался с видными сановниками из числа туземцев, предлагал им создать организацию для пробуждения нации.

- Теперь я стою перед вами, студенты медицинской школы Батавии, в которой я когда-то тоже учился на врача, и взываю к вам, господа, как старый человек, у которого осталось совсем немного сил, как яванский доктор на пенсии: осознайте, что вас оставляют позади, проснитесь, встаньте с кровати, протрите глаза, чтобы лучше и яснее видеть происходящее. Приступайте, господа. Чем дальше вы будете отставать от других групп населения, тем труднее вам будет их догнать. Вы будете всё дальше отставать от японцев, и тем более презираемой будет наша нация в будущем, вынужденная прислуживать всем нашим гостям.

Он замолчал в изнеможении.

- По крайней мере, также думают молодые врачи нашего движения – Молодого поколения, – прошептала мне Мей. – Полагаю, что неслучайно именно врачи первыми приходят к такой мысли.

Яванский доктор в отставке продолжил:

- Если врач вылечит убийцу, чтобы тот снова вернулся в общество и стал убивать, сам врач понесёт моральную ответственность за то, что будет сообщником убийцы…

Шумные студенты и любопытные служащие позабыли про суету и гам. Все затихли. Каждое слово, произнесённое по-голландски, тяжело, медленно и растянуто исходившее с уст врача, ложилось на спину аудитории как очередной мельничный жёрнов.

Но врач не в силах помешать убийце снова стать убийцей только потому, что вылечил его. Нет у него на то законных полномочий. Но если врач расправится со своим кровожадным пациентом, понятно, что погибнет лишь сам убийца. А если он не убьёт его, так как у него нет на то законных оснований, то погибнут невинные люди. Ведь вас, студенты, не учат быть такими же, как доктор Танча? Кто знает о докторе Танче?

Оказалось, что никто этого не знал.

- Вам стоит это знать. Доктор Танча жил почти триста лет назад и был типичным врачом-убийцей, практиковавшим во времена империи Маджапахит. Говорят, что однажды император Кала Гемет Джайанегара заболел. Кто-то говорил, что это кожное заболевание, кто-то – что это связано с желудком. Доктор Танча прооперировал его. Только не думайте, что в те времена не делалось операций! С тех пор, как численность населения на земле превысила одну тысячу человек, люди делали друг другу операции. И императору тоже сделали операцию. Действуя то ли по приказу кого-то ещё, то ли без него, доктор Танча убил своего пациента, дабы положить конец бедам и разрушениям в стране. Такие, как доктор Танча, были всегда. Он не единственный. Сегодня наш мир вступает в современную фазу. Каждый теперь не несёт ответственность за всё, как во времена доктора Танчи. На нас лежит ответственность только за ту небольшую часть мира, которая является нашей собственной работой.

- Он слишком далеко зашёл, – прошептал я Мей.

- В моём многолетнем опыте, – продолжал он, – всякий раз, как находился пациент с благородным сердцем, который исцелялся, я тоже чувствовал, что вправе быть счастливым, зная, что его благородное сердце снова осветит всё вокруг себя. Современный мир будет настолько детализировать жизнь, а знания получат такое развитие и так разветвятся, что люди станут чужими друг другу. Люди станут встречаться только ради какого-то дела или случайно, так что будет нелегко определить, хорошим ли человеком является тот, кого вы лечите, или нет. Но мы можем предположить, что наши пациенты не будут честными, или, по крайней мере, полностью честными, ведь благородство сердца бывает результатом только хорошего образования и воспитания, что само по себе – основа добрых и славных поступков. Народы Ост-Индии ещё не дали такого воспитания своим сыновья и дочерям. Наш народ по-прежнему живёт в невежестве. Это действительно невежды, не способные развить в себе благородство – не только для своего народа, но и для себя самих.

- Стоп! – внезапно голос его обрёл резкие нотки, введя всех в ступор. Он не собирался упускать из виду благородные достижения народов Ост-Индии. Но дело в том, что, когда вступаешь на порог современной эпохи, происходит сдвиг ценностей – старые уступают место новым. То, что раньше считалось почётным, ныне претерпевает изменения по форме, а когда меняется форма, меняется и содержание, ибо нет формы без содержания, точно так же, как и нет содержания без формы.

Задача же туземного врача – не только лечить раненое тело и избавлять от недугов, но ещё и душу, а также будущее народа. Кто же сделает это, если не образованные представители народа? Разве одной из характеристик современного человека не является триумф индивида над окружающей его средой при опоре на собственные достижения? Сильные индивидуумы должны объединиться, поднять своих более слабых соотечественников, внести свет во тьму, дать глаза тем, кто слеп.

Самые прогрессивные, самые успешные индивидуумы тоже могут остановиться в своём развитии, могут утонуть в море недоразвитых, отсталых традиций по двум причинам: отсутствие возможностей и финансов для развития. Народы Ост-Индии слишком бедны. И те, кто не так беден, обязаны оплачивать современное образование детей бедняков-туземцев, обязаны финансировать этих умных, талантливых, но неимущих личностей, чтобы те стали готовы жить в соответствии с современной эпохой, а не становиться её жертвами.

Но для того, чтобы всё это реализовать, необходима организация – большое объединение людей, которые смогут управлять им и следить за финансами, и не важно, кто нуждается в помощи: сын аристократа, плотника или крестьянина.

Затем он поведал нам, как отправлял запросы во все крупные города на Яве, встречался с туземными сановниками, получившими достаточное образование. Но ответа так и не получил. И он почувствовал себя странником, вопиющим в пустыне. Теперь же он взывает к нам, студентам медицинской школы: создавайте организацию, и прямо сейчас! Объединяйтесь! Если не начать сегодня же, народы Ост-Индии так и останутся в невежестве.

Он сошёл с кафедры, выглядя совершенно лишённым сил. Затем сел рядом с учителями, и только тогда позволил себе выпить до дна стакан чистой воды. Затем должна была начаться сессия вопросов и ответов. Однако такая новая идея, когда разрешалось задавать кому-то вопросы публично, пока не прижилась в среде туземцев, включая меня самого. Никто из студентов не подал голоса.

Возможно, отставной яванский доктор впал в уныние, видя, что «демонстрация демократии» не принесла плодов. Он ещё раз предложил нам задать свои вопросы. Однако современная организация оказалась нам такой же чуждой, что и проказа.

Внезапно Мей прошептала мне на ухо целый ряд идей, и я решил спросить:

- Заранее прошу прощения, господин доктор, так как я мало чего знаю. Но что вы имеете в виду под этой организацией? В Японии прогрессивные и патриотично настроенные личности получают финансирование от императора. В Китае этим занимаются студенческие организации, получающие средства отовсюду, откуда могут, со всего мира. Какая же организация будет наилучшей для Ост-Индии?

Даже не глядя по сторонам, я знал, что все студенты медицинской школы обернулись ко мне, чтобы получше рассмотреть – только не меня, а мою жену. Среди них никто не знал, что мы женаты уже несколько лет. Я чувствовал беспокойство под их взглядами, особенно потому, что заданные мной вопросы на самом деле исходили от Мей. И я представлял, как сияют узкие глаза моей жены в предвкушении узнать что-то новое о том, что вскоре будет сделано в Ост-Индии.

За всю нашу жизнь в браке она несколько раз уговаривала меня основать организацию, а я до сих пор не знал, с чего начать. Она побуждала меня обговорить это с рядом моих самых близких друзей, однако таких близких друзей у меня не было, так что я продолжал заниматься как своими, так и нашими общими делами.

Отставной яванский доктор вновь поднялся на кафедру. Он в хронологическом порядке рассказал нам о том, как японская империя модернизировала страну и народ, начиная с нежеланного прибытия адмирала Перри в Йокогаму.

Но всё, что было сказано, я и так уже знал. Просто я ещё не понимал, как все эти события переплетены друг с другом, чтобы потом стать огромной и впечатляющей горой действий. Он сказал, что мало наслышан о китайских студенческих организациях и самих студентах, зато рассказал о таких организациях, названий которых я никогда доселе не встречал. Я переводил всё это для Мей. Но и это ещё не всё. Он также поведал нам, как эти организации рассылали своих людей по всему миру – куда угодно, иногда – легально, иногда – нет, лишь бы там была китайская община.

Мей схватила меня за руку, услышав об этом.

Он рассказал также, что несколько лет назад в Сурабайе был убит один китайский юноша, который как раз и был таким вот посланником. Полагают, что пал он от рук членов движения Старого Поколения, выступавшего против какой бы то ни было формы обновления и модернизации.

Среди этих посланников были не только юноши, но и девушки. Ясно, что учреждение Тьонг Хоа Хве Коан в Ост-Индии было для них не чем иным, как триумфом, какие бы препятствия не ставили на их пути те, кто придерживался устаревших взглядов.

Мей прошептала мне на ухо кое-что, ткнув меня локтем. Она упомянула имя Деви Сартики. И я продолжил задавать вопросы:

- А что вы думаете об усилиях, предпринятых Ньи Деви Сартикой в Чичаленгке?

Он кивнул, похвалив эту женщину из Приангана, и выразил надежду, что она станет примером для подражания повсюду, причём не только для женщин, но и для мужчин. Также он выразил сожаление, что до сих пор не имел возможности нанести ей визит, чтобы высказать своё восхищение. Однако одиночные усилия, в лучшем случае поддерживаемые членами её семьи или, по крайней мере, мужем, мало что дадут. Здесь нужна организация, крупная организация.

- А как вы оцениваете девушку из Джепары?

- Это человек, который благодаря своим способностям мог бы завоевать небеса и держать в своих руках землю. Однако, к сожалению, она сама не понимала своей силы. – Он низко склонил голову и что-то прошептал себе под нос, зашевелив губами. – Эта… необыкновенная женщина… скончалась некоторое время назад.

Мей взвизгнула и поспешно прикрыла рот платком.

- Такая молодая?

Ах, разве есть что-то невозможное в этом мире? Старый врач сказал, что посетил Рембанг, чтобы встретиться с ней и выслушать её призыв ко всем яванцам. Однако на веранде дома бупати в Рембанге к тому времени было полно скорбящих людей, что сидели на полу, отдавая последний долг. Он заметил среди них доктора Равенштейна, который её лечил. И тот врач-европеец из Пати, заметив яванского врача сидящим на полу, кивнул ему и вышел. Ему так и не удалось повидаться с той девушкой из Джепары. Эта умная и благородная особа умерла под завывания столпившихся вокруг скорбящих жителей кабупатена. Поистине, мы принадлежим Аллаху, и к Нему вернёмся. Эта славная душа вернулась к своему Господу. Такая необыкновенная женщина, с которой до сих пор не удалось сравниться ещё ни одному мужчине…

После известия о смерти той женщины воззвание доктора к нам объединиться и учредить собственную организацию приобрело нотки разочарования. Любые вопросы прекратились. Никто больше не разговаривал. В конце концов, старик ещё раз повторил свой призыв: для начала создайте организацию, научитесь объединяться по-современному, на практике.

Старик, ставший вопиющим в пустыне, согласился принять нас обоих у себя в гостинице, где он остановился, в шесть вечера. Возможно, такая просьба утешила его. Мы вернулись домой к Ибу Бадрун пешком.

- Возможно, ему известны также и наши имена, Мей.

- Имена он знает, а людей в лицо – нет, – твёрдо ответила она.

Мне было хорошо известно, что она никогда не боялась, что её схватит миграционная полиция.

- Не сердись. Видишь, я и сам никогда не спрашивал тебя о твоём настоящем имени.

- Спасибо тебе. Разве наша жизнь вдвоём не была достаточно счастливой?

Между нами двоими словно было подписано какое-то тайное соглашение – в течение определенного времени не говорить о своих настоящих именах, не рожать детей. Казалось, она была уверена, что никто не узнает, кто она на самом деле такая.

Я до сих пор помню то письмо-ответ, которое мне пришлось переводить ей когда-то. Письмо в ответ на обращение девушки из Джепары перед тем, как она вышла замуж за бупати. Как раз в то время поползли интенсивные слухи о том, что генерал-губернатор приказал резиденту Центральной Явы дать сигнал её отцу не затягивать с замужеством дочери, которой уже настало время прощаться с девичеством. Возможно, в тот момент только она одна не знала о подобных слухах. Об этом слышали все студенты медицинской школы. Я и сам поделился как-то этой новостью с Мей. И Мей прокомментировала так:

- Поверь, подобное принуждение к браку может произойти как здесь, в Ост-Индии, так и в любой другой отсталой стране.

По слухам, резидент Центральной Явы составил список кандидатов в мужья этой современной девушке, живущей в уединении до брака, идеи которой охватывают слишком много людей, как в её собственной стране, так и в других. Её нужно выдать замуж и заставить замолчать на брачном ложе.

Когда эти слухи достигли апогея, Мей получила письмо от девушки из Джепары. Речь в нём шла о том, что она решила не позорить своих родителей, и уже тем более не разочаровывать их, а о том, что она пойдёт по срединному пути – выйдет замуж и будет ждать того часа, когда станет вдовой. Это был единственный способ осуществить её идеи, другого не дано. Вот тогда она будет совершенно свободна.

Встреча с отставным яванским доктором тем вечером началась с лавины вопросов Мей: кто был источником информации о юношах и девушках, которых отправляли в Ост-Индию китайские организации в качестве своих посланников, откуда он узнал об убийстве того молодого китайца в Сурабайе, как связаны между собой эти организации?

Отставной яванский врач так и не назвал точно свои источники. Он упомянул только несколько имён молодых людей, сторонников китайского общества Старого Поколения. По его словам, теперь прокатилась волна мести Молодого Поколения тем их представителям, кто был замешан в убийство того юноши-китайца. В Сурабайе царил хаос, текла кровь. Но всё это происходило среди самих китайцев; полиция в это не вмешивалась. Представители обоих китайских движений проникли в Ост-Индию нелегально.

Все эти беспорядки были связаны не только с протестами против обычая китайцев носить косичку – кто-то – за, кто-то – против. Группа молодых китайцев брала в осаду других китайцев подчас только для того, чтобы отрезать им эти косички. Но иногда у тех, кто был в окружении, с головы не падало ни одного волоса, зато те, кто нападал, сами оставались с синяками и кровоподтёками. Разговор вёлся на языке боя.

Ловила ли кого-либо из них полиция? Об этом доктор не знал.

6

Доктор Ван Ставерн объяснил, что бактерии, вызывающие сифилис, были окончательно идентифицированы немецким зоологом Фрицем Шауддином. Ему помогал в этих исследованиях один сифилолог, тоже немец, доктор Эрик Хоффманн из Бонна. Это означало, что бледную трепонему и сифилис теперь можно было чётко отличить от гонококковой гонореи. Большинство больных сифилисом страдают также от гонореи, и очень долгое время эти две болезни было невозможно отличить.

Эта зловредная бактерия имела долгую историю. Она распространилась в виде эпидемии в Европе примерно в то время, когда Христофор Колумб вернулся домой, отрыв новый континент, Америку. Поначалу она буйствовала в Испании и Италии. Люди начали предполагать, что завезли её из Америки члены экипажа Колумба. Затем эпидемия распространилась во Франции и Германии. Несколько лет спустя она охватила Нидерланды и Грецию, Шотландию и Англию, Венгрию и Россию.

В итоге Дивана вывели из камеры, и он стал объектом нашего исследования бледной трепонемы и гонококка.

Однажды днём, сидя у дома, я рассказал Мей о Фрице Шауддине и Эрике Хоффманне, а также о Диване. Она уже не тревожилась, как когда-то прежде, а лишь долго смотрела на меня, будто ожидая какой-нибудь более интересной истории. Но другой истории у меня не было.

- Так ты не слышал?

- Что?

- Сегодня днём я прочла это в одной китайской газете в доме одного из моих учеников… На севере вспыхнула война. Россия беспрестанно отправляет эшелоны солдат через ледяные пустоши и сосновые боры Сибири в Маньчжурию. Весь неевропейский мир, вплоть до самого маленького островка в океане, был расколот и поделён на колонии Европы. Лишь одна Россия почувствовала себя обделённой. В газете с большой уверенностью говорилось о том, что Япония будет легко побеждена русским оружием, и уже в пути были целые эшелоны, гружённые медалями и нагрудными орденами-звёздами для награждения будущих победителей – русских героев. Что такое желтокожая азиатская армия? Достаточно одного удара, и все они упадут на колени. Многочисленный русский флот вышел из северных портов, чтобы обойти полмира на пути к цели. Но он столкнулся с бойкотом поставщиков угля. Он направился во Владивосток через Малаккский пролив, чтобы отрезать поставки для Японии по морю.

Япония также не могла позволить себе сидеть сложа руки, не колонизируя другие земли и народы. Для страны было делом чести участвовать в порабощении других наций и разграблении их стран. А между тем, в Батавии японские лавки, парикмахерские, бары, бордели – все вывешивали флаг-хиномару*. Имя Японии было у всех на устах.

- Подобных новостей я не читал,– отозвался я.

- Не может быть, чтобы новости, которые я читала, ложные.

В читальном зале школы ни одна нидерландская газета не сообщала об этом. Я всё ещё этому не верил.

Однако неделю спустя одна голландская газета опубликовала отрывок из истории, которую мне читала Мей. За ней последовали и малайские газеты. Новости текли отовсюду, как вода, в поисках низины. Всем хотелось знать, каким будет конец этой войны между младенцем и великаном. Те, кто воспитывался в традициях историй театра ваянг, ставили на Японию, ибо ещё их предки учили: рыцарями не рождаются, а становятся, пройдя испытания.

* Хиномару – японский национальный флаг, символизирует восходящее солнце.

Я и сам был взволнован. В школе беспрестанно обсуждали новости в газетах, обменивались идеями. Перед нашим мысленным взором представала покрытая вечным снегом вершина горы Фудзи.

Затем как-то днём, когда я почувствовал, что всё для себя в этом вопросе уяснил, я рассказал Мей о морском сражении в проливе Цусима, о старых моряках и таких же старых адмиралах, которые поклялись либо победить, либо умереть за императора.

Похоже, ей понравилось слушать мою историю. Её узкие глаза расширились, не моргая. Такие моменты всегда возбуждали во мне страсть, однако на этот раз она не отреагировала.

- Чем тут восхищаться? – холодно спросила она. – Выиграет ли Россия, выиграет ли Япония, – это не победа человечества. Если Россия проиграет, – это также не будет поражением всего человечества. Обе они – волки, сражающиеся за жертву.

Затем она быстро рассказала мне о подъёме британского империализма, начиная с изобретения первой паровой машины Джеймсом Ваттом, которое открыло страницу промышленной революции, накопления капитала и отделения труда от капитала, что привело к порабощению цветных народов британским капиталом.

- Минке, полагаю, что ты не просто так рассказал мне на днях о бледной трепонеме – я правильно назвала это? – и о гонококке – таков британский и японский империализм. Обе эти бактерии хотят разрушить мир так же, как разрушили тело Дивана. Что? Почему у тебя такое лицо?

- Видишь ли, Мей, возможно, я понимаю, к чему ты клонишь. Но есть одна вещь, которую ты никак не желаешь замечать: как можно не восхищаться этой азиатской нацией, такой маленькой страной, которая осмелилась противостоять такой многочисленной европейской нации, как русские, имеющие столь огромную страну?

- Япония мало чем отличается от Британии. Обычно человек ест меньше, чем умещается в его рту. Эти же две бактерии, а также Англия и Япония – действуют как раз наоборот, – её низкий голос звучал сейчас громко, с пылающей, жгучей ненавистью. – Ты, конечно, ещё помнишь нашу знакомую девушку из Джепары? Эти бактерии пожирают и плоть, и скелет одновременно! И тебе это известно лучше меня! – неожиданно язвительно сказала она. – За последние триста лет те страны, что завоевали европейцы, были больше, намного больше их собственных стран. Малочисленные нации не всегда проигрывали, так же как маленькая бактерия иногда может свалить целого слона.

Я уже пожалел, что сообщил ей эту новость с таким энтузиазмом: у неё была иная точка зрения, и иные предпосылки.

- Мне жаль, что мы с тобой расходимся в этом вопросе. Видишь ли, два вида бактерий, о которых ты мне рассказал, на самом деле не имеют национальной принадлежности. И тем, и другим нужны только жертвы. Без жертв они умрут. Не нужно болеть за Японию. Ты и сам знаешь, что мы противостоим династии Цин, хотя она принадлежит к тому же народу, что и мы, потому что она не только сотрудничает с этими «бактериями», но и сама является не менее злой «бактерией». Ты уж прости. Надеюсь, ты понимаешь меня.

Идея победы Японии над Россией обеспокоила Анг Сен Мей, также как растущая мощь этой страны беспокоила моего покойного друга. Возможно, на то была своя причина. Япония сможет нанести поражение России, а затем сможет поглотить Манчжурию, и Китай станет её первой настоящей жертвой.

- Тогда не только моя страна целиком может быть захвачена Японией, но и все остальные беспомощные страны Азии, которых ещё не захватила Европа, а возможно, даже и те, что уже колонизированы Европой.

Не успели мы закончить наш разговор, как появился мой школьный товарищ и вывел меня на главную дорогу, где уже поджидал роскошный экипаж. Вышедший оттуда европеец в штатском вручил мне письмо: оно снова было из секретариата генерал-губернатора. Я прочёл его на лету, и посланец жестом пригласил меня подняться в повозку. Спустя несколько минут, до того, как солнце успело скрыться, я уже сидел в садовом кресле лицом к лицу с генерал-губернатором Ван Хойцем.

- Что ж, сударь, – начал он. – Приятно с вами познакомиться. Как ваша учёба в медицинской школе? Как проводите своё время? Уделяете ли хоть немного своего ограниченного времени супруге? Вы много писали в последнее время. Как видите, сударь, я один из ваших читателей, и можно даже сказать, ваш почитатель…

- Ваше Превосходительство…

На этой неформальной встрече, ставшей для меня неожиданностью, он спросил меня две вещи: что я как получивший образование туземец думаю о победе Японии – если она вскоре победит, и на что надеются, к чему стремятся образованные туземцы в нынешнюю эпоху прогресса? Оба этих вопроса заставили меня почувствовать себя учеником, который забыл сделать домашнее задание, и именно его вызвали к доске перед всем классом.

Ван Хойц понял мою неловкость и сказал:

- Сейчас отвечать не нужно. Если хотите, можете написать ответ в одной из ваших превосходных статей. Она непременно дойдёт до меня, в какой бы газете её ни опубликовали. Вы должны сделать это, и в этом месяце. Хотя это и может немного вам помешать, но вы ведь уже умеете правильно распределять своё время, не так ли? В конце концов, писатель может видеть и другие аспекты, незаметные для большинства людей.

Наша встреча длилась не более четверти часа. По её окончании он подарил мне несколько книг Мультатули, которые положил рядом со мной.

В пансионат я больше не возвращался, а вернулся прямо в Квинтанг.

Дома, как выяснилось, Мей не было, что было удивительно. Госпожа Бадрун неоднократно поясняла, что это первый раз, когда моя жена ушла из дому ночью, да ещё и одна. Она попросила у неё разрешения выйти и сказала, что вернётся к полуночи или даже позже и забрала с собой ключ от входной двери.

- Поначалу я не хотела разрешать ей уйти, – извиняющимся тоном сказала она. – Но она сказала, что муж поймёт и позволит, поэтому я и позволила ей. Простите меня, Денмас, если я сделала что-то не так.

Госпожа Бадрун не знала, куда она пошла. Я – тем более. Уйдя в свою комнату, я долго ворочался и не мог заснуть. Я нервничал, и внезапно во мне стала бушевать ревность. Наша до того спокойная жизнь была теперь под угрозой – отныне и навсегда. Когда сердце вот так охвачено ревностью, как сейчас, никакими мудрыми словами его не излечить.

- Не думаю, что она совершит что-то плохое. Она такая хорошая девочка.

Она и сама была обеспокоена.

Ревность в сердце подобна когтю, который цепляется всё глубже и глубже. Она и впрямь нужна была мне рядом той ночью, чтобы обсудить ответы на вопросы Ван Хойца. Ну что ж, план провалился. Тем не менее, возвращаться в пансион я не стал. Вопросы генерал-губернатора стёрлись из памяти, сменившись худшими предположениями о том, чем занята моя жена.

Я погасил свет и откинул москитный полог. И пока я ворочался, пытался подшутить над собой: Мей не натворит глупостей, она спокойный и даже хладнокровный человек. Но у огня ревности свои законы. Это тлеющий огонь, сжигающий рисовую шелуху. Но с ней или без неё ты чувствуешь обжигающий жар. Но в конце концов я всё таки уснул.

В три часа ночи я проснулся. Услышал, как она что-то бормочет – даже не знаю, на каком языке. Возможно, она задала себе вопрос, кто тут опустил москитный полог. Затем в темноте она забралась в постель. Казалось, она удивлена, что кто-то уже спит в её постели.

- Мей, – пожурил я её. – Откуда ты вернулась?

Она не стала вставать.

- Я так и знала, что ты рассердишься. Прости меня. – Она включила лампу.

- Где ты была? – я встал с кровати.

- Прости, но нет смысла сейчас поднимать шум.

Я схватил её за плечи и встряхнул.

- Отвечай. Где ты была?

Она лишь спокойно посмотрела на меня, словно ничего и не произошло.

- Я знаю, что тебе не захочется знать, где я была, и куда отправлюсь потом. Но ты прекрасно знаешь, чем я занимаюсь сейчас.

В этот момент я понял, что имею дело с невестой своего покойного друга, – девушкой, которая не принадлежала себе, молодой женщиной, которая отдала молодость идеалам своей организации. Её мягкое и задумчивое лицо казалось камнем, отполированным заботой о симпатиях всего мира Японии в её войне с Россией, что велась где-то на севере. Она беспокоилась о чём-то абстрактном, конкретизированном её собственными идеалами: судьбой её страны и народа.

Я молча забрался обратно в постель, не произнеся ни слова. Она потушила лампу и тоже залезла в постель. Думаю, она ничего не ела с полудня. Внезапно она обняла меня:

- Муж мой, прости меня. Я не могла поступить иначе. Кто ещё стал бы работать на нашу страну, если не те, в жилах которых течёт китайская кровь? Разве ты не сделал бы так же ради собственной страны и народа?

Ах, какие слова, ах, каким тоном она сказала их! Наводнившее и сжигавшее меня изнутри пламя ревности само собой мягко растворилось. Временно или навсегда?

- Ты ещё не ела, Мей.

- Я устала и хочу спать. – С этими словами она уснула, заключив меня в свои объятия до самого утра.

Я не мог уснуть. Мысли мои беспорядочно блуждали. Ах, как я восхищался этой женщиной, что была сейчас моей женой! Она стала частью меня самого. Её боль – и моя боль. Начиная с этого дня – да, я знал это – она будет более преданна и верна чему-то другому, там, расположенному далеко на севере, – народу и стране своих грёз. Но я не мог пойти вместе с ней. Как сложно и беспорядочно человеческое сердце! Она по-прежнему обнимала меня, а у меня не хватало духу вырваться из её объятий. Она устала. Её худенькое тело и её сердце – целиком или только половина его – больше не будут принадлежать мне. Ах, Мей, Мей!

С того утра оба мы знали, что отныне наш брак вступил в начало своей заключительной стадии. Она будет отдаляться от меня всё дальше и дальше, пока не отделится окончательно и навсегда. Она исчезнет в порыве воодушевления ради победы в борьбе Молодого Поколения своего народа.

Прежде чем встать с постели, я поцеловал её. Она всё ещё спала. То был первый раз, когда я сделал это. Я почувствовал, что это прощальный поцелуй. Она медленно открыла глаза.

- Муж мой, – тихо позвала она, всё ещё в полусне. Только эти последние несколько часов она так называла меня – «муж мой». Голос её был спокоен, без эмоций, и говорила она, всё ещё лёжа в кровати. – Вот уже почти пять лет наша совместная жизнь благословлена здоровьем и счастьем. Какая женщина не была бы счастлива, будучи твоей женой? Муж мой, ты человек, обладающий понимающим сердцем. Ты никогда не причинял мне боль. Уже в следующем году ты станешь врачом. Я беспокоюсь из-за того, что не всегда смогу сопровождать тебя, ведь я должна работать, и работать куда усерднее.

В голосе её звучали прощальные нотки. Это было прощание навсегда.

- Понимаю, Мей. Пойди, прими душ.

- Сначала ты. Тебе ведь нужно идти на занятия.

Так что я первым пошёл в душ. Когда я вышел, то меня уже ждал завтрак – жареные бананы и кофе. После этого и она сама пошла искупаться.

Сев рядом с ней, я тут же начал:

- Я хотел бы поговорить с тобой сегодня чуть позже о потенциальной победе Японии.

- Прости меня, нет нужны говорить об этом. Нам нужно как можно скорее заняться работой. Мы имеем дело с японской бактерией. Если я не вернусь домой сегодня вечером, не расстраивайся. Я по-прежнему верна своему мужу. Не предполагай ничего дурного, что могло бы загрязнить и твои, и мои мысли как супругов.

Я слушал её слова, звучавшие так, словно мы больше никогда не увидимся – ни сегодня вечером, ни когда-либо ещё. Это ощущение приходило ко мне несколько раз за последние часы. Неужели я стал таким сентиментальным? У меня возникла какая-то догадка.

Я молча смотрел на неё, пока она прихорашивалась, стоя передо мной, словно существо из иного мира, которое я только что встретил. Бледность вновь начала подкрадываться к её губам, как тогда, когда я впервые познакомился с ней в городе. Истощение прошлой ночью опять поставило её здоровье под угрозу. Но она этого не чувствовала. Нетвердыми шагами я прошёл несколько сот метров до школы…

***

Известие о том, что я получил письмо из секретариата генерал-губернатора, вызвало в школе большой переполох. Директор позвал меня к себе.

- Так значит, вы встречались с Его Превосходительством генерал-губернатором, представителем Её Величества королевы в Ост-Индии? По-видимому, вы, сударь, становитесь всё более важной персоной. Могу ли я спросить вас, чего ему понадобилось от вас? Возможно, это будет иметь какие-то последствия для нашей школы?

Мой ответ не только взволновал директора школы, но и вызвал у него желание помочь мне усовершенствовать ответы с приложением всех доступных материалов. Он предложил узнать мнения студентов на собрании. Я полностью согласился с этой идеей, но не хотел, чтобы он узнал о моей писательской деятельности. Поэтому директор был готов сам составить список вопросов, на которые нужно было ответить в письменной форме. Я снова согласился, но попросил разрешения остаться ночевать вне стен пансиона, и он охотно позволил.

Анкета с вопросами была вскоре распечатана и распространена следующим утром среди учеников.

Приготовив десять рекламных объявлений у себя в конторе, я сразу же отправился в Квитанг. Мей что-то писала по-китайски. На её столе лежало пять исписанных страниц. Я тихо встал позади неё и погладил её по волосам.

- Это ты? – спросила она, не поднимая головы. – Я почти закончила.

Я положил обе руки ей на грудь, а она продолжала писать, так, как будто ничто её не беспокоило.

- А ты, оказывается, хорошо пишешь, – сказал я.

- Это всего лишь нужные на данный момент заметки, они не такие, как то, что пишешь ты, – ответила она.

Она закончила свою работу, отошла в угол комнаты и, не обращая на меня внимания, начала снимать копии со своих записей – по пятьдесят экземпляров с каждого листа.

- Поторопись, я хочу поговорить с тобой, – сказал я.

- Я ответила тебе ещё вчера: работай! Уже давно я призываю тебя сделать то, к чему призывал тот старый доктор-яванец. Ни ты, ни другие, не хотите учредить организацию. И что теперь? Ты ничего не можешь сделать? Посмотри на эти записи: пятьдесят копий для распространения по пятидесяти адресам. А завтра каждая из них умножится ещё на пятьдесят пять. Но это теоретический подсчёт, может быть немного больше, или немного меньше. Затем они будут распространяться бесконечно из уст в уста. Сформируется общественное мнение. Это тоже бактерия, только простейшая, и борется она с бледной трепонемой и гонококком.

- Подобный способ работы уже давно известен.

- Да, – ответила она. – Это и впрямь просто. Это знают даже маленькие дети и могут подражать. Но без организации ни один лист не дойдёт до адресата, не говоря уже о том, чтобы размножаться, как бактерия.

- Но путём публикации в газете всё было бы куда проще, Мей.

- Газеты есть не у всех. Более того, те, что принадлежат Старому Поколению, обязательно попытаются дать отпор. А теперь, извини, я должна идти.

Она сложила бумаги и убрала их в сумку, которая раньше служила для одежды, затем встала перед зеркалом у платяного шкафа, напудрилась и причесалась.

- Я хотел бы быть рядом с тобой этим вечером, Мей, – сказал я.

- Я постараюсь вернуться. – И она ушла.

- Она провела всё утро и день за чтением и письмом, – пожаловалась госпожа Бадрун. В тоне её слышалось сочувствие мне.

- Ей есть, чем заняться, госпожа. И на самом деле, это я велел ей сделать это.

После этого я принялся составлять ответы на вопросы Ван Хойца. Ответы некоторых студентов в лучшем случае послужат дополнительным материалом. Да и готовы они будут в любом случае не раньше завтрашнего дня. Что можно ожидать от тех, чьи мечты – это стать государственными служащими, и неважно, какими именно, только и живущих в ожидании жалованья? На этот раз писать у меня выходило не так гладко, как если бы я делал это по своей воле. Каждое предложение увязало в трудных моментах, которые не зависели от меня; я останавливался, словно застрял в пути. Вместо этого перед моим мысленным взором представали все те люди, которые были мне близки и дороги. Все их ценности устремлялись ко мне толпой – чистые, не запятнанные предрассудками, соревнуясь за верность мне, обнимая друг друга и стоя плечом к плечу в единый ряд.

Писать я так и не закончил. Пока я растерянно пытался завершить фразу, обе руки Мей скользнули мне на грудь и обвили меня. Когда я схватил их, они оказались холодными.

- Мей, ты пришла? – я встал, обнял и поцеловал её.

Карманные часы, лежавшие на столе, показывали полночь.

- Ты слишком задержалась на свежем воздухе, Мей, и поздно вернулась. Помни о своём здоровье, Мей.

- Я принесла тебе китайской еды.

- Чтобы я ел свинину?

- Нет. Я разве говорила о свинине? В последние дни ты стал таким подозрительным и сердитым!

- Уже полночь, а ты ещё не спишь. Давай же!

Поели мы молча. Она время от времени бросала взгляд на меня, я – на неё, словно пытаясь проникнуть взглядом в мои чувства, а я – в её.

- Ты не ревнуешь? – спросила она, одним взмахом погрузившись прямо в мою личную проблему. – Ревнуешь. Вот уж не думала, что кто-то, ставший моим мужем, будет меня ревновать.

Мы закончили ужин, а Мей по-прежнему говорила:

- Меня с самого детства воспитывали быть корректной, вести себя правильно. Мне внушали подсознательно, что правильное отношение к людям есть основная добродетель для любого, кто общается с людьми и нуждается в таком общении.

Мне не понравилось то, как она это говорила в тот вечер, словно ища предлога для оправдания своих действий.

На следующий день я работал в конторе аукционной газеты, возясь с кучей ответов учеников. Мне предстоял срочный труд над двадцатью тремя текстами, – я имею в виду рекламного характера. Мой начальник расширил своё предприятие – теперь его аукционная контора готовила также тексты для общественных газет. Сочинив эти двадцать три текста, я мог бы достаточно заработать, чтобы прожить целый месяц. Работу я закончил только к двум часам ночи и сразу же отправился в Квитанг.

Ночь была тёмная. Говорили, что прорвало газовые трубы. И потому газовые фонари на улице не горели. Прямо передо мной, всего в нескольких метрах, шли двое в чёрных шёлковых штанах. Возможно, это были преступники. Я замедлил шаги. Они вошли в переулок, в который я направлялся. Один из них свернул в другой переулок. Другой ненадолго остановился перед воротами дома госпожи Бадрун. Судя по его походке и фигуре, это была Мей. Я приблизился к ней.

- Ты гуляешь допоздна,– сделала она мне выговор первой.

- Ты только что вернулась, Мей?

- Я долго ждала тебя перед твоей конторой.

Мы вошли вместе. У меня не было времени изучать ответы учеников. Все мои силы иссякли. Мей и в этот раз принесла еду, и мы молча поели.

- Надеюсь, ты больше не станешь меня ревновать.

И в этот раз мне не понравилось то, как она говорила, хотя я и понял, что она намеренно пыталась подтолкнуть меня ревновать её.

Следующим вечером мне, наконец, представилась возможность выучить ответы учеников. Мей дома не было. В комнате я находился один. Я перекладывал лист за листом и читал. Я оказался прав: там не было ничего интересного или тем более заслуживающего изучения. И снова лист за листом. Вот и кое-что примечательное, – это написал Варди, – он получил в школе прозвище «Послушник» за то, что бы миниатюрным, худым, всегда пел и много капризничал. Ответа Вилама я не получил: он посещал занятия всего один год, после чего покинул Голландскую Индию и перебрался в Индию. Ответ же Партотеноджо по прозвищу Партоклео, был совершенно бессмысленный: у него не было понятия о настоящем и будущем. Довольно интересные сочинения Варди и Чипто носили сугубо частный характер, чтобы их можно было использовать.

На следующий вечер, выходя из конторы рекламно-аукционной компании, я заметил Мей, которая кружила неподалёку. В Квитанг я не поехал и сознательно последовал за ней. Посреди пути она вдруг остановилась, словно нарочно привлекая к себе моё внимание. На ней была мужская одежда и те же чёрные шёлковые штаны, так что выглядела она как боец силата, разве что слишком худой. Однажды мой дед сказал мне: остерегайся худых бойцов силата – чем они тоньше, тем сильнее. Не знаю, соврал ли мой дед, или говорил это всерьёз, но я не ощущал необходимости бояться собственной жены. Особенно когда я заметил, как она прошла мимо, встретившись с кем-то ещё – то был более высокий и крепкий человек, – а затем оба они вошли в какой-то ресторан.

Тогда я тоже зашёл туда и заказал себе еду.

Моя жена Мей уселась в уголке с человеком, которого я прежде никогда не видел, тоже китайцем. Оба они разговаривали и смеялись, хмурили брови и украдкой смотрели по сторонам. О чём они говорили, я не знал. У меня не получалось побороть свою ревность, и я намеренно спрятался в тени колонны. Казалось, чья-то рука всеми пятью пальцами тут же впилась в мою грудную клетку и пыталась сжать сердце. Издали Мей выглядела ещё красивее и бледнее, точно соломенная куколка, которая в любой момент может развалиться в грубых руках. Рядом с ней был симпатичный, сильный мужчина, очевидно, любитель какого-нибудь тяжёлого вида спорта.

К своей еде я не прикоснулся; я знал, что всё здесь со свининой. И я подавил свои чувства. Мей и её приятель закончили есть.

Молодой человек заплатил владельцу ресторана по счёту. Но, похоже, Мей не хотела, чтобы он платил за неё. Они громко спорили на непонятном мне языке, – таком же чужом, как и тот, что решает судьбы людей. Поэтому ревность моя немного улеглась. Она по-прежнему моя верная жена, думал я и молился про себя. Но надолго ли?

Они вышли. Я поспешил расплатиться.

- Здешняя еда вам не по вкусу, сударь? – спросил владелец ресторана.

- Нет, в ней нет ничего плохого.

- Вы даже не притронулись.

Я быстро выбежал. Они шли рядом, но не слишком близко друг к другу. И вдруг я заметил, как тот парень схватил Мей за руку, но она откинула его руку. Сколько же ты сможешь продержаться, Мей? И захочешь ли? Да, я и впрямь ревновал. Говорят, что любовь – это голова, тогда как ревность – шея. Кто-то говорит, что всё как раз наоборот. Но на самом ли деле я люблю Мей? Или всё это из-за того, что я обиделся, ведь мои права нарушены?

Они сели в экипаж, который повёз их в город, и скрылись из виду. Я же остался на обочине.

Теперь мне их не догнать. Других пустых экипажей-двуколок поблизости не было. Я вернулся в Квитанг и закончил ответы для Ван Хойца, несколько раз перечитал и затем положил в конверт, чтобы завтра отправить по почте.

На следующее утро я проснулся один, без Мей. Оказалось, что она впервые с нашей свадьбы не вернулась ночевать домой. Госпожа Бадрун с грустным лицом спросила, где моя жена. Я ответил, что послал её отдохнуть за город. Но она не поверила мне и сказала, что ей не хотелось бы, чтобы пострадала репутация её семьи из-за дурных поступков жильцов. Я уверил её, что Мей ничего такого не совершала.

- Раньше она была доброй и послушной, всегда оставалась дома в нужное время. А сейчас её редко можно увидеть и, кажется, она предпочитает скорее проводить время на улице.

Видя, как изменилось моё лицо, когда я услышал столь резкое замечание о Мей, она никак не отреагировала, и даже подчеркнула:

- Даже собственный муж не знает, где она. Урегулируйте эту ситуацию, Ден Мас, не позвольте, чтобы это вышло из-под контроля.

Да, счастье, радость и мир, которые принёс наш брак, действительно закончились в этот момент. Сердце послало мне предупреждение: ты должен осознать то, что потерял. Эта когда-то беспомощная девушка теперь снова нашла для себя арену борьбы после того, как много лет занималась частными уроками. Она всё это время общалась со столькими людьми. А я ни одного из них не знал, даже их имён! А может, она и не давала никаких частных уроков? Теперь и не мечтай о счастье в браке. Ты сгораешь от ревности. Ты проиграл, но надежды внутри тебя всё ещё молят о чём-то. Чего ты ожидаешь, Минке?

Я вернулся в пансион и больше не появлялся в Квитанге. Мей же всякий раз, как хотела повидаться со мной, приходила в контору редакции аукционной газеты на улице Крамат. Лицо её осунулось и побледнело. Белки глаз немного пожелтели. Возможно, она опять не высыпается.

Всякий раз, как она появлялась, я отдавал ей весь свой дневной заработок. Она же всегда пересчитывала деньги, записывала результат в книжку и затем возвращала мне четвёртую часть на расходы.

Так проходил месяц за месяцем, почти целый год.

Однажды она спросила меня:

- Почему ты никогда не приходишь домой?

- А кого я встречу там, дома? Погляди на себя, Мей: от тебя остались лишь кожа, да кости. Глаза ещё больше пожелтели. Я беспокоюсь… Оставь ты все свои дела хоть на время, Мей. Не выходи так часто из дома. Впрочем, решать тебе.

- Прости. Отпусти меня только на три месяца. А после я буду полностью в твоём распоряжении. В последние месяцы я была к тебе очень несправедлива – отнюдь не так, как должна вести себя китаянка по отношению к своему мужу. Но я уверена: ты знаешь, как я благодарна тебе, своему мужу. Такой муж никогда не запретит своей жене вносить вклад в развитие собственной страны и народа.

Она снова куда-то ушла, а я вернулся в пансион. Оба мы похудели. Я даже стал мечтателем. И когда я виделся с Мей, то замечал, что глаза её стали ещё более жёлтыми. У неё всё больше проявлялись симптомы гепатита. Я полностью уважал её преданность своей стране и народу. Но сколько мужчин дотрагивались к ней без моего ведома? Не может быть, чтобы этого не происходило. Мне даже пришло в голову прекратить давать ей деньги на расходы. Но так образованные люди не поступают! Я должен быть лучше своих родителей и предков. На мне лежит обязанность выполнять всё то, что следует делать мужу.

- Мей, тебе нужно показаться врачу.

- Я выгляжу больной?

- Да, именно так. Не откладывай это. Хоть один раз послушай меня и выполни то, о чём я тебя прошу.

После этого Мей не показывалась целую неделю. Она, должно быть, истощена от усталости и лишилась сил, подумал я. Теперь она будет нуждаться во мне.

Я медленным шагом направился в Квитанг. Она лежала в кровати. Почти вся кожа её была жёлтой.

- Мей! – воскликнул я и обнял её. – Ты больна, Мей.

Мей заплакала. Она знала, что мне стало ясно – болезнь её весьма серьёзна. У неё было воспаление печени и уже появились признаки отёка. Этот асцит сведёт её в могилу – это так же точно, как движение секундной стрелки на часах. Всей медицинской науки и моего мира не хватило бы, чтобы спасти её от недуга.

- Я думала, что ты не захочешь больше видеть меня – жену, что раздала свою верность, муж мой. – Она тихонько заплакала.

- Помолчи, Мей. Я всегда восхищался тобой. Ты смогла сделать то, чего не смог я.

- Мне известно, что ты здесь не затем, чтобы осуждать меня.

- Нет. Но почему ты не послала никого сообщить мне?

- Вскоре ты и сам станешь врачом, и у тебя будет не так уж много времени. Ты пришёл, чтобы вылечить меня?

- Конечно, Мей. Ты уже показывалась врачу?

Я осмотрел всё её тело, глаза, сердце, пульс и вздувшийся живот.

- Нет, я не была у врача. Я знаю, что ты меня вылечишь. Ты, мой собственный муж.

- Конечно, Мей. Я вылечу тебя. А где твои друзья? Почему никто не побеспокоился о тебе?

- Никто не знает, где я живу, – ответила она. – Им незачем это знать.

Её нужно было отвезти в больницу. Мей, ах Мей, моя девушка с узкими глазами и бархатистой кожей! Вот до чего ты дошла сейчас!

- Пусть лучше я буду лить слёзы, муж мой, – произнесла она хриплым голосом. – Но ни одной слезы пусть не упадёт из твоих глаз. Ты станешь врачом. Нельзя тебе терпеть неудачу из-за этих слёз.

Госпожу Бадрун, похоже, не заботило состояние Мей. Зная, что я нахожусь в её комнате, она даже не подошла. Когда же я вышел из комнаты, чтобы поздороваться с ней, она встретила меня мрачным взглядом. Я осознал свою ошибку.

- Простите меня, госпожа, я вам столько хлопот доставлял всё это время.

- Да уж, Денмас. Что я такого сделала, что дошло до такого?

- Тысячу раз простите, госпожа. Это я во всём виноват.

- И что теперь будет?

- Я знаю, госпожа, что вам больше не по душе моя жена. Но поверьте мне, она не сделала ничего плохого.

- Вы и сами всё это время не возвращались домой, Ден Мас.

- Завтра я отвезу жену в больницу, – скромно сказал я.

Тут жена позвала меня из комнаты.

Я снова вошёл. Она махнула рукой, подзывая меня подойти поближе.

- Тебе нет нужды везти меня в больницу. Я хочу быть рядом с тобой. Не оставляй меня. Только ты можешь вылечить меня.

Она доверяла мне больше, чем кому-либо другому.

- Лечи меня сам, не отдавай никому другому.

Мей требовала от меня невозможного.

- Я знаю, что ты пока ещё не врач. Но я хочу, чтобы ты стал врачом. Ты слышишь меня?

Она и впрямь хотела видеть меня врачом. Возможно, то было её последнее желание.

- Сейчас я выпишу тебе рецепт, Мей, успокойся. Я буду твоим доктором.

Я написал рецепт и попросил у одного из приёмных сыновей госпожи Бадрун отнести его в аптеку.

Пока я ждал его, я глядел на Мей. Даже в таком беспомощном состоянии она выглядела ещё красивее.

- Завтра я останусь с тобой в больнице, Мей. И буду подле тебя всё время.

- Пока я с тобой, – сказала она и кивнула. – Ты должен стать врачом, муж мой. Очень хорошим врачом.

Прошло два часа. Мальчик всё не возвращался и не нёс лекарство. Если рецепт не примут, у меня будут неприятности, ведь окажется, что рецепт – поддельный. И вот когда он наконец прибыл, оказалось, что его сопровождает полицейский.

- Это вы выписали этот рецепт? – спросил меня полицейский.

- Да, сударь.

- А кто болен?

- Моя жена.

- Вы, сударь, врач?

- Я будущий врач.

- Так значит, пока не врач.

- Буду им в следующем году, после выпуска, – начал я выходить из себя.

- Ладно, тогда следуйте за мной, – велел он.

- Моя жена очень серьёзно больна, – прошептал я.

- Сначала вы должны предоставить некоторые пояснения.

- Хорошо. Иди, – сказала Мей. – Не беспокойся обо мне.

Мне не хотелось бы, чтобы меня вот так арестовали на глазах у Мей, хотя я знал, что её вера в меня исчезнет или уменьшится. Да, у меня действительно не было права выписывать рецепт. Да и выписал я его отнюдь не по неведению. Я просто намеревался сделать так, чтобы моя жена поверила мне. Пусть случится то, что должно случиться. Она узнает, что я испробовал всё, что мог. Пусть этот рецепт изменит хоть что-то, например, эту мрачную атмосферу.

Меня заперли в камере предварительного содержания. Той же ночью провели допрос. Правда, короткий. Узнав, что я на самом деле учусь на врача, меня пересадили в более комфортную камеру и обходились куда вежливее.

Утром меня забрал директор школы и отвёл в свой кабинет. Там он попросил меня всё ему рассказать, и я также поведал о том, что должен заботиться о своей жене.

- Разве вам не известно, менеер, что вы больше всех нарушаете правила, чем кто-либо другой?

- Более чем, господин директор.

- И кто же теперь оплатит расходы на лечение вашей жены?

- Вам должно быть хорошо известно, сударь, что надежды на то, что моя жена останется жива, очень мало, разве что сам Господь бог не распорядится иначе. И вам также известно, что я должен выполнить свой долг как муж.

- Откуда вы возьмёте деньги?

- Я могу постараться.

- Вы поставили под угрозу собственную учёбу, помимо того, что выписали поддельный рецепт.

- Я представил отнюдь не поддельный рецепт. Я знаю, какое лекарство ей нужно. И хотя я нарушил правила, но подлог не совершал.

- Хорошо. Позаботьтесь о своей жене, сударь, как можете. Вам позволяется пропускать занятия.

***

Моя жена два месяца лежала в больнице. Операция по извлечению из её желудка инфекции привела к заражению её другой инфекцией, что только усугубило ход болезни. Каждое утро и вечер, когда я приходил к ней и садился рядом, становилось всё очевиднее, что она тает прямо на глазах.

Окончательно подкосил её ещё один недуг – уремия.

- Скажи мне, муж мой, что ты действительно станешь врачом. – Эти слова она произносила всякий раз, как мы виделись. – Прости меня за все причинённые тебе неприятности. Муж мой, пообещай мне, что станешь врачом для своих соотечественников, страдающих от нищеты и унижений, будешь исцелять их тела и врачевать души, покажешь им путь в жизни, возвысишь их.

Белки она уже не могла усваивать, только глюкозу.

- Тише, Мей. Тебе обязательно однажды станет лучше, и ты выздоровеешь.

Между тем, я очень отстал в учёбе и уже не мог наверстать упущенное, особенно на практике. Теперь я каждую ночь проводил подле неё.

Однажды в три часа ночи, когда я сидел на стуле возле неё, она шевельнула губами. Голос её был таким слабым, что я его не слышал. Я держал её за руку – кость, которая была обтянута кожей. Она покинула меня, не сказав ни слова.

***

Я снова вернулся в школу, как обычно. Но мне было известно, что шансов сдать экзамены уже не было. Внутри у меня всё было в смятении. Движения мои были чисто автоматическими. Полагаю, что это можно было назвать терпением, верой и ещё множеством других слов. По крайней мере, во всём, что произошло, я исполнял свой долг как образованный человек. И не думаю, что любой мало-мальски здравомыслящий человек мог бы в чём-то обвинить меня. Жениться до выпуска? Кто станет опрометчиво выносить своё суждение о других людях? Тогда Мей попалась на моём пути, а я – на её, оба – из далёких, различных по своей культуре стран и, разумеется, вовсе не моей, и не по её воле.

Встречавшиеся мне ученики спрашивали меня о самочувствии Мей. Но по моим запавшим глазам и щекам им всё тут же становилось понятно без слов. Они неподдельно разделяли мою скорбь. Один за другим люди подходили ко мне, протягивали руку и выражали мне свои соболезнования. Я пожимал их руки одну за другой. Они были холодны, как и моё сердце.

Моим печальным глазам всё виделось таким же печальным и тусклым: окна, дверь, кровать, висящая на вешалке ветхая одежда.

А вдыхаемый мной воздух всё ещё пах кокосовым маслом, смешанным с ароматами иланг-иланга и жасмина, которыми я всегда втирал в волосы Мей, когда она была больна. Она постоянно была перед моим мысленным взором, беспомощно распластавшись на больничной койке. В ушах моих раздавался её слабый голос, напоминавший мне, что я должен стать врачом.

Ах, Мей, я даже никогда не знал твоего настоящего имени. Ты ушла, зная, что я ни разу не причинял вреда ни твоему сердцу, ни тем более телу. Всё ради тебя, Мей: я работал, учился, выписал тот рецепт раньше времени. Я никогда не делал тебе ничего плохого, Мей.

В том, что я пропустил занятия, нет ни твоей вины, ни моей. Это просто невезение.

Но произошедшее в корне отличалось от того, к чему я втуне готовил себя.

Господин директор уселся за свой стол. Перед ним лежало несколько листов бумаги, придавленных чернильницей и линейкой.

- Сударь, – начал он. – Я выражаю вам свои соболезнования в связи с кончиной вашей жены. То же самое относится ко всему персоналу, преподавателям и ученикам.

- Благодарю вас, менеер.

- Тем не менее, ещё есть ряд проблем, которые невозможно преодолеть. Мне и самому известны ваши оценки и поведение. Вы показали индивидуальное развитие. Я пытался объяснить педагогическому совету, что вы привлекли внимание даже самого генерал-губернатора.

Такое длительное вступление само по себе уже предвещало катастрофу.

- Педагогический совет считает, что вы совершили два серьёзных нарушения, которые не могут гарантировать, что вы станете надёжным государственным врачом. Вы исключены из школы, сударь. И с началом предстоящих каникул вы должны покинуть школу и пансион.

Я не стану врачом, Мей! – кричал я в душе. – Прости меня, Мей! Я не выполню свою обещание.

- Почему вы молчите, сударь? Вы сожалеете?

- Перед смертью моя жена несколько раз давала мне наказ: сделать всё, чтобы получить диплом врача.

- К сожалению, этой возможности вы теперь лишены.

- Что можно сделать?

- Это ещё не всё, господин Минке. Вот письмо о вашем исключении.

Я взял письмо и, не открывая его, положил себе в карман.

- Вот ещё одно письмо, которое вам следует подписать.

Я прочитал его. Мне придётся вернуть плату за обучение и проживание в пансионе – четыре года, умноженные на одиннадцать месяцев, умноженные на сорок гульденов. Итого две тысячи девятьсот семьдесят гульденов – этого достаточно, чтобы купить два огромных роскошных каменных особняка с полной меблировкой.

Под этим письмом стояла фраза: готов выплатить наличными путём рассрочки ... месяцев.

- Если вы встретитесь с генерал-губернатором, сударь, то, конечно, всё будет иначе. Попытайтесь.

- Я сам выплачу все свои долги, менеер.

- Вы поедете к своему отцу, сударь?

- Нет.

- К бывшему помощнику резидента?

- Нет.

- К генерал-губернатору?

- Нет.

- Вы заплатите сами? Но это невозможно. Даже будучи врачом, вы сможете зарабатывать по несколько десятков гульденов в месяц. Так как вас исключают, то выплачивать вы будете не меньше десяти лет.

Я подписал обязательство о том, что погашу долг в течение трёх месяцев. Господин директор недоверчиво взглянул на меня и воскликнул:

- По тысяче в месяц? Как такое возможно? Этого не смогут даже ваши преподаватели! Помните об этом, менеер, и не навлекайте на себя ещё больше неприятностей. Будут правовые последствия.

- Да будет так, сударь. Вы позволите мне теперь пойти?

- Это действительно так, менеер?

Я встал и направился к двери. Он поспешил за мной, схватил меня за плечи и поглядел на меня своими карими глазами.

Он опустил голову и не сказал ни слова.

Я отправился в пансион, и стал молча собираться.

Пансион пустовал во время занятий. Сотрудник помог мне донести вещи до двуколки.

- Вы не единственный, сударь, кто прошёл через это, – сказал он в утешение.

Двуколка направилась в Квитанг. Я вошёл в комнату Мей, которая была такой же, как прежде. На сердце у меня было тяжело. Образ Мей всё так же витал повсюду – её улыбка, её зубы, её голос. Мей! Мей! Я вспомнил нашу первую встречу в бамбуковой хижине в городе: девушка-чужестранка среди своих соотечественников. Тогда она была больна, и я забрал её оттуда и привёз сюда, в эту комнату.

Вдруг что-то сдавило мне грудь, и я расплакался. Как одинока эта жизнь без тебя, Мей!

- Хватит уже, Ден Мас, – утешила меня госпожа Бадрун. – Не думайте об этом слишком долго.

Эти слова утешения сжимали мне сердце всё больше и больше. Кто бы ещё стал о ней думать, как не я? О ней, никогда не знавшей ни отца своего, ни мать, ни брата или сестры.

- Не зацикливайтесь так на ней, Ден Мас. Не губите себя, Ден Мас, – снова сказала она. – Предоставьте всё Тому, Кто дарует жизнь. Люди просто осуществляют Его планы.

Эти слова, которые часто произносятся, когда кто-то умер, теперь приобрели особый смысл, тронувший моё сердце. Мей, чего ты на самом деле добилась за свою короткую жизнь? Ты была полна решимости трудиться на благо своего народа и своей страны, которые и знать тебя не знают! В боли ты повстречала меня. И в боли же рассталась со мной навсегда. Примерно пяти лет брака было достаточно, чтобы понять, что ты – женщина, достойная любви. Ты – драгоценный камень, который делал мою жизнь когда-то такой яркой, заставлял меня сходить с ума от ревности. Но всё это уже прошло теперь, когда пришла Смерть – Великий учитель, который оставил позади весь этот хаос.

На второй неделе траура неожиданно ко мне нагрянула матушка, и прямо прошла в мою комнату, обняв меня:

- Тебе досталась очень плохая судьба, сынок. Что ты делал всё это время? Дважды был женат и дважды покинут своими жёнами.

Я поклонился ей, облобызав её ноги.

- Чего тебе не хватает, сынок, что всегда получается вот так? Детей она тоже не оставила тебе. Она была больна, а ты мне не сказал. Когда женился, тоже ничего не сказал. И теперь, когда она умерла, ты ничего не сообщил. Как мы далеки сейчас друг от друга, сынок! И когда твой отец приехал в Батавию, ты не выказал ему почтения.

Она потянула меня и пригласила сесть на край кровати:

- Ты и возвращаться домой не желаешь.

- Нам больше не нужно говорить об этом, матушка.

Она смотрела на меня сквозь слёзы.

- Чего недоставало мне в молитвах о твоём благополучии? О твоём счастье? О твоём успехе? Отчего ты стал таким?

- Матушка, давайте больше не будем это обсуждать. Ваш сын со всем справится.

Она долго молчала, наблюдая за мной.

- Ты стал бледнее, чем прежде, – начала она снова. – Я не хочу, чтобы ты страдал, сынок. Разве ты не знаешь, что мне больно видеть, когда ты страдаешь? Даже больше, чем когда я родила тебя.

Чтобы больше не затягивать эту тему, я вывел её из комнаты. Перед госпожой Бадрун она была более сдержанной. Мы все трое сели за стол, не заправленный скатертью, совершенно пустой. Она начала расспрашивать госпожу Бадрун о нашей с Мей семейной жизни. И обе женщины, которые не понимали друг друга, начали громко разговаривать; одна – в одном направлении, вторая – в другом. По глазам матушки я мог сказать, что она была искренне встревожена и по-настоящему скорбела из-за моей судьбы. Увидев, что я больше не выступаю переводчиком, обе женщины замолчали. Я вернулся к себе в комнату, и матушка последовала сразу за мной.

- Матушка, не скорбите вы так из-за меня,– сказал я наконец. – Я был счастлив с вашей невесткой. Это так, матушка, она правильно вошла в мою жизнь и также достойно ушла из неё. Я ни о чём не сожалею, так как никогда не ранил ни её тело, ни её душу. Я заботился о ней до последней минуты.

- Ты такой худой, сынок.

- Не нужно, матушка, постоянно твердить о моей худобе. Я только что отошёл от траура. Теперь я оставляю прошлое позади.

На следующее утро я вышел из дома очень рано, решив ещё прошлой ночью, что отправлюсь на поиски денег, чтобы выплатить почти три тысячи гульденов долга. Для этого мне нужен был капитал – несколько десятков рупий. Мой начальник в редакции аукционной газеты, которая теперь была ещё и рекламным бюро, услышав о том, что меня исключили из школы, предложил мне работу на полную ставку. Но я был вынужден отказаться. Он предложил мне авансом двадцать рупий за работу, и на это я тут же согласился. Все сотрудники конторы были добры ко мне и выражали свои соболезнования, предлагая помощь. Все они так добры ко мне, Мей. Это из-за тебя. Я пообещал, нет, поклялся в сердце также всегда отвечать всем хорошим людям добром на добро.

С почты я отправил телеграмму в Сурабайю, в Воночоло, сообщив о своих неудачах в школе, исключении из неё и финансовых затруднениях. Но о своём браке с Мей и её кончине рассказывать не стал.

Матушка всё ещё уговаривала меня вернуться домой, но я отказывался, пустив в дело любые слова и способы. Я не покину Батавию и восстановлю всё, что рухнуло. И потому даже не стал давать обещания, что вернусь домой. Все настойчивые уговоры матери снова жениться я слушать не стал. Мне было известно, что она глубоко опечалена моим невниманием. И чтобы положить конец всем её уговорам и давлению, я был вынужден заявить:

- Дайте мне ещё пять лет, матушка.

- Ещё пять лет! Столько всего может произойти за эти пять лет, сынок. Возможно, сам Всевышний призовёт твою мать к себе.

- Я днём и ночью молюсь о вашем долголетии, матушка.

На восьмой день её пребывания в доме госпожи Бадрун из Сурабайи прибыл банковский вексель на сумму три тысячи пятьсот гульденов. Обналичив его в банке, я без промедления отправился в управление государственного казначейства, чтобы погасить долг, а затем встретился с господином директором и показал ему платёжную квитанцию.

Он лишь удивлённо вытаращил на меня глаза. Казалось, он сожалеет о принятом решении в отношении меня. Медленно он произнёс:

- Это и правда слишком большой штраф, наложенный на вас. Но вы никогда не протестовали. Вы не хотите, чтобы я попытался уменьшить эту сумму?

- Я ничего не ответил.

- Что вы намерены делать после такого провала?

- Просто быть свободным человеком, господин директор. А это исключение я сочту за дар свыше. – Письмо-соглашение о выплате долга, что он передал мне, я порвал в клочья и выбросил в мусорное ведро.

Во дворе собрались мои школьные товарищи. Я намеренно показал им своё счастливое, радостное лицо. Все они сожалели о моём исключении, ведь мне оставался всего год до выпуска!

- Мне больше по душе быть свободным человеком, чем государственным врачом, господа. Мы с вами ещё встретимся однажды там, в большом реальном мире.

Матушка вернулась в Б. разочарованной, не зная, каков мой план на дальнейшее. Ей известно, что я не могу выполнить её просьбу. Я не сумел стать врачом, но зато передо мной открылась тысяча других возможностей. Такая сверхкомпенсация толкала меня к ещё более амбициозным планам. Так выходи теперь вперёд и сражайся за всё, чем хочешь обладать!

Я намеренно снял целое здание неподалёку от школы в посёлке Кетепанг, где жили остальные ученики из числа туземцев. Я обставил его изысканной мебелью с аукциона. Также я специально позаботился о том, чтобы все знали, что я не только не сожалею об исключении из медицинской школы, но и горжусь тем, что не стану государственным врачом.

Я вынул портрет в бархатном футляре вино-красного цвета, и теперь он величественно висел в гостиной. Картина доминировала повсюду в своём королевстве, словно королева, более величественная, чем Её Величество Вильгельмина. В своей спальне я повесил портрет Анг Сен Мей. Он был не особо удачным. Можно даже сказать, плохим. Написал его один из наших соседей по Квитангу – деревенский художник, что несколько раз видел покойную ныне Мей. Он работал над ним неделю, и я ожидал, оставаясь с ним по нескольку часов в день. Сочетание цветов было неудачным. Но он был способен только на это. Зато очертания были верны.

Следующие несколько недель я думал, что буду наслаждаться своей замечательной свободой: без обязательств, без связей, без необходимости продавать свои услуги.

Господин Каарстен трижды приходил ко мне, предлагая работу. А я трижды отвечал ему, что мне требуется длительный отдых. И каждый раз, как он приходил, он восхищался портретом из Сурабайи, висящим в гостиной: «Цветок конца века». Придя ко мне в четвёртый раз, он спросил:

- Могу я одолжить этот портрет, сударь? Всего на неделю.

- Очень сожалею, но нет.

- А как насчёт того, чтобы я привёл сюда художника, который сделает копию портрета?

- Очень жаль, это невозможно.

- Сколько вы хотите получить за копирование?

- Это моя личная картина, прошу прощения.

- Какая жалость, а она так подходит для рекламы одной театральной пьесы в здании Театра Комедии. А по какой причине вы возражаете, сударь? Это же всего-навсего картина.

- Её история не продаётся за деньги, сударь.

- Хорошо. Тогда как насчёт вашей работы, сударь?

Он напомнил мне тем самым о полученном мной авансе.

- Я готов вернуть задаток.

- Ваше долгое отсутствие привело к тому, сударь, что наша компания понесла значительные убытки. Ещё вы отвергли предложение работать на полную ставку. Но, тем не менее, наше предприятие добилось хорошей репутации. Теперь в город прибыл английский цирк, который нам только прибавил работы. Но в последние дни я много думал о том, что делать, и вот каково моё предложение, сударь: захотели бы вы стать заместителем управляющего в компании, хотя вы и не владеете акциями? Уверен, вы согласитесь.

Недолго думая, я согласился, и одновременно был составлен и подписан договор. Я получал жалованье в размере семидесяти пяти гульденов в месяц без отдельной платы за каждый подготовленный мною рекламный материал.

Когда он ушёл, я почувствовал себя выше по положению, чем государственный врач с десятилетним стажем. Я бросил мимолётный взгляд на картину и лёг спать.

Портрет Анг Сен Мей всегда привлекал моё внимание. Каждый раз, как я смотрел на него, то мысленно возвращался в прошлое. До сих пор в ушах у меня как эхом раздавалась её просьба: стань врачом! Я покачал головой. Я потерпел неудачу, Мей. Твои надежды были напрасны.

Профессия врача действительно считается самой престижной в кругах образованных туземцев. Без острого ума и твёрдой воли стать врачом невозможно. Только избранные могут окончить медицинскую школу. Но Мей, врач – не единственная хорошая и благородная профессия. Автор рекламных текстов – отнюдь не презренная работа, хоть и не самая почётная. Возможно, Мей высказала бы своё возражение. Да, отнюдь не почётная профессия, Мей, но, по крайней мере, он зарабатывает больше, чем государственный врач с десятилетним стажем. Это лёгкая работа, чистая. И я не зависим от правительства. Я свободен, Мей. А это важнее всего.

Узкие глаза моей жены теперь постоянно смотрели на меня со стены, не моргая. Но тем не менее, в сердце моём они по-прежнему светились, как в тот день, когда она впервые предложила мне создать организацию: неужели ты так и оставишь своих соотечественников прозябать в невежестве? Кто начнёт, если не ты?

И я вспомнил её позицию, её старания, её жертвы. Она никогда не рассказывала мне о том, чего добилась сама, а лишь говорила о движении Молодого поколения, о его высоком духе, целях и о том, что происходит вокруг. Она говорила обо всём: о «бактериях» британского империализма, империи Цыси как о ещё одной «бактерии», призывах отставного яванского доктора, взглядах на жизнь девушки из Джепары. «Не позволяй этому старику взывать к сердцам образованных людей, подобно гласу вопиющего в пустыне! Он потратил все свои сбережения за тридцать лет. Надеюсь, что твоё сердце – не пустыня Сахара, Гоби или Каракум».

Уместно ли мне подобным образом наслаждаться жизнью, занимая положение второго человека в компании господина Каарстена? Но работая даже в аукционной газете, узнаёшь для себя что-то новое, например, о сговоре между капиталистами и правительственными чиновниками. И конечно, в ущерб слабых и бессильных. Вот уж никогда бы не подумал, что аукционы могут быть замаскированной формой взяточничества. Правительственные чиновники, которых переводили в другое место службы, могли продать на аукционе всю домашнюю мебель перед переездом. Затем европейские и китайские коммерсанты оценивают, насколько важное положение занимает тот или иной чиновник для их бизнеса и плантаций. И чем его положение выше, тем лучше результаты на аукционе. Один житель Восточной Суматры на подобном аукционе выложил целых сорок три тысячи гульденов! Так, бутылочка с чернилами ушла за пятьсот гульденов, декоративный глобус из кабинета-студии был продан за шестьсот пятьдесят гульденов, а цена настольной линейки достигла ста двадцати гульденов! Кто же стал покупателями? Крупные дельцы, которые имели дело с чиновником. Но цены на аукционные товары могли бы вырасти ещё больше, если бы стало известно, что тот или иной чиновник может обойтись куда жёстче с туземцами и принести ещё большую выгоду коммерческим предприятиям. Тем же, кто был изгнан со своих земель, потерял независимость и подался в наёмные рабочие-кули, оставался выбор: слепая ярость или молитва на избавление в течение семи следующих поколений.

Весь мой прошлый опыт представал перед моими глазами. Чего ещё я не испытал доселе? Все те люди, встречавшиеся на моём пути до сих пор, как простые, так и образованные, сознательно или невольно привели меня туда, где я оказался сегодня. И я покраснел от стыда, вспомнив те данными мне Тер Хааром лекции, учения, сведения и надежды… А ещё то, как Мари Ван Зеггелен прославляла борьбу туземцев – ачехцев и бугисов – за освобождение Ачеха. Я вспомнил те анонимные брошюры о принудительном возделывании некоторых культур и о десятках тысяч жертв, поплатившихся своими жизнями из-за этого. И о том, как четверть века ачехцы воевали с голландцами, включая женщин и детей! О Мультатули, Роорде Ван Эйсинге, Ван Хоувелле, о ненасытной жадности сахарных плантаций и варварстве их управляющих, о восстаниях яванских крестьян, которые всегда подавлялись силой владельцев сахарных плантаций, о батакских крестьянах, также терпевших поражение, только со стороны владельцев плантаций табака и каучука. И о том, что я узнал из трактата De Millionen uit Deli*, написанного одним голландским юристом, Дж. Ван Ден Брандом, работавшим на Восточной Суматре. Он разоблачал практиковавшееся жестокое обращение компаний с рабочими местных табачных заводов.

Я не знаю, что повлияло на него: то ли он был европейцем и добрым христианином, который не мог видеть, как его соотечественники эксплуатируют туземцев, то ли его также задели отголоски этической политики радикалов. Правительство Нидерландов сочло необходимым отправить в качестве следователя судью Дж. Л.Т. Ремрева проверить на месте правдивость столь тяжких обвинений. Результаты расследования Ремрева: положение рабочих на плантациях в Восточной Суматре ещё хуже, чем в отчёте Ван Ден Бранда. Возможно, поэтому-то результаты исследования Ремрева так и не были опубликованы. Министр по делам колоний Дж. Т.Кремер, который раньше был управляющим компании Deli, только и мог констатировать, что за время его пребывания на Восточной Суматре инциденты, подобные тем, о которых сообщил Ван Ден Бранд, не имели место ни разу. По его словам, знойный тропический климат повлиял на нравы некоторых живущих там европейцев. Министру Кремеру было нетрудно найти оправдания, словно погода на Суматре изменилась с тех пор, как он покинул остров. Туземные правители на Восточной Суматре продавали земли своего народа под табачные плантации, отменяли и подрывали закон о наследовании, дабы заставить людей отказаться от земель их предков. За последние тридцать лет более тысячи гектаров земли на Восточной Суматре было продано алчными султанами табачным капиталистам, а также сахарным плантаторам.

Тут я вспомнил сообщение в газете Sumatra Post о жадности европейских плантаторов, что непрестанно искали плодородные земли на Восточной Суматре… А ещё то, как туземные чиновники угнетали собственный народ.

Я выскочил из кровати и подошёл к портрету Анг Сен Мей, который за это время стал подобен идолу, которому я поклонялся.

А вот и последнее письмо, полученное мной от Тер Хаара:

Да, Ван Хойцу следует уделить внимание. Он крупная колониальная фигура. И не забывайте: он – генерал, не выигравший ни одной международной войны. Он всего-лишь победил туземных жителей, да и то население Ачеха так никогда и не было полностью покорено им. Теперь, после победы Японии над Россией, их сопротивление стало ещё более яростным.

- Я заново всё это проштудирую, Мей!

* De Millionen uit Deli (голланд.) – «Миллионы из Дели» – трактат, написанный в Амстердаме в 1902 году, который был опубликован двумя годами позже.

7

Я изучил все свои ежедневные записи, сделанные за всё это время. Вытащил корреспонденцию, отложил в сторону те письма, что до сих пор не мог по-настоящему понять. Принялся отделять от других помеченные красным карандашом колонки газет, которые теперь грудой скопились в моём кабинете. Постепенно у меня начала складываться более ясная картина в отношении прошлого.

Наибольший интерес представляли письма Тер Хаара, начиная с самого первого. Если их отсортировать по-своему, то вот что получится:

Уважаемый мой господин Минке,

Я сейчас уже в Семаранге. Господин инженер Х. Ван Коллевейн не позволил мне сопровождать его в Джепару. Непонятно, что он там обсуждал с той девушкой. И когда он вернулся в Семаранг, из его уст я не услышал ничего.

Было бы ошибкой полагать, что встреча, которая у него состоялась в Джепаре, не имела значения, ведь всё, что делает член нижней палаты парламента, всегда так или иначе относится к его работе, даже если он разговаривает с домашней служанкой.

Похоже, за ту девушку из Джепары боролись разные политические группировки. И визит к ней Ван Коллевейна был лишь одним из немногих. Возможно, сударь, вы всё ещё помните, как она отреагировала на попытку насильно выдать её замуж в первый раз? Или, может, вы никогда не слышали эту историю. Среди нас, журналистов, это уже не секрет. Когда она пережила сильный эмоциональный кризис, из-за которого потом тяжело заболела, можно было предсказать, что она порвёт со своей семьёй и обратится в протестантизм. Доктор Н. Андриани и доктор Бервутс, основатели первой миссионерской больницы в Моджоварно, также посетили её, представляя определённые политические группы.

Жаль, что до сих пор мы так и не знаем, что же произошло на самом деле. Так что эта информация останется только у вас, она не для публикации.

А как насчёт вас самого, сударь? Удалось ли вам установить контакты с группой либералов Батавии? Я уверен, что дискуссии, в которых вы участвовали, были очень интересными. Жаль, что в Ост-Индии нет либеральной газеты. Газете De Lokomotief приходится слишком сдерживать себя, подвергать самоцензуре, чтобы избежать гнева сахарного синдиката и Ассоциации торговцев сельскохозяйственной продукцией. Мы должны научиться избегать всех препятствий со стороны правительства и крупных компаний, равно как и других «коралловых рифов», лежащих под водой по нашей же воле.

Тем не менее, наша газета по-прежнему остаётся лучшей во всей Ост-Индии, имеет самый крупный тираж и считается надёжным источником информации.

Вы не хотите посмотреть Семаранг? Я свожу вас в ассоциацию Soerja Soemirat, основанную потомками европейцев, крупнейшую и наиболее успешную социальную ассоциацию в Ост-Индии. Сударь, вы извлечёте много уроков из опыта Soerja Soemirat. У неё имеется ремонтно-техническая мастерская, техникум, приют и несколько небольших предприятий.

Вы будете поражены, как эти бедные европейцы смогли помочь друг другу объединиться и заниматься производством и торговлей, не завися от правительства или крупных компаний. Их учат, и они учатся всему сами…

Следующие несколько его писем можно было объединить вместе следующим образом:

Вы помните, сударь, наш разговор по дороге домой в повозке после встрече в клубе De Harmonie? Ван Хойц, по-видимому, пользуется поддержкой либералов. Может быть, он заключил какую-то сделку с инженером Х. Ван Коллевейном. И возможно, что в ближайшее время его назначат генерал-губернатором. И если это произойдёт, возникнет поистине дьявольский союз между Либеральной демократической партией и военными кругами в Ост-Индии.

Затем Тер Хаар вернулся в Нидерланды. И его письма оттуда в основном носили личный характер: он сообщал о своём здоровье и делах. В начале 1904 года он вернулся в Ост-Индию и заехал ко мне в пансион. Он сообщил, что Ван Хойц, как очевидно, будет назначен генерал-губернатором. Он вышел единственным победителем в битве между генералами. Именно ему была предложена новая должность – главнокомандующий вооружёнными силами, за которую все начали соперничать. И обойдя всех конкурентов, он занял высший пост. И впрямь умён – ведь он получил высшую должность во всей Ост-Индии. А заодно и пожизненную дань с каждого назначенного им резидента!

Через несколько месяцев после того, как Ван Хойц стал генерал-губернатором Ост-Индии, Тер Хаар написал:

Мы можем только молиться о том, чтобы идея территориальной целостности Ост-Индии не означала войны. С окончанием Ачехской войны в распоряжении армии имеются все силы. И она сможет использовать их для чего захочет. Если война действительно разразится, будем надеяться, что в независимых анклавах Ост-Индии не будет подобного ада, что был в Ачехе. Меня беспокоят разговоры в военных кругах, что после Ачеха придёт очередь Бали.

По расчётам военных в Семаранге, балийцы столь же фанатичны, что и ачехцы, несмотря на иную религию. На протяжении всей своей истории местные туземцы отчаянно боролись друг с другом, и колониальные власти также были тут как тут. Они всегда выходили победителями в войнах с ачехцами и балийцами. Эта политика «разделяй и властвуй» тут не работает.

Прошло двенадцать лет с тех пор, как голландцы заключили дружественный союз с королём Булеленга Сингараджей, но так и не смогли завоевать весь Бали…

Его письмо напомнило мне о двух новостях, которые я читал о Бали: первая – о запрете ритуальной кремации вдов на похоронах их мужей, а вторая касалась грабежа торгового судна «Шри Кумала», которое затонуло у коралловых рифов близ берегов Гумичика, недалеко от Санура, Денпасар.

Он ответил:

Власть Нидерландов не действует на Бали. Запрет на кремацию вдов – не более, чем пропаганда, цель которой – повысить имидж европейского гуманизма, чем демонстрация права. Ни у Голландии, ни у дружественного ей королевства Булеленг не было реальной власти. Гордые балийцы не слушали и не подчинялись запретам.

Новости в газетах соответствовали действительности: Голландская Индия заявила, что торговое судно «Шри Кумала», потерпевшее крушение близ Санура, было разграблено живущими в тех окрестностях балийцами, которые также расправились со всей командой судна. В Денпасар прибыли эмиссары правительства Ост-Индии из Батавии и Сурабайи, которые потребовали в качестве компенсации сумму в десять тысяч ринггитов.

Сударь, я полагаю, что всё это – часть плана, разработанного военной кликой Ван Хойца для начала новой войны для завоевания Бали. Должна быть какая-то причина или предлог, чтобы воздействовать на другую сторону, ибо таково европейское мышление. Это не царьки Азии – те нападали на соседние страны без всякой причины, просто потому, что хотели быть сильнее других.

У Европы должна быть причина, господин Минке, хотя на самом деле её нет или она надуманна, однако повод уже готов. Это делается ради удовлетворения их интеллектуальных запросов, сударь, а не ради морали: и того, и другого у туземцев и так нет. Шанс один из десяти, друг мой, что Ван Хойц почти наверняка осуществит свой план по «объединению территорий» Нидерландской Индии.

А вы помните, как тогда Ван Зеггелен высмеяла Ван Хойца? Насмешки у этой женщины не промах. Если разразится война между Нидерландской Индией и Бали, полагаю, что эта женщина отправится на Бали и выкажет свою поддержку балийским героям, как и бугисам и ачехцам, когда они потерпели поражение. Или вы верите, что балийцы смогут победить?

Они бы и впрямь победили, если бы не были настолько расхлябанными в последние годы. А знаете ли вы, что двадцать лет назад на «чёрном рынке» оружия в Сингапуре шло бурное соперничество между ачехцами и балийцами? Ачехцы использовали доллары для продажи перца. Балийцы экспортировали рабов. У китайских торговцев в Сингапуре было достаточно рабов, не говоря уже о наложницах, и потому балийцы проиграли в конкурентной борьбе, так что оружие потекло в Ачех. Голландцы затем начали ачехскую войну. Балийцы мешкали, чувствуя себя в безопасности и покое, больше не вооружаясь. А теперь такая возможность упущена. Бали проиграет. Нет никаких оснований утверждать, что балийцы выйдут победителями.

Даже в этом случае мы можем только молиться, чтобы войны не было.

Затем пришло письмо из Нидерландов от Мир, в котором говорилось, что она вышла замуж за одного юриста, тридцативосьмилетнего вдовца.

Если будете писать мне, то не используйте мою фамилию, а пишите: Мир Фришботен. Мой муж родился в Бандунге. Он хорошо владеет сунданским и малайским языками, но, к сожалению, яванский не знает. Он мечтает вернуться на Яву и открыть свою практику в Бандунге.

Я много ему рассказывала о вас, и он очень хочет с вами познакомиться.

До меня доносятся слухи, что сейчас на Бали сложилась критическая ситуация. Правда ли это? У нас здесь нет никаких сообщений в газетах об этом, одни только слухи, особенно с биржи. Если это правда, то каково ваше мнение?

Ах да, забыла сообщить вам, что в Голландию приехала писательница Мари Ван Зеггелен. Она читала лекции об ачехской войне. Я тоже пришла послушать. Она прославляла ачехских женщин, что пошли в бой наравне с мужчинами, и их убивали и ранили. Такого никогда не было в Европе, хотя здесь сейчас на пике движение женщин за свои права. Она рассказала о верности ачехских бойцов своей стране, нации и религии. Ещё она поведала о поражениях, которые они терпели, не жалуясь, – о своего рода войне, которую никоим образом нельзя сравнивать с англо-бурской войной в Южной Африке или какой-нибудь другой войной в Европе. Эта война уникальна для Ачеха, она длилась без передышки, не прекращаясь ни днём, ни ночью. Единственная за три века голландского присутствия в Ост-Индии война, целью которой была независимость.

Все говорят, – включая моего отца, – что после падения Явы балийцы многому научились, и завоевать их будет не так-то просто. Правду ли говорят, что Ост-Индия вторгнется на Бали? Расскажите мне что-нибудь о Бали, где мужчины, как говорят, отважны и храбры, а женщины на многое способны.

Я ответил на письмо Мир Фришботен, передав то, что рассказал мне Тер Хаар. Иначе я поступить не мог, так как других материалов не было, ибо газеты практически ничего не сообщали об этом.

Вот что писал Тер Хаар:

Я расскажу вам, сударь, то немногое, что мне известно о Бали.

Читал я об этом и впрямь очень мало. Если у меня будет позже возможность побывать там, возможно, мне будет что сказать.

Эмиссар из Нидерландской Индии, прибывший в Денпасар, встретился с великим визирем раджи Клунгкунга – И Густи Агунгом Джелантиком. И то, на что надеялся Ван Хойц, случилось. Как и предполагалось, Джелантик отклонил требование о компенсации. Люди говорили, что он и правда действовал от имени раджи Клунгкунга И Дева Ангунг Джамбе, который находился во дворце Асмарапура в Клунгкунге.

- Мы выплатим компенсацию в виде наконечников наших копий.

Таким способом Ван Хойц нашёл способ напасть на Бали. Одна рота войск высадилась в Сануре, две других – в Куте. Обе они имели своей целью поход на Денпасар.

Если у вас есть возможность почитать очередной выпуск военного журнала, то вы, возможно, получите более ясную картину. При том, конечно, что не следует принимать за чистую монету всё, что там печатают. И впрямь жалко видеть страны, которых ещё не коснулся дух современности. Они никогда не победят, какими бы храбрыми ни были их воины. Взгляните хотя бы на тот же Бали – в королевстве Клунгкунг нет сильной торговли, поэтому оно не может позволить себе иметь постоянную армию.

В наше время безнравственно полагаться только на лояльность народа, особенно когда этот самый народ эксплуатируется как источник роскошной жизни для короля и его семьи. И хотя писатели и священники и пытаются обучать лояльности посредством религиозного образца и обожествления царя, такая страна всё равно проиграет.

Возможно, у вас, сударь, есть иное мнение. Если так, то могу я узнать, какое?

Я ответил на его письмо, сказав, что слишком поглощён работой и учёбой, чтобы думать ещё и об этом. Да и никакой другой информации на эту тему у меня не было, чтобы говорить об этом.

В своём следующем письме он упрекнул меня следующими словами:

Как вы можете быть настолько безразличным к судьбе своих соотечественников в Ост-Индии, которые так страдают? Неужели вы не чувствуете их беду как свою собственную? Да, верно, что они балийцы, но они из Ост-Индии, а это значит, что они тоже ваши соотечественники. У них такая же кожа, как у вас, а вода, что они пьют, и рис, что они едят, одинаковы. Вы не можете использовать свою учёбу в качестве оправдания, а само по себе безразличие – это то же самое, что и помогать армии завоевать балийцев. Почему вы не хотите уделить всего несколько минут тому, чтобы оказать им сочувствие и обсудить это с друзьями?

Он прав. Балийцы – мои соотечественники, а поговорить об их судьбе со своими школьными товарищами у меня не было возможности. Но у них свои дела. Да и читать газеты не всем нравится: газеты стоят дороже сигарет, а большинство из них отдаёт предпочтение последним. В будущем им достаточно должности государственного врача. В конце концов, я этого ни с кем не обсуждал, даже с женой.

Мир Фришботен затронула другую тему:

Мой муж слышал в верхней палате, что правительство Ост-Индии решило изгнать султана и его семью с Молуккских островов. Они были сосланы на Яву, сказал он. Это где-то в районе Сукабуми. Правда ли это? И если да, то что произошло?

Её письмо напомнило мне о том, что случилось с девушкой из Джепары. Были ли вопросы Мир – сознательно или нет – источником информации для члена нижней палаты парламенты инженера Х. Ван Коллевейна? Генерал-губернатор Роосенбоом почувствовал необходимость заставить замолчать нашу знакомую из Джепары, «приговорив» её к супружескому ложу. А как же Мир? И возможно ли, чтобы все эти люди в Нидерландах использовали меня как источник информации? По крайней мере, получали ли они все те же сведения, что я получал от Тер Хаара?

Так что же тогда задумала Мир Фришботен? Кому ещё, кроме меня, она задавала такие вопросы?

А что касается меня, то почему я никогда не мог ответить ни на один вопрос, исходя из того, что я знаю? Как получилось, что они знали о том, что происходит в Ост-Индии гораздо больше меня, живущего здесь? Как обычно, все эти вопросы прошли мимо меня стороной из-за учёбы и работы. Я так и не ответил Мир Фришботен. И не переадресовал её вопрос о том султане Тер Хаару. Так что довольно долго я не слышал ничего от Мир. Однако Тер Хаар продолжал писать.

Следующее письмо этого журналиста не было столько обвинительным:

Вас, сударь, действительно, не в чем винить. Никого не должно удивлять, что вы так мало знаете об Ост-Индии. Работа журналиста состоит в том, чтобы выискивать новости и анализировать информацию. Задача студента – получать знания от учителей и из книг.

Неделю назад на Бали из Сурабайи были отправлены два взвода войск. Неизвестно, сколько туда было отправлено из других районов. Такое впечатление, что армия уже выбивается из сил, воюя на Бали, тогда как расстояние от Санура до Денпасара всего шесть километров, а от Куты до Денпасара – одиннадцать километров. Они сражаются уже двадцать дней, а Денпасар до сих пор не пал. Знаете, сударь, что это значит? Копья и стрелы способны двадцать дней продержаться против огнестрельного оружия. Вам следует этим гордиться. Двадцать дней, сударь!

Через неделю после прихода его письма в одной газете появилось сообщение: Денпасар пал. Я отсчитал с начала военной кампании, и вышло, что падение произошло после тридцати дней боёв.

Следующая новость, которую сообщил Тер Хаар, гласила:

Это доблестная война, равной которой не было в истории человечества, возможно, она единственная такая. Раджа Клунгкунг И Дева Агунг Джамбе приказал всем членам королевской семьи и всем своим придворным, как мужчинам, так и женщинам, вступить в войну пупутан – войну до последнего человека.

Мужчины и женщины, эти доблестные балийцы, ваши соотечественники, сударь, вышли на поле брани. Женщины с младенцами за спиной, вооружённые копьями или крисами, бросались в бой, словно крылатые термиты, ныряющие в огонь. Они никогда уже не вернутся в свои дома и останутся на поле боя, купаясь в крови – своей и своих малых детей.

Когда я услышал эту новость, сударь, я встал, опустив голову, чтобы почтить этих героев, ни одного имени которых я не знал. Внезапно возросла моя любовь к этому мужественному народу. Жаль, что вам невозможно оставить на время свою учёбу. Я собираюсь на Бали. Я очень хочу, чтобы вы, сударь, были со мной. Вы могли бы написать эту несравненную историю героизма. Как жаль, что сам я не писатель.

Но даже с падением Денпасара Бали пока не сдался. Центр правительства в Клунгкунге не сдался и пока остаётся непокорённым. Его ещё предстояло подавить. И война будет продолжаться.

Если бы Мари Ван Зеггелен написала мне, она бы, наверное, сказала: война на Бали не велась ради независимости и свободы, как в Ачехе, это была война старого образца, которая велась по всей Ост-Индии в противостояние Голландии.

Я снова и снова перечитывал письма Тер Хаара. День за днём я ждал продолжения его отчёта. И каждый раз, как я читал его письмо, я всё больше восхищался этими отважными балийцами. Они пока ещё не были знакомы с современной европейской наукой и знаниями, но готовы были пожертвовать всем своим самым ценным имуществом, своими жизнями, своими душами, только бы не подчиниться голландцам. А в школе, которую я покинул, люди были счастливы, зная, что когда-нибудь, через несколько лет, будут назначены врачами правительства, – того самого правительства, которое сейчас насилует Бали! И делает это ради целостности Ост-Индии!

Я никогда не стал бы служить правительству, этим властям-убийцам. Я вышел из-за своего рабочего стола, вошёл в комнату и встал перед портретом Мей.

- Жаль, что я никогда с тобой об этом не говорил. Ты ушла, даже не зная, что есть народ, который сражается с европейцами до последнего мужчины, женщины, ребёнка…

Но портрет так и оставался немым.

Что мне теперь делать? Бороться в наше время? Вдруг я вспомнил слова Тер Хаара на борту корабля, следовавшего из Сурабайи, – политическая борьба должна использовать современные способы – тут нужна организация. Станьте великанами, – говорил пожилой отставной яванский врач. То же говорила и Мей. Тогда каждая часть организма станет сильнее, чем всё количество лиц, составляющих его. Начинайте организовываться. Ведь ваши сердца не пустыня, не так ли?

Если бы у всех ваших соотечественников хватило мужества сопротивляться, как балийцы, погибать подобно героям, до последнего мужчины, женщины и ребёнка, как в войне пупутан, но по-современному… Но как это сделать? Создавать организацию, организацию, причём немедленно! – воскликнули бы Мей, старый яванский доктор и Тер Хаар. Но как это сделать? Как? Как?

Начинай, и ты найдёшь ответы, – прозвучал в моих ушах голос Мей, как и несколько лет назад.

Я склонил голову и вернулся к своему рабочему столу, достал блокнот и записал такие слова:

Сегодня я начну.

В тот же день ко мне домой пришли студенты медицинского факультета. Они сели под картиной «Цветок конца столетия». Сигаретный дым заполнил всю комнату. Моя горничная расхаживала туда-сюда, обслуживая гостей. Среди них имелись также студенты, которые были из класса намного моложе меня; всего их было не менее чем из шести классов.

Они были заняты обсуждением женского вопроса: эта тема никогда не иссякала. Один студент, что впервые пришёл ко мне домой, тихо сидел и слушал все разговоры, молча глядя на картину «Цветок конца столетия».

- Похоже, вы очень заинтересовались картиной, – упрекнул его кто-то.

Тот молодой человек только отвернулся и ничего не ответил, а потом, казалось, погрузился в какую-то задумчивость.

- Обычно ты бываешь довольно весёлым, – прокомментировал кто-то другой.

- А что, если нам поговорить о чём-то более серьёзном, – предложил я. И прежде, чем кто-нибудь успел возразить, я продолжил, – есть среди вас, господа, кто-нибудь, кому известно о том, что произошло на Бали?

Но никто не знал. Ни один из них.

Шум утих. Всё успокоилось. И я рассказал им про Бали, про нападение на Денпасар, когда обострилась борьба, и про войну пупутан.

- Никогда ещё не было такой героической войны ни в Европе, ни на Яве.

- Но они проиграли, – вставил своё слово Партоклео.

- Они проиграли только из-за того, что были недостаточно подготовлены. Но как люди, как герои, они достойны гораздо большей похвалы, чем голландские солдаты.

- Возможно, однако они проиграли, – продолжал твёрдо настаивать на своём Партоклео, который в жизни не читал газет. – Это условие – не более, чем предлог. Кто бы ни решился бороться с голландцами, значит, он был достаточно уверен в том, что победит.

- Я понимаю, что вы имеете в виду, – вмешался Чипто. – Вы хотите поговорить о том, какие нужны приготовления.

Студент с круглым лицом, который любовался картиной «Цветок конца столетия», улыбаясь, смотрел на меня сияющими глазами, но по-прежнему ничего не говорил.

- Начинайте, – подбодрил меня Чипто.

И я рассказал о требованиях, предъявляемых к слабым и отсталым, очень отсталым странам, вроде нашей, чтобы выжить в современное время.

- Не что иное, как выполнение требований современности делает определённого человека или народ современным. Сначала нужно обладать современными знаниями и достижениями науки, затем современной организацией и, наконец, современными технологиями.

- Но современные знания и науки начинают появляться и у нас, – сказал кто-то.

- А ещё современная организация, – быстро добавил я.

- Значит, вы ставите современные технологии не на первое место? – неодобрительно спросил кто-то.

- Именно так. То, что нам сейчас нужно, – это современная организация.

- Но тот яванский врач на пенсии не справился со своим делом, – вставил Партоклео.

- Он не потерпел полный провал. Его голос всё ещё живёт в сердцах некоторых людей. Просто ещё никто не начал реализовывать его план, – поддержал меня Варди.

- По крайней мере, моё сердце не осталось пустыней и прислушалось к его вопиющему гласу, – сказал я. – И среди нас тоже, полагаю, найдётся немало таких.

- Вам это легко говорить, – возразил Партоклео, уже не такой робкий кролик, как раньше. – Вы сейчас не учитесь, вас не подгоняют постоянно учителя. Почему раньше вы так не говорили?

- До сих пор все только и делали, что говорили об организации, – подал голос молодой человек с круглым лицом. – Но пока никто так и не осмелился сделать это.

Горничная вошла в гостиную, склонилась передо мной на полу и доложила:

- Хозяин, к вам пришёл слесарь.

Я извинился и вышел.

Слесарь оказался молодым чистокровным китайцем. Я провёл его прямиком в свою комнату, чтобы открыть гардероб и сделать слепок ключа.

- Вот – это мой гардероб, – безразлично сказал я.

Но он не сразу подошёл к гардеробу, а остановился ненадолго, как зачарованный, перед портретом Мей, глядя то на картину, то на меня, и только потом нерешительно шагнул к шкафу. Он вынул из кармана своей пижамы большую связку ключей и испробовал несколько штук. Ни один не подошёл. И только после этого он воспользовался зубчатым ключом, и дверь гардероба раскрылась. Некоторое время он изучал эту отмычку, затем сделал слепок из мягкого воска. С помощью этой формы он изготовил муляж из жести и испробовал его.

- Ну вот, господин, – сказал он. – Завтра у вас будет новый ключ.

Он не сразу вышел, а задержался перед портретом. Ещё раз взглянул на меня, приняв невинный вид, и спросил:

- Это портрет китаянки, сударь.

- Вы её знаете?

Он снова бросил на меня острый взгляд, как бы обвиняя и подозревая одновременно. При этом он не кивнул и даже не покачал головой. Возможно, этот слесарь был членом движения Молодого поколения и товарищем Мей. Но возможно также, что он был членом Старшего поколения. А раз так, он мог быть потенциальным убийцей или похитителем моей жены. Из-за его внимания к картине казалось, что третьего варианта не дано. Всё равно: был ли он членом Молодого поколения, или Старшего, было ясно, что он искал Мей.

- Она умерла, – сказал я.

Он выглядел ошеломлённым и стоял, закусив губу.

- Её звали Анг Сен Мей. Вы ведь её ищете? Она была моей женой.

Казалось, он нервничал. Я предположил, что он был другом Мей.

- Во время её болезни ни один из друзей не навестил её.

Он низко склонил голову.

- Вы тоже не пришли. Она тихо скончалась у меня на руках в больнице.

Он не сказал ничего, делая вид, что не понимает меня. Затем извинился, попросив разрешения уйти, всё так же с низко склонённой головой. Я проводил его вниз по ступеням и через весь дом во двор. Затем я вернулся к своим гостям. Со своего стула я мог видеть через окно, как неуверенно шагает тот слесарь. Несколько раз он останавливался, чтобы посмотреть в сторону моего дома. Возможно, он тоже был родом из далёкой страны и на Яву попал незаконно, как Мей и её друг. Может быть, он был вновь прибывшим помощником. Или студентом и сейчас бродит по Батавии в пижаме и подрабатывает слесарем. Слесарь он или нет, но возможно, он также трудился на благо своей страны и людей, которые даже не знали его. Может быть, его английский был таким же беглым, как у моего покойного друга или у покойной Мей.

И он так запросто появился!

- Моя страна не была завоёвана другими народами, как твоя, – упрекал меня голос Мей. – Твоя работа будет сложнее моей. И метод работы также будет у тебя другим. При этом ты ещё даже не начал.

Тот слесарь исчез из поля моего зрения.

- Господа, – продолжил я. – Два года назад яванский доктор на пенсии, который потратил все свои сбережения на путешествия со своей миссией, сказал, что мы на четыре года отстали от китайцев, основавших организацию Тьонг Хоа Хве Коан. От арабов мы отстали на два года. А теперь к этому отставанию следует добавить ещё два года. И что нам с этим делать, господа?

Пока я отсутствовал, занимаясь со слесарем, они так и не смогли прийти к соглашению. В итоге мне посоветовали начать самому, меж тем, как они не могли забросить просто так свои школьные занятия. Если их исключат, то выплачивать компенсацию им будет не по карману.

- Весьма сожалею. Я действительно не вправе мешать вашим занятиям, господа. Но, тем не менее, призываю вас хотя бы немного поразмыслить над тем, о чём мы тут говорили. Китайцы выписали себе учителей из Китая и Японии, арабы – из Туниса и Алжира. Они твёрдо настаивают на том, чтобы преподавание велось не на голландском, а на английском. Выпускники их продолжат обучение в вузах Сингапура или других англоязычных стран и вернутся в Ост-Индию первоклассными специалистами. Мы же будем отброшены назад ещё больше. До сих пор мы не прилагали никаких усилий. Никаких.

Эта дискуссия испортила им настроение на целый вечер. Всё веселье куда-то испарилось. Молодой человек с круглым лицом снова стал молчаливо взирать на картину.

- Это всего лишь картина, – поддразнил его кто-то.

На часах ещё не было и девяти, как они разошлись и вернулись к себе в пансион. Ко времени, когда прозвучал отбой, у меня уже не оставалось никого.

То была моя вина; потребности в организации у них пока ещё не было.

На следующий день вернулся слесарь, как и обещал, с новым ключом. Отдав его, он заставил себя спросить:

- Не сердитесь, господин, но могу ли я спросить, где похоронена ваша жена?

Если ему станет это известно, то его товарищи, возможно, придут ко мне и попросят разрешения перезахоронить её, вытащив из могилы на мусульманском кладбище. Ну уж нет. Она захоронена в землю, купленную мной для неё и для себя впоследствии. Я не стал ему говорить, где она покоится.

А он не стал настаивать.

- Она не оставила после себя никаких записей?

- Оставила.

- Могу я их увидеть, господин?

Я знал, что у её друзей было больше прав на её записи, чем у меня. Зайдя в комнату, я испробовал новый ключ, который оказался подходящим. Тогда я забрал стопку бумаг Мей и вынес их ему. Всё ещё стоя в дверях, молодой человек принялся терпеливо читать их. Что в них, я не знал. Пока он читал, я изучал лицо этого молодого слесаря: свободный человек, предлагающий свои услуги недорого, но проявляющий такой интерес к записям и посвятивший всего себя своей стране и народу. Невозможно любить свою страну и народ, не зная о них ничего, не читая никаких статей, – снова эхом отозвался во мне голос Мей. Если не знаешь своей истории. И особенно если никогда не служил ей добром.

Этот молодой чистокровный китаец сидел за кухонным столом, угощаясь кофе и жареными бананами. Я по-прежнему стоял перед ним. Его сумка из брезента, которая когда-то была белого цвета, покоилась у его ног. Закончив читать, он на мгновение задумался и посмотрел на меня.

- Что там говорится? – спросил я его по-английски.

- Это не предназначено для вас, господин, – ответил он, но по-малайски.

Значит, он действительно владел английским.

- Да, правда. Но что там написано? – задал я вопрос по-малайски.

- Это не для вас, господин, – продолжал настаивать он.

- Ладно. Тогда забирайте все эти письма себе.

Он вежливо поклонился и ушёл, забрав с собой письма и брезентовую сумку. Его пижамная куртка была поношенной, но чистой от того, что много раз стиралась, как будто вообще не пачкалась. Какая незамысловатая внешность! При этом он знал один из популярнейших современных языков, был образованным человеком. Какие мотивы подтолкнули его к тому, чтобы служить своей стране и народу так далеко, зарабатывая сущие гроши то здесь, то там?

Я был ошеломлён, пытаясь оценить собственные силы. Я ведь тоже должен суметь это сделать! – закричал я в сердцах.

Я начну. Но, как оказалось, со студентами медицинской школы не вышло. Значит, у меня не было другого выбора, кроме как использовать старый, проверенный временем способ, о котором говорил тот пожилой яванский доктор: кричать, взывать к людям, объяснять и одновременно предоставлять информацию. Но к кому взывать? Или сделать это на публичных собраниях? Или по индивидуальному принципу? И, если по индивидуальному, то к кому именно взывать?

В итоге я выбрал последний вариант.

И вот с мыслью о том, с кем мне нужно встретиться, я вышел из дома и направился пешком в деревню Квитанг. Я вспомнил слова одного своего друга-художника и начал приглядываться к жизни в деревне. Здешнее население явно было глухо к разговорам о современной организации. У этих людей не было никаких познаний о собственной стране. Они из собственной-то деревни редко куда отлучались. Никогда не читали ни одной книги. Они были неграмотными. Их предки знали только эпические сказания о героях, превосходящих богов своим величием, однако всегда проигрывавших колониальным войскам.

Маленькие дети как обычно играли прямо на улице, едва прикрыв грудь детским нагрудником-слюнявчиком. На головах – чубчики волос. Сопли стекали из носа в рот. Через несколько лет они вырастут и пополнят армию неграмотной молодёжи своей деревни. Лишь один или двое из них научатся читать и писать и станут бригадирами над остальными себе подобными. Большинство из них умрут от паразитарных инфекций. Но смогут ли те, кто выживет, дожить хотя бы до сорока лет? А если и доживут, смогут ли побороть эти паразитарные инфекции? Станет ли их жизнь лучше, чем в детстве? Они будут продолжать жить в своей тесной скорлупе. Есть ли с чем сравнивать? Блаженны те, кто ничего не знают. Но как только ты сам познаешь ситуацию, сравнишь себя с другими, определишь и своё положение, и положение других, тебя будет преследовать одно только беспокойство.

На краю переулка располагалась кожевенная мастерская, принадлежащая некому Даиму. Его подмастерья словно рабы трудились там в полуголом виде с девяти утра до девяти вечера, изготавливая конскую сбрую и подковы. Я часто проходил мимо этой мастерской. Никто среди них меня лично не знал, хотя всем было известно, кто я такой. Мне пришла в голову одна мысль: если кормилец семьи, который трудится здесь, не может покинуть своё рабочее место, и так к нему привязан, что же тогда говорить о его жене и детях?

Возница двуколки, одетый в китайскую рубашку и саронг, кивнул мне и дружелюбно улыбнулся. Возможно, он как раз направлялся в опиумный притон. Губы его имели синюшный оттенок, а глаза были запавшими. У дверей магазинчика стоял Мат Чолек, которого все боялись. Про него ходили слухи, что он вор, грабитель и наёмный убийца. Возможно, такой, как он, послужил прототипом Абанга Пуаса в романе Фрэнсиса «Ньяи Дасима». Казалось, он смотрит на этот мир как на своё личное стадо скота – точно так же, как британские, европейские и японские империалисты – «бактерии». Он также кивнул мне в знак приветствия. Вероятно, вспомнил о том, как я оказал ему медицинскую помощь, когда он вывихнул себе челюсть, и та больше не закрывалась. Не приди я тогда ему на помощь, он не смог бы больше управлять своим «стадом». А вот и Мак Ромла – она прогуливается и жуёт бетель, сплёвывая на землю красную жидкость. Она очень занятая хозяйка борделя.

Молодые люди в пижамах выходили из домов на заработки, а мусульманки в платках шли в неизвестном направлении. Что было в головах у этих молодых людей и девушек? Вступление в брак, зачатие, рождение на свет сопливых детей, гуляющих полуголыми в одних передниках, развод и новый брак?

Между тем, там, далеко на севере, японцы разгромили русскую армию и флот.

А я так и не придумал, к кому же мне обратиться с призывом. Я оглянулся на своё прошлое. Не всё шло так же гладко и красиво, как поезд по рельсам. Эти люди вокруг меня никогда не знали того, что знаю я. Они даже никогда не сидела за школьной скамьёй. Они не знают ничего другого, кроме как зарабатывать на жизнь и размножаться. О, первобытные существа, подобные скоту! Они даже не осознают, насколько примитивна их жизнь. Им неведомы те мощные силы, которые всё сильнее растут и развиваются там, на севере, поглощая всё на своём пути, не зная насыщения. Но даже знай они об этом, им было бы всё равно.

В таком окружении я ощущал себя всезнающим богом, которому также было известно о той жалкой участи, что ожидает их, если поголовье преступников и империалистов с севера продолжит расширяться. Что-то нужно делать. Хоть что-то! Неужели организация – это единственный путь? Я не нашёл ответа. Я не знал. А если бы такая организация и была, то чем бы она занималась?

Было бы им лучше до того, как голландцы завоевали народы и земли Ост-Индии? Учителя в школе говорили, что всё было бы не просто не лучше, а намного хуже. Раджи никогда не заботились о здоровье и благосостоянии своих подданных, а только грабили их и эксплуатировали для личной выгоды и удовольствия. К моему сожалению, я был согласен с учителями.

Госпожа Бадрун подталкивала меня к тому, чтобы жениться снова. Она перечислила мне список кандидаток:

- Взять одну, две или три жены вам, Ден Мас, будет намного лучше и уместнее, чем найти любовницу, – сказала она.

Я вышел из дома и продолжил идти пешком. Теперь ещё и любовница! Как и везде, на любовниц тут посматривали косо. Они считались лишь немногим лучше проституток. Кроме, разумеется, случаев, когда иностранцы брали себе любовниц. Та же мама из Сурабайи доказала, что имела намного более высокий социальный статус, нежели женщина, состоящая в законном браке.

Моей матушке не было стыдно находиться рядом с ней, быть её свойственницей. А дети любовниц иностранцев казались более развитыми, чем дети чистокровных туземцев. Они получали европейское образование, впитывая в себя лучшее или худшее от обоих своих родителей.

И когда они повзрослеют, общество признает их.

А как насчёт любовниц и проституток? Они обладают единственным капиталом, что у них есть – телом. Резидент Восточной Суматры тоже занимался своего рода «проституцией», не так ли? Он обладал авторитетной властью. Хотя было и множество других примеров, вроде династии туземных раджей, что продавали свою власть голландцам. Или земли европейским плантаторам. Вплоть до сдачи в аренду деревень вместе с их жителями. Их цель – это деньги, деньги и ещё раз деньги, причём не работая. Да, риск имеется. А что не имеет риска? Сама жизнь – это риск. Ни один зуб в дёснах не защищён от риска.

Ах, с чего это вдруг в моей голове появились мысли о детях, любовницах и проститутках? Вот ведь тоже вопрос. Сталкивались ли когда-нибудь мой покойный друг, а также покойная Анг Сен Мей, тот слесарь и их товарищи лицом к лицу с проблемой проституции и содержания любовниц? Дала ли им ответ та организация, которую они так прославляли? И как же это сделать? Как? Как? Как? Всё, с чем мы боремся и чему противостоим, порождается одним источником, – как-то сказала Мей, – нашей собственной отсталостью и глупой, безосновательной и непомерной национальной гордостью. И вот эта наша отсталость заставила нас избрать императрицу Цыси своим символом вместе с её властью и орудиями власти. Империя должна быть свергнута и установлена республика.

Но гарантирует ли это всё и вся?

Однако нужно начинать с какого-то истока, повторять и повторять это снова.

Там, в конце переулка какая-то женщина дралась с мужем, а маленькие дети смотрели на них. Жена бурно причитала, выражая свой протест против мужа, что не зарабатывал, а только плодил детей, а теперь в придачу собирался взять себе ещё одну жену.

Как же жизнь женщины превратилась в ад для неё самой! Неужели её жизнь дошла до такого? И в чём тогда смысл жизни, если она такова?

Придя домой, я велел закрыть все двери и окна, не принимать гостей, кто бы то ни был. Нужно было обо всём как следует подумать. Ручка скользила по бумаге. Один за другим в голове проносились голоса пожилого яванского врача, Мей и Тер Хаара, я думал обо всём – от пробуждения Японии до её победы, от нашей первой встречи до расставания навечно. В конце концов, развитые нации и сами могут заботиться о своём благополучии, даже если они немногочисленны, или страна их невелика. Правительство Голландской Индии было заинтересовано в том, чтобы ограничивать доступ туземцев к современным наукам и знаниям, так что туземцам приходилось заботиться о себе самим.

Я вскочил со стула, дивясь тому, верна или нет такая логика. Я думал об этом снова и снова.

Но тут пришёл почтальон и попросил меня расписаться в получении заказного письма. Оно было от директора моей бывшей школы. Неужели он звал меня вернуться и продолжить учёбу? Что значила для меня школа сейчас?

Однако содержание письма оказалось иным: он выражал сожаление и извинялся за то, что мне пришлось переплатить. Другое письмо сообщало мне о том, что я вправе получить компенсацию из государственного казначейства – восемьсот шестьдесят пять гульденов. Я верну их маме в Сурабайю. Это был хороший знак. Хороший знак.

Ни одна газета не опубликовала мои работы. Они холодно отвергали их. Все те редакторы, с которыми я был знаком, возвращали их без комментариев. В конце концов, я наткнулся на одну маленькую газетёнку без рекламы, небольшого формата. Прочитав мои статьи, редактор её спросил меня:

- Так кем вы хотите видеть туземцев, менеер? Белыми людьми?

- Равными по статусу вашему народу, сударь, и никак не меньше, – ответил я.

- Не место вашим статьям в этой газете. Полагаю, что такая газета вообще ещё не появилась на свет.

То, о чём предупреждал Коммер, оказалось правдой. Пути к улучшению жизни туземцев, не было. Самим туземцам следовало позаботиться об этом. Нужно принять этот аргумент.

Клерк, которого я нанял на неделю, уже всё сделал: сделал копии моего перевода устава организации Тьонг Хоа Хве Коан, который я подогнал в соответствии со своими идеями, а также сопроводительное письмо и приглашение создать организацию. Всего двадцать три штуки.

Я проверил эти копии и проставил на них адрес. Клерк вложил их в конверты и наклеил на них марки.

- Отправь их прямо сейчас, – сказал я, – а потом возвращайся обратно.

Через десять минут он вернулся. Это означало, что с делом он справился. Теперь он получит своё вознаграждение и уйдёт.

- Господин, – сказал Сандиман. – Если вы довольны моей работой… – Договаривать он не стал.

- Что такое, Сандиман?

- Вы разочарованы в моей работе, господин?

- Не было ни одного слова, написанного с ошибкой.

- Позвольте мне работать на вас, сударь.

- Я не могу позволить себе платить тебе ежемесячное жалованье.

- У меня нет ни жены, ни детей, сударь. Мне подойдёт любое жалованье.

- Десять гульденов?

- С удовольствием, сударь.

- А если у меня не будет денег?

- Всё зависит от вас, сударь.

- А как быть, если у меня не будет для тебя работы?

- Работа всегда найдётся, сударь. Я могу даже подметать полы.

- А если однажды я не смогу больше снабжать тебя даже рисом?

- Думаю, до этого не дойдёт, господин.

Вот так у меня появился помощник.

Он родился и вырос в Соло. Его старший брат служил солдатом в легионе автономной области Суракарты – Манкгунегаран. Несколько раз брат предлагал ему вступить в ряды легиона, но ему не по душе была жизнь солдата. И потому он покинул брата и отправился в Батавию на поиски новых впечатлений.

- Почему бы тебе не поискать работу на сахарном заводе?

- Нет, господин, – ответил он по-малайски, на котором говорил постоянно.

- Каковы твои надежды на будущее, пока ты вот так будешь работать на меня?

- Мои мысли сейчас сосредоточены не на своём будущем.

- Ладно, это твоё личное дело.

Как оказалось, ему было негде жить, и потому он переехал в мой дом. Я выделил ему заднюю комнату. Из одежды у него имелась только та, что была надета на него. И это – всё его имущество, которое можно было увидеть и потрогать. В отличие от многих других яванцев, он не кланялся и не поднимал большой палец, когда сообщал мне, что что-то готово. И говорил он на школьном малайском, а не на базарном.

В последующие дни он зарекомендовал себя хорошим помощником. Каждое утро, когда я просыпался, рядом со мной уже была свежая газета, и в гостиной ждал завтрак и кофе. Он записывал всю входящую и исходящую корреспонденцию, мыл пол, подметал двор, натирал оконные рамы, приводил в порядок рабочий стол и стул, словно я был богачом, от которого можно надеяться получить денег.

Однажды, когда я вернулся домой в полдень, он вручил мне пачку ответов, в том числе от Тер Хаара. Меня поддержали только четверо. Один из них, кто обратил особое внимание, был бупати из Серанга.

Бупати из Серанга был хорошо известным среди образованных кругов учеником доктора Снука Хюргронье. Именно о нём мне когда-то давно говорила Мир, – он был тем самым подопытным кроликом этого голландского учёного. Подопытный кролик или нет, но он пользовался уважением среди образованных туземцев и европейцев. Говорили, что он не только всегда получал высший балл по французскому, но ещё и старательно занимался и осмеливался высказывать своё мнение кому угодно.

И если такой уважаемый человек, как он, выскажется в пользу создания организации для туземцев и будет в ней участвовать, ни у кого из прочих образованных туземцев не будет повода проявлять предубеждение или апатию. Люди будут стекаться в неё, чтобы стать её членами. И я первым сделаю на это ставку.

На следующий день я вверил дом Сандиману, а сам отправился в Серанг.

Поездка на поезде была медленной. Из-за дождя на кухне, каждый раз, когда там топили, вверх вырывался густой чёрный дым с копотью. Я приехал только после полудня и был вынужден остановиться в простеньком постоялом дворе.

У меня была уверенность, что бупати, получивший западное образование, окажется вполне современным человеком. И уж наверняка он будет отличаться от бупати Лебак Картавиджайя времён контролёра Эдварда Доуэс Деккера, как рассказывается в романе «Макс Хавелаар». Он считался первым уроженцем Явы, который стал использовать фамилию, и определённо тем, с кем можно легко и непринуждённо вести беседу на многие темы.

Служащий провёл меня в павильон бупати. И – о Аллах! – мне придётся ползти по полу к тому месту, где он будет восседать, чтобы добиться у него аудиенции! А за этим, несомненно, последуют многочисленные коленопреклонения в знак почтения. Как такое может быть между двумя современными людьми? Этот варварский обычай неприемлем.

Служащий поклонился мне и попятился подальше назад. Отменить ли мне свою инициативу? Отменить её ничего не стоит. Однако мне был нужен этот человек. Организации потребуется общественное признание, и если он захочет дать своё благословение, это очень ей поможет. И будет просто отлично, если он тоже вступит в её ряды. Нельзя игнорировать такую тактику. Организация должна быть создана, и должна быть успешной.

Тогда я снял обувь, поправил повязку на голове – дестар, саронг и кафтан, – и пополз к назначенному месту. Полз я по крайней мере не как улитка. Фу, полз!

Сам павильон бупати, как и его декор, ничем не отличался от любых других таких же на Яве. Я остановился, присев на корточки перед стулом. Что за спектакль такой?

Мне не следовало обижаться ради успеха организации. Я автоматически поднял руку в знак приветствия, когда он появился и сел на стул. Как только рука моя опустилась, послышался его голос, быстро заговоривший по-голландски:

- Это вы, Раден Мас, передо мной сегодня?

- Вы не ошиблись, Густи Кандженг*.

- Приветствую вас, Раден Мас.

- Тысяча благодарностей, Густи Кандженг, – ответил я и ещё раз вознёс руки к лицу в знак приветствия. – Пусть Густи Кандженг всегда будет благословен и благополучен.

- Я получил ваше письмо и понял ваши намерения, Раден Мас.

- Тысяча благодарностей за ваше внимание, Густи Кандженг. Я прибыл сюда, чтобы обсудить это с вами, Густи Кандженг, если у вас будет время и желание сделать это.

- Очень интересно. Когда же будет создана такая организация? И каково будет её название?

- Это будет зависеть от учредительного собрания, которое состоится позже. Если бы вы, Густи Кандженг, нашли время, чтобы присутствовать на нём…

Меня оборвал на полуслове разразившийся хохот. Я заметил, что даже его саронг-каин – и тот трясётся от смеха.

- Чтобы бупати Серанга посетил подобное собрание? Эх, Раден Мас, вы думаете, кто такой бупати Серанга? Считаете его равным себе?

Значит, таков этот человек, известный своей интеллигентностью, который по французскому всегда получал не ниже восьми баллов, прилежный самоучка, авторитетный и образованный, современный и уважаемый всеми?

- Прошу прощения тысячу раз, Густи Кандженг.

- Скажу вам, Раден Мас, что года два назад ко мне приходил сюда и стоял вот тут, склонившись передо мной, на том месте, где вы сейчас сидите, один отставной яванский врач. Титул его – всего лишь Мас. он сделал мне то же предложение, что и вы. Мой ответ был тем же, что и сейчас: вы думаете, кто такой бупати Серанга? Вы, в отличие от него, Раден Мас. Тем не менее, мой ответ остаётся таким же.

Кровь моя закипела. Я поднял голову и прямо поглядел ему в глаза, не поклонившись:

- Я прибыл сюда, чтобы встретиться с образованным человеком, поговорить со своим коллегой-учёным, обменяться мнениями, а не оценивать чьё-либо величие. Я полагал, что вы искренне обеспокоены моим предложением, как и обозначено в вашем письме. Или вы думаете, что я пришёл восхищаться вами?

Я взял и поднялся на ноги, по-прежнему смотря ему в лицо. Я видел, как пылают от гнева его глаза, видя, как какой-то туземец осмелился стоять в его присутствии.

- Возможно, тот отставной яванский врач и мог покорно смириться с унижением перед вами. Я – нет, ибо нет такого писаного закона, обязывающего людей стоять перед вами на коленях и по-рабски кланяться. Доброго утра.

* Густи (яван.) – титул яванца из знатного рода. Кандженг (яван.) – обращение к знатному яванцу, «Ваше Превосходительство».

- Раден Мас! – позвал он снова.

Я остановился и обернулся, увидел, что он встал со стула. Я повернулся к нему и спросил:

- Если вы рассердились, менеер, то можете обратиться в суд и обвинить меня в нарушении протокола кабупатена.

- О, это было бы очень легко, Раден Мас. Но даже в этом случае встреча, которая так нехорошо началась, не должна так же нехорошо закончиться. – Он протянул мне руку для пожатия.

Я пожал её. В этот момент я ощутил, что моя рука задрожала от гнева. Его рука также дрожала от гнева.

- На самом деле, ваша инициатива хороша, менеер, однако…

- Я искал встречи с вами как с образованным туземцем, а не как с голландским бупати.

- Вы забываете, что дело не в том, образованны люди или нет, а в том, что они делают, какое положение занимают. Вы забыли, что я бупати.

Я оставил его в павильоне наедине с сердечной болью из-за его же собственного высокомерия. Городок Серанг я тут же покинул. Возможно, отставной яванский доктор два года назад переживал даже больше моего. Ладно. В любом случае, это был результат моей первой попытки.

Мне потребовалось несколько дней, чтобы чувство обиды сгладилось. К счастью, пришло новое письмо от Тер Хаара, снова поднявшее мой дух. С Бали.

Сударь, после падения Денпасара голландцы продолжат своё наступление, чтобы покорить Клунгкунг, что будет означать пупутан* и завоевание всего Бали.

Здесь, на балийской земле, я ощущаю дух героизма. Я остановился в Денпасаре с намерением следить за передвижениями армии. Но они запретили мне следовать за ними. Но в конце концов с помощью лейтенанта Колейна мне разрешили присоединиться к отряду, который выдвинется на Клунгкунг, примерно в пятидесяти километрах от того места, где я сейчас нахожусь.

Им пришлось бы шагать от шести до десяти километров до Денпасара, прокладывая себе путь по трупам мужчин, женщин, детей и младенцев, – на это у них ушло бы два месяца, и ещё пришлось бы сражаться тридцать три дня, чтобы действительно взять Денпасар. А сколько ещё тысяч душ погибнет на расстоянии примерно пятьдесят километров до Клунгкунга, не говоря уже о битве за сам Клунгкунг*?

В Денпасаре стояла гробовая тишина. Мёртвые больше не двигались. Остальные мужчины, женщины и дети, которые выжили, покинули свои родные деревни и двинулись на восток оттуда, примерно на расстоянии четырёх с половиной километров, где на вершине холма, окружённом глубокими ущельями,

соорудили крепость, названную ими Гелар Тох Пати**.

Сударь, тот отряд, который окружил Денпасар, был полностью уничтожен. К нему постоянно подходило подкрепление. Моральный дух голландской армии падал. Лейтенант Колейн то и дело подбадривал своих людей. Хватайте и грабьте всё то, что можете отнять и награбить у балийцев: их жизни, имущество, жён! Изымайте всё, что можете изъять!

* Пупутан – древнеяванское заимствованное слово или термин, обозначающий массовое ритуальное самоубийство, совершаемое вместо унижения и капитуляции. Известные пупутаны в истории Бали произошли в 1906 и 1908 годах, когда балийцы были покорены голландцами. Ранее, в 1849 году, Раджа Булеленга покончил с собой вместе с 400 последователями во время пупутана против голландцев. 20 сентября 1906 года значительные силы Королевской голландской Ост-Индской армии, названные Шестой военной экспедицией, высадились в северной части пляжа Санур. Им командовал генерал-майор М.Б. Рост Ван Тоннинген. 15 сентября солдаты Бадунга совершили несколько нападений на бивуаки голландцев в Сануре, и снова встретили некоторое сопротивление в деревне Интаран. В целом, войскам удалось продвинуться вглубь страны без особого сопротивления, и 20 сентября 1906 года они прибыли в город Кесиман. Там местный король, вассал короля Бадунга, был убит своим собственным священником, поскольку он отказался возглавить вооружённое сопротивление против голландцев. Дворец был объят пламенем, а город опустел. Отряд прошёл маршем в Денпасар, Бали, как на параде. Солдаты приблизились к королевскому дворцу, заметив дым, поднимающийся из печи-пури, и услышав дикий бой барабанов, доносящийся из стен дворца. Когда они достигли дворца, появилась молчаливая процессия, возглавляемая раджой в паланкине, который несли четыре носильщика. Раджа был одет в традиционную белую кремационную одежду, великолепные украшения и церемониальный крис. Другие люди в процессии состояли из чиновников раджи, охранников, священников, жён, детей и слуг, все они были одеты подобным образом. Они прошли обряд смерти, одетые в белое, и их ритуал был благословлён крисом. Когда процессия была в сотне шагов от голландских войск, они остановились, и раджа вышел из паланкина, подав знак священнику, который вонзил свой кинжал в грудь раджи. Остальные участники процессии начали убивать себя и других. Женщины насмешливо бросали в солдат драгоценности и золотые монеты. Случайный выстрел и атака копьём и пикой побудили голландцев открыть огонь из винтовок. По мере того, как из дворца выходило всё больше людей, горы трупов поднимались всё выше и выше. Вся процессия насчитывала сотни человек, и, как говорят, всего было более 1000 человек. Они были уничтожены голландским артиллерийским огнём. Альтернативные источники описывают, что голландцы сначала открыли огонь по балийской толпе, двигавшейся за воротами дворца, вооружённой только традиционными крисами, копьями и щитами, и что выжившие покончили с собой или были убиты своими последователями в соответствии с правилами пупутана. Солдаты сняли с трупов ценности и разграбили руины сгоревшего дворца. Дворец в Денпасаре был разрушен до основания. В тот же день аналогичные события произошли в соседнем дворце Пемекутан, где проживал соправитель Густи Геде Нгурах. Голландцы позволили знати Пемекутана покончить с собой и продолжили грабежи. Эта резня запомнилась местным жителям как «Бадунг Пупутан», или символ сопротивления иностранной агрессии. На центральной площади Денпасара, где раньше стоял королевский дворец, был установлен огромный бронзовый памятник в память о балийском сопротивлении. Голландские войска продолжили наступление на королевство Табанан, куда бежали король Густи Нгурах Агунг и его сын. Они сдались голландцам и попытались договориться об урегулировании, чтобы стать регентстами Нидерландов. Голландцы предложили им только ссылку в близлежащие Мадуру или Ломбок, и они предпочли покончить с собой (совершить пупутан) в тюрьме два дня спустя. Их дворец был разграблен и разрушен голландцами. Еще один пупутан произошёл 18 апреля 1908 года во дворце Клунгкунг. Интервенция была спровоцирована балийским восстанием против попытки голландцев установить опиумную монополию в их пользу. Раджа Карангасема выступил против монополии, что привело к беспорядкам в столице Клунгкунга. Беспорядки также вспыхнули в Гелгеле, когда балийцы убили яванского торговца опиумом. Голландцы послали войска для подавления беспорядков. В Гелгеле они убили 100 балийцев, вынудив раджу бежать в Клунгкунг. Затем голландцы подвергли бомбардировке город Клунгкунг. В последнем столкновении 18 апреля 1908 года Дева Агунг Джамбе, раджа Клунгунга, в сопровождении 200 последователей совершил отчаянную вылазку из своего дворца, одетый в белое и вооружённый легендарным крисом, который, согласно пророчеству, должен был сеять хаос среди врагов. Крису не удалось достичь желаемого результата, и вместо этого раджа был застрелен голландской пулей. Сразу же шесть жён короля прибегли к пупутану, убив себя собственными крисами, вскоре за ними последовали другие балийцы на процессии. В 1946 году произошло такое же событие-пупутан в Марге. Борец за независимость И Густи Нгурах Рай организовал последний пупутан против голландской армии в битве при Маргаране в 1946 году, в котором вместе с ним погибло 98 солдат. Это было сражение между Гражданской администрацией Нидерландской Индии и недавно созданным мятежным батальоном Чиунг Ванара, произошедшее в Марге на Бали.

** Гелар (или Геланган, индон.) – «Арена», «Поле боя», а также тактика традиционной войны до последнего человека. Топ Пати (балий.) – «Место, где отдают жизни».

Мне стоит рассказать вам, как сражались балийцы. Я немногое могу поведать, ибо эта война отличается от той, что велась в Ачехе. Армейские солдаты шли шеренгами по опустевшим, пустынным местам, если не считать деревьев и насекомых. И вдруг солдаты начали падать оземь, залитые кровью. В тела их вонзались крисы или копья. Откуда совершались нападения, никто не знал. Балийцы походили на хамелеонов, которые умеют с помощью цвета хорошо приспосабливаться к окружающей среде.

Армия атаковала Гелар Тох Пати с трёх сторон. Почти все они погибли, включая своего командира – капитана. Голландцы решили на время отложить план штурма. От ряда предателей из числа балийцев им стало известно, что оборона Гелар Тох Пати слишком крепка и составляет четыре километра в длину с несколькими ярусами крепостных стен. Голландцы намеревались развернуть подкрепление за пределами своих рядов, взяв его из легиона Мангкунегаран.

Чтобы подчинить себе Клунгкунг, им нужно было обойти Тох Пати. Сколько ещё может пройти лет, прежде чем они обойдут его! Великий народ – балийцы, что так бесстрашно вступают в бой с современной армией! Этим народом вы и впрямь можете гордиться, сударь…

Похвала в адрес балийцев прямо-таки рябила передо мной. Да, Тер Хаар умелый писатель. Ему удалось вызвать у меня симпатию к этому народу, который Ван Хойц так стремился завоевать. Если бы вся Ост-Индия сопротивлялась так же, как Ачех и Бали, то возможно, сегодня мы были бы так же сильны, как Япония. Но на острове Ява кончились людские ресурсы, мобилизованные раджами и королевской армией Голландии, разбитые на стольких полях сражений…

- Сандиман!

Он был занят тем, что мыл велосипед. Из своего окна я увидел, что он положил на руль тряпку, затем вымыл руки в колодце, подошёл ко мне и по-армейски отдал честь.

- А может, ты сам был солдатом легиона? – неуверенно спросил я.

- Какого легиона, господин? – подхватил он.

- Мангкунегаран, конечно.

- На самом деле, так и есть, господин. В течение пяти лет.

- Какое у тебя было звание?

- Очень скромное, господин.

По совершенно неяванскому поведению его я стал подозревать, что он, вероятно, имел не такое уж скромное звание. Он многое мог порассказать мне о своём легионе.

- Ты когда-нибудь слышал о том, что на Бали идёт война?

- Слышал, господин.

- А кто-то из твоей семьи связан участием в ней?

- Более-менее, господин. Вы не ошиблись.

- Ты покинул легион надлежащим образом или дезертировал?

Он бросил на меня пронизывающий взгляд, и в тот же миг у меня закрались сомнения насчёт него. Вероятно, он и впрямь был дезертиром.

- Я никому не расскажу, – подбодрил его я. – Ты был чрезвычайно честен со мной. Но если узнает кто-то другой, у тебя могут быть проблемы.

- Благодарю, господин.

- Так значит, до тебя доходили слухи, что легион будет отправлен на Бали?

- Все об этом знали, господин.

- Значит, ты не был согласен?

- Больше, чем просто не согласен, господин. И не только я. Наш долг – защищать Мангкунегаран. Война против Бали не имеет ничего общего с защитой Мангкунегарана. Мы вступали в ряды легиона не затем, чтобы отдать свои жизни на Бали. Мы часто обсуждали это. Люди говорили, что у балийцев и яванцев одни и те же предки. Почему мы должны воевать с ними?

- Если бы тебе пришлось выбирать, на чью сторону встать – голландцев или балийцев – что бы ты выбрал?

- Мне незачем выбирать. Но воевать против балийцев я не хочу.

- Хорошо. А теперь подготовь этот велосипед. Ездить умеешь?

- Ещё нет, господин.

- Раз так, то учись.

Я сунул в карман письма от тех, кто положительно откликнулся на моё предложение о создании организации и отправился по первому адресу, который счёл нужным: к патиху* округа, меестеру Корнелису. Имя бупати из Серанга я вычеркнул из списка, а также троих других бупати. Все бупати будут вести себя одинаково. Я предпочитаю выбрать кому-нибудь рангом пониже.

* Патих – заместитель бупати (регента округа, района).

И конечно же, патих меестер Корнелис оказался куда вежливее. Он пригласил меня сесть за его рабочий стол.

- Бендоро Раден Мас? – спросил он меня по-малайски. – Я изучил ваше письмо, Раден Мас, вместе с несколькими главами районов. Они также обсудили ваш план с несколькими коллегами за пределами моего округа. Поздравляю вас, Раден Мас, некоторые восприняли его на ура. А если глава района согласится, то его подчинённые автоматически последуют за ним.

- Большое вам спасибо, господин патих. А как насчёт вас самих, что вы думаете?

- Я сам? Я слышал, что у вас, Раден Мас, имеется большой опыт общения с прессой. И конечно же, вам, Раден Мас, всё лучше известно. Вы обладаете широким взглядом на те события, что происходят как здесь, в Ост-Индии, так и за границей. И конечно, вы понимаете, что для нас всех лучше. Действительно, нужно приложить усилия, чтобы помочь прогрессу детей этой страны, улучшить их жизнь. Это почётная цель, Раден Мас: построить школы, пансионы, объяснить туземцам действующие правила и законы. И разумеется, вы намерены издавать собственную газету?

- Это будет зависеть от решения нашего первого собрания, господин патих…

- Замечательно. У меня есть одна история, Раден Мас, и если вы готовы выслушать… Есть один богатый человек, занимающий не слишком высокое положение, который уже давно вынашивал мечты сделать то же самое. Но он не решался из-за своего низкого положения. Это филантроп, который всегда готов прийти на помощь в добрых делах… Попробуйте связаться с ним, сударь. Один такой человек, как он, стоит тысячи таких, как я, хоть я и занимаю более высокое положение.

Человек, которого он имел в виду, был ведана – глава района Манга Бесар, Тамрин Мохаммад Табри.

Ведана! Мысли мои метались, пока я пытался оценить, какое у него образование. Наверняка он закончил только начальную школу, не знает голландский и не понимает всех тонкостей мира. Поэтому я и не воспринял всерьёз предложение патиха.

- А вы сами, господин патих, согласны принять участие в создании нашей организации?

- Попробуйте связаться сначала с этим веданой из Манга Бесар, сударь. Если он согласится, всё будет куда проще.

Это всё, что он мог сказать. Говорить больше было не о чем. Я откланялся, и он проводил меня до дверей дома.

Я отправился на велосипеде по другим адресам, пытаясь одновременно выяснить что-то об этом Мохаммаде Табри, который, кажется, имел большое влияние и пользовался немалым уважением у патиха меестера Корнелиса.

- Ведана из Манга Бесар? Разумеется, он крупный землевладелец, – сказал кто-то.

- Тамрин Мохаммад Табри? – дополнил кто-то ещё. – Очень благочестивый человек.

- Верно, – добавил кто-то третий. – Как-то он профинансировал строительство двух мечетей.

- Щедрый человек, – сказал мне кто-то ещё по другому адресу, объяснив, что ему помогли выпутаться из каких-то трудностей, и потому он до сих пор сохранил своё положение.

Кажется, он был довольно известен не только среди вельмож, и не только как ведана, но и просто как хороший человек.

Я остановился около уличного магазинчика близ его дома, чтобы уточнить информацию.

- У него есть дома повсюду, – сказал владелец магазинчика. – Говорят, у него их больше ста. И есть ещё двуколки. Говорят, он также владеет судоходной компанией, которой управляет кто-то другой…

Наверное, он такой же, как мама, ньяи Онтосорох. Да, наверняка он очень интересный человек. Если следовать цепочке размышлений патиха меестера Корнелиса, он является ключом к созданию новой организации.

Мой дух снова возвысился. Павильон у него был просторный. Там уже ждали двое, которые сидели на диване.

- Ассаламу…

Из-за угла дома появился молодой слуга, всё ещё держащий в руках метлу.

- Господин Тамрин на месте? – спросил я.

- Да, менеер, пожалуйста, садитесь.

Я вошёл и сел, наблюдая за гостями, ожидающими своей очереди на аудиенцию. Видимо, и правда, у веданы множество дел. У меня было достаточно времени, чтобы осмотреть павильон.

Он отличался от любого другого, что я видел. Помимо портрета Её Величества королева над входом, был также портрет британского лейтенанта, генерал-губернатора Явы, сэра Томаса Стэмфорда Раффлза. Под каким бы углом я ни смотрел на портрет, он со всех сторон походил именно на Раффлза. Какое отношение имеет к нему хозяин этого дома? Ни один другой дом не был украшен такими портретами. А может, это вовсе и не Раффлз?

Пока я ждал, я размышлял. Откуда у этого человека такое влияние? Из-за его богатства? Из-за его филантропии? Или может из-за его интеллекта? Очевидно, из-за чего-то одного или даже всего вместе.

Через час подошла моя очередь. Последний гость пригласил меня войти в комнату, которую он только что покинул. Я вошёл в кабинет в павильоне и остановился у двери. Передо мной стоял метис-индо в чёрной мусульманской шапочке-пичи, китайском кафтане и самаринском саронге. На переносице у него были очки. Он поприветствовал меня улыбкой и дружелюбно поздоровался на малайском с батавским акцентом:

- Прошу, проходите, господин.

Я подошёл к нему, и он протянул мне руку.

- Вы пришли, конечно же, потому что у вас какое-то важное дело. Вы здесь впервые, менеер.

Я обратил внимание на его каштановые волосы с проседью. Всё ещё улыбаясь, он предложил мне сесть.

- Господин Табри?

- Вы не ошиблись, это я. Что могу для вас сделать?

Я начал объяснять ему цель своего прихода по-голландски. Он извинился, сказав, что не понимает по-голландски. И наш разговор продолжился уже по-малайски.

- Значит, это патих меестер Корнелис предложил вам обратиться ко мне. – Он словно беседовал сам с собой. – Да, он и впрямь часто приходит сюда, но не говорит о чём-то важном. Могу я узнать, в чём дело?

Я рассказал ему о цели создания организации, её принципах и задачах. Молча, жестом, принятым среди именитых европейцев, он протянул мне коробку кубинских сигар.

- Что одобряет господин патих, то одобряю и я, – смиренно сказал он.

Из-под очков на меня смотрели его карие глаза. Думаю, он часто замечал, что люди удивлённо смотрят ему в глаза. Он снял очки и протёр их платком, затем снова надел.

- Значит, вы намерены создать шарикат*?

- Шарикат? Что это такое, сударь?

- Вы мусульманин, господин?

- Конечно, господин Тамрин.

- Вы совершаете молитву?

- Прошу прощения, господин Тамрин, нет.

Он улыбнулся и кивнул, затем сказал:

- Ла шарика лаху**. – Он бегло процитировал цитату из молитвы «Ифтитах». – Нет Ему партнёра, нет равного Ему, Богу. Шарикат, сударь, означает союз, объединение, основанное на общих интересах.

- Что лучше звучит, сударь, организация или Syarikat по сравнению с группой или организацией?

- Конечно же, лучше Syarikat. Во-первых, потому что это арабское слово, из Корана. Во-вторых, потому что это напоминает людям икат*** – связь. В-третьих, потому что это слово значительно короче и легче, чем объединение. В-четвёртых, потому что оно не имеет никакого отношения к куту**** в слове персекутуан*****. Объединение – это нечто большее, чем просто собрание, не так ли? Персекутан к тому

* Серикат (индонез.) происходит от араб. Syarikat (Шарикат) – «Объединение, союз, федерация, ассоциация».

** Ла шарика лаху (араб.) – слова из коранического аята суры «Аль-Фатих», означают «Нет Ему равного партнёра».

*** Икат (индонез.) – «Связь, связка, узел».

**** Куту (индонез.) – «Блоха, клоп, вошь», любое насекомое-паразит. Также второе значение – «Товарищество».

***** Персекутуан (индонез.) – «Собрание, товарищество».

же, ближе по смыслу к группе людей с одним и тем же куту, не так ли? – он весело рассмеялся собственной шутке.

- Мы только начали, а вы, господин, уже подобрали такое точное слово, – похвалил его я.

Кажется, он тоже был доволен моей похвалой. Наша встреча была радостной и проходила в клубах дыма от кубинских сигар с щедрым угощением. Он пытался произвести впечатление верного мусульманина, время от времени цитируя аяты из Корана. Это тоже было его правом. В этом соединились его личность и его мир.

Когда наш разговор немного замедлился, мне пришлось задать ему вопрос:

- Может быть, я ошибаюсь, сударь, но не портрет ли лейтенанта, генерал-губернатора Томаса Стэмфорда Раффлза висит над вашей входной дверью?

- Вы действительно не ошибаетесь, сударь.

В тот же миг у меня в голове блеснула идея о сходстве этих двух имён – Томас и Тамрин. И я затем сказал:

- Ваше лицо очень напоминает его лицо.

- Вот почему я решил повесить там этот портрет.

- Раффлз известен как умный и мудрый человек. Возможно, из-за этого сходства и вы сами такой же мудрый, как и он.

- Иншалла.

- В вашем имени начальная буква также напоминает его имя: Томас – Тамрин*.

Он засмеялся, а затем перевёл разговор на другую тему. – Я готов работать ради Syarikat, которая будет стремиться к добрым делам, сударь, а также готов предоставить денежную помощь, но при условии… при условии, что это не будет идти вразрез с действующим законом.

В тот же день я посетил патиха меестера Корнелиса.

- Если он согласился, то всё в порядке, Раден Мас. Многие у него в долгу. Как только он скажет да, то и остальные тоже скажут да. Вы, сударь, смогли бы подготовить много пригласительных писем, копий проекта устава и положения. Но не используйте голландский язык. Только малайский, сударь, ведь всего один или два туземца владеют голландским. Мне вы можете вручить сто приглашений.

- Сначала нужно будет подумать о том, где разместить такое количество гостей.

- В этом павильоне можно разместить до двухсот человек.

Я согласился, и он обрадовался тому, что его дом удостоится такой большой чести.

- Вы правы, сударь, этому павильону будет оказана большая честь, потому что Syarikat, которая будет создана позже, будет самой первой современной организацией туземцев. А инициаторами будем мы.

Он был очень доволен моей идеей. Затем наш разговор перешёл к Тамрину Мохаммаду Табри.

- Да, действительно, он выглядит как европеец. Но его душа и сердце – как у истинного туземца. Он вырос и получил образование в деревне под Батавией. Возможно, он получил образования чуть побольше, чем его товарищи по играм.

- Почему он повесил у себя дома портрет Раффлза?

- Когда-то, ещё живя в Батавии, Раффлз лишился жены. Она умерла, сударь… – Он заколебался, не зная, продолжать ему, или нет, но всё же продолжил. – Она похоронена в Джати Петамбуране. – Тут он остановился, решив не продолжать. – Ах, это просто совпадение. Его отец был очень похож на Раффлза. Во всяким случае, лицом он… Чем больше вы будете общаться с жителями Батавии, тем больше узнаете о нём.

Пока я крутил педали своего велосипеда, на память мне пришли слухи, ходившие о бупати из Кеду: говорили, что те были прямыми потомками генерал-губернатора Денделса. Ах, да не всё ли равно, кто чей предок? Важнее то, как человек относится к своим собратьям.

Придя домой, я тут же велел Сандиману напечатать пригласительные письма в количестве до двухсот штук. Работа продолжалась до двух часов ночи. Делал он её с явным энтузиазмом.

- Я надеялся, что именно это произойдёт в Мангкунегаране, господин.

* На языках оригинала и английское имя Томас (Thomas) и индонезийское Тамрин (Thamrin) начанаются с буквосочетания Th, что и имеет в виду герой.

- Так почему ты не начал?

- Никто не знал, как нужно начинать.

- Теперь тебе это известно.

- Да, известно, господин, вот только как проявить инициативу? Если бы кто-то вроде меня инициировал что-то подобное, никто бы его и слушать не стал. А если бы преступник – не важно, по какой причине, – получил подобное приглашение, пришёл и занял своё место, сказав, что тоже готов стать членом организации… Что было бы тогда, сударь? Так что в Мангкунегаране мы просто сидели и разговаривали. А могу я тоже там присутствовать, господин? – внезапно спросил он.

- Конечно, мы отправимся туда вместе.

***

Это был замечательный день в моей жизни, когда сам Господь бог привёл меня на собрание в павильоне патиха меестера Корнелиса.

Присутствовало больше людей, чем было приглашено. Явились знатные лица из трёх кабупатенов. Некоторые даже привели с собой детей. Были там и ученики начальной школы. Кто-то взял с собой жён. Не меньше было и младенцев. Слышался плач младенцев, страдающих от жары, и визги, которые прекращались только тогда, когда матери подносили их к груди.

Патих меестер Корнелис сидел на почётном месте и не принимал участия в разговорах. Тамрин Мохаммад Табри, как всегда скромный, сидел рядом с другими приглашёнными в среднем ряду.

Угощения подавались почти беспрерывно. Я был единственным выступающим. Больше никто и не пытался взять слово.

Я говорил о бесчисленных вещах, о которых узнал от других людей, о чём читал. Но о двух вещах я намеренно избегал говорить: о войне в Ачехе и на Бали.

- И мы назовём нашу организацию Syarikat Priyayi*, потому что именно аристократы-прийяи – самая прогрессивная и образованная группа среди туземцев. Все аристократы умеют читать и писать. Вы согласны?

В который раз мне никто не ответил. Вместо этого все искали глазами патиха меестера Корнелиса.

- И Syarikat будет использовать малайский язык, ибо все прийяи понимают малайский. Вы согласны, господа присутствующие?

И снова не последовало ответа. Возможно, я сейчас уподобился старому яванскому доктору – гласу вопиющего посреди пустынных сердец присутствующих гостей.

Патих меестер Корнелис понял мою неуклюжесть. Он поднялся, присел рядом со мной, попросил у меня разрешения высказаться и заявил:

- Эй, все те, кто присутствует здесь этим вечером! Вы не на аудиенции у патиха или раджи, хотя и находитесь в павильоне патиха. На этом собрании нет ни раджи, ни патиха, ни веданы, ни министра. Сегодня все равны, нет никого, кто был бы выше или ниже по рангу. Итак, если вы согласны, то скажите да, если нет, то скажите нет. Итак, кто согласен с учреждением Syarikat Priyayi?

Никто не ответил. Тамрин Мохаммад Табри также молча сидел на своём месте.

- Господин Тамрин Мохаммад Табри, ведана Манга Бесар, может быть, вы согласны?

Тамрин внезапно встал, так что его высокая фигура возвышалась над всеми остальными. Все перевели на него взгляды.

- Я не только согласен, но и запишусь её первым членом.

- Ну, вот и ответ. А теперь кто ещё согласен?

Все присутствующие поднялись со своих мест, включая детей, кроме младенцев, заснувших на руках у матерей.

__________________

* Syarikat Priyayi (индонез.) – «Сообщество аристократов». Прийяи означает аристократ, знатный, родовитый человек, а также в целом государственный служащий, получающий жалованье и довольство.

- Я тоже согласен и зарегистрируюсь как её член… Все согласны? Не так ли? Итак, я, наверное, буду двести девяностым членом.

Только сейчас среди гостей послышался смех облегчения.

- Согласны с тем, чтобы малайский стал языком Syarikat?

Павильон наполнился одобрительным шумом.

- Тогда наша Starikat считается законно учреждённой!

- Законной! Законной! Законной!

- Теперь они все попытаются перекричать друг друга, сударь, – прошептал мне на ухо патих.

- Ничего страшного, менеер, – шепнул я ему в ответ.

- Завтра мы попросим одобрения у Его Превосходительства генерал-губернатора. А сейчас все желающие могут зарегистрироваться в качестве членов, указав своё имя и адрес. А также возраст и род занятий.

Сандиман роздал заранее заготовленные тетради по одной на каждый ряд.

За полчаса в гудящем зале было собрано четыреста восемьдесят два имени, включая четырёхлетних детей, что мирно спали на руках у матерей. Это тоже было хорошо. Женских имён не было.

Нетрудно догадаться, кто был назначен председателем тем вечером: Тамрин Мохаммад Табри. Я стал секретарём. Собрание закончилось всеобщим облегчением и удовлетворением. Небо было затянуто облаками. Гром «откашлялся», молния подмигнула, прогоняя головную боль. Дождь лил, не переставая. Сандиман был занят копированием. Когда копии были готовы и подсохли, он написал на них адрес и тем же вечером отправил по почте в крупные города Суматры, Борнео, Молуккских островов, и особенно Явы.

Заявки на членство посыпались в течение нескольких следующих дней с Явы, Мадуры и других мест. Однако Сандиман утратил свою весёлость.

- У тебя что-то на уме, – сказал я. – Какие-то проблемы?

- Нет, менеер. Эээ… Как бы это сказать? Это же общество прийяи, господин. Я не имею права участвовать.

- Ты и так уже являешься членом, ведь тебя зарегистрировали.

- Но я никогда не чувствовал себя подлинным аристократом, прийяи.

Его заявление и удивило, и разозлило меня.

- Почему тогда ты ничего не сказал на собрании?

- А что я должен был сказать, господин? Я всего-навсего бывший солдат. Разве бывают в кругах прийяи солдаты?

- К каким же кругам относятся солдаты?

- Откуда мне знать, господин? Из-за этого воины Мангкунегарана не решаются вступать в ряды Syarikat.

- Ах, у тебя такая замечательная идея. Почему ты не высказал её раньше перед лицом собравшихся?

- Я не знаю, что означает это слово – прийяи, господин.

На самом деле, я и сам не знал истинного и точного значения этого слова.

- Тогда как член Syarikat являюсь я прийяи или нет, господин?

- Если ты официально стал её членом, поймёшь ли ты, что, по сути значит прийяи, или нет?

- Официально или нет, но я не знаю, господин.

- Тогда это не важно, ты всё равно остаёшься членом.

- Но в этом есть что-то неприятное.

- Если ты всё представишь под правильным соусом, то в итоге всё выйдет хорошо.

Он по-прежнему чувствовал себя неуверенно. А я ещё больше. Наша организация не смогла бы набрать людей из низких классов хотя бы из-за этого пресловутого слова – прийяи. Торговцы тоже будут волноваться. Но теперь что поделаешь? – это слово было принято собранием и одобрено. Правительство внесло его в официальный вестник. Syarikat была теперь признана юридическим лицом и обладала таким же статусом, как европейцы.

Таким был 1906 году, принёсший что-то новое.

8

Работа секретаря организации подобна работе ткацкого станка, где идеи восьми направлений должны сплетаться с идеями из девятого, среднего направления – то есть направления самого секретаря. Результатом был сотканный из всех идей гобелен как воспроизведение того, что реально существует в обществе. Как секретарь официально зарегистрированной организации, имеющей такой же статус, как европейцы, моё пространство для манёвра и личные связи сразу же резко расширились. Словно каждый сделанный мною шаг больше не касался колониальной земли, и словно я стал законным владельцем этой земли. Опыт, знания, мудрость и, самое главное – жизнелюбие – объединились и породили гигантское существо, более могучее, чем отдельные его части. Его самоуверенности хватит, чтобы пробурить землю до самой сердцевины.

С другой стороны, мои доходы начали сокращаться, и я стал всё больше зависеть от сбережений. Только слабонервные надеются на бесплатные дары. За что не нужно платить? За всё нужно платить сейчас или со временем.

Идея обратиться к более широкой аудитории без границ путём издания газеты получила одобрение руководства организации. Что до нашего капитала, то каждый кандидат в её члены должен был заранее внести членский взнос за квартал, полгода или за целый год. Таким образом, у него сразу появлялась своя доля. Была создана компания, и нотариус тут же получил одобрение в управлении юстиции. Начала выходить еженедельная газета «Медан». Принадлежала она самим же туземцам, а не голландцам, китайцам или другим мигрантам. Туземцам! То, что должно было случиться, случилось. Совместно мы можем добиться всего, чего угодно. Всего!

Находясь один в своей спальне, я обнаружил, что на глаза мне невольно навернулись слёзы. Я нашёл новый континент: накопление капитала за счёт пожертвований туземцев – людей, которым было трудно сводить концы с концами. Эти дары лишали их части содержимого их тарелок, которые они ещё готовы были дать. Итак, капитал был сформирован. Новый континент, новорождённый.

В своём дневнике я записал: кто может предсказать, каким будет этот новорождённый? Станет он пророком или вором, или просто дополнением к этому миру, пустым, ничего не дающим ему?

То был старый путь, которым мы пошли. Путь прийяи. Как сказала девушка из Джепары, если бупати что-то сделает, большинство будут ему подражать, в то время, как бупати всего-лишь подражает голландскому резиденту. Подражание вышестоящим – образец добродетели. Не имеет значения, кто этот вышестоящий – сам дьявол или призрак из ада, что ещё не зарегистрировался. Подражая начальству, они, таким образом, снижают личную ответственность, даже если её и так в обрез.

Четверо бупати подписались на «Медан», что стоило даже больше, чем весь наш денежный капитал. Всего за три месяца мы получили полторы тысячи постоянных подписчиков со всей Явы и нескольких крупных городов Суматры и Целебеса. Двухтысячного тиража оказалось недостаточно.

Хоть это только начало, ньо, но ты, по крайней мере, приступил к своей работе как пропагандист. И ты напрасно сожалеешь о том, что не стал врачом. Ты первый туземец, который начал, – написала мама из Воночоло, получив первый выпуск газеты. Она оплатила подписку сразу на два года. Но она была не слишком успешным агентом по подписке.

Ещё она написала так:

Твоё издание в основном публикует пояснения к законам и постановлениям, которые нужны большинству прийяи для того, чтобы увереннее нарушать их. Ты сам стал жертвой закона. Но законы, по крайней мере, делятся на справедливые и угнетающие. Постановления лишь укрепляют их. Помнишь ли ты, когда тебя самого угнетали? Будь осторожен, не вставай на сторону угнетателей своими советами.

Вот и другое её письмо:

Что такое? Кто же не поверит в то, что ты начал это дело с чистым сердцем и самыми лучшими намерениями? Полагаешь, что этого достаточно? Чистого сердце и добрых намерений, как и возможности воплотить их в жизнь недостаточно, ньо, сынок. Разве мало было до сих пор людей, готовых использовать Иисуса в целях угнетения других? Будь осторожен.

Большинство подписчиков нашей газеты – это те, кто хотел лучше знать и соблюдать законы и постановления, чтобы выжить и подняться по служебной лестнице.

И опять мама бросала мне новый вызов. В своих письмах она просила объяснить различные правила. И вот новый вызов:

Нельзя ли этого избежать? Неужели тебе больше нечего делать, кроме как обслуживать все эти запросы? Есть много вещей, возможно, более важных, чем законы и постановления.

Потребность новых подписчиков в разъяснениях законов всё росла. Патих меестер Корнелис выбивался из сил. Пришлось нанимать на два часа в неделю юриста-европейца.

Сандиман трудился до полусмерти, помогая меестеру Д. Малеру записывать ответы на все поступающие вопросы. К счастью, он был дружелюбным и отзывчивым человеком.

- Мой муж интересуется вашими хлопотами, которые касаются объяснений положений законов, – писала Мир Фришботен. – Если бы мы были в Батавии, то он был бы рад помочь, con amour*, и не по два часа в неделю, а всякий раз, как выпадала бы возможность.

А меестеру Д. Махлеру нужно было теперь платить треть от той суммы, которая составляла прибыль всей компании.

- Эквивалент трети прибыли компании? – писала мама. – Это уже слишком. Губернатор хочет, чтобы его чиновники правильно соблюдали законы и должным образом подчинялись его собственным правилам. Почему вы должны отдавать за это треть своей прибыли?

Мне казалось, что это шутка, но я не знал всех подробностей. Или я сам стал смешным? Это дело губернатора.

Да, это он должен платить, не ты.

Тем временем «Медан» продолжал распространяться всё дальше по Суматре и крупным портовым городам Борнео, Целебеса и Молуккских островов. Подписчики за пределами Явы также представляли свои требования. Они хотели использовать малайский язык, который они учили в школе. Им был нужен язык, привязанный к земле и небу, а не язык базара, бродивший, как неприкаянный.

С большим трудом работники типографии удовлетворили нашу потребность печатать больше номеров. Тираж вырос до более чем двух тысяч экземпляров.

Количество новых запросов на подписку выросло до трёх тысяч, но типография не могла больше удовлетворять запрос. Новые подписчики были уже не из числа прийяи. Это были как туземные, так и иные торговцы и предприниматели, знавшие базарный малайский язык и использовавшие его в деловой жизни.

Тамрин и патих настаивали на том, чтобы не использовать школьный малайский язык, видя, что новые подписчики – не прийяи, а торговцы. Потом на газету начали подписываться уже и сельские старосты и многие главы районов, а также европейцы-служащие с частных плантаций. Наконец европейцы тоже были вынуждены оформить подписку.

Затем свои требования к нам стал предъявлять и меестер Д. Малер: ему теперь нужно было платить ещё больше, не за два, а за четыре часа работы в неделю.

- Я телеграфировала в Амстердам, – писала мама из Сурабайи. – Нашему предприятию там, для того, чтобы они проверили этого меестера Фришботена, мог бы он заменить меестера Д. Малера. Но вам нужно расширить тираж. А ты не думал об издании собственной газеты?

Собственная газета? Звучит, словно сказка. Печатается и выходит каждый день. Мы и так уже сбиваемся с ног с этим изданием.

- Работы прибавится? Это хороший знак. Найми больше людей. Или ты намерен разбогатеть благодаря собственным усилиям? – снова написала мама. – Принимай участие во всех делах, связанных с угнетением и несправедливостью, ведь тогда только тебе одному люди осмелятся доверять. Это большая честь для тебя, ньо. Однако если ты и дальше будешь только и заниматься тем, что разъяснять законы и правила, то просто будешь служить губернатору бесплатно. Для таких, как ты, это будет уже не смешно, а грустно.

Газета! В жизни есть нечто большее, чем законы и правила.

Большинство дел касались самоуправства в железнодорожных компаниях, на плантациях, в государственных учреждениях, а также похищениях чужих дочерей и жён местными сановниками, злоупотреблявшими своей властью. Были и просьбы о помощи.

Меестер Д. Малер теперь работал по шесть часов в неделю, и «Медан» стал богом-спасителем в жизни туземцев Ост-Индии. Нам нужен был новый персонал, и мы взяли среди прочих нашего старого школьного товарища, Варди по прозвищу Кутут. Но даже, несмотря на это, работа продолжала поступать.

Несколько раз к нам наведывался господин Тамрин с вопросами по реализации программы создания

* Con amour (франц.) – «С любовью».

пансионов и школ. Было созвано совещание руководства, на котором решено создать специальный орган для выполнения этой задачи в дополнение к фонду, который будет помогать лучшим студентам, что не в состоянии платить за обучение. Все эти три новых органа будут управляться Фондом содействия развитию, который спустя неделю был зарегистрирован в конторе поверенного, господина Вильхельмсена. Тамрин пожертвовал из собственного кармана сумму, достаточную для того, чтобы дважды совершить паломничество в Мекку, и два гектара сельскохозяйственных угодий. Месяц спустя управляющий Фонда был арестован полицией за то, что тот потратил вверенные ему деньги за игорными столами на базаре Гамбир.

Я продолжал свою работу. Из поступающих писем я с каждым днём узнавал всё больше о том, как сильно людям нужна была помощь от притеснений и несправедливости. Среди этих писем были и те, что приходили от самих правительственных чиновников, обладавших некоторой властью. Всё по-прежнему было почти так же, как и в эпоху Мультатули полвека назад. Я всё больше понимал, что туземцев притесняют губернатор и его сановники, прочие преступники и нечестные на руку торговцы.

Ах, Мей, как было бы прекрасно, если бы ты была жива…

1907 год пролетел быстро, если бы не одно событие, произведшее довольно сильное впечатление.

В тот день я лежал в деревянном кресле-качалке, обитом ротангом. Рядом со мной стоял небольшой столик. Сандиман поставил фонограф – играли арии из оперы «Риголетто» Верди. Три месяца назад я начал приучать себя слушать европейскую музыку, подражая маме и её детям.

Возможно, потому что это вошло в наш обычай ещё в Сурабайе, но Верди всегда возвращал меня к старым воспоминаниям, к маме, её детям, предприятию и всем радостям, закончившимся трагедией.

Но я ещё не мог в полной мере чувствовать европейскую музыку так, как было с гамеланом. Однако музыка навевала на меня множество разных воспоминаний и мыслей. Гамелан окутывал меня красотой и бесформенной гармонией чувств, атмосферой, погружающей мысли в вечный сон.

Пока фонограф транслировал «Последние цветы лета», я случайно открыл глаза и увидел конный экипаж, который как раз остановился перед моим домом. Из него на землю спустилась молоденькая европейская девушка, которая затем помогла сойти мальчику, следом вышла женщина-туземка, которая, в свою очередь, помогла выйти европейскому мужчине. Тот человек опирался на костыли.

Марэ! Жан Марэ! Он приехал навестить меня из Сурабайи! А та туземка – уж не мама ли это? Я вскочил с места.

Мама – это была и впрямь она. Я выскочил им навстречу.

- Мама! Жан! Кто бы мог подумать, что вы приедете?! Ни письма, ни уведомления!

Прикосновение к моей спине сзади заставило меня поднять глаза.

- Дядя! – поприветствовала меня по-французски девушка-индо. – Ты меня уже забыл?

- Ай, Мейсарох, это ты? О, это ты, Мей? – воскликнул я. – Ты стала молоденькой барышней?

Она поцеловала меня в щёку, как это принято у европейцев.

- А это Роно. Ты, должно быть, уже забыл про него. Роно Меллема.

Я на миг задумался, вспоминая, кто же такой этот Роно Меллема.

- Роно! – воскликнул я. – Теперь я вспомнил. – И я высоко поднял его и посмотрел ему в глаза. Были они с голубоватым оттенком, как у Роберта.

- Как ты, сынок? Вроде, всё у тебя в порядке, – сказала мама.

- Благословите, мама, благословите меня.

Голос её звучал так нежно, мягко. Не знаю, как так получилось, что я растрогался этой великой женщине, с которой повстречался в жизни, богиней, всегда предлагающей свою мудрость и протягивающей руку помощи в трудную минуту…

Прихрамывая, Жан Марэ произнёс по-французски дружеские слова:

- Теперь ты стал великим человеком.

- Заходите, прошу! – сказал я, опуская на землю Роно.

Сандиман поспешно вытащил их багаж. Между тем, я до сих пор не понимал, как эти две семьи решили вместе наведаться в Батавию. Может быть, мама приехала, чтобы взыскать с меня долг? А Жан Марэ зачем приехал? Желает вернуться отсюда в свою страну?

- Переночуете здесь? – спросил я.

- Где же ещё, как не у тебя? – спросила мама как обычно по-голландски.

Мы все вошли. Потом все остановились в гостиной, за исключением Роно Меллемы, что плюхнулся на стул. Мы были словно прикованы к полу, стоя перед картиной «Цветок конца века». Я тоже стоял молча, разделяя их чувства.

- Как жаль, что её нет здесь рядом, сынок, – хриплым голосом сказала мама и отвела взгляд от картины.

- Полно вам, ма.

- Ты даже сейчас не снимешь её портрет со стены? Это не мучает твой разум?

Жан Марэ подошёл ко мне и положил мне руки на плечи, сказав своим низким голосом:

- Мы так счастливы… А ты… Почему бы тебе просто не убрать эту картину в чехол?

- Я тоже счастлив, Жан, правда. Давай, вот вам комнаты. Выбирайте сами.

Сандиман внёс их багаж в дом. Мама осмотрела мебель, интерьер, картины, настенные декорации, затем прошла в кухню поговорить с горничной.

Я не знаю, о чём они говорили.

Вернувшись из кухни, она сразу спросила:

- Так ты до сих пор холостой? Как такое может быть? Ты в хорошем состоянии. Тебе нужны жена и дети, хотя бы двое или трое. Может быть, у тебя есть где-нибудь любовница?

- Нет, ма.

- Хватит. Забудь про эту картину. Женись. Нехорошо жить без пары.

Затем она вошла в мою комнату продолжить осмотр. Сердце моё учащённо забилось. Ведь тогда она увидит портрет Анг Сен Мей. Так и вышло.

- Подойди сюда, сынок! – позвала она меня из комнаты.

Я поспешил в комнату. Мама и правда стояла перед той картиной.

- Кто эта китаянка?

- Моя жена, ма.

- Я ни разу не видела её. Ты мне ничего не сообщал.

- Она скончалась, ма.

- Сынок! – воскликнула она. – Как же тебе не везёт! Тебе следует немедленно жениться. А она хорошенькая, эта девушка, хоть и узкоглазая и худенькая.

- Она не оставила мне ребёнка, ма.

- Но почему ты мне никогда не рассказывал? Она умерла или сбежала от тебя? Ничего не скрывай от меня, сынок.

- Что мне скрывать, ма? Она умерла бездетной.

Я снова узнал этот голос и этот блеск в её глазах, любящее выражение её лица. За семь прошедших лет она несколько постарела, но не утратила своей неизменной энергичности и дружелюбия.

- Скажи откровенно, сынок, и ничего от меня не скрывай: она сбежала, бросив тебя?

- Нет, ма, совсем нет. Она умерла.

- Она была тебе неверна?

- Она была более чем верна, ма.

- Ты что-то скрываешь от меня, сынок.

- Что мне скрывать, ма?

- Есть что. Ты повесил тот портрет – «Цветок конца века», – в гостиной. А этот портрет – в своей комнате. Так что между вами есть какая-то тайна.

Я не понял, что она имеет в виду. И ещё больше я растерялся, не зная, что ей ответить. Но от проницательного взгляда мамы ничего не утаишь. И я рассказал ей всё. Она внимала каждому моему слову, одновременно рассматривая портрет Анг Сен Мей. Затем сказала:

- Так она была невестой того нашего друга, молодого синкеха, так? Поразительная девушка. Оставила собственную родину, чтобы умереть в чужой стране. Да ещё и по собственной воле. Так что тебя делает таким подавленным, сынок? Ты сделал для неё всё, что мог.

- Я вовсе не подавлен, ма. И вообще, у меня есть кое-что, что заменило мне её.

- Так значит, ты скоро женишься?

- Нет, ма. Моя новая работа делает меня вполне счастливым.

Словно мать со своим ребёнком, она нежно потёрлась своей головой о мою.

- Ты хочешь сказать, что желаешь идти по моим стопам, работать и только работать, не зная отдыха? Ты думаешь, я счастлива благодаря своей работе? Ты ошибаешься, сынок, ведь ты видел только часть, а не целое. У меня было двое детей, и оба уже умерли. А сейчас у меня есть внук. Никто не может сказать, что я работала слишком мало. Пусть так, сынок. Но женщина без мужа, без спутника жизни, который всегда при ней, начинает ощущать свою жизнь всё более пустой.

Тут я понял, что мама хочет рассказать о себе и своей собственной ситуации, что служило прелюдией к новости: она вышла замуж за Жана Марэ!

- Поздравляю, мама! – я протянул ей руку.

Глаза её засияли от радости.

- Значит, ты догадался, сынок. Не пойми меня неправильно.

Я вышел из комнаты, чтобы поздравить Жана Марэ. Он по-прежнему сидел в гостиной, разглядывая собственное творение, сделанное несколько лет назад, – картину «Цветок конца века».

- Думаю, что и сейчас эта картина не нуждается в том, чтобы чем-нибудь дополнить её или изменить, – сказал он, увидев меня.

- Вы оба мне ничего не сообщили. Поздравляю, Жан! – пожурил я его.

Мама вошла и села рядом со мной, поправив костыль мужа, который опирался на подлокотник одного из кресел.

Прибравшись в своей комнате, Мейсарох вышла и тоже села рядом с нами.

- Дядя, ты отрастил себе большие усы, – сказала она по-французски.

- Да, Мэй. Я постарел.

- Старый? Какой же ты старый? Ты просто красавец с такими усами, дядя.

- И что с того? Уж не означает ли это, что я должен к тебе посвататься? – спросил я.

Она взвизгнула и ущипнула меня за бедро. Лицо её покраснело от смущения. Мама расхохоталась, а Жан Марэ стыдливо опустил глаза.

- А что такого плохого, если бы ты так и сделал? – задала вопрос мама.

Её отец, Жан Марэ, отвернулся.

- Я хочу на родину, дядя, – продолжила Мэй по-французски. – В Париж.

- И из-за этого ты не желаешь говорить ни по-малайски, ни по-голландски? – настаивала мама.

- Ты хочешь во Францию, Мэй? – я смотрел поочерёдно то на маму, то на Жана.

- Да, сынок. Мы поженились и теперь собираемся уезжать.

- Так у вас, мама, будет медовый месяц во Франции?

- Нет, сынок, это не медовый месяц. Видишь ли, я так давно уже слышала и читала о стране, где люди равны перед законом – не то, что у нас в Ост-Индии. В этих историях также говорится, что в этой стране пропагандируют, отстаивают и прославляют идеалы свободы, равенства и братства. Да ты это и так знаешь. Я хочу увидеть воочию эту страну из сказки. Неужели есть в этом мире человеческом подобная красота?

Конечно, я знаю, что французский империализм так же отвратителен, как и любой другой империализм. Франция предавала снова и снова собственную революцию. Но портить общую атмосферу всё же мне не хотелось.

- Мама! – воскликнул я.

- Да, ньо, мы вчетвером отправимся в Париж.

- Вот, дядя, ты сам это слышал.

Роно Меллема тихо наблюдал за мной – возможно, удивлённый моими необычными усами, словно разглядывал уродца из цирка на вечерней ярмарке. Или, что также возможно, просто погрузился в собственные мысли.

- А почему ты молчишь, Роно? – спросил я его по-явански.

- Я тоже поеду, – ответил он мне по-мадурски.

Какой же счастливой и дружной казалась эта семья! Их отъезд во Францию явно стал возможным благодаря финансовым успехам мамы.

- А ты не хотел бы тоже отправиться во Францию, сынок? И жениться там на Мэй? – спросила мама.

- Ох уж эта мама! – воскликнула Мэй, ущипнув её.

- Посмотри-ка на свою дочь, Жан, какая же она довольная рядом со своим молодым человеком!

- Кто это сказал – «мой молодой человек»? – спросила Мэй и снова несколько раз ущипнула маму. Лицо её покраснело от смущения.

Жан Марэ ничего не сказал, словно витая далеко в своих мыслях. Я и сам вдруг смутился и покраснел, увидев, как на меня бросила мимолётный взгляд привлекательная Мэй.

Кожа её не была такой уж белой: возможно, она унаследовала её от покойной матери. Длинные волосы развевались волнами по плечам. Передний локон был зафиксирован золотым гребнем, усыпанным изумрудами. Серьги и медальон из золота с бриллиантами в комбинации с изумрудами. Когда-то всё это носила… Ах, какой смысл всё это вспоминать? Духи у неё были те же, что и у Аннелис. Может быть, всё это было устроено мамой, чтобы пробудить старые воспоминания.

Тогда-то я и понял, что мама нарядила и накрасила её прежде, чем сойти с корабля, чтобы я увидел её в таком виде…

- Говори ты, Жан, – сказала мама сначала по-малайски, потом довольно неуклюже повторила по-французски.

Мама начала учить французский!

Жан Марэ не ответил.

- Мы много говорили о тебе, сынок, – снова начала мама. – О тебе и о Мэй.

- Заинтересованные лица никогда ничего не говорили, – сказал Марэ. – Это ты тут поднимаешь смуту.

Мейсарох встала и побежала в свою комнату, хлопнув за собой дверью, словно отвергая мир и желая спрятаться от него.

- Так она попытается подслушивать из-за двери, – сказала мама.

Маме хотелось, чтобы я женился на Мейсарох, и сама Мэй понимала это. Жан Марэ вообще хранил равнодушие.

Когда я взглянул на Жана, он отвернулся к окну.

- Я слишком занят своей работой, ма. И никогда не думал о том, чтобы снова жениться.

- Послушай, сынок. Мы скоро уезжаем и пока не знаем, когда снова вернёмся. Если у тебя и впрямь нет такого намерения, то ладно. Но если есть, то пока Жан здесь, перед тобой. Так что не упускай такой шанс.

- Дайте мне возможность подумать, ма.

Мама казалась разочарованной. У неё были благие намерения. У меня самого не было возражений, чтобы жениться на Мейсарох. Мэй сделает так, как скажет её отец. Всё будет зависеть от меня самого. Но мне не хотелось думать об этом, скорее, наоборот: я беспокоился, как бы мама не напомнила мне о деньгах, переданных мне в долг. Никому другому, кроме меня, не было известно: мои резервы почти исчерпаны.

- Я ещё не вернул вам все деньги, мама.

- Послушай, сынок. Твоё издание довольно популярно у людей. Вот только говорят, что этого недостаточно. Оно малосодержательно и однобоко. Таково и твоё мнение, так, Жан?

- Да, – ответил он и снова замолчал.

- Я посоветовала тебе издавать газету. Ты ещё не обдумал это?

- Ещё ни один туземец не пытался сам издавать газету!

- Тогда тебе выпадет честь стать первым.

- Для этого нужно слишком много капитала, ма.

- Я с тобой! Сколько тебе нужно? – с вызовом бросила она. – Нет нужды, чтобы ты возвращал мне оставшиеся деньги. Как насчёт трёх тысяч гульденов? Достаточно?

Я задумчиво молчал, смущённый от того, что Жан был свидетелем всего этого.

- Достаточно. Значит, ты согласен. Начни это дело.

- Да, я верю, что ты сможешь, – сказал Жан. – У тебя есть способности. Ты уже опытный. Ты добьёшься успеха в любой сфере.

- По крайней мере, врачом я стать не смог, – сказал я.

- Это только невезение. Но это ещё и благословение, – вставила своё слово мама. – Если бы тебе это удалось, то сегодня ты работал бы где-нибудь посреди Борнео или на каком-нибудь корабле, как ты сам говорил. И уж точно не руководил бы «Меданом». И Syarikat тоже не было бы.

Я уже начинал радоваться тому, что тему женитьбы больше никто не поднимал. Но как оказалось, это был только один миг. Мама снова заговорила об этом:

- Завтра в два часа наш корабль отходит в Европу. Мы сойдём в Амстердаме. Затем поедем в Хёйзен. Потом пересядем на поезд до Парижа. Мы уезжаем отсюда завтра в девять утра.

- Если вы поедете в Хёйзен, ма, – попросил я, – то, пожалуйста, пошлите ей от меня самый красивый букет цветов с надписью серебряными чернилами на красной ленте: «Из Батавии». Это всё, ма.

- Конечно, сынок. Видишь ли, у нас не так много времени для разговоров. Если, по-твоему, я давлю на тебя, то я просто думаю о том, как мало у нас времени. А теперь скажи что-нибудь Жану глаза в глаза, чтобы я знала, что ты не будешь страдать. Или мне самой нужно сказать это Жану за тебя, а ты будешь слушать?

Как же агрессивна сейчас эта женщина. Неужели таков её подлинный характер? В результате успехов у неё царит матриархат? Или это только потому, что она пыталась побыстрее избавиться от падчерицы? Неужели это наш единственный и самый неотложный шанс? И почему же я, писатель, из-под пера которого выходили в свет сотни тысяч слов, вынужден сейчас вот так просить руки? Почему ни одно слово не выходит у меня наружу?

- Хорошо, – в конце концов сказала мама. – Жан, ты сам видел, что он и впрямь очень хочет, чтобы Мэйсарох стала его женой. Он стесняется попросить у тебя её руки. Твою дочь он сделает счастливой. Считай меня его матерью. И в любом случае, ты уже достаточно хорошо его знаешь, не так ли? – мама стала такой агрессивной!

- Позволь ему самому говорить от собственного лица, – сказал Жан по-французски.

- Говори же, сынок. Или тебе по-прежнему тяжело говорить так же, как раньше?

Казалось, все благие намерения мира свалились на мою голову. Мэй я знал с детства. Я брал её за руку и водил в школу, затем мы вместе ловили экипаж, на котором ехали туда. Надо признать, Мэй была здоровой, активной, привлекательной девушкой с идеально сложенным телом, что признавали не только ценители красоты и женолюбы. Сколько ей было сейчас? Семнадцать лет: неопытная, изнеженная, избалованная своим отцом, у которого она была единственным ребёнком, слишком сильно любившим его. Жан отдал ей всю свою любовь, – это было гарантией того, что сердце её будет полно чистоты и простоты, без всяких сложных комплексов. Но что мне сказать старому другу, которого мне вдруг стали прочить в тести? И почему я без долгих обдумываний согласился с маминым желанием?

- Заранее прости меня, Жан. Мы несколько лет жили с тобой как друзья. Правда, что сейчас мне трудно говорить с тобой об этом. Но я был бы очень признателен тебе, если бы ты позволил мне увенчать мою жизнь, взяв твою дочь в жёны. Не сердись, если это будут единственные мои слова, что я смог подобрать.

Жан Марэ отвёл взгляд и глубоко вздохнул. Сейчас он выглядел старым. Да и сделать что-либо он не мог. Он казался полностью зависимым от мамы. Все его усилия пошли прахом. Я уже начал жалеть, что подчинился воле мамы. Как же неловко будет, если меня отвергнут: может быть, это приведёт к разрушению гармонию в отношениях Жана с мамой.

Действительно, я поступил очень опрометчиво и беспринципно. Почему же я стал таким – всего-лишь тенью в присутствии этой необыкновенной женщины? Почему я так беспомощен перед ней? Почему я ещё больше обременяю разум Жана Марэ? Неужели я являюсь оппортунистом? Или это из-за того, что я должен ей?

- У меня только один ребёнок, – вдруг заговорил Жан по-французски. – Мейсарох привыкла быть со мной с детства. Она потеряла мать в раннем возрасте. Ты и сам это знаешь.

- Ты не собираешься больше возвращаться в Ост-Индию?

- Как знать? Почему я должен думать о себе? – упрекнул он себя, затем встал, пошатываясь, и воскликнул – Мэй! Мэй, выйди сюда, милая!

Однако Мейсарох не только не вышла, но и не откликнулась.

И тут мама встала и подошла к двери спальни, постучала и сказала по-голландски:

- Выйди, милая, ты нужна отцу.

Дверь нерешительно открылась. Я больше не глядел на дверь, а уставил свой взор на Жана. Возможно, для него это были тяжёлые минуты, когда у него из рук вот-вот уведут его любимое дитя. Он наблюдал за дверью настороженно, нахмурив лоб.

- Почему ты не выходишь, Мэй? Чего ты боишься? Давай, милая, – мама приветствовала Мэй, затем провела её через всю комнату, положив ей руку на плечо, и усадила рядом с собой на кресло.

- Ты не жалеешь о своих словах? – спросил Жан.

- Если ты – нет, то и я – нет, Жан.

- Мэй, – Жан с любовью произнёс имя дочери. – Ты с ним знакома с детства. Почему ты уставилась в пол? Подними лицо, чтобы папа мог увидеть твои глаза и твоё лицо.

Я и сам избегал смотреть на Мей. В моём воображении она всё ещё была ребёнком, что пришёл ко мне в слезах, когда я поругался с её отцом. Я нёс её на спине. Она пригласила меня вернуться обратно в дом, чтобы помириться с её отцом.

- Ты уже знаешь, Мэй, что он только что попросил у меня твоей руки, чтобы жениться на тебе. Я не ответил. Всё зависит от тебя. Я не буду заставлять тебя говорить «да» или «нет», и вообще давать ответ или не давать. Всё зависит только от тебя одной.

Мейсарох молчала. Откажет ли она мне? Буду ли я страдать из-за позора? А если она согласится, то по какой причине?

- Ты можешь дать ответ сейчас, завтра или потом, уже во Франции, – добавил Жан.

Атмосфера была мрачной и напряжённой. Никто ничего не говорил. Мама поднялась и отошла назад.

- Жан, я сказал это не потому, что мама настаивала, – сказал я, пытаясь внести разрядку в атмосферу.

- Конечно, нет. Тебе нужна хорошая жена. Завтра мы уезжаем. И у меня такое чувство, что в Ост-Индию мы больше не вернёмся. Это недолгое время нам нужно использовать на дело.

- Понимаю, Жан.

- А как ты, Мэй?

- Я пока хочу учиться в Париже.

- Так ты не собираешься отвечать на его предложение?

- Пока нет, папа. Не сердись на меня, папа. А ты, дядя, не разочаровывайся. Мне ведь дозволено учиться? – медленно и осторожно спросила Мэй.

Вокруг всё потемнело. Возможно, Жан наблюдал, как моё лицо из бледного превратилось в пунцово-красное от смущения.

- Ты не пожалеешь, Мэй? – снова спросил её Жан.

- Папа, дорогой мой папа, – я увидел, как Мэй встала, подошла к отцу и обняла его. Я буду рада стать женой дяди, правда. Но только не сейчас.

- Скажи это ему сама.

- Ты всё слышал сам, дядя, так?

В моём мире вновь ярко засияло солнце. Нет, мне не придётся страдать из-за позора. Я спокойно посмотрел на Мэй. Она станет моей женой. Тогда она подошла ко мне, по яванскому обычаю опустилась передо мной на колени и обеими руками взяла мою правую руку.

- Я хотела бы стать твоей женой, дядя, только не сейчас. Прости меня.

Я тоже встал, поднял её и усадил на стул.

- Жан, Мэй, спасибо вам за этот ответ. Не думайте, что моё предложение сегодня стало итогом подсказки или давления с чьей-либо стороны. Я сделал всё по собственной воле. А ты, Мэй, если завтра или послезавтра передумаешь, пожалуйста, дай мне знать. Если ты будешь во Франции и встретишь других людей, и твои взгляды изменятся, то помни, что я всё ещё жду письма от тебя.

Как только вопрос о моих личных делах был решён тем вечером, наш разговор вновь оживился. Роно Меллема спал после полудня. Мама вновь присоединилась к нам. В разговоре прошлое не упоминалось. Как мама, так Жан и я говорили только о будущем. Мэй большую часть времени молчала. Мама подвела итог такими словами:

- Так что не волнуйся, сынок. Я с нетерпением жду возможности почитать твою будущую газету, которая встанет на сторону туземцев, твоих соотечественников. Но свой еженедельник ты не можешь закрыть просто так, разумеется. Он уже заработал себе хорошую репутацию перед всеми, кто желает узнать законы и положения. Но я не считаю это твоей настоящей работой. Ежедневно, сынок, ежедневно! Я найду тебе юриста, истинного, не двуличного. Отчёты о господине Фришботене весьма обнадёживают. Возможно, что он захочет. И прошу тебя, телеграфируй мне в Париж, если тех трёх тысяч гульденов, что я дала тебе, будет недостаточно!

Была уже полночь, когда я, наполненный счастьем, отправился в свою комнату спать. Так много хорошего посыпалось на меня просто из-за того, что я начал. Всё остальное тоже придёт само собой.

Во всём нужен старт. Начало уже положено.

Но даже так мне было стыдно за себя: рядом с этой женщиной я снова стал безликой тенью. Возможно, и господин Меллема когда-то тоже так же был сломлен и подчинён её железной воле. А возможно, что и он был её тенью, как и я сейчас, не в силах сопротивляться. Мама должна была быть мужчиной. Понял я ещё и то, что Жан стал податливой глиной в её руках.

Мне как обычно захотелось поглядеть на портрет Анг Сен Мей, прежде, чем лечь в постель. Но картины не оказалось на месте. Я посмотрел под кроватью. И там тоже не было. Портрет оказался завёрнут в чехол из ткани и лежал на шкафу. Это сделала мама. Он лежал не под кроватью, а на шкафу!

Мей, ты сменила место Цветка Конца Столетия. Теперь тебя заменит Мейсарох Марэ. Не сердись. Ты ведь никогда не была сентиментальной, не так ли?

И я снова повесил картину на прежнее место. Я рассматривал её лицо. Она была существом словно не из нашего мира. Её улыбка (я попросил художника сделать так, чтобы на портрете она улыбалась), блеск её узких глаз, как будто она никогда не видела мира ясно, а лишь нерешительно поглядывала на него. Всё, казалось, было окутано болезненной бледностью.

Мне стало стыдно за себя, когда я принялся исследовать своё сердце: правда ли я её когда-то любил? Так, как говорят о любви и пишут люди? Любить тоже надо учиться так, как это описывают люди, однако мне это никогда не было понятно.

Могла ли жена умереть от недостатка любви, согласно этому общему концепту и пониманию? Тогда остаётся лишь образ для обоготворения, подобный портрету Цветка Конца Столетия, а также портрету Мей, которым я поклонялся. Неужели, в конце концов, и Мейсарох тоже станет всего-лишь картиной, висящей на стене спальни?

Господь, научи меня познавать любовь так, как её понимают другие люди. Потому что, как говорят, она – источник всего…

Они уехали: Жан Марэ, Саникем, Мейсарох Марэ и Роно Меллема. Во Францию!

Мой дом и сердце опустели.

Сандиман и Варди согласились помогать мне издавать газету.

Тамрина Мохаммада Табри не удалось вызвать на разговор после того, как он был сильно расстроен из-за кражи средств из Фонда развития. Так же обстояли дела и с патихом меестером Корнелисом.

Финансовый скандал в Фонде подорвал веру среди многих членов Syarikat Priyayi, получить вклады которых ожидало её руководство. Стали раздаваться голоса о том, что эта организация была создана лишь для собственного обогащения определённых лиц.

Мы издавали дополнительную ведомость независимо от еженедельника, – её нужно было оформить в качестве приложения с отчётом об использовании средств, хоть и не всех, если честно, так как расходы на услуги доктора Малера публиковать было нельзя. Однако людям было всё равно. Им просто хотелось читать «Медан». К вопросу о нашей финансовой ответственности они подходили равнодушно.

Как-то я предложил провести конференцию. Однако моё предложение не встретило согласия. Членские взносы уже нельзя было получить. Немалое число людей перестало оправлять платежи за акции, так что расходы пришлось оплачивать из собственного кармана. Существование организации было поставлено под угрозу. А представители знати – прийяи – больше предпочитали проводить время с танцовщицами, на вечеринках, банкетах и за азартными играми. И, в конце концов, взносы перестали поступать и вовсе. Члены организации, прийяи, вернулись к своим изначальным привычкам и образу жизни.

Зато «Медан» быстро распространялся. У него ещё было достаточно жизненных сил. Задавались всё более актуальные вопросы. Люди всё больше обращались к нему со своими насущными проблемами. Им хотелось больше узнать о мире, а также они надеялись, что мы будем бороться за их интересы. И теперь уже не посредством организации, а путём сплочения общественного мнения, когда им приходилось противостоять эксплуатации или притеснению со стороны начальства, а также белых или цветных властей. Для этого им требовалось печатное издание, которое будет красноречиво выступать на их стороне. Люди действительно нуждались в ежедневном туземном издании.

- Пришло время издавать собственную газету – сказал я Варди и Сандиману. – Привлечь организацию больше не удастся. Я буду сам издавать газету.

Варди согласился, хоть и не верил, что у нас есть достаточно способностей для этого. Он предпочёл просто улыбнуться, не отреагировав.

- Может быть, я тоже не смогу долго помогать этой еженедельной газете, – сказал Варди.

- Понимаю. На самом деле, эта газета не может обеспечить достойные средства к существованию. Это просто труд по любви, con amour.

Но он всё же помогал мне, хоть и не полностью.

Тем временем, ситуация менялась. Читательская публика следила за публикациями, обращая внимания на происходящие в стране значимые события.

Генерал-губернатор Ван Хойц в открытую объявил о своём намерении – присоединить к Ост-Индии все независимые анклавы – в Ачехе, на Целебесе, Молуккских и Малых Зондских островах. С этой целью он подписал Korte Verklaring*, соглашение о том, что все они примут покровительство над собой Нидерландской Индии. Эти очаги независимости он прозвал земельными угодьями**.

А газеты, меж тем, писали, что в этих угодьях царят невежество, преступность и варварство, которые власти Нидерландской Индии, представляющие европейскую и христианскую цивилизацию, не могут больше терпеть. Так что законы и положения Голландской Индии должны применяться на этих землях и связать их население и лидеров с Ост-Индией.

За Korte Verklaring, состоявшем всего из нескольких предложений, стояли ряды солдат с пушками, ружьями и штыками. Война скоро разорит эти независимые дотоле страны, которые ещё не склонились перед голландцами. Военное кладбище в Котараджа, Ачех, служило напоминанием самой истории о том, насколько ужасна была колониальная война. Теперь подобные кладбища появятся на Целебесе, Молуккских и Малых Зондских островах.

До истечения срока своих полномочий на посту генерал-губернатора в следующем году Ван Хойц хотел осуществить свою мечту о территориальной целостности Голландской Индии. А война на Бали, начавшаяся

* Korte Verklaring (голланд.) – «Краткое соглашение, указ».

** В тексте оригинала это названо Lamndschap (голланд.) – Любое земельное угодье, которое управляется раджой или согласно обычаю.

ещё при нём в 1904 году, так и не закончилась! Хотя королевство Клунгкунг начало распадаться из-за внутреннего раскола, сам король Клунгкунга по-прежнему твёрдо стоял на ногах.

Прежде, чем Тер Хаар скончался от полученных серьёзных ранений, когда он сопровождал армию во время атаки на форт Тох Пати, ему всё же удалось прислать мне пять писем. Не знаю, каким оружием его убили. По крайней мере, то была разновидность колющего оружия балийцев. Он очень симпатизировал балийскому народу, но сблизиться с этими людьми не смог. К тому же, он сопровождал армию. Трудно было судить, как именно он погиб. Он явно не был героем, но и угнетателем не был. Он умер только потому, что хотел узнать, как балийцы защищают свою землю и свой народ! Только потому, что хотел узнать!

В одном из своих писем он немного рассказал о предыстории балийской войны:

В период расцвета империи Маджапахит на Яве верховный министр Гаджах Мада назначил четырёх правителей-раджей. Сначала Шри Джуру был коронован раджой Бламбангана на восточной Яве. Шри Бхимачихи был коронован как раджа Пасуруана на западной Яве. Третий, Шри Кришна Кепаксиан, был назначен раджой Бали. И, наконец, четвёртая особа – принцесса Канеджа – стала королевой на Сумбаве, одном из Малых Зондских островов.

Шри Кришна Кепаксиан, раджа Бали, изначально был главным советником верховного министра Гаджаха Мады. После коронации он отправился на Бали вместе со свитой, состоящей из ста четырнадцати яванских рыцарей-офицеров, среди которых были Арья Ван Банг и Арья Кутаваринган. Центром балийского королевства был избран Гелгел, сооружён дворец Сечапура. Это древнейшее королевство существовало вплоть до времён потомков И Дева Агунг Джамбе, который сегодня проживает в Асмарапуре в Клингкунге. Четыреста пятьдесят лет! Сама Асмарапура была центром правительства с 1710 по нынешний 1908 год на протяжении правления восьми раджей-марионеток.

Однако с 1892 года голландцы начали подстрекать маленькое королевство Булеленг отделиться от Асмарапуры, и те стали врагами. В 1908 году голландцам удалось повлиять на ещё одного раджу, Гианьяра, присоединиться к оппозиции Клингкунгу. И именно его солдаты окружили и захватили крепость Тох Пати, а затем осадили её. Таким образом, теперь, когда Тох Пати взята, голландцы могут двинуться на сам Клингкунг. Войска роты высадились на побережье Кусамба. Клунгкунг подвергся нападению с трёх сторон, а Гианьяр, предавший метрополию, также принял участие в атаке. Роте и армии Гианьяра пришлось преодолеть семь километров, чтобы атаковать Клунгкунг. А тем временем раджа Клунгкунга издал приказ, чтобы все мужчины, женщины и дети сражались с оружием в руках до последнего человека. Снова и снова раздавался бой гонга Ки Секар Сандат. Знаменитые королевские кинжалы-крисы И Печаланг и И Тан Каданг были извлечены из ножен в знак готовности королевства к бою…

В своих более поздних письмах Тер Хаар писал следующее:

Очевидно, этот упрямый генерал никак не мог дождаться, когда же Бали падёт.

Если бы Бали был ближе к другой стране, такой, как Ачех, эта война могла бы тянуться десятилетиями, и даже тогда победа голландцев не была бы гарантирована. Этот мужественный и далёкий народ вообще не получил никакой помощи извне. Я сомневаюсь, что Ван Хойц сможет осуществить свою мечту, так как балийцы на Ломбоке остаются верны своему радже. Они не сдадутся так же легко, как их собратья на Яве.

Война будет продолжаться и дальше. Мои соотечественники падали на поле боя один за другим, не выдерживая натиска колониальных пуль. Насколько же Ван Хойц отличался от прочих великих колониальных героев, того же Ван Дер Вейка, к примеру. Тот, чтобы завоевать северный Целебес, натравливал деревню на деревню. В каждой деревне было от пятнадцати до сорока вооружённых мужчин для обороны. Подкупая старост деревень с помощью сигарет, Ван Дер Вейк внушал им вражду друг к другу и стравливал. Так деревня за деревней падали к его ногам, и ему не было нужды использовать больше, чем несколько десятков армейских солдат среднего уровня. Таким образом, он прославился как покоритель северного Целебеса.

Ван Хойц прославился с помощью пуль и Korte Verklaring, а Ван Дер Вейк – с помощью сигарет. Есть много разных способов ограбить страну. Цель всегда одна и та же: победа в гонке, проводимой всеми колониальными державами мира, чтобы увидеть, кто же самый большой грабитель, впитывающий богатства земель и народов.

Меня уже тошнило от этого.

- Территориальное объединение Ост-Индии было бы идеальным развитием событий – сказал один журналист в начале 1908 года. – Однако не ляжет ли это дополнительным бременем на правительство?

Ван Хойц на это ничего не ответил. Вместо этого прозвучали совсем иные слова:

- Те, что не подчинятся, дорого заплатят за своё противоборство.

- Что вы имеете в виду под «дорого заплатят»?

- Как это было после войны Падри и войны на Яве. Западная Суматра и Ява были вынуждены уступить режиму принудительной культивации.

- Однако народы Малых Зондских островов, Молуккского архипелага и Северного Целебеса, а также Сангира и Талауда не славятся своими фермерскими навыками, как народы Западной Суматры и Явы.

- Они научатся.

Затем пришла новая идея, не менее острая, чем первая:

- Если Korte Verklaring поощряется европейскими и христианскими ценностями, почему нужно применять военные методы? Почему бы не помочь им с помощью учителей, священников, инженеров, а также деньгами? Однако губернатор следовал тому методу, который знал ещё с тех пор, как его нога впервые ступила на землю Ост-Индии:

- Только таким способом они смогут прийти к пониманию добрых и благородных намерений правительства. Преступность и грехи не должны больше процветать в малых государствах, что ещё не перешли под власть Её Величества. Финансовая помощь? Народы Ост-Индии никогда не считались неподкупными. Коррупция является частью их менталитета, будь то колдун-дукун или торговец, крестьянин или раджа. Они не осознают цену денег, зная только ценность собственной похоти. Только власти Голландской Индии могут дать им воспитание. И только армия понимает их натуру.

Эти впечатляющие слова были у всех на устах – и в официальных беседах, и в приватных, за чашкой кофе. Их распространяли как открыто, так и шёпотом, в виде слухов. Однажды, когда Ван Хойц давал интервью, я был там единственным «цветным» журналистом, а также единственным, кто не задал ему вопроса. До окончания интервью я просто сидел и делал заметки.

Вслед за тем генерал-губернатор обратился ко мне:

- А, господин Минке! Я рад, что вы не стали целиться в меня «пулями» вопросов. Я бы разволновался тогда. – Он рассмеялся. – Обычно на последний вопрос ответить труднее всего.

Видя, что я не собираюсь задавать вопросов, он обратился взглядом к белым журналистам, протянув руку в их сторону, и снова заговорил:

- Господа, это – господин Минке, писатель, журналист, несостоявшийся медик, который теперь помогает правительству, издавая еженедельник «Медан», который освещает наши законы и укрепляет их. Благодарю вас, господин Минке. С такими роскошными усами вас прямо-таки и не узнать теперь!

Его дружелюбный смех отнюдь не казался преувеличенным. Голос его гремел, подобно грому.

То, о чём меня предупреждала мама, подтвердил не кто иной, как сам генерал-губернатор Ван Хойц. В душе я чувствовал стыд и унижение.

- Благодарю вас, Ваше Превосходительство.

- Я знаю, что у вас действительно есть какой-то важный вопрос ко мне.

- Очень простой, Ваше Превосходительство, – ответил я. И как бы ниоткуда появился следующий вопрос. – Намерение генерал-губернатора искоренить варварство и греховность в независимых анклавах действительно благородно. Люди, проживающие в тех краях, получат защиту и прогресс, но также при этом потеряют свою независимость и свободу…

- Не забывайте, сударь, они никогда не были независимыми, а тем более свободными. Лишь немногие правители знали независимость и свободу, остальные же просто были их рабами, – парировал Ван Хойц.

- В этом не может быть больше никаких сомнений, Ваше Превосходительство. А каково мнение Вашего Превосходительства относительно их положения в сравнении с жителями Явы, которые вот уже триста лет, как находятся под покровительством Голландского королевства и триколора, но до сих пор находятся во власти невежества и мрака, и также лишены независимости и свободы?

Генерал-губернатор захохотал так, что у него затряслись плечи. Но смех его был порождён не раздражёнными щекоткой нервами.

- Господа, Яву и Суматру нельзя сравнивать с остальными землями. Эти острова – особые, исконные территории. А если хотите сравнить, то возьмите для примера Северный Целебес или Амбон. Тамошние жители сделали такой рывок вперёд, что их почти невозможно отличить от европейцев. Вы и сами, господа, можете убедиться в их доблести и грозном мужестве. А что касается Суматры и Явы, то на этих двух островах чуть ли не каждый день знать плетёт заговоры. Когда был наведён порядок среди знати, следом стали плести заговоры крупные помещики. Среди тех навели порядок – интригами занялись богословы и мелкие крестьяне. А, господин Минке, вы ведь и сами когда-то говорили о крестьянских волнениях в Сидоарджо? Если бы только жители Явы и Суматры перестали сеять постоянный хаос, всего через пять лет они могли бы догнать население Северного Целебеса и Амбона.

Его адъютант дал понять, что интервью закончено. Но, похоже, что Ван Хойц ещё не был удовлетворён данным им объяснением. И он спросил журналистов:

- Доводилось ли кому-нибудь из вас, господа, слышать о крестьянском бунте под названием «движение Самин»? Никто не ответил.

- Они начали восстание в начале Ачехской войны. И бунтуют уже четверть века! Но в ближайшее время им будет преподан урок.

Интервью закончилось.

Стояла холодная ночь. Я медленно крутил педали велосипеда.

На небесах надо мной было полным-полно звёзд. В Батавии вокруг меня воцарилась ночная тишина. Повсюду светили газовые фонари и уличные масляные лампы вдоль дороги. Только в моём сердце не было ни света фонарей, ни света звёзд. Там царила кромешная тьма. Мне было стыдно ходить по земле, что лежала у меня под ногами, под небом над головой, перед всеми людьми, что меня окружали. Мама ведь предупреждала меня. А теперь и сам генерал-губернатор заявил, что я помогаю правительству, выпуская «Медан», в то время, как на другой стороне востока мои соотечественники-балийцы отдавали свои жизни, противостоя армейским винтовкам и пушкам, посланным по приказу его самого, Ван Хойца.

Где мне скрыться от позора, где спрятать своё лицо? В чём смысл всех моих усилий в течение последних двух лет?

Я ощущал себя маленьким и незначительным. Раненый армейской шпагой Трунодонгсо, сбежавший ко мне, вероятно, лучше разбирался в этом, чем такой образованный человек, как я. Он боролся, получил ранение и потерпел поражение. Но он никогда не помогал правительству, как делал я всё последнее время. Как и мама. Как и Панджи Дарман. Жан Марэ стыдился того, что был вовлечён в Ачехскую войну. Я же на самом деле оказывал содействие милитаристу Ван Хойцу.

Был ли я собакой?

Говори! Что же ты молчишь, моя совесть? Давай же, сердце, давай, говори!

Ну ладно. Я нечто большее, чем собака. Я никогда не буду собакой. Я буду собой, а не собакой. Нет, поверьте мне, нет!

Эй, велосипедист! Да, ты, одиноко едущий по улице! Ты испытываешь неприязнь к этому генерал-губернатору только потому, что он – не одной с тобой крови, что он – европеец? А ты взгляни на армейский состав – разве там большинство не составляют как раз твои соотечественники? Какая разница, если бы генерал-губернатор был туземцем, а большинство солдат – европейцы и голландцы? Какая была бы разница? Что ты думаешь? Как к этому относишься? А что, если бы все солдаты в армии были твоими соотечественниками? Генерал-губернатор-туземец всё равно преследовал бы ту же цель – добиться территориального объединения Ост-Индии! И что бы ты сказал? Одинокий велосипедист, если бы ты сам был генерал-губернатором, разве не хотел бы объединить под своей властью всю Ост-Индию? Если ты считаешь Ван Хойца жестоким, то как быть с султаном Агунгом, который творил то же, что и Ван Хойц?

Никогда не задумывался он о таком идеале, как объединение архипелага? Это были такие болезненные мысли. Я начал быстрее крутить педали. Я оставлю вас здесь, посреди дороги, дикие мысли. Не преследуйте меня.

Я всё ещё чувствовал стыд и вину, когда поздно ночью пришёл в типографию. Сандиман и Варди уже сидели там, ожидая меня.

- Типография отказывается печатать наш номер, – доложил Сандиман.

Чёрт бы побрал эту газету, в сердцах крикнул я, но из уст моих вырвалось, – ладно. У нас нет права принуждать их печатать для нас. У них нет обязательств по закону перед нами. Мы ничего не можем поделать. Завтра придётся искать другую типографию. Пойдёмте домой.

Усталым шагом мы все трое вышли из типографии.

И вдруг позади меня послышался наигранный смех.

- Не оборачивайтесь, – сказал я.

Однако этот смех становился всё громче и принимал всё более напускной вид. Очевидно, кто-то специально смеялся так, чтобы заставить нас обернуться назад. Смех внезапно прекратился. Позади меня стоял индо, высокий, крепко сложенный, с густыми усами. Обеими руками он сжимал трость из ротанга. На лоб его была надвинута кепка. Глаза его были выпучены, зубы оскалились на меня.

- Наступили последние дни Помпеи, – пробормотал кто-то по-голландски.

Это слово – «Помпеи» – напомнило мне о книге «Последний день Помпеи», которую я когда-то одолжил Роберту Сюрхофу, но он так и не вернул её. И вот этот невнятный голос… У меня волосы на затылке встали дыбом. Может быть, это он… Я снова оглянулся и посмотрел. Этот индо следовал за нами. Да, это был Роберт Сюрхоф.

Я ускорил шаги и подошёл к своему велосипеду. Варди и Сандиман, которые поняли, что что-то тут не так, последовали за мной. Я обнаружил, что велосипед мой лежит на земле без единой целой спицы не колёсах.

Вот результат моей помощи генерал-губернатору Ван Хойцу, проревело моё сердце. Если бы вы знали, что сегодня произошло, мама, вы не стали бы мне помогать. Вы бы ещё больше добавили мне страданий. Панджи Дарман давно предупреждал меня о Роберте Сюрхофе. И вот теперь он появился у меня за спиной.

В ту ночь я не мог уснуть. Портреты «Цветок конца столетия» и Анг Сен Мей не приносили никакого вдохновения. Обе они были для меня безжизненными картинами. Я поручил Сандиману сообщить в полицию о нападении на мой велосипед на следующее утро, а Варди дал задание найти новую типографию – обычная рутинная работа. А как же содержание «Медана»? Продолжу ли я эту позорную работу?

Тер Хаар ни слова не сказал о моей газете. Он то и дело разглагольствовал о героизме балийцев. Возможно, он никогда и не ценил мою работу в газете. Почему же я только сейчас начал это понимать? Только после того, как он погиб от клинка балийцев.

Когда я проснулся на следующее утро, Сандиман и Варди уже ушли каждый по своим делам. А я начал размышлять о содержании издания, которое уже находилось под угрозой, и было теперь под вопросом. Почему Роберт Сюрхоф имел отношение к типографии? Зачем ему пытаться блокировать это издание, если сам Ван Хойц сказал, что оно оказывает поддержку правительству?

Но ответа я так и не нашёл, даже когда явился Варди. Он объявил:

- Все типографии, принадлежащие европейцам, отказались печатать нашу газету. То же – и с китайскими типографиями. Заинтересовался только один типограф-араб, но на условиях заключения контракта на два года.

- Должны ли мы иметь собственную типографию? – спросил я.

- Типография того араба готова принять наш заказ и без контракта, но тогда цена будет слишком высока.

Почему-то мне не хотелось, чтобы «Медан» скончался вот так, спустя два года, пока я огромными усилиями поддерживал его существование.

- Прими это предложение, – сказал я, и он снова ушёл улаживать дела.

Через час после ухода Варди вернулся Сандиман. Полиция доставила его на место преступления и тут же велела быть свидетелем ареста одного рабочего, что причинил этот ущерб.

- Скоро придёт полицейский агент, чтобы забрать у вас поломанный велосипед, сударь, в качестве улики.

- Сандиман! – позвал я его, не обращая внимания на его отчёт. – Не хотел бы ты вернуться в Соло встретиться со своими друзьями и братом-сержантом из легиона Мангкунегаран?

- Если бы мне была ясна цель, господин…

- Раньше ты сам говорил, что до тебя дошли слухи, что ваш легион собираются отправить на Бали на поля сражений. А сейчас эти слухи стали ещё сильнее. Не исключено, что голландцы продолжат свои намерения. Они расширят военные действия на Ломбок, так как Ломбок присягнул на верность Клингкунгу. Им потребуется много солдат.

- Да-да, я понял, господин. Я сейчас же отправлюсь туда.

- Так что ты там будешь делать?

- То, что вы попросили меня сделать.

- А что я попросил?

- Помешать отходу легиона.

- Молодец. Отправляйся завтра утром.

Наш разговор прервался из-за подозрительного гула. Он становился всё громче и громче. Чем пронзительнее он был, тем ближе раздавался. Мы оба повернулись лицами к дороге. Перед домом остановился большой ящик на четырёх колёсах.

- Автомобиль! – взволнованно воскликнул я.

Ноги сами понесли нас вниз по лестнице и далее к этой безлошадной повозке.

Но прежде чем мы добрались до ворот, там уже столпились люди. По форме это напоминало конную повозку, только без самих лошадей. Колёса были деревянными, брезентовый верх был откинут назад. Позади него до сих пор клубился дым и пыль. Возможно, это был первый автомобиль, прибывший в Ост-Индию из Англии. Интересно, чей же он был?

Из неё вышел европеец в жёлто-зелёном штатском, в такой же кепке и штатских ботинках. Другой европеец, сидевший за рулём, остался на месте. Тот, что вышел, пошёл во двор моего дома.

- Господин Минке здесь живёт? – спросил он по-голландски. А, так это вы сами, сударь. Какая удача. – И он передал мне письмо из секретариата генерал-губернатора, в котором Ван Хойц приглашал меня к себе в Бёйтензорг*, а также предлагал прокатиться на автомобиле.

Все мои трудности на время растворились в воздухе, сменившись волной новых впечатлений от езды на автомобиле (наверняка, первом в Ост-Индии). Позади меня трубой поднималась пыль. А ещё – чёрный дым вдоль дороги. Люди останавливались и смотрели. Сидевшие передо мной два европейца с трудом разговаривали друг с другом: один – на английском, другой – на голландском. Тот, что говорил на английском, сидел за рулём и учил того, кто говорил по-голландски, вести машину – транспорт двадцатого века.

И автомобиль помчался в Бёйтензорг – в логово зверей, как сказал бы Тер Хаар. Машина мчалась быстрее поезда. Я находился под впечатлением, будто сидел в ящике, сброшенном с небес Санг Хьянг Байю, богом ветра. Всё и вся в машине тряслось от вибрации. Восхождение на холм не составило особого труда. А на спуске она неслась ещё быстрее. Ей не было нужды беспокоиться о том, как бы не сломать ногу из-за слишком большой нагрузки, в отличие от лошади. Вид вдоль дороги отличался от того привычного вида, что открывается из окна поезда. Да ещё и с таким быстрым ветерком!

Люди уступали дорогу автомобилю, как только видели его издалека: повозки, двуколки, телеги, пешеходы – все останавливались в восхищении. Коровы и тягловые лошади тоже. Лишь единожды двуколка нырнула мимо в рисовые поля. Когда мы въезжали в Бёйтензорг, нас провожала взглядами восхищённая толпа. Каждый стремился сообщить первым и кому угодно об увиденном. Машина остановилась в парке. Генерал-губернатор в штатском сидел в белом садовом кресле из ротанга. Я вышел из машины и приветствовал этого дикого зверя в собственном логове. Он протянул мне руку для пожатия.

- Ха! Господин Минке! Как вам понравилась поездка на автомобиле? Впечатляет, не так ли?

- Это было ни с чем не сравнимое удовольствие, Ваше Превосходительство. Это квинтэссенция современной эпохи.

- Не пройдёт много времени, как многие люди будут путешествовать по улицам Батавии и Бёйтензорга. У вас, без сомнения, будет собственный автомобиль.

- Возможно ли такое, Ваше Превосходительство?

- Как такое возможно? А почему, собственно, невозможно? Любой может заказать его и привезти сюда без всяких исключений.

- Хм.

- Присаживайтесь, прошу вас. Зачем же стоять?

Как только я сел, я поблагодарил его за эту огромную честь, и за его готовность найти время принять меня.

- Да, у нас есть возможность спокойно поговорить сегодня днём. Как вам нравится, чтобы вас называли? По псевдониму или вашим настоящим именем?

- Своим настоящим именем, Ваше Превосходительство.

* Бёйтензорг – сегодня это город Богор.

- Аа, у нас же неофициальная встреча. Отбросьте вы это «Ваше Превосходительство».

- Хорошо, менеер.

- Я хотел бы поговорить с вами по душам, господин Минке. Правительство очень надеется, что образованные туземцы помогут ему в реализации этической концепции, в погашении морального долга Нидерландов перед Ост-Индией. Вы и сами видите, – чтобы уменьшить бедность на Яве, мы переселили многие семьи с Явы на Лампунг. Дороги общего пользования и железнодорожная система на Яве – одни из самых лучших в мире, сударь, и вам следует об этом также помнить. Не говоря уже о лесах – это самые красивые гигантские плантации в мире. И это не пустословие. Затем были проведены работы по расширению оросительной системы, чтобы была возможность получать больше одного урожая в год с одного и того же земельного участка. Что касается вопросов образования, то они пока ещё ждут глубоких исследований. Особенно что касается финансирования. И если результатом внедрения образования среди туземцев будет всего-навсего производство «заводов с вопросами», вроде вас, то это, конечно, разочарует правительство.

- Видимо, вы подзабыли, господин, что я за всю свою жизнь задал вам только два вопроса: первый – когда вы были генералом, и второй – когда стали генерал-губернатором.

- Да, но то были вопросы, заданные публично, да ещё и такие острые вопросы… – Он улыбнулся и причмокнул губами. – Да, сударь, возможно, вы и сами не осознали, какими острыми они были. Усилия правительства по просвещению туземцев, безусловно, были бы бесполезными, если бы всё, что они порождали, были бы такие острые вопросы, как ваши, да и самим туземцам от них мало пользы.

Ему не хотелось, чтобы его беспокоили, пока он занят объединением территорий Ост-Индии. Он был полон решимости совершать убийства, не сталкиваясь ни с какими обвинениями. Ему хотелось, чтобы его действия оправдывали все. Оправдывали разгром его противников где бы то ни было. Мои попытки помогать правительству он похвалил. Теперь же он был недоволен тем, что я однажды задал ему вопрос – один единственный. Дикий зверь, который хотел, чтобы всё было так, как надо ему. Как раджи моих предков, раджи, которых он сам критиковал.

- Вы понимаете, что я имею в виду, сударь?

- Я пытаюсь понять, менеер.

- Ах, сударь, вы на самом деле достаточно разумны, чтобы понять это. – Он добродушно рассмеялся. – Но если честно, я вам благодарен за вашу помощь, которую вы оказали нам публикацией «Медана». Почему это вы так удивлены? В этом нет необходимости. Я уверен, что мы с вами можем подружиться. Не так ли, сударь?

- Конечно, менеер. Почему бы нет?

Он встал, протягивая мне руку в честь дружбы.

Я пожал её в ответ, также вставая. К чему же была вся эта церемония? Генерал-губернатор хочет подружиться с бессильным туземцем? Слова моей матушки прозвучали в голове предупреждением: берегись! И голос Тер Хаара также отозвался эхом: ты всё ближе к когтям дикого зверя в его логове! Остерегайся неожиданного жала смерти, мягкого или жёсткого, даже в виде ласковой дружбы, как сейчас. Содержание его всегда одно и то же: смерть. Образ мыслей убийцы только один: убить тех, кто его не поддерживает.

- Каждый день вы продвигаетесь всё дальше, господин Минке. Вы приобретаете всё больше влияния среди широкой публики, знати, торговцев, предпринимателей. Я уже выразил вам публично свою благодарность, не так ли? А теперь я хочу сказать вам, чтобы вы были осторожны. Быть осторожным не так уж сложно. Это может каждый. Как человек, обладающий влиянием, вы должны быть осторожны с тем, как используете это влияние.

- Благодарю вас, господин, но на самом деле я не чувствую, что обладаю каким либо влиянием.

- Нет, странно, если вы не понимаете своей силы. В этом-то и таится опасность, сударь. Вы можете совершить ошибку и неправильно использовать это влияние.

- Спасибо, сударь. Я буду помнить ваши слова.

- Чем вы намерены заняться в ближайшее время?

Я занервничал, вспоминая о приказе, отданном Сандиману.

- Я не понимаю вашего вопроса, господин.

- У вас наверняка есть планы помасштабнее.

- Если это то, что вы имеете в виду, и если у правительства нет возражений, я намерен издавать собственную ежедневную газету.

- В точку! – он радостно рассмеялся. – Этого и следовало ожидать. Вы добились больших успехов с еженедельником и добьётесь ещё больших с ежедневной газетой.

- Надеюсь, так оно и будет, менеер.

- Хорошо. Возможно, вы мне не поверите, но я специально выделил время для чтения ваших публикаций на малайском и рассказам на голландском. Вы ведь не думаете, что сможете писать на более простом малайском, не так ли?

- Спасибо, менеер. Тогда вы, возможно, могли бы высказать своё мнение по поводу моей работы?

- Я уже несколько раз высказывал его. Если я хвалил вас за ваш еженедельник, который стал ежедневной газетой, разве это не было выражением моего мнения? Вы стали пионером изданий для туземцев. У вас уже есть опыт и вам не составит труда стать первопроходцем в издании ежедневной газеты для туземцев. Вам для этого требуется помощь?

- Заранее благодарю вас, господин.

- Короче говоря, вы можете быть уверены, что правительство, не колеблясь, будет проводить усилия для содействия туземцам в улучшении их жизни и средств существования: эмиграции, ирригации и образовании. Дальнейшее развитие событий от следующих действий правительства. А идти против правительства – это ведущая к катастрофе устаревшая идея. Человек, пошедший против него, не может победить. Миллион невежественных людей не может двигать поезд или управлять составом. Однако отдельно взятый современный человек может.

Сколько ещё будет поучать меня этот генерал-губернатор?

- Всё это понятно и приемлемо, господин.

- Если вы поездите по деревням, сударь, то увидите деревенских глашатаев, выкрикивающих новости под удары гонга вдоль дороги. Современному времени нужны газеты. Новостям не нужно искать слушателей вдоль дорог. Они прибывают к вам домой без лишнего шума.

- Верно, господин.

- Вам достаточно написать небольшой комментарий в газете, и уже через час тысячи, десятки тысяч людей наполнятся тем, чем нужно вам. Всё это возможно благодаря современным наукам и знаниям…

- И организации, господин.

- Да, и организации работы. Вы, сударь, как единственный самый продвинутый образованный туземец стоите на передовой, вас слушают и вам подражают, и вы, несомненно, понимаете своё положение. Ваше влияние может определить прогресс ваших соотечественников в ближайшем будущем. Что вам нужно для начала публикации собственной газеты, сударь?

- Я как раз задумался об этом, менеер.

- А как насчёт финансирования?

- Это будет уже второй вопрос, менеер.

Ван Хойц добродушно рассмеялся.

- Кажется, вы достаточно проницательны. Обычно другие сначала интересуются получением финансирования, и только потом уже предпринимают усилия. Если вам требуется капитал, то правительство готово предоставить его вам частично или полностью.

- Премного вам благодарен, господин.

Я слышал мамин шёпот: они сделают тебя своим пропагандистом, и ты будешь делать это добровольно. Они будут использовать твоё влияние бесплатно, задаром. Будь осторожен, не позволяй своим навыкам, умениям и опыту служить чужим целям.

- А как насчёт Syarikat Priyayi?

- С ней всё не так, как планировалось изначально, господин.

- Любое начало тяжело. Но начало дела – уже полдела, как говорится. Конечно же, тут вы имеете дело с консерватизмом знати, которая довольна своим положением. Их амбиции не заходят дальше увеличения жалованья и продвижения по службе. Вам придётся работать ещё серьёзнее. Как насчёт произведений Мультатули? Они выдающиеся, не так ли?

- По крайней мере, он обладает собственными взглядами на вещи, мышлением и стилем.

- Он вам нравится, ведь так, сударь? Не думаю, что кто-то может по-настоящему понять Ост-Индию, не прочитав Мультатули. Не знать Ост-Индию означает также не знать, что делать для нее. В прошлом многие высмеивали его работы, даже не читая их. Они были отсталыми колонизаторами. Мультатули знал Ост-Индию и Нидерланды своего времени. Он понимал дух своего времени. Однако Ост-Индия времён Мультатули – это не сегодняшняя Ост-Индия. То же – с Нидерландами.

Его лекция продвигалась быстро, так что два часа прошли без особых эмоций, если не считать усталости из-за необходимости слушать. Ведь каждому великому человеку нужен слушатель. Все сильные мира сего одинаковы. Они ощущают свой вес именно тогда, когда начинают говорить, и ещё больший вес, когда сами они не слушают других.

- Времена изменились, менеер. Изменились и колониальные взгляды. Сегодняшнее колониальное мировоззрение признаёт необходимость приносить пользу туземцам. И в этом преимуществе нельзя отказывать более мелким территориям, народ которых всё это время терпел угнетение, держался в слепом невежестве собственными правителями. Когда-то всю Ост-Индию объединило царство Маджапахит. После этого все они опять оказались разрозненными. Теперь правительство может собрать их все снова воедино. Всё это будет более реально и более масштабно, чем при Маджапахите. Это ещё более очевидно. Под защитой правовой системы, которая обещает защиту туземцев и их имущества.

- Кто же не уверен в том, что Ваше Превосходительство преуспевали и будете преуспевать в дальнейшем?

- Спасибо, господин Минке. Но заслуга в этом – не генерал губернатора, а самого течения времени. Но ваши комментарии отличаются от тех, что вы делали ранее, во время интервью.

- Это вопрос того, с какой точки зрения я смотрел на вещи.

- Так с какой точки зрения вы смотрели на вещи? С точки зрения независимых анклавов?

- Более-менее так, господин.

Он засмеялся. Потом спросил:

- Вы остановились в отеле?

- Конечно, господин.

- Вам следует переехать в Бёйтензорг.

- Вы полагаете, что это необходимо, господин?

- Ах, это просто моё предложение. Так мне с вами будет легче видеться, господин Минке.

Этот дикий зверь пригласил меня подойти ближе к его логову. Для чего мне быть ближе к этому логову? Чтобы принимать участия в его зверствах или стать самому добычей? Либо третья возможность: быть свидетелем его успехов. Тоном Тер Хаара я ответил ему (разумеется, про себя): я никогда не нуждался в том, чтобы делать других своими жертвами, господин генерал, господин генерал губернатор. А также у меня никогда и в намерениях не было становиться диким зверем.

Заключительный этап встречи принёс мне достаточное раздражение. Он несколько раз повторил одно и то же, и я сделал вид, что слушаю его: попросил, чтобы мы писали на упрощённом малайском языке, не слишком сложном для читателей, и особенно для него самого.

Колониальную прессу накрыла волна необычайной зависти из-за встречи со мной Ван Хойца. Они полностью исключили возможность публикации в своих изданиях моих статей. Типографии, принадлежащие европейцам, наглухо закрыли передо мной свои двери. Ко всему этому был примешан бывший каторжник: Роберт Сюрхоф.

Другого выхода у нас не было. Нужно было печатать собственную газету.

Прощай, колониальная пресса!

9

Мама смогла договориться с господином Фришботеном. Он откроет свою практику на Яве и одновременно поможет мне с публикацией газеты. Гонорар ему будет выплачиваться за счёт нидерландской компании мамы. Позже он согласился получать жалованье на Яве за счёт доходов нашего издательства.

Однажды Мир и её супруг пожаловали ко мне домой в Бёйтензорг. Они не сообщили нам, когда прибудут в Батавию. И вот они уже стояли перед входной дверью.

На Мир была розовая шёлковая юбка в цветочек, а кожа её была белее, чем раньше. Щёки были румяными. Волосы на этот раз не были распущены, а уложены в пучок, который был перевязан красной лентой.

- Я так рада снова вернуться в Ост-Индию, – она протянула руку. – И снова встретиться с вами. А это – мой муж.

- Добро пожаловать. Менеер Фришботен? Добро пожаловать. Добро пожаловать. Прошу, присаживайтесь.

- Я тоже рад вернуться в Ост-Индию, – сказал он низким и звучным тоном, совсем не так, как разговаривают чистокровные европейцы.

В тот же момент мы подружились, и у меня создалось ощущение, что мы уже давно дружим.

- Где же ваша жена? – спросила Мир.

- У меня нет жены, Мир.

Мы принялись весело обсуждать прошлое, пока Хендрик Фришботен сидел и смотрел на нас, не желая вмешиваться в разговор. Тогда же я узнал, что сестра Мир, Сара, вышла замуж за канадца и последовала за своим мужем в его страну. Их отец отправился во французскую Гвиану, где собирался стать администратором плантации. Европейские птицы летают всюду, где захотят. Где бы они ни приземлились, там и становятся сами себе хозяевами.

- Я слышал, что вы родились в Приангане, не так ли? – спросил я Хендрика.

Хендрик лениво кивнул. Да и вообще его вид в целом производил впечатление бездельника. Тело его состояло из складок жира. Лицо было круглым, со свисающими как у старика щеками. Всё это контрастировало с острым подбородком. Морщины спускались единой линией от уголков губ. Глаза его – чёрные, как у туземца, с веками, которые, казалось, не хотели до конца открываться.

О горе, думал я, он такой лентяй. Возможно, мама ошиблась в своём выборе.

- Жаль, что вы не сообщили о своём приезде. Мы ещё не подобрали для вас дом. Но если не возражаете, то оставайтесь здесь, пока мы не найдём что-нибудь для вас. К тому же…

Я сказал им, что скоро наша газета уже будет готова к публикации. Её напечатают в типографии на улице Нарипан,1, Бандунг.

- У нас здесь в Бандунге есть родственники. В Бандунге будет проще. Там будет свой дом, – сказал Хендрик.

- Никаких разговоров о работе, – запретила Мир. – Мы приехали сюда не для того, чтобы обсуждать это.

- А как насчёт того, чтобы вы здесь переночевали?

- Хорошее предложение, да, Хендрик? Ты ведь не возражаешь? Тогда мы сможем в скором времени отдохнуть.

- Совершенно нет возражений, – ленивым тоном ответил Хендрик. – Лишь бы не возникли неприятности.

В это время я задавался вопросом: как такая энергичная девушка, как Мир, могла выбрать себе в мужья такого медлительного увальня?

Они останутся у меня дома в Бёйтензорге, пока не закончатся дела в Бандунге. В тот день, когда я отсутствовал дома из-за приглашения к генерал-губернатору, они приехали со своим багажом. Не так уж и много: всего два чемодана и ящик с книгами. Вернувшись из дворца, что располагался всего в нескольких сотен метров от дома, я обнаружил Мир, одиноко сидящую в павильоне. Менеер Хендрик Фришботен ушёл куда-то прогуляться. Казалось, она была очень рада видеть меня. Даже не пустила пойти переодеться.

- Ты выглядишь здесь таким одиноким. Почему бы тебе не жениться?

- Всему своё время, Мир. Почему ты постоянно спрашиваешь об этом?

Она посмотрела на меня, не моргая, затем сказала:

- Мне бы хотелось, чтобы мой муж отрастил себе такие же усы, как у тебя.

- Ты уже не такая, как раньше, Мир. Помнишь, мы разговаривали о гамелане? О гонгах? – спросил я.

- Помню. Ах, да это всё теперь уже в прошлом. После того, как я столько наслушалась мадам Марэ…Ах, что за женщина!... Все те разговоры о теории ассоциации, о гамелане – всё это чепуха и вздор. Но зато теперь я рада встретиться с тобой, когда ты стал таким важным. Даже сам генерал-губернатор нуждается в твоей дружбе. Кто бы мог подумать?

- О чём это ты говоришь?

- Та туземка, мама, смогла убедить моего мужа сотрудничать с тобой. Мой муж, юрист, был заинтересован её предложениями! Тебе так повезло, Минке, – на мгновение она задумалась. Затем поспешно продолжила. – Она была так успешна во всех своих начинаниях, какие бы несчастья ни выпадали на её долю. Да и её предприятие – отнюдь не скромная лавка.

Сколь бы интересными ни казались мне её разговоры о маме, своём муже и о себе, я ощущал во всём этом нечто странное. По мере того, как она продолжала говорить, всё больше фраз её становились бессвязными, так что казалось, она утратила концентрацию мысли. Какая-то нерешённая проблема беспокоила её изнутри.

- У тебя ещё нет детей, Мир?

Она только покачала головой и продолжила развивать свою тему:

- Странно, как этот мир переворачивает всё с ног на голову, – сказала она, словно всё ещё напряжённо размышляла. – Раньше, когда мы встречались, я была старшей, а ты – младшим. Теперь же мы встретились в другом месте, подобным тому, что прежде, и ты стал моим работодателем, нет, нашим работодателем.

- Мы с тобой не работодатель и работник, Мир. Мы сотрудничаем.

- Всё то же самое, Минке, называется лишь по-другому.

- Ты сожалеешь о своём решении?

- Нет, я рада, что вернулась в Ост-Индию. И ещё более рада была встретить тебя – всё, как я и надеялась раньше, и даже сверх моих ожиданий. Ты взлетел в высшие небесные круги без чьей-либо помощи, сам, своими силами. Это так здорово.

- Ты ошибаешься, Мир. Я поднялся не за счёт собственных сил, мне помогало в этом столько хороших людей, включая тебя, а теперь ещё и вас с твоим мужем. Разве можно сейчас расти и развиваться без помощи других?

Она смотрела на меня с мольбой в глазах, умоляя, чтобы я не отводил от неё взгляда как можно дольше. Мир и впрямь уже не была той девушкой, которую я когда-то знал. Теперь она стала чьей-то женой, мечтавшей о чём-то другом.

- Почему ты так странно смотришь на меня, Мир?

- Я немного беспокоюсь, Минке. Ты только что вернулся из дворца генерал-губернатора, и кажется, ты с ним сблизился.

- Твоя догадка не совсем верна. Разве я не подданный Голландской Индии?

- А ты помнишь о прежних наших с папой надеждах в отношении тебя? Мы надеялись, что ты станешь лидером своего народа. Теперь, благодаря этой дружбе с Ван Хойцем… Мы прибыли сюда ради сотрудничества с тобой, как ты говорил раньше, а не для того, чтобы ты был нашим работодателем, а мы – твоими работниками.

- Я не понимаю, к чему ты клонишь, Мир.

- Если мы прибыли сюда только для того, чтобы стать продолжением власти генерал-губернатора, а не для того, чтобы помогать тебе…

- Если ты это имеешь в виду, Мир, то тут тебе не о чем беспокоиться: Ван Хойцу нужна эта дружба только для того, чтобы знать, о чём я думаю. Возможно, меня считают представителем образованных кругов среди туземцев. Он поступает со мной так же, как доктор Снук Хюргронье с Ахмадом Джанджинингратом.

- Так ты действительно по-прежнему идёшь своим путём?

- Почему бы нет?

- Ты не скрываешь чего-либо от нас?

- Есть кое-что, Мир: в глубине души я восхищаюсь вами – вы покинули Европу, чтобы работать здесь вместе с нами.

- Ты это всерьёз говоришь? Это не чепуха?

- Вот тебе моя рука, Мир. Поверь, твой старый друг не станет тебя обманывать.

Она пожала мне руку и снова села. И казалось, она всеми силами пыталась собраться с мыслями.

- Я хотела бы поговорить о других вещах. Но кажется, время и место не подходящие. – Голос её звучал слабо, как крик одинокого человека в пустыне.

У неё явно какие-то трудности. Возможно, в супружеской жизни.

- Почему ты не родила ребёнка, Мир?

- У нас пока нет детей.

- А приёмные?

Она покачала головой. В свете электрической лампы её европейское лицо казалось худым и заострённым. Форма же её головы имела красивые изгибы. Бог постарался на славу, не допустив, чтобы с одной стороны их было слишком много, а с другой – слишком мало. Острый кончик её носа блестел на свету. Он был настолько острым, словно Господь бог специально постарался провести стандартный прямой угол как образец носа для всех людей. Обретя свободу и повзрослев, она стала выглядеть ещё привлекательнее, чем раньше. На сколько же лет она была старше меня? На три-четыре? Или только на два? Или вообще, возможно, была одного со мной возраста? Кожа её немного покраснела на жарком тропическом солнце, пока она плыла из бухты Адена в Батавию. Тело её было покрыто светлым пушком, как у всех европейцев, что мне весьма не нравилось.

- Что ты так на меня смотришь? Я слишком потолстела?

- Нет, Мир. Ты такая же стройная, как и раньше.

- Неправда. Я прибавила три килограмма.

- Трёх килограммов достаточно, чтобы сделать тебя плотнее. Ты такая же стройная, только стала выше ростом. Вот в чём дело.

Да и говорила она теперь по-другому. Если раньше она всегда пыталась понять, о чём я думаю, то теперь требовала внимания к самой себе.

Она рассмеялась без всякой причины. Я тоже засмеялся вместе с ней из вежливости. Как раз в это время домой вернулся с прогулки Хендрик, держа в руке трость.

Он кивнул нам. Мир встала, подошла к мужу и похлопала его по мокрой от пота груди.

- Смени рубашку, дорогой. Нам всем нужно некоторое время, чтобы привыкнуть к климату в Ост-Индии.

Хендрик кивнул мне и прошёл в комнату в сопровождении жены.

Я же остался сидеть в своём кресле, с восхищением размышляя о том, насколько гармоничны и единодушны европейские мужья и жёны, когда муж не делает свою жену рабыней, а жена не прислуживает мужу, как это принято в высших кругах среди моих соотечественников. Как же прекрасен подобный брак! Нет, никогда мне не найти такой жены среди своих соплеменниц, как бы я ни рассчитывал.

- Ты ещё не закончил свою работу? – спросила Мир, которая уселась в кресло рядом с мужем, успевшим сменить рубашку.

- Это не работа, Мир. Я просто думал над чем-то.

- Минке учился в медицинской школе, – сказала Мир своему мужу. – Ты можешь задать ему вопрос по поводу своего здоровья.

- Мне не удалось стать доктором, менеер Фришботен, – быстро парировал я. – И я так и не продолжил учёбу.

Этот юрист не отреагировал ни на фразу своей жены, ни на мою, а только загадочно кивнул.

- Кажется, вы любите гулять, менеер, – начал я.

- Да.

- По совету врача Хендрику следует много ходить пешком, и чем быстрее, тем лучше, – добавила Мир.

- Вы больны?

- Нет, господин, просто нужно много двигаться.

Я начал потихоньку узнавать эту семью. И то немногое, что я узнал, указывало на то, что тут что-то не так. Единодушие и верность, возможно, были лишь внешней оболочкой имеющихся проблем.

- По крайней мере, атмосфера в Ост-Индии окажет хорошее влияние, не правда ли, дорогой? Хендрик родился в Ост-Индии…

Надеюсь, дело тут не в нервном срыве, – про себя молился я. Тогда такое сотрудничество будет бесполезным. Мама никогда бы не посоветовала работать с человеком, имеющим проблемы с психикой. Судя по его обвислым щекам, я мог догадаться о его нервном истощении. Он ещё не стар, возможно, лет сорок. Эта усталость ещё сильнее отражалась в его глазах.

- Отдохните, сударь, здесь, в Бёйтензорге, перед тем, как приступить к работе, – сказал я. – Вам не стоит спешить. Если почувствуете необходимость, можете отдыхать месяц или два. Ничего страшного. В любом случае, как вам будет нужно.

- Благодарю вас, менеер. В Европе у меня и впрямь не было такой возможности – отдохнуть перед работой.

Наш вечерний разговор окончился. Я слышал, как они сказала мне «спокойной ночи» и ушли в свою комнату. Я наблюдал за ними, как они, сопровождая друг друга, направились к себе. Лад и единогласие. А может, внутри там не всё так гладко?

***

Сандиман пришёл вместе с одним из студентов медицинской школы. Раньше он уже несколько раз появлялся у меня дома. У него было круглое лицо, и он то и дело тогда глядел на портрет «Цветок конца столетия».

- Вы, конечно, не забыли меня, менеер, – сказал он осторожно по-голландски.

- Конечно, нет. Однако ваше имя, сударь… Признаться честно, не помню. Простите.

- Тоно, менеер. Раден Тоно.

- Ах да, Раден Тоно, – сказал я, хотя даже не знал такого.

- Я пришёл к вам обсудить кое-какие дела, и одновременно увидеть ваш новый дом.

- Спасибо, сударь. Вот так я и живу.

- Ваш дом здесь намного лучше и больше, чем в Батавии.

- Чистая случайность. Дом вообще пустовал.

- Говорят, это здание было подарком от генерал-губернатора.

- Чтоооо? Слухи зашли так далеко? Генерал-губернатор не имеет передо мной никаких моральных обязательств. У него не было причин делать мне такие подарки.

- Но говорят, что генерал-губернатор как-то публично выразил вам свою благодарность. Это так?

- Это и впрямь однажды было. На одной пресс-конференции. Но всё это никак не связано с моим новым домом.

- Но вы ведь с ним дружите, не так ли?

- Эта дружба больше нужна самому генерал-губернатору. А я всего-навсего уроженец и подданный Голландской Индии.

- По тону вашего ответа смею судить, что вам несколько неловко было получить его признательность и дружбу.

- Вы можете судить об этом по-своему, сударь, зависит от вас.

На мгновение Раден Тоно замолчал, задумавшись с рассеянно блуждающим взглядом. Затем спросил:

- Вы больше не вывешиваете эту картину, менеер?

- А вам она нравится, сударь?

- Я просто спрашиваю, менеер. Я здесь с другой целью.

- Надеюсь, что буду вам полезен.

А Сандиман, между тем, наблюдал за нами с подозрением.

- Что нового в Syarikat Priyayi, менеер?

- Ничего хорошего, господин Тоно. Эта организация не оправдала наших ожиданий. Я ошибся, призвав в неё широкие аристократические массы. Её члены – прийяи – статичны, в них нет страсти к жизни, нет инициативы. Их стремление – провести остаток жизни в покое на государственной службе. Но так быть не должно. Что можно сделать с этим? Эта ошибка действительно случилась.

- Возможно, эта ошибка дала вам новый, лучший взгляд на вещи?

- Я переосмыслил эту ошибку. И теперь у меня есть новый взгляд на вещи.

- Могу ли я спросить, что это за новый взгляд?

- Если организация станет ригидной и безжизненной, то только потому, что состоящие в ней члены ригидны. Нам следовало искать молодых, горячих сердцем, обладающих идеалами людей, пусть и не из числа прийяи, явно застывших на государственной службе, но свободных людей…

- Так что же будет с Syarikat Priyayi?

- Похоже, вы заинтересованы в этой организации, сударь?

- С тех пор, как вы предложили нам членство в ней два года назад, я слежу за вашей инициативой и участвую в Syarikat Priyayi. Я даже много думал о том, почему эта организация не может выполнить то, что записано в её уставе.

- Может быть, это моя личная вина. Я не такой уж хороший организатор. Не так ли, Сандиман?

- Каменный дом невозможно построить, не имея камней, – загадочно ответил он. – То же и с деревянным домом, если нет древесины.

- Каменный дом можно построить и без камней, просто нужно заранее изготовить камни, – ответил я. – Нужен способный инженер, и тогда можно будет возвести дом. Я не инженер, хоть и пытался быть им. Мне не удалось даже стать врачом.

- Может быть, нам лучше перестать говорить о неудачах? – предложил Сандиман. – Господин Томо хочет поговорить о новых возможностях.

- Да, господин. Кажется, что от Syarikat Priyayi больше нечего ждать. Вас не обидит, если я расскажу о новых инициативах: об организации, которую учредят молодые идеалисты?

Считалось, что Syarikat уже мертва. Справедливо или нет, не важно. Не стоило грустить по этому поводу. Беременность плодом, который изначально имеет дефекты, заканчивается обычно выкидышем.

- Но форсировать события нельзя.

- Спасибо, менеер. Если бы такая инициатива сдвинулась с мёртвой точки, не стали бы вы возражать против помощи?

- Как человек, обладающий идеалами, я в самом деле обязан оказать помощь.

- Если господин Минке обещает помощь, – успокоил его Сандиман, – то вы её обязательно получите. Слово чести.

- Конечно, я должен вам верить, – прошептал Раден Томо. – А все эти рассказы о ваших отношениях с генерал-губернатором, возможно, слишком преувеличены.

- А вы бы хотели, чтобы эти грязные слухи были правдой?

- По крайней мере, когда плывёшь по течению вниз, всегда проще.

Сандиман широко раскрыл глаза, глядя на нас.

- Кажется, господин Сандиман не доволен. Я так и думал, – попытался обосновать своё мнение Раден Томо. – Всё то, что растёт, должно приспосабливаться к обстоятельствам. Именно обстоятельства должны способствовать такому росту.

- Извините, – сказал Сандиман. – Он встал с кресла и вышел, и больше не появлялся.

- Похоже, господин Сандиман не согласен с нами. Но полагаю, что моё мнение достаточно научное и соответствует закону жизни.

- У вас, по крайней мере, есть мнение.

- Это мнение не поверхностное, оно выведено из наблюдений за Syarikat. Вы всё ещё готовы помочь, менеер?

- Это слово чести, Sabda Pandita Ratu.

Он удовлетворённый вернулся в Батавию. Сандиман выглядел разочарованным. Он вышел и сел прямо передо мной.

- Слухи о вашей дружбе с генерал-губернатором дошли и до Джокьякарты и Соло. Говорят, что этот дом – его подарок, и ещё, что вы получили экономок – супружескую пару из Европы. Это правда, господин?

- Ты становишься подозрительным и не доверяешь мне, Сандиман. Всё это время мы работали на основе взаимного доверия. И ты отправился в Джокьякарту и Соло также на основе этого доверия. Как же ты можешь сейчас не доверять мне?

- Потому что я также имею право позаботиться о собственной безопасности, господин.

- По-твоему, я могу предать?

- По крайней мере, ваш приказ может навлечь на меня неприятности, тогда как ваша дружба с генерал-губернатором может служить гарантией вашей безопасности.

- Ты можешь и вправе не соглашаться с тем, что я думаю и делаю, или что думает и делает кто-либо ещё. Ты не одобряешь мои действия, потому что я не опроверг мнение Томо, когда он сказал, что лучше плыть по течению, чем сопротивляться власть предержащим. Думаю, что он не ошибается. Он хочет, чтобы наша организация выжила и росла. Как только её корень и стебель достаточно окрепнут и созреют, штормы и бури только укрепят их.

- Я с этим не согласен, господин.

- Ты и впрямь имеешь право не соглашаться, но не принуждай к этому других. Томо также не вправе заставлять тебя соглашаться с ним. По крайней мере, его мнение возникло в результате долгих размышлений и изучения событий по собственному опыту.

Сандиман не был этим удовлетворён.

- А как обстоят дела с нашей работой в Соло?

- Это наше дело, а не дело Тоно.

- Я не уверен, что должен докладывать об этом.

- Тогда не докладывай об этом сейчас.

Он выглядел рассерженным и извинился, сказав, что возвращается в мой старый дом в Батавии.

Тем временем за пределами моего круга жизни продолжали происходить важные события. Конец правления Ван Хойца был полон насилия. Восстание на центральной Яве с центром в деревне Клоподувур к югу от города Блоры крестьян, называвших себя Движением Самин, также было подавлено с оружием в руках. Спустя четверть века борьбы простые крестьяне численностью пятьдесят тысяч человек познали наконец поражение. Они отбросили своё старое оружие – как острое, так и тупое, и взялись за новое, более мощное – общественное неповиновение всем правительственным постановлениями и приказам. Они отказывались платить налоги, отказывались от принудительных работ, как бы ни называли их власти, и добровольно, целыми группами садились в тюрьму и так же добровольно выходили затем оттуда. Они вырубали лес и строили на земле здания без всякого разрешения. Правительство просто выбивалось из сил, не в состоянии что либо сделать с этим. В конце концов, оно взяло на вооружение мудрую политику: оставить крестьян в покое и дать им жить своей жизнью так, как они хотят, пока те не берутся за оружие и не нарушают порядок и безопасность правительства, губернатора и их аппарата.

В Клунгкунге, на Бали, армия предприняла массированную атаку. Деревни падали одна за другой: Кусамбан, Асах, Даван, Сатера, Туликуп, Такмунг, Букит Джембул… Раджа Клунгкунга И Дева Агунг Джамбе, вместе со всеми своими жёнами и детьми, всеми домочадцами и всем народом оделись в белые одежды в знак готовности принять смерть. Они тихо вышли из дворца и из своих домов, ожидая прибытия армии на границе, окружив город в радиусе шести километров.

А в Минангкабау, на юго-западе Суматры, меж тем, вспыхнуло новое восстание против принудительных работ и правительственных налогов.

Независимые княжества, анклавы, очаги местной власти, которые губернатор звал территориями, переходили в руки Ван Хойца без боя, без новых войн: на Сумбе, Сумбаве, внутренних районах Тимора, центрального Целебеса, Борнео…

Сопротивление в Танапули, на северной Суматре, было объявлено прекращённым, когда пал Сингамангараджа. Власть голландцев там начала укрепляться с 1876 года. Некрологи колонизаторов о смерти Сингамангараджи были полны издёвок и плевков в лицо туземной молодёжи. Они были верны колониальным традициям: ругательств в адрес побеждённых и беспомощных, особенно на тех, кто уже был на том свете, присоединившись к сонму призраков. Самое же громкое ругательство заключалось в том, что Сингамангараджа ничем не отличался от остальных туземных лидеров Ост-Индии – он ни при каких обстоятельствах не мог отказаться от удовольствия похищать девушек. В частности, говорилось, что он похитил Натингку – дочь раджи Пардопура и невесту раджи Наваолу. Когда они полны ненависти, то нет большей клеветы, когда же довольны, – нет большей похвалы.

В моей же собственной жизни начался выпуск ежедневной газеты «Медан» в Бандунге. Люди опять распустили слухи, что это – подарок от Ван Хойца. И пока эти слухи не выходили за рамки слухов, с ними не было никакого способа бороться. Я не мог открыто опровергнуть их в самой газете, так как это означало бы упомянуть имя генерал-губернатора, представителя Её Величества.

- Такова Ост-Индия, – писала мама из Парижа. – Газеты не осмеливаются сообщить правду из страха, что их закроют или заткнут им рот, тогда как жадные прийяи застыли на своих постах, как ты сам говорил. Власть предержащие же умеют только наказывать. Жизнью правят слухи. Каждый может стать жертвой, не имея возможности защитить себя. Ты должен остановить это, сынок. Сделай свою ежедневную газету единственной в Ост-Индии, пишущей во имя правды, во имя справедливости и во имя всего твоего народа. Фришботен – честный юрист и поможет тебе от всего сердца. Может быть, первое впечатление от него у тебя и не будет положительным, однако не обращай внимания на внешность. Он и правда хорошо знает Ост-Индию. Он же также однажды сказал мне: Ост-Индия – это завод, который производит только прийяи и чиновников. Она ни разу не порождала настоящего лидера, за исключением тех случаев, когда они сами создавали себя вне правительства.

У меня больше не было сомнений в надёжности Фришботена. Вместе с ним мы решили проблему отказа информационного агентства продавать нам свои телеграфные репортажи с важными внутренними новостями. Мы могли покупать только международные новости. Они будут продавать нам только международные новости. Но местные туземные читатели были равнодушны к миру за пределами родной земли. Мы не могли пока позволить себе нанять репортёра. И для получения внутренних новостей нам пришлось прибегнуть к единственно возможному способу, хотя и довольно странному: создать собственное информационное агентство. «Медан» открыл свои страницы для всех туземцев, независимо от того, занимали они какие-либо должности или нет, чтобы они могли сообщить обо всех трудностях и проблемах, с которыми сталкивались, какими бы они ни были. Фришботен выказывал готовность изо всех сил заниматься поступавшими делами. Люди могли получать консультацию юриста бесплатно. А я под названием газеты на первой её странице напечатал следующее пояснение: «Мы открыты для любого туземца, готового выразить своё мнение или сообщить о своей проблеме».

В течение трёх месяцев после публикации наша редакция на улице Нарипан, 1 была постоянно полна людей, что прибывали из других городов, чтобы пожаловаться на притеснение, кражу имущества, преследование со стороны как белых, так и цветных чиновников, иногда даже в виде сговора и тех, и других, белых и цветных. Наша административная контора в Богоре также принимала деревенских жителей, взывающих к справедливости. Часто им требовалась не только справедливость по закону, но и соответствующая здравому смыслу. Они становились источником новостей для «Медана». И всего за три месяца мы завоевали всеобщее доверие. И через три месяца вновь объявился Сандиман.

Он явился в Бёйтензорг однажды под вечер:

- Да, я вынужден признать: мне удалось избавиться от недоверия к вам, господин.

Он приступил к работе в Бандунге вместе с Варди.

Он вернулся к своим обязанностям в Джокьякарте и Соло после того, как я поручил их ему, хотя и относился всё это время ко мне с подозрением. Наша ежедневная газета восстановила его доверие ко мне. Он связался со своим братом, офицером в легионе Мангкунегаран. Как раз в то время легион готовился переправиться на Ломбок. Однако все офицеры легиона пришли к соглашению, что не пойдут воевать со своими собратьями по ту сторону Явы.

В то богатое на события время я совсем было забыл о Мейсарох, если бы не частая переписка. И вот однажды она написала:

- Мама уже на позднем сроке беременности и через несколько дней родит. Она надеется увидеть новый выпуск твоей газеты перед родами.

Оказалось, что последняя партия отправленных мной газет не была ею получена. Возможно, это произошло потому, что недавно затонуло голландское судно – Rotterdamsche Lloyd.

- Роно Меллема пошёл в школу, – написала вновь она. – А я сама должна пройти усиленный курс по французскому, чтобы поступить в гимназию. Но мне так скучно на этих занятиях, так что я их бросила и стала брать уроки музыки – игры на скрипки.

Зато её четвёртое письмо само по себе было целым событием:

- Дядя, я начинаю получать удовольствие от пребывания в Париже. По сравнению с ним Ост-Индия кажется бесконечным лесом. Мы любим гулять по Площади Согласия и Сите, которые люди называют чревом Парижа. Повсюду дворцы и сады. Везде слышна музыка и смех. Везде автомобили, электрические трамваи. Дядя, я не думаю, что мы вернёмся в Ост-Индию. Мама говорит, что здесь спокойнее, здесь нет зла и варварства. Как насчёт наших отношений, дядя?

Что насчёт наших отношений? Что с ними не так? Вся моя жизнь сейчас была посвящена двум моим самым любимым «детям»: ежедневной газете «Медан» и её старшему «брату», еженедельнику. Но даже так читатели были по-прежнему не удовлетворены. Мы также запустили воскресный выпуск еженедельника – первый в Ост-Индии, чего не делала даже колониальная пресса, ни белая, ни цветная, не говоря уже о китайской.

Эта ежедневная газета должна была питать туземцев, давать им энергию для борьбы, она была пропитана духом правды и справедливости. И за три месяца её тираж обогнал тираж двух других – Preanger Bode и Nieuws van den Dag Betawi.

Сердце моё было полно гордости, и я часто кричал про себя: мои родные соотечественники, теперь у вас есть собственная ежедневная газета, куда вы можете пожаловаться на свои проблемы. Не колеблетесь. Злу больше не избежать позора и изобличения перед всем миром! Теперь у вас есть «Медан», где вы можете высказать своё мнение и свои мысли, где каждый из вас может искать справедливость. Минке вынесет ваши дела на суд мировой общественности!

- Насчёт наших отношений, Мей, – написал я, – это решать тебе. Я связан с землёй и людьми Ост-Индии. Именно Ост-Индии я посвятил себя. Только в Ост-Индии я могу добиться чего-то значимого. А в другой стране я, возможно, был бы не более чем сухим листом, гоняемым ветром. Решать тебе, Мей.

- Через несколько недель, сударь, – написал мне Тер Хаар, который, как оказалось, не погиб, а был тяжело ранен, рухнув к ногам лейтенанта Колейна, – я навсегда покину Ост-Индию. Я постараюсь заехать в Бандунг, в вашу контору. Я слежу за вашей газетой каждый день, хотя, к сожалению, ещё не могу наслаждаться знанием в полной мере малайского языка, который вы используете. Что же касается печати, сударь, то для Ост-Индии она тоже довольно хороша, особенно если учесть, что газета печатается не в столице, Батавии. Вот только жаль, что шрифт слишком большой для ежедневной газеты, что уменьшает свободное место. А что, если сделать его поменьше? Так будет куда приятнее читать.

Он просил печатать меньшим шрифтом. Что с него взять, с этого чистокровного голландца? Он же не туземец, и никогда не знал или не хотел знать, что туземцы всё ещё не могут позволить себе купить очки. Многие прийяи, уходящие на пенсию в возрасте сорока пяти лет, и те не в состоянии купить очки.

- Мы получили несколько выпусков твоей газеты первого года издания. По счастливой случайности, здесь у меня есть один друг-журналист. На самом деле он был приятно поражён, узнав, что есть уроженцы Ост-Индии, издающие собственные газеты. Он полагал, что ты и твои соотечественники по-прежнему поедаете друг друга. Он был ещё больше удивлён, узнав, что ты учился в Медицинской школе и бросил её. Он спросил меня, есть ли в Ост-Индии настоящие гимназии или лицеи. Я сказал ему, что нет. Всё, что он мог сделать, это просто стоять с разинутым ртом в замешательстве. Сказать по-честному, и я тоже. Я с радостью выполняю его просьбу – перевожу на французский язык некоторые ваши местные новости и твои комментарии. Он также сказал, – и пожалуйста, не обижайся, что это совсем не такие новости, которые готовят в Европе, а скорее, короткие эссе. Я ответил ему, что именно такие краткие эссе и нужны в Ост-Индии: указано событие, указано время, кто, что, и почему, есть также комментарии, а правдивы такие комментарии или нет, не важно. Туземные читатели в Ост-Индии всегда простят тебя. Комментарии им требуются ради того, чтобы что-то обсудить, не говоря уже о том, чтобы что-то обругать. Он сказал, что сожалеет об этом. Но он не преминул использовать твои статьи из «Медана». Он даже написал статью на основе материала из «Медана» о восстании на Филиппинах, подобно тому, что было в Ост-Индии, и как оно на пике своего развития было подавлено американцами. Естественно, что в колониальных владениях Франции в Африке, Азии и Америке ветры восстания ещё не подули. То, что ты делаешь, это не простая ежедневная публикация газеты, это начало народного восстания. Если бы это было не так, то люди не стали бы читать твою газету, и она не выжила бы. Ты стал первопроходцем, хоть и продвинулся пока не так уж далеко. Какой же ты счастливый. А я горд тем, что у меня есть такой друг, как ты, – написал Жан Марэ.

Ах, сердце моё разбухло, словно гора. События в жизни моего любимого детища попали на страницы французской прессы, неважно в какой форме и какого содержания. На похвалу всегда сложно ответить. Всякий раз, как меня оскорбляют или бросают вызов, внутри меня словно какой-то автомат выдаёт ответ, отношение, действие, упакованные в цепочки слова, но в ответ на похвалу есть единственное слово – спасибо. Я также благодарен за всё, что он делал для меня всё это время: учил меня французскому, познакомил меня с понятиями, обязанностями и отношением образованного человека к своему ближайшему окружению и к своим соотечественникам. Он также был тем человеком, кто научил меня различать колониальную Европу и Европу свободную. Именно свободная Европа создала колониальный менталитет, хотя и была по-прежнему великой. Всё же колониальное было навечно обречено остаться колониальным.

- Ньо, – писала мама. – Насколько же я счастлива, что могу сообщить тебе две вещи: во-первых, у тебя есть теперь хорошенькая младшая сестрёнка. Жан назвал её Жанетт. Даже верно, что мы не назвали её яванским именем, потому что выглядит она чистокровной европейкой. Жан тоже очень счастлив, что у него появилась вторая дочка. К тому же добавлю, что все мы получили французское гражданство. А во-вторых, сынок, я горжусь тем, что читаю твою ежедневную газету. Несмотря на то, что, по-моему, она не слишком тщательно отредактирована, я получаю от неё настоящее удовольствие и более того, – могу следить за жизнью своих соотечественников. Ничего подобного нельзя найти в колониальных газетах. Поздравляю, сынок! Я так горжусь тобой! Теперь ты начал быть таким человеком, каким сам хотел стать. Ты нашёл способ по-настоящему выразить себя и свои чувства. Но я, тем не менее, беспокоюсь о твоей безопасности. Жизнь в Ост-Индии похожа на настоящие джунгли. Ты помнишь такого – Дарсама? Без него наше предприятие не могло бы функционировать. Бандиты всех мастей – белые, цветные, жёлтые – всегда так и вредили бы нам, если бы не он. Ты думал об этом, сынок? Не игнорируй это. Столько есть людей, белых, цветных, жёлтых, что недовольны тобой и твоей работой. Фришботен станет тебе верным другом. Вовлекай его во всё. И не доверяй дружбе с генерал-губернатором Ван Хойцем. Каким бы хорошим он ни был, в другой раз, когда он замарает себя из-за тебя, он без колебаний обрушит на тебя несчастья. Помни об этом, сынок, не забывай. Все они одинаковые, эти прийяи, белые или цветные. Они говорят только ради того, чтобы набить собственные карманы. Послушай, как звучит содержимое их карманов, и узнаешь всю их подноготную. Если не сможешь наладить взаимоотношения с Фришботеном, немедленно телеграфируй мне. В Париже мы познакомились с одним хорошим юристом-голландцем. Он намерен открыть собственную контору в Ост-Индии. Его мать – француженка, и с детства семья его жила в нищете. Ему не понаслышке знакомо слово «бедность».

- Дядя, – писала Мейсарох. – Ты позволишь мне обучаться пению?

- Конечно, Мей – ответил я. – Не считай себя связанной по рукам и ногам из-за меня. Рядом с мамой ты будешь тем, кем сама хочешь быть. Она – богиня, понимающая внутренний мир людей. Следуй её наставлениям и руководству, и не пожалеешь.

- Господин, – написал Тер Хаар. – Прошу простить меня, что не могу навестить вас в Бандунге или в Бёйтензорге. Я не нашёл никого, кто бы мог отвезти меня туда. Так что я не смогу поехать и прямиком поплыву на корабле в Европу. Но прежде чем покинуть земли Ост-Индии, позвольте мне сказать вам кое-что: не позволяйте использовать вашу замечательную газету для удовлетворения личных амбиций. Эта ежедневная газета, так же, как и вы сами, теперь является достоянием всего вашего народа, народа Ост-Индии.

Так значит, я принадлежу народу Ост-Индии? Это и честь, и порабощение одновременно. Я люблю, когда меня почитают, подобно всем другим людям. Такую почётную оценку я, конечно же, приму. Но при этом я также принимаю своё положение раба, самого презренного раба, служащего интересам туземцев Ост-Индии.

Я, Сандиман, Варди и «Медан» – ежедневная газета и еженедельный журнал – трудились, словно колёса локомотива.

Снова пришло письмо от Мейсарох:

- Дядя, в эту тихую ночь позволь мне выразить тебе искреннюю благодарность за всю ту помощь, которую ты оказал папе и мне в те трудные времена в Сурабайе. Что было бы, если бы ты не пришёл тогда к нам… Папа часто рассказывает нам о твоей доброте, о великодушии. Я слушала всё, что рассказывал папа, склонив голову вниз от волнения. Когда он рассказывает, в наших воспоминаниях выступает твоя доброта, – это ни с чем не сравнимая красота, о которой мы никогда не забудем до конца своих дней. Как нам отплатить тебе за это? Мама часто рассказывает о сердце, в котором нет корысти. Это такое сердце, как у тебя, говорит она. Я тоже считаю тебя благородным человеком. Пусть у тебя будет хорошая и долгая жизнь. Пусть Господь бог дарует тебе счастье, здоровье и успех…

Я отложил письмо, не дочитав его. Какой смысл девушке начинать письмо к своему будущему мужу с восхвалений в его адрес? Такие письма всегда заканчиваются острым, как у хвоста ската, концом.

- Ваше Превосходительство, уважаемый главный редактор, – говорилось в ещё одном письме ко мне.

Ваше Превосходительство, уважаемый… – о чём всё это? – у меня даже не было возможности улыбнуться.

Нет, тут уже концовка будет не как хвост у ската, а скорее, это мучительный рёв беспомощного человека. Я продолжил читать:

- Возможно ли, чтобы Ваше Превосходительство, уважаемый господин, подумали о таком неуместном деле и сочли нужным принять мою смиренную просьбу о помощи в беде? У меня была дочь по имени Марджам, девяти лет, которая училась в школе номер один, в третьем классе. Однажды случилось так, что она заснула в школе на уроке, и господин учитель ударил её. Моя дочь пролежала без сознания четверо суток, после чего скончалась. Не успел закончиться наш с женой траур по ней, как к нам домой явился господин учитель, пригрозивший выгнуть меня из дома из-за совершенно неподобающего и презренного поведения моей дочери, как он сказал, которое затрудняло работу учителей, выписанных правительством из Нидерландов…

Моя кровь закипела. Письмо было из Бандунга. Я вызвал двуколку и отправился домой к тому бедолаге. Дом его был мрачным. Хозяин его был работник государственной лесной службы. Когда он узнал, кто я такой, то упал наземь передо мной в знак почтения, будто был рабом или слугой. Я запретил ему делать это. Он сказал, что скоро должен явиться господин учитель.

Так и вышло: этот человек явился. Он заговорил на грубом малайском и уселся на стул без разрешения. Учителем был чистокровный голландец с густыми светлыми волосами, покрывавшими его руки.

- Вот этого учителя вы имеете в виду? – спросил я хозяина дома на сунданском языке.

- Кто этот человек? – обратился учитель на малайском языке к хозяину дома, однако тот не осмелился ответить ему.

Я ответил вместо него на голландском:

- Я тот, кто подаст на тебя в суд. Я представлю обвинение. Ты не учитель, ты – убийца! – я пальцем указал на его нос. – Ты лжец и преступник! Убирайся или убегай!

Здоровяк весь съёжился, согнулся, точно старая кукла, поднял портфель, встал и пошёл к двери, ещё раз оглянулся и исчез из виду.

- Мы подадим на него в суд. А ты вставай, не кланяйся мне. И не бойся суда. Пойдём со мной.

- Куда, Ваше Превосходительство?

- Нет тут никаких «Ваших Превосходительств». В мою контору, чтобы я занялся этим делом.

Но он отказался, опасаясь потерять работу, а с ней и последующую пенсию.

- Значит, ты не готов предъявить обвинение?

- Я действительно напуган до смерти.

- Тогда я вместо тебя подготовлю для суда обвинительные документы. Тебя в конце концов вызовут в суд.

- Пожалуйста, не вмешивайте меня в это.

Я нашёл Хенрика Фришботена в конторе: он как раз обслуживал кого-то, и я передал ему письмо хозяина дома.

- Возьмёмся за это дело. Я встретился и с тем человеком, и с учителем, – затем я вернулся к своему столу и принялся дочитывать письмо Мэйсарох.

- Мой учитель игры на скрипке, дядя, предложил мне учиться петь. Он сказал, что мой голос красивее звука скрипки. Так что сейчас я параллельно также обучаюсь пению. Только сейчас я понимаю, что петь тоже нужно учиться. Тебе наверняка ещё не надоело читать о том, что я делаю. Прошу прощения, если всё же наскучила. Папа всегда учит меня помнить и чтить всех тех, кто когда-либо делал нам добро, будь то люди вокруг нас, или во всём мире: моих учителей, великих писателей и поэтов. Среди них есть одно имя, которое я с честью буду вспоминать всю жизнь. Ты знаешь его имя, дядя? Это твоё имя, имя моего будущего мужа.

Эта лесть была неисчерпаемой. Почему ей не было конца? Париж может дать ей всё. Тогда как Ост-Индия – всего-навсего дикие джунгли, а я – одна из миллионов обезьян. К чему все эти восхваления?

- Именно поэтому у меня на сердце созрело очень твёрдое намерение объяснить тебе, дядя, что я решила стать певицей. Как певица я не принесу никакой пользы ни тебе, ни Ост-Индии. С другой же стороны, дядя, если я добьюсь успеха, то буду, по крайней мере, полезна Франции. Мама говорит, дядя, что ты счастливый человек, потому что ты нужен своему народу. И как я была бы счастлива, если бы однажды я тоже понадобилась Франции. Ты будешь молиться за мой успех, не так ли, дядя? Не попытаешься меня остановить? Ты, столь опытный, знающий то, что хранят сердца людей, будешь ли готов отпустить маленькую мечту, о которой мы когда-то мечтали вместе? Дядя, прости Мэйсарох, прости. Она никогда не забудет твою человечность, твою доброту. Я не жалею о слёзах, что проливала несколько дней, пока писала тебе это письмо. Каждый день я кладу цветы рядом с твоим портретом, дабы видеть цветы и тебя как одно целое, так же, как ты и твои добродетели сливаетесь в единое целое. Прости меня, дядя, за то, что у меня теперь есть собственная мечта…

Как же я мучил её. Она несколько дней боролась с собой, чтобы найти в себе смелость написать это письмо. Мэй, ты дитя Франции. Теперь всё зависит от самой Франции – ей решать, какими будешь ты и твоё будущее. В моей же жизни теперь прочно лишь одно: «Медан» во всех своих формах должен жить, расти, расправить крылья, подобно Гаруде, и туземцы Ост-Индии найдут защиту под его сенью. Тираж его с двух тысяч экземпляров увеличился до четырёх, потом до пяти тысяч. Колониальные газеты таких масштабов никогда не достигали.

Колониальные газеты ощетинились и принялись брюзжать. Атаки следовали одна за другой. Якобсон Ван Ден Берг, импортёр бумаги, у которого мы закупались, внезапно перестал продавать её нам. Ладно. Мы были вынуждены покупать её у китайских импортёров по гораздо более высокой цене. Затем мы уже и сами импортировали её из Стокгольма. Одновременно с этим мы открыли свой канцелярский магазин, который также являлся агентом по продажам для нашего издательства. Информационное агентство теперь соглашалось продавать нам лишь второсортные новости. Но к счастью, наши читатели не слишком интересовались международными новостями. Они могли терпеливо дожидаться выдержек из газет, выходящих за пределами Ост-Индии. Нам нужно было принимать на работу всё больше и больше людей. Одна из крупных голландских торговых компаний, Borsumij, предложила нам покупать у неё бумагу, но уже после того, как мы сами начали её импортировать, так что мы поблагодарили и отказались.

К нам поступали жалобы со всех концов страны. «Медан» стал теперь восприниматься как реальность, как истинный защитник туземцев. Он выполнял двойную задачу, возникшую сама собой в силу обстоятельств и социальных потребностей туземцев. Но приходили нам и довольно странные письма, вроде:

- Не пытайтесь вмешиваться в это дело, сударь, так как вы не сможете защитить себя.

Это письмо касалось объединения рабочих с плантации какао в районе Джепары, которые подали в суд на менеера Мейера, администратора, который дурно обращался с их семьями и был даже хуже Фликкенбая из Тулангана. Тот факт, что Мейер узнал о том, что рабочие объединились, показал, что он был в союзе с местным прокурором, которому была подана жалоба рабочих. Местный прокурор заморозил дело. Затем рабочие обратились к нам, и их делом занялся Фришботен.

Если господин Мейер не желает предстать перед официальным судом, то мы будем рады передать его на суд общественности – суд читателей «Медана», число прокуроров и судей которого практически безгранично.

Местный прокурор был вынужден привлечь его к суду. Мейер попал в тюрьму.

Что же, мы с радостью принимаем эту двойную задачу. Этого требовала сама жизнь в Ост-Индии, не я сам.

Письмо с жалобой, над которым мы работали, оказалось фальшивкой. Я попал в ловушку и должен был иметь дело с законом. И когда я отказался предстать перед туземным судом, поднялся большой шум. Будучи человеком благородных кровей, Раденом Мас, я имел право на forum privilegiatum, и меня нельзя было заставить предстать перед туземным прокурором и судьёй, чтобы те расправились со мной, как им заблагорассудится.

Хендрик Фришботен немедленно занялся моим делом, и защита моя теперь зависела от того, отыщется ли автор того фальшивого письма. Это нам удалось, и дело было закрыто. Автор письма-подделки доказал, что за этим преступлением смутно стояла какая-то другая фигура. И этим человеком оказался ни кто иной, как Роберт Сюрхоф.

- Не откладывай, – написала мама. – Найми кого-нибудь вроде Дарсама. Пожалеешь, если станешь пренебрегать этим.

С каждым днём к нам приходило всё больше и больше людей просить о помощи Фришботена. Он уже консультировал их на сунданском, малайском и голландском языках.

Он, казавшийся таким бессильным, ленивым и неуверенным в себе, оказался горевшим желанием служить правде и справедливости.

- Не беспокойтесь, – сказал Фришботен. – Можете смело взваливать на мои плечи все дела туземцев. В любой колонии, не важно, в какой части мира, можно найти одно только зло, в том числе и то, что исходит от колонизаторов. Обычные европейские колонизаторы часто оказываются даже более злыми, чем самые примитивные туземцы, которых можно встретить в дебрях Папуа. Не слишком полагайтесь на школьное образование. Каждый хороший учитель может в конечном счёте произвести на свет злых бандитов, у которых нет никаких принципов, тем более, если сам учитель – бандит по своей сути.

Все те дела, которые поступали нам, доказывали правоту его слов. Тяжесть и размах преступлений, совершённых европейцами, как правило, были куда крупнее.

- Всё это проистекает из самой колониальной жизни: тут сохраняется стиль управления, который господствовал ещё пятьсот лет назад, когда обладающие властью порабощали, угнетали, убивали, крали и уничтожали. И всё – во имя rust en orde*. Современные государства Европы уже не такие варварские, или, по крайней мере, не доходят до таких крайностей.

- Дядя, – снова написала Мейсарох. – Я получила твоё письмо. Однажды вечером папа и мама сидели и читали газету. Я извинилась, что побеспокоила их. Папа отложил газету и очки. Мама тоже. На её коленях спала малютка Жанетт. Сначала я колебалась, сказать или нет. Но затем мама начала сама:

- У тебя есть какие-то проблемы, Мей?

Её вопрос облегчил мне начало разговора, и я начала:

- Нет, ма, – ответила я. – Папа и мама, вы послушаете моё письмо к дяде в Бандунг? – и я прочла им моё прежнее письмо к тебе. Затем я прочла твой ответ, заканчивающийся словами: «Мей, ты дитя Франции. Теперь всё зависит от самой Франции – ей решать, какими будешь ты и твоё будущее».

Мама спросила: «Ты имеешь в виду, что ваша помолвка разорвана?»

Я ответила ей вопросом на вопрос. – Не согрешу ли я против него, если разорву помолвку, ма?

Мама ответила не сразу. Но мы ведь с тобой знаем, дядя, – не так ли? – что это она хотела, чтобы мы встретились лицом к лицу со своей жизнью и провели будущее вместе. Ей казалось, что наше будущее будет проще, если мы будем вместе. Добрая мама, она так волновалась за нас. Она казалось наиболее заинтересованным лицом.

«Я сначала уложу малышку спать, – сказала она, – поговори со своим папой».

* Rust en orde (голланд.) – «Мир и порядок».

Она ушла и больше не приходила.

Папа же сказал: «Всё зависит от вас обоих, я не вправе вмешиваться, Мей, дорогая моя».

Я так волновалась, что сделала маму несчастной, что последовала за ней в комнату. Она лежала на кровати, укачивая Жанетт, чтобы она заснула. Я села на край кровати лицом к ней.

– Мама, вы разочарованы? – спросила я.

Мама медленно сказала: «Мей, по всей видимости, это я виновата. Я вступила в большой мир, будучи девушкой, которую родители продали чужому человеку. Чужому мне во всех отношениях: его личность, язык, национальность, привычки и обычаи. Я думала, что всё, что я делаю для вас обоих, намного лучше того, что испытала я сама. Я думала, что поступаю правильно. И лишь сейчас я понимаю, что то, что я сделала для тебя, нет, для вас, это неправильно. Прости, пожалуйста, эту старуху, что не осознавала, что делает, Мей».

Дядя, у меня слёзы подступили к горлу, когда я услышала, как мама раскаивается. И это такой мудрый человек извинился передо мной!

Кем же или чем была я? Слова застряли у меня в горле: «Что значит Мей, мама? Кто я такая, что вы просите у неё прощения? Мама встала, погладила меня по голове, словно я ещё была младенцем, и сказала: «Если бы это я родила тебя, Мэй, то всё равно попросила бы у тебя прощения. Ты поговорила уже с папой?» Я кивнула. «Что бы ты ни сочла правильным и хорошим в своей жизни, будет хорошо и для твоего папы, и дяди в Бандунге».

Я так и не ответил на её письмо. Больше я ей не писал.

- Я знаю, что ты не сломаешься, – написала мне мама. – Ломаются только старые ветви. Молодые же ветви в бурю гнутся. Только глупцы сопротивляются.

Ах, мама, никакой бури нет. Нет. Или пока ещё нет?

Возможно, что она появится, но не сейчас. Я в самом разгаре своего триумфа…, хотя знаю, что у любого триумфа есть свой конец. Только не сейчас, ма.

Тем временем в Клунгкунге армия начала входить в шестикилометровый район вокруг города, тщательно охраняемый балийскими героями в белых одеждах, готовых к смерти. Среди всего народа не было ни одного человека, который бы не сопротивлялся.

Бой за королевство Клунгкунг, последнее на Бали, продолжался более сорока дней, и за ним с замиранием сердца следили все читатели в Ост-Индии.

Клунгкунг пал, но на бой поднялся Ломбок.

10

Посланник Радена Тоно прибыл в Бандунг, чтобы потребовать от меня сдержать данное обещание. Ему вместе со школьными товарищами удалось создать организацию, что когда-то рекомендовал сделать яванский доктор в отставке. Да и я сам тоже. Названа она была Boedi Oetomo*. Это был приблизительный перевод с арабского Джамиатул Хайр**, что было отнюдь не случайно. К письму также были приложены устав и заявление о целях и задачах, всё на довольно хорошем голландском языке. Он попросил меня предоставить им место в «Медане» для пропаганды новой организации среди широкой публики.

- У нас нет возражений. Просто пришлите свои материалы. Но почему, менеер, вы дали своей организации яванское название? Разве она только для яванцев?

- Верно, сударь, так как мы – яванцы. Мы знаем язык и обычаи друг друга, у нас одно происхождение и одни и те же предки, одна цивилизация и одна культура.

- Тогда почему устав и заявление о целях и задачах написаны на голландском языке?

- Это очень просто потом перевести на яванский.

- Но раз это яванская организация, почему нельзя было сначала написать их на яванском, а потом уже перевести на голландский для других?

- А, это легко. Это технический вопрос.

- Почему тогда вы говорите со мной по-голландски, а не по-явански?

Он не ответил.

- Вы учитесь в Медицинской школе, не так ли? Какой курс?

- Третий.

- А неяванцы не могут стать членами вашей организации?

- Не могут, господин.

- А как насчёт яванцев, которые не говорят по-явански?

- Наверное, могут, господин.

- Почему наверное? Почему это не обозначено в уставе? А неяванцы, которые могут говорить по-явански? Они-то, наверное, могут? А как насчёт тех, которые не являются яванцами, но несколько поколений их предков жили на Яве, так что стали во всём как яванцы? И как быть с теми, у которых лишь один родитель – яванец? Как доказать, что такой-то яванец или нет?

Он выглядел несколько смущённым. Мои вопросы были всего-лишь новой версией высказываний Сандимана о Syarikat Priyayi.

- Что Boedi Oetomo подразумевает под словам «яванский»?

* Boedi Oetomo (яван.) – «Высокие устремления», первая на Яве просветительская организация (1908 – 1935).

** Джамиатул Хайр в переводе с арабского означает «Благое общество», это была одна из самых прогрессивных арабских ассоциаций своего времени.

Он снова не ответил.

- А в глазах Boedi Oetomo или вас самих я яванец или нет?

- Конечно, менеер, вы яванец, и мы надеемся, и мы с нетерпением ожидаем, что вы тоже станете членом организации.

- Но я предпочитаю для выражения своего мнения использовать малайский или голландский язык, или же только голландский. Я редко когда пользуюсь яванским. Как быть с этим?

- Менеер, вы, по крайней мере, яванец. И вы не только будете приняты в качестве члена организации, но и нам хотелось бы также видеть вас в качестве активного члена.

- Прошу прощения. Я просто хотел спросить. Мы в любом случае будем публиковать ваши материалы.

Когда он ушёл, я обнаружил, что Сандиман и Варди подслушивали наш диалог.

- А ты, Сандиман, подумал о том, чтобы помочь народу Бали и жителям Ломбока? – спросил я.

- Да, господин. Пока эти заняты подготовкой к тому, чтобы стать яванцами, что бы то ни значило. А тем временем яванцев отправляют в Ачех, на Бали, по всей Ост-Индии, чтобы они воевали с тамошними народами. Жителей же Амбона, Менадо, Тимора и Малых Зондских островов отправляют на Яву для войны с яванцами. А в Батавии есть яванцы, озабоченные только тем, как бы привести в порядок самих себя, – проворчал он.

Варди своего мнения не высказывал.

- Они образованные люди, – сказал я.

Сандиман тут же оборвал меня на полуслове.

- Именно из-за этого. Чего они хотят?

- Мас, – перебил его Варди. – Думаю, что у господина Сандимана есть причины так думать. Я только что получил письмо от Тен Хаага. Несколько студентов Ост-Индии создали организацию Indische Studenten Vereeniging, I.S.V.*

- А может быть, так правильнее? Ост-Индия. Да, Ост-Индия. И правда. Какой смысл в том, чтобы выделять себя как яванцев? Вот только жаль, что никто не продвигает малайский язык как язык Ост-Индии.

- Говорят, что основатель её – Састро Картоно, старший брат Картини. А языком организации выбрали голландский.

- У него правильное представление о народах Ост-Индии. И у него имеются все основания стать в будущем лидером, лидером народов Ост-Индии.

Я зачитал сопроводительное письмо руководство Boedi Oetomo, подписанное самим Раденом Тоно:

- Мы начнём с представителей одной и той же культуры. Это кажется более соответствующим реальности, чем многонациональная организация. Я заметил, что после Syarikat вы отказались от идеи «одного народа», и у вас тут же появилась идея о «многонациональной группе». Я беспокоюсь, что вы не сможете сдержать своё слово чести, Sabda Pandita Ratu.

Мы с Сандиманом громко рассмеялись, узнав о его беспокойстве, и втроём присоединились к Boedi Oetomo.

* Indische Studenten Vereeniging (голланд.) – Ассоциация студентов Ост-Индии.

«Медан» стал также форумом для Boedi Oetomo. Вскоре после этого Boedi Oetomo стал известен по всей Яве, а также за пределами Явы.

У нас были разные взгляды на Boedi Oetomo, но развивалась она иначе, чем мы представляли себе. Во время каникул часть студентов Медицинской школы, которые состояли в Boedi Oetomo, путешествовали по стране с пропагандой организации. Блестящий успех сопутствовал им в Соло, Джокьякарте, в районах Мангкунегаран и Паку Аламан. В Мангкунегаране они сеяли семена в подготовленную Сандиманом землю, а с помощью членов легиона Мангкунегаран эти семена превратились в искры, разносимые ветром, чтобы поджечь дворцы королевских особ в Соло. И как только князья объявляли себя членами Boedi Oetomo, то же делали члены их семей, подчинённые, слуги и друзья. В других же городах и деревнях, как только люди услышали, что к организации присоединились князья Мангкунегарана и Паку Аламана, то и они без всяких сомнений вступили в её члены, пойдя по стопам тех, кого превозносили.

Для меня это событие было из ряда вон выходящим чудом. Сельские старосты, письмоводители, даже школьные учителя охотно платили вступительный взнос в размере одного ринггита, что было равно полуторамесячной зарплате служащего! Даже конторские помощники, не имевшие никаких гарантий, что их до конца жизни назначат клерками, продавали ценные вещи, что у них имелись, чтобы заплатить членские взносы!

В Syarikat никогда не было столько пропагандистов. Она так и не поднялась из могилы. Зато пропагандисты Boedi Oetomo разъезжали по деревням Явы и призывали: вступайте в ряды Boedi Oetomo, так как только там ваши дети получат европейское образование! Без европейского образования они не смогут стать прийяи!

Смешная, ложная и вводящая в заблуждение пропаганда! Я, Варди и многие другие, получившие европейское образование, причём гораздо более обширное, чем могла дать Boedi Oetomo, отказались становиться прийяи, государственными служащими, слугами, получающими жалованье.

В новое время те, кто не получил европейского образования, никогда не смогут стать кем-то большим, чем землепашцы, поэтому пожертвуйте нам немного своих лишних денег для строительства школ с обучением на голландском! Boedi Oetomo всё устроит!

В других городах пропаганда была иной: станьте членом Boedi Oetomo! Вместе с вами, яванцы, мы сможем построить лучшее будущее. Мы поднимем нашу цивилизацию и культуру, вы возвысим достоинство и честь яванского народа. Не все ваши дети смогут получить места в начальных школах, не говоря уже об E.L.S. Но мы своими силами построим собственные школы.

И такая пропаганда Boedi Oetomo увенчалась успехом. Комитеты Boedi Oetomo росли как грибы после дождя в городах центральной Явы и даже в некоторых местах на восточной Яве. В то же время студенты Медицинской школы, которые не проникли во внутренние районы острова, организовали то, что назвали первым конгрессом Boedi Oetomo. Созданные в спешке комитеты направляли своих представителей на первый такой конгресс в Батавии.

Раздавались могучие голоса. Boedi Oetomo вскоре создаст школы с обучением на голландском языке с правительственным учебным планом!

Когда конгресс наконец завершился, Томо и его товарищи получили предупреждение от директора Медицинской школы: что они выбирают: организацию или учёбу?

Но предупреждение не возымело действия. Всё напрасно. Идеи Boedi Oetomo о получении в будущем статуса образованных прийяи, которую пропагандировали студенты Медицинской школы, было достаточно, чтобы создать напряжённую конкуренцию среди людей за грядущие государственные должности. Князья и бупати почувствовали угрозу конкуренции для своих детей и сразу же примкнули к Boedi Oetomo. Их целью было захватить руководство над Boedi Oetomo, чтобы нынешние её лидеры не представляли угрозы для их детей, будущих прийяи. Из самой Батавии студенты Медицинской школы перенесли свою организационную деятельность за пределы школьного комплекса. И поступавшие сообщения подтверждали ожесточённое соперничество между князьями и бупати. Голландские же резиденты наблюдали за развитием ситуации «с вершин деревьев».

Создание и Boedi Oetomo, и Syarikat Priyayi было вдохновлено одним человеком – отставным яванским врачом, однако если Syarikat родилась и умерла в кругу прийяи, только затем, чтобы порождать новых прийяи, то Boedi Oetomo родилась в общежитии Медицинской школы, чтобы порождать новых прийяи, и хотя она только что вышла «из чрева», она уже достигла высокого положения в обществе, охваченном жаждой иметь образованных прийяи в будущем.

Syarikat умерла, и наследием её стал «Медан», разросшийся подобно мощному баньяну. Такова была моя оценка. Это было крупное издание, которое всего за несколько лет обогнало всю европейскую колониальную прессу.

Boedi Oetomo уже планировала открыть свою первую школу в Батавии. Шеренга выстроившихся в очередь учеников, желающих быть зачисленными в неё, уже превышала по числу тех, кто записывался в солдаты. А Syarikat, между тем, так и не смогла открыть ни одной школы!

Потребовалось время, чтобы понять новые события. Ван Девентер, голландский поборник этической политики, вынес такую формулировку: Boedi Oetomo являет собой возрождение яванской молодёжи. Элита Ост-Индии слушала.

Boedi Oetomo было позволено жить дальше. И удивительный факт: ни кто иной, как писатель-индо Дувагер начал в Голландии активно писать в поддержку Boedi Oetomo и пропагандировать её. Syarikat же умерла, и после неё не осталось даже могилы. Но и Boedi Oetomo постигнет та же участь. Первый год её жизни был ослепительно блестящим. Люди были загипнотизированы её живучестью. Но пока она оставалась пропитанной духом прийяи, сам жёсткий дух и менталитет прийяи будут преследовать её вечно.

Мои попытки понять, что происходит, отнюдь не мотивировались завистью. Syarikat действительно потерпела поражение. Томо же сознательно пытался плыть по течению в соответствии с законом жизни. И первый шаг ему удался. Однако весьма сомнительно, что это сработает в следующие пять лет. Если только он сам не захочет принять в члены организации тех людей, кто не был прийяи, и согласиться с новыми идеями. Сами прийяи представляли собой касту, разум которой находился под властью авторитета правительства. Вступление в её ряды князей и прочей высокой знати из Мангкунегарана и Паку Аламана, а также бупати, станет, как я думаю, гарантией того, что идеалам молодых основателей Boedi Oetomo не суждено прожить долго.

Это были первые успехи, подобно возвышению и объединению японцев, которые подвигли китайские круги, китайские круги подвигли арабов, а арабские круги – уже туземцев. Успехи этой организации яванской молодёжи помогут подвигнуть и другие народы Ост-Индии. Ост-Индия тогда будет счастлива при наличии мононациональной организации.

Следствием этого будет прогресс многонациональной организации. Идеалы многонациональной организации, которую я невольно породил, будут забыты. Людям будет всё равно, если не их соплеменники, а жители Бали, Сумбы или народ минангкабау будут раздавлены голландской армией или соседними народами. По-видимому, Ван Хойц со своими ружьями и пушками весьма преуспел в территориальном объединении и унификации Ост-Индии. Не должны ли тогда эти организации тоже объединиться, следуя по фарватеру за нынешними обстоятельствами?

Нетрудно понять, почему Boedi Oetomo отказалась от многонациональной по своему составу организации. Культурно-языковой шовинизм может заставить их чувствовать своё превосходство над другими народами Ост-Индии. Да и у других колонизированных народов существовал свой шовинизм. Даже батавские малайцы, происхождение которых было весьма неопределённо, также чувствовали себя выше яванцев. Так что же станет со всем этим в будущем?

Те, кто думал так же, как я, кто выступал за объединение различных народов Ост-Индии, к какой организации нам следовало присоединиться? К всеиндийской организации! Вот что нам нужно.

И я сделал такой вывод, по крайней мере, на время: Boedi Oetomo, отделившись от остальных колонизированных народов Ост-Индии, ограничила свои жизненные возможности. Но Ост-Индия – не Ява. Ост-Индия многонациональна. В надлежащей организации должно найтись место для всех. Даже сам остров Ява был населён разными народами. Ост-Индия как многонациональная страна на самом деле была реальностью колониальной жизни. Территориальное объединение её Ван Хойцем было лишь завершением колонизации.

Я как раз пытался понять суть Boedi Oetomo, как пришло письмо от лидеров этой организации, в котором они спрашивали, не намерен ли я содействовать в её укреплении вступлением в совет руководителей.

Нетрудно было догадаться, что скрывалось за этим предложением. Томо и его школьные товарищи больше не могли уделять организации достаточно времени из-за занятости своей учёбой. Им также нужна была публикация в моей газете.

Я отправился в Батавию, чтобы встретиться с руководством Boedi Oetomo. Я выразил свою признательность за это приглашение и высказал свои идеи о том, какой должна быть наилучшая организация для Ост-Индии. В ответ они вежливо засмеялись. И я вынужденно вспомнил о своём провале: Syarikat. И они ещё предложили мне место в своём совете!

Моим ответом также был вежливый смех. С тем же вежливым смехом я откланялся, попросив меня извинить, так и не дав ответа. Да, господа, подумал я, вам придётся научиться смотреть фактам в лицо: Ост-Индия многонациональна, тут есть не только яванцы. Никто не мог оторвать меня от этой идеи. Возможно, не только личные амбиции побудили Ван Хойца осуществить свою мечту о территориальном объединении Ост-Индии. Может быть, он был просто сам того не осознающим инструментом в руках истории. И, по-видимому, это было совпадением, когда он упомянул королевство Маджппахит, которое когда-то объединило её.

С этой мыслью я отправился в киоски «Медана» в Котте, Савах Бесаре, Гамбире, и к меестеру Корнелису. Тамрина Мохаммада Табри я не застал у него дома, как и патиха меестера Корнелиса. Мне передали, что он пошёл к бупати решать спор между жителями по поводу Равах Тембага.

Той ночью я снова вернулся в дом Тамрина. Казалось, он был рад моему приходу. Меня пригласили не в его кабинет, как обычно, а в павильон. Он был одет в белую китайскую рубашку и бугийский саронг. Его чёрная шапочка-копиа была слегка сдвинута со лба – знак того, что он только что закончил молитву.

- Как и вы, сударь, я рад тому, что Syarikat оставила нам наследие, – сказал он, избегая разговоров об организации. – Та газета до сих пор жива. И вы ещё добавили к ней ежедневную газету.

Павильон был освещён довольно ярким электрическим светом, но он был не такой красный, как от масляной лампы. Лицо и улыбка его сияли, как это бывает у человека, который отдал все свои мирские проблемы Господу богу и был благодарен за всякую радость, какой бы малой она ни была.

- Что-то не так с этой организацией. Как вы думаете? – спросил я, говоря о Syarikat.

- Этого следовало ожидать, учитывая, что не всё было в порядке с её членами.

- По-видимому, мы ошиблись в поиске членов.

- Эта коллективная ошибка обошлась нам очень дорого.

- Да, очень дорого. Вы наверняка слышали, менеер, о Boedi Oetomo?

- Да, из вашей газеты, сударь.

- Она также активно действует среди прийяи – как настоящих, так и будущих. Но только для одного народа – яванцев.

Его мнение совпало с моим. Boedi Oetomo постигнет та же участь, что Syarikat.

- Но тут дело несколько иное, менеер. Князья Мангкунегарана и Паку Аламана, а также некоторые бупати оказывают ей помощь.

Тамрин рассмеялся, а я не стал с ним спорить. Я намеренно не рассказал ему то, что сообщил мне Сандиман: бупати имеют собственные корыстные цели. Было это правдой или нет, время покажет. Сандиману и его старшему брату удалось повлиять на легион Мангкунегаран. Было организовано подпольное движение. И вылилось это не просто в отказ ехать на Бали и на Ломбок; у них даже появилась мечта сделать Мангкунегаран и Паку Аламан светочами острова Ява, центрами яванской культуры и цивилизации с легионом в качестве их защитника и предмета гордости.

- В нашей организации высшим прийяи был патих.

- Может быть, больше не будем об этом говорить.

- Согласен, господин. Просто я никак не могу перестать думать о смерти Syarikat. Как вы думаете, господин, может ли организация развиваться правильным, естественным образом без вербовки прийяи?

- Вы всё никак не сдаётесь, менеер?

- Да, потому что с самого начала ошибки Boedi Oetomo были очевидны: во-первых, в том, что её члены – одни прийяи, во-вторых, она отказывается от той идеи, что Ост-Индия – многонациональное государство. А что вы думаете?

- Я думаю, что суть вопроса не в том, многонациональная эта организация, или мононациональная. Нужно найти те элементы, которые действительно объединяют людей, менеер.

- Совершенно верно. И находятся эти объединяющие элементы среди разных народов, сударь.

Он не стал продолжать, подождав, пока нам принесут закуски и напитки. Пригласив меня выпить и закусить, он по-прежнему отказывался продолжать.

- И каковы же эти элементы, по-вашему?

- Религия. Ислам.

Его ответ поразил меня. Он не принимал во внимание образование. Я задал ему ещё несколько вопросов. Но он уже утратил внимание. Ему не хотелось разочаровываться во второй раз. Поэтому я откланялся, унося с собой одну из его идей: религия и ислам.

Вернувшись в Бёйтензорг, я всё думал и думал об этих идеях. Пророк Мухаммад объединил свой народ. Подавляющее число народов Ост-Индии были мусульманами. В эпоху модернизации и прогресса всё же нехристианские народы во всём мире терпели поражение от Европы. Только ли потому, что они пока ещё не модернизировались? Что же тогда означает единство без прогресса? Разве всё равно потом ты не останешься в группе с такими же, как ты сам? Да, сила, которую можно будет собрать таким образом, при условии, что действительно удастся построить такую организацию, просто превратится в тяжёлый валун, который невозможно ни сдвинуть в сторону, ни поднять, пока однажды его не взорвут динамитом.

Быть образованным, иметь прогрессивное мировоззрение также должны быть среди принципов, которыми руководствуется организация. Ислам и образование! Только современное образование может указывать путь!

Boedi Oetomo как мононациональная организация добилась успеха в первый год своего существования. Ей удалось отделить себя от остальных колонизированных народов Ост-Индии. Но она игнорировала тот факт, что Ост-Индия состояла из многочисленных народов. Если бы организация была учреждена на религиозной основе… Но среди колонизированных народов Ост-Индии было множество разных религий. Есть и те, у кого нет религии: они следуют верованиям своих предков. Что же на самом деле было тогда эффективным элементов объединения?

Я в сотый раз блуждал в темноте.

Но тут случилось громкое событие. В Сурабайе. Кто бы мог подумать, что маленькое событие перерастёт в большое только из принципа!

Один китайский торговец явился в крупную европейскую компанию за товарами. Но случилось недопонимание. Китайского торговца унизили и выгнали. Многие забыли, что с момента своего основания в 1900 году Тионг Хоа Хве Коан китайские круги превратились в мощную силу. Они добились необычайных успехов в области торговли, оставив позади себя туземцев, арабов и прочих жителей востока, причём во всех сферах. А единство и товарищество между ними сделали их более сплочёнными, изолировав от других управляемых народов.

Всего за несколько недель произошло нечто удивительное. Все китайские торговцы в Сурабайе, а затем и в других городах отказались брать товары у крупных европейских купеческих домов. То крупное европейское предприятие, где случился первоначальный инцидент, обанкротилось. В течение нескольких месяцев после этого три других крупных европейских предприятия также погорели. За этими банкротствами последовал хаос в банковском мире. Деловой мир погрузился в смятение, и его влияние ощущалось повсюду, вплоть до деревенских закоулков. Не говоря уже о городах.

- Это бойкот, сударь, – сказал Фришботен. Затем он объяснил это на примере учений капитана Бойкота, доказавшего, что сила есть не только у сильных, но и у слабых, если они объединятся в организацию. – Только через организацию, менеер, слабые могут продемонстрировать, что у них тоже есть сила. Бойкот, сударь, есть воплощение силы слабых.

Его горячие слова прожигали меня насквозь. Словно можно добиться всего только лишь путём организации слабых. Это действительно легко. Я подумал, что мог бы сделать это завтра, послезавтра или даже сейчас.

- Самое главное тут только одно – unity of mind*, – добавил он. Про другие условия он не говорил. Он ничего не сказал ни об образовании, ни о религии, не говоря уже об официальных должностях. Только единый взгляд, солидарность целей слабых. А у слабых много общих интересов как раз в силу их слабости, что может объединять их.

Я написал комментарий о бойкоте и сразу же отправил его в типографию.

Это движение китайцев следовало изучать, наладить с ними контакты. Они также могли служить учителями, у них можно перенимать опыт. И даже не просто изучать: такую силу следовало взращивать среди всех колониальных народов Ост-Индии. Мне требовалось достаточно материала, чтобы составить справочник о бойкоте в качестве оружия слабых. Думаю, что это оружие слабых можно было применять не только против крупных голландских компаний, но и против самого правительства. Это движение фанатичного неповиновения лишало правительство возможности что-либо сделать. А если бы все народы Ост-Индии объединились, если бы был полный бойкот против правительства, может быть, голландцы бы тоже обанкротились и «сделали ноги»?

Спустя три дня после публикации моей редакционной статьи – с соответствующими поправками – пришли новости о новом крупном событии: легион Мангкунегаран был вывезен на поезде из Соло. Путь назначения: Бали и Ломбок. Они отказались сесть на корабль в Сурабайе, который доставил бы их на Бали. Голландцам не удалось отправить их сражаться с собственными соплеменниками. И ещё одна новость о бойкоте: Движение Самин снова подняло бунт неповиновения.

В один день и даже в один час я получил сразу два письма о мятеже. В одном говорилось:

- Нам известно, уважаемый господин редактор, что на Бали больше женщин, чем мужчин. Мужчин там балуют, но только для того, чтобы в любой момент они могли героями выйти на поле боя, чтобы больше уже не вернуться к жене и детям или любимой. Совсем как бойцовские балийские петухи. Нередко и женщины готовы умереть под пулями. Потому что, когда начинают грохотать армейские пушки и винтовки, уважаемый господин редактор, то даже духи убегают. Сам дьявол не может сравниться с армией. Её пушки вызывают дрожь в сердце любого, включая даже Ханумана, бога обезьян.

- У меня самого, господин редактор, три дочери. И если нам придётся воевать с нашими собратьями, не говоря уже о балийских женщинах, то это будет то же самое, что вести войну с собственными дочерьми, так как у этих девушек одна и та же мечта о жизни, будь то на Бали, или на Яве. Балийки будут сражаться с нами с такой же решимостью и отвагой, что и их мужчины: мужья, любовники или отцы. А если бы я сам пошёл сражаться и смог вернуться к своим детям, что я мог бы рассказать им? Даже если

* Unity of mind (англ.) – «Единство ума».

и начать рассказывать, то будет всё это слишком сложно. Поэтому мы отказались садиться на корабль, а тем более выходить на поле боя на Бали и Ломбоке, как бойцовские петухи.

Мы готовы понести наказание. Мы не станем выступать, а останемся в Сурабайе или вернёмся домой в Соло.

Мы уважительно просим вас, господин редактор, опубликовать это письмо, не называя имён.

Второе письмо гласило:

Ваше Превосходительство, господин редактор, позвольте нам выразить сокровенные чувства наших сердец: сердец представителей легиона Мангкунегаран. Мы намеренно и сознательно отказались от отправки на поле боя. Мы отказались сражаться с нашими собратьями на Бали. Если мы не сделаем этого сейчас, господин редактор, то яванцев будут бесконечно использовать для того, чтобы истреблять своих собратьев за пределами Явы. Уже слишком много наших соплеменников погибло в Ачехе, на Суматре, среди минангкабау, батаков и бугисов, затем на Бали, а теперь вот ещё и Ломбок…

Когда речь идёт о расчистке лесов, распашке рисовых и суходольных полей, рытье шахт, строительстве дорог и закладке плантаций, то всё это и правда по всей Ост-Индии проделали руки яванцев. Не найдётся ни одного стального моста за пределами Явы, что был бы построен не яванцами. Но война…

На самом деле, эти письма были адресованы не мне, а всем колонизированным народам Ост-Индии.

Бойкот китайских торговцев, неповиновение приказам легиона Мангкунегаран и социальное неповиновение Движения Самина, все эти три вещи были бы невозможны без организации. На самом деле, даже у крестьян должна быть своя организация, организация себе подобных. Крестьяне! Тот общественный слой, который считается низшим. Они организовались и подняли мятеж! Мы же, образованные люди, ещё только учимся организовываться, и не добились (или пока ещё не добились) в этом успеха. Я и сам однажды попытался и потерпел неудачу. Так что же их объединяло?

Прошло уже четыре года с тех пор, как отставной яванский врач впервые призвал нас объединиться в организацию. Жаль только, что он не затронул тогда вопрос о связующих элементах и не поставил вопроса о многонациональном характере Ост-Индии. Boedi Oetomo же сделала выбор в пользу одной нации. Так что оставался лишь я один, нащупывающий путь в темноте.

Посланник Boedi Oetomo посетил редакцию, принеся мне приглашение на второй конгресс Boedi Oetomo за этот год, на сей раз в Джокьякарте.

- За один год сразу два конгресса? – спросил я.

- У нас нет другого выбора, сударь. Boedi Oetomo выросла настолько, как будто её насосом выдули из недр земли. Ещё и года не прошло. За семь месяцев два конгресса! – с гордостью сказал он. – Но съезд не будет полным без вашего участия. В любом случае, своим успехом Boedi Oetomo также отчасти обязана вашей неоценимой помощи.

- Вы ведь приехали сюда как представитель Boedi Oetomo, яванской организации, сударь?

- А почему, менеер, вы говорите по-голландски, позвольте спросить?

- Это вопрос практичности, сударь.

- Значит, по мнению Boedi Oetomo, яванский – не практичный язык?

- Кажется, менеер, вы хотите повторить те же вопросы, что задавали и в прошлый раз.

- На те прошлые вопросы я так и не получил ответов.

- Мы ведь здесь не для того, чтобы спорить, не так ли?

- Конечно же, нет. Просто эта организация является яванской. А Ява называется Явой из-за своей культуры, а не только из-за острова, на котором находится. На самом деле мне хотелось бы знать, кто выше по статусу по яванским меркам: редактор газеты, врач или будущий врач? Если мой статус выше вашего, вы должны разговаривать со мной на вежливой разновидности яванского – кромо. Разве не таковы правила использования яванского языка? Я не собираюсь спорить с вами, господин. Мне просто очень интересно это узнать, так как яванцы очень щепетильны в отношении социальных каст.

- В прошлый раз я обещал вынести ваши вопросы на заседание совета руководства. Простите, если это пока не сделано, – сказал он всё ещё по-голландски.

- Хорошо. На втором конгрессе яванский язык будет официальным?

- Мы обсудим все эти вопросы, господин.

- Ладно. Я принимаю ваше приглашение.

- Большое вам спасибо, менеер. Все расходы на проезд, проживание и питание берёт на себя Boedi Oetomo.

- Нет необходимости. Лучше примените их как дополнительный фонд для открытия школы в Джокьякарте. Там ведь до сих пор нет школы Boedi Oetomo?

Он вернулся в Батавию. А я несколько дней спустя отправился в Джокьякарту. Был декабрь 1908 года. Сидя в поезде, которому уже исполнилось четырнадцать лет, я не мог не поразиться тому, насколько успешно Boedi Oetomo удалось собрать деньги для проведения двух конгрессов всего за семь месяцев. Как охотно представители знати и торговцы из Соло и Джокьякарты, известные своей скупостью и ростовщичеством, поддались на убеждения сделать щедрые пожертвования на финансирование организации. Они действительно что-то пожертвовали?

Но ещё больше меня поразил Сандиман. Именно он продолжил путь в сердце солдат легиона, как и сердце князей и купцов. Очень жаль, что между мной и им стоял яванский «дьявол», встречающийся повсюду, хозяин ничейной земли, – социальная иерархия, отделяющая каждого яванца от всех яванцев, всех от одного, и одного от другого. Он должен быть моим другом, а не подчинённым. Яванский демон, уходи с моего пути!

В Кройе все пассажиры сошли с изношенного поезда для пересадки. Мы продолжили путь в Джокьякарту. В поезд зашёл новый пассажир из Кройи и уселся рядом со мной. Одет он был по-явански, в белоснежную куртку на пуговицах, собственный тюрбан-дестар и саронг-каин с большими широкими складками. На ногах у него были чёрные кожаные ботинки, в руках – трость чёрного дерева с резной спиральной ручкой.

Как только поезд тронулся, он вынул из кармана выпуск «Медана». Он просматривал страницу за страницей, не в силах сосредоточиться на газете должным образом.

- Вы собираетесь в Джокьякарту, менеер? – спросил я его по-малайски.

Посмотрев на мой европейский наряд, он любезно кивнул в ответ. По тому, как он выглядел, по его месту в первом классе поезда, можно было догадаться, что он – важный чиновник.

И вдруг улыбка исчезла с его губ. Широко распахнув глаза, он подозрительно спросил:

- Простите, возможно, я ошибаюсь, – сказал он по-голландски. – Вы раньше учились в Медицинской школе?

- Да, менеер,– ответил я тоже по-голландски.

- Значит, я был прав. Вы меня забыли?

- Ай-ай! Так это вы? – воскликнул я. – Как же я мог забыть вас? – при этом я изо всех сил пытался его вспомнить. Вы стали врачом в Кройе? – наугад спросил я.

- Ещё два года назад.

Значит, он стал врачом два года назад. Но как может яванский врач ездить в вагоне первого класса?

- Едете на конгресс Boedi Oetomo?

- И вы тоже?

Как выяснилось, он был на два года старше меня. В Каранганьяре у него было обширное рисовое поле, и после конгресса он собирался его проинспектировать. Когда я спросил его адрес, оказалось, что его зовут Мас Садикун, и он один из руководящих членов филиала Boedi Oetomo в Кройе и работает врачом в государственной больнице.

Он с удовольствием разглагольствовал о величии своей организации и объяснил, что если ничего плохого не случится, то в следующем году они откроют начальную школу с обучением на голландском языке.

- Только слишком уж сложно найти квалифицированного учителя, – сказал он. – Если вы сможете помочь его нам найти, мы будем платить ему полтора оклада государственного учителя.

- Вы могли бы разместить рекламу.

- Да, думаю, именно так мы и сделаем. Мы с вами здесь встретились по чистой случайности, и мне бы хотелось выразить свою благодарность за всё, что вы сделали.

- Чем же я заслужил такую благодарность?

- Своей газетой. Она помогла многим людям в Кройе. А также я вынужден признать, что сожалею о том, что не смог спасти жизнь вашей жены. Меня направили в больницу на практику, когда ваша жена заболела. У вас было не так много времени, чтобы прислуживать ей. Но как вы, студент-медик, могли допустить, чтобы у вашей жены развились столь серьёзные осложнения? Вы же сами изучали медицину. Вы должны были распознать все симптомы.

- Мы оба были очень заняты.

- А кто не был занят?

- Может быть, мы не будем говорить о прошлом? – предложил я.

В памяти всплыл маленький кусочек из моего грустного прошлого. И сейчас рядом со мной находился человек, который неизвестно сколько часов провёл подле Мей, ухаживая за ней. И его слова звучали как обвинение. Он усадил меня на место подсудимого – мужа, который плохо относился к своей жене. И что того хуже: как образованного человека, который был не прав, не уделяя достаточно внимания своему самому близкому человеку.

- Да, лучше не говорить о неприятных моментах прошлого. Но ваша жена сказала несколько слов, которые я не смог забыть до сих пор. Ваша жена довольно-таки неплохо говорила по-малайски: «Зачем вы утешаете меня, менеер? Я уже не поправлюсь. Я видела мир таким, каким хотела его видеть. И сделала то, что хотела сделать». Она и правда не сожалела о своём положении и была стойкой перед лицом смерти. И говорила она как бы сама с собой, произведя все расчёты с жизнью.

Чем дольше он говорил, тем сильнее он затягивал меня назад в прошлое. И это было мне неприятно. Проблемы с Мей закончились, как только в нашу жизнь вмешался сам Господь бог. И за её смерть я не нёс ответа.

- А вы знали, что ваша жена была дальтоником?

Дальтоником? Боже мой, я этого никогда и не знал! Дальтоник! Значит, она никогда не видела красочной красоты этого мира? Как же мало дала ей жизнь! Дальтоник! Она не получила ни здоровья, ни долгой жизни, и даже цветов не различала. И при этом она отдала всё, что у неё было, этому миру.

Я склонил голову, чтобы почтить память о ней – память о жене, которую так и не узнал хорошо за всё время. Была ли Мей дальтоником? За несколько дней до моего ухода из Медицинской школы студенты обсуждали вопрос о том, почему девушек, стремящихся стать будущими лаборантами, освобождали от прохождения цветового теста. Даже возникла такая догадка: вероятность дальтонизма у женщин гораздо меньше, чем у мужчин. Однако я в этих дискуссиях не участвовал.

Мой попутчик продолжал говорить. Речь его никак не кончалась, к тому же он не обращал никакого внимания на то, что происходило в моей груди. Мы по-прежнему сидели друг подле друга до самой Джокьякарты. Не знаю, сколько сотен раз его слова выслушивали посторонние люди. Затем он произнёс:

- Ваша газета по истине потрясающая. А знаете, какие угрозы говорят жители Кройи в адрес чиновников, когда хотят припугнуть их? Вот, мы расскажем об этом Его Превосходительству, достопочтенному господину главному редактору «Медана»! И после этого человек освобождается от притеснений со стороны вышестоящих.

- Слава богу, что в Ост-Индии существует газета для туземцев, – сказал я. – По крайней мере, хуже от этого не станет.

- Меня до сих пор удивляет то, что вы написали о бойкоте. Вы дали людям информацию, которая перевернула с ног на голову всё, во что верили образованные люди, особенно прийяи, знать. Вы считаете, уместно доводить такую информацию до сведения общественности? Разве это не есть обучение людей использовать её, хотя и неизвестно, против кого?

- А разве Boedi Oetomo не прославляет демократию?

- Мы никогда не обсуждали этого.

- Но вы ведь согласны с этим, не так ли? – настаивал я. – Разве современные организации не рождаются из демократического выбора и согласия?

- Конечно. Но мы знаем, что демократия не нуждается в бойкотах.

- Демократия означает, что каждый имеет право знать всё то, что знаем мы. Или вы беспокоитесь о том, что другим станет известно то, что известно вам?

- Это не проблема. Вы даёте людям оружие, которое им не нужно.

- Если даже оно и не нужно людям, они просто будут хранить его. А если будут нуждаться, то используют его.

- Для чего? Чтобы бороться с правительством? – вмешался он. – В любом случае, разве вы не «золотой мальчик» генерал-губернатора Ван Хойца? – он отвернулся и посмотрел в окно.

А я снова услышал скрип поезда и почувствовал толчки, от которых тело моё сотрясалось из стороны в сторону на сиденье. Когда он отвернулся от окна, я спросил:

- Вы ещё помните доктора Танчу?

Он кивнул, не глядя в мою сторону.

- Медицинские знания тоже могут попасть не в те руки, в руки недостойных людей. В руки того, кто не лечит, а убивает.

Он в замешательстве вышел из того мира знати, прийяи, в котором пребывал, и посмотрел на меня широко распахнутыми глазами сверху вниз, как на своего подчинённого. Он чувствовал, что быть прийяи намного лучше и престижнее, чем свободным работником, и моё замечание, по-видимому, оскорбило его.

- Уместно такое говорить государственному врачу, по-вашему?

- Даже более чем уместно, Кун*. Разве доктор Танча не был впервые упомянут среди студентов-медиков, что было засвидетельствовано нашими учителями-врачами? Считаете ли вы, что наши учителя ниже по статусу, чем государственный врач на Яве, который так и не получил диплома? Я говорю это в целом. Вы рассержены?

- Я государственный служащий. Кому, как не вам, любимчику генерал-губернатора, лучше знать, как следует разговаривать с правительственными чиновниками?

- Хорошо. Значит, мы должны рассматривать этот конгресс как съезд государственных служащих, прийяи?

- Осторожнее. Князья и представители правительства тоже будут там. – Тон его всё больше приобретал нотки знатного человека, прийяи. – Повезло вам, что вы не один из наших лидеров. Эта ваша демократия способна разрушить все наши усилия по обучению детей в стране. Ещё двадцать лет – да дарует нам Господь бог победу – и Boedi Oetomo изменит и пробудит этот народ.

Теперь этот зануда подкреплял свои аргументы высокомерными замашками прийяи. Именно такой корпус людей я когда-то пытался объединить, а теперь объединяю как единый народ под знамёнами Boedi Oetomo. Я закрыл глаза и притворился, что вот-вот уйду в мир снов. Но мысль о том, что неправильно будет оставлять такой вопрос незавершённым и бесконечно открытым, заставила меня снова открыть глаза и добавить:

- Правительственных чиновников и князей там будет не больше всех остальных людей, которые не являются ни чиновниками, ни князьями.

- Да, действительно, нужно иметь образование, чтобы распознать, кто знатный человек, а кто – нет. Вы сами разве не из семьи бупати? Вас ведь учили отличать уличного мальчишку-беспризорника от школьника? И разве школьников не учат уважать сановников, прийяи, раджей и их семьи? – лицо его начало краснеть от гнева. – А какой славой обладают те, кто не является прийяи или князем? У них совсем нет достоинства и чести? Они просто мусор?

- Если бы все обладали честью и достоинством, то не было бы никакой чести вообще, один украл бы её у другого.

- Ни о какой краже не может быть и речи, – нервно ответил он. – Мы появились на свет, где уже есть свои раджи и их семьи, правительство и его чиновники. Некоторые благородные, некоторые – унижаемые, но это потому, что таков мир. Есть мужчины, и есть женщины. Есть высокие, и есть низкие. Есть земля, и есть небо. Есть бедные, и есть богатые. Вас самого когда-то учили в школе, что на всякий плюс есть свой минус…

- И что движение человечества от минуса к плюсу есть борьба. Или вы позабыли это, Кун? Или это в Boedi Oetomo позабыли? В намерения Boedi Oetomo ведь не входит сохранять вещи такими, какие они есть? Чтобы бедный оставался бедным, глупец – глупым, а больной оставался лежать и ждать прихода ангела смерти.

Так как в последнее время я начал регулярно заниматься изучением ислама, то делал дополнительные выводы: не означают ли все эти молитвы движение от меньшего к большему? Ведь что такое молитва, если не просьба к Господу богу, подъём с самого низкого уровня до самого высокого?

Я намеренно закрыл глаза и сделал вид, что зеваю. Из-под ресниц я увидел, как Садикун, закусив губу, достал из кармана «Медан» и принялся читать.

На сердце у меня было по-прежнему неспокойно. Неужели таков облик образованного туземца? Тогда в чём же смысл организации, если не в переходе от минуса к плюсу? Если бы Садикун, этот яванский государственный врач, был выразителем духа Boedi Oetomo, то организация была бы просто клубом по интересам.

* Кун – сокращение от имени Садикун.

Я услышал, как Садикун прочистил горло. Один раз. Потом два. Похоже, он что-то замыслил и теперь пытался намеренно разбудить меня. Я же решил просто прислушиваться к грохоту поезда и ощущать его вибрации. Ему было невдомёк, что без Сандимана Boedi Oetomo постигнет та же участь, что и Syarikat. Да и возможно ли было иначе, если составные части её оставались всё теми же, с той лишь разницей, что в руководстве стояли молодые прийяи? Да и Boedi Oetomo продвигалась вперёд только за счёт демонстративного эффекта: духа подражания чиновникам, когда всё, что они делали, становилось модным и копировалось, вплоть до образа жизни?

Как только какой-нибудь высокий чин вступал в ряды Boedi Oetomo, все его подчинённые следовали за ним. Разве не таким же образом когда-то распространялась на Яве религия, и с тем же энтузиазмом местные раджи передавали себя, свои народы и земли во власть голландцев?

Я внутренне был признателен за встречу с Садикуном, которая оказалась продуктивной: она навела меня на мысли, что облегчали понимание ошибок прошлого и освещали путь в будущее. Нет таких ошибок, которые нельзя было бы исправить.

Вагоны поезда как всегда не были заполнены, особенно экспресс Батавия-Сурабайя, билеты на который могли себе позволить купить не все люди, если они не обладали высокой должностью и жалованьем, тем более в вагон первого класса, как этот. Европейцев было всего несколько человек.

Из-под прикрытых ресниц я увидел, как Садикун встал и вышел. Возможно, в туалет. Вскоре после этого он вернулся в сопровождении какого-то человека в рабочей одежде, который просто встал рядом с Садикуном, поклонившись ему и сложив руки перед собой, отдавая тому честь. Сесть с ним рядом он не осмелился – только потому, что, согласно кастовой системе прийяи он был на ступень ниже.

Садикун дважды кашлянул, чтобы разбудить меня. Я открыл глаза, делая вид, что избавляюсь от остатков сна.

- Кажется, я уснул.

- И довольно надолго, – сказал Садикун, что было явной ложью. – Этот железнодорожный рабочий хотел бы поговорить с вами. Он также член филиала Boedi Oetomo в Кройе.

- Вашего покорного слугу зовут Джаин, бендоро, – произнёс он на вежливом яванском – кромо.

Я взглянул на Садикуна – тот чувствовал себя неловко, слыша, как ко мне обращаются на кромо.

- Почему бы нам не использовать малайский язык? – предложил я.

- Хорошо, бендоро.

- Присядьте здесь, рядом со мной, – попросил я.

- Простите, бендоро. Но я рад стоять и так. Я привык работать стоя. Не сердитесь на меня, бендоро, за то, что я так стремился встретиться с вами. Я ведь тоже являюсь подписчиком «Медана». Господин доктор совершенно случайно сказал мне, что вы едете в поезде. Так когда же, если не сейчас, мне воспользоваться этой возможностью?

- Что вы хотите? – я тоже встал.

- Пожалуйста, садитесь, бендоро, – он чуть ли не умолял меня.

Но я остался стоять. Садикун наблюдал поочерёдно за нами обоими.

- Многие мои друзья как поодиночке, так и группами подписываются на «Медан». Нам он очень нравится. Правда, бендоро. «Медан» стал не только нашим фаворитом, но и лидером. Вы, бендоро, уже трижды помогли моим коллегам-железнодорожникам. Публикация статей о законах и весьма интересное воскресное приложение действительно сослужили нам хорошую службу.

Слушать подобную похвалу мне уже было невмоготу. Но я должен был дослушать его до конца. Обычной кульминацией бывала либо резкая критика, либо какая-нибудь жалкая просьба, зависело от того, как начать. Чем выше похвала, тем жёстче концовка. Я должен был всё это слушать и обращать внимание, прямо как Дроогстоппель у Мультатули, ибо как знать, вдруг мне однажды понадобится его голос, или его услуги, его согласие?

- Бендоро, «Медан» издаёт газету и журнал, поясняющие законы. Я очень бы хотел попросить «Медан» издавать ещё и специальный журнал для нас, железнодорожников.

- Специальный журнал?

- Да, бендоро, вроде того, что издаёт Союз железнодорожников.

- Но вы можете и так следить за новостями, публикуемыми в журнале этого профсоюза.

- Он на голландском, бендоро. А мы не понимаем по-голландски. Да и в конце концов, этот журнал предназначен лишь для членов профсоюза, а нам, туземцам, не разрешено вступать в его ряды.

Тут я понял, что профсоюз был организован по расовому признаку, в него входили только европейцы и индо.

- Дайте мне время подумать, Джаин, – ответил я.

- «Медан» на этом ничего не потеряет, бендоро, так как у всех железнодорожников достойное жалованье. Они также хотят прогресса. Если вы, бендоро, не протянете нам руку помощи, то кто это сделает?

Никто не протянет руку помощи, кроме «Медана». И вновь надежда на новое начинание. И как только начнётся новое усилие в духе преданности своему народу, то от народа один за другим будут поступать новые требования, каждый раз всё более существенные и ценные. И чем больше становится лидеров, тем больше толп народа устремляются к ним. Если бы ты, Минке, упростил когда-то себе жизнь, став государственным врачом на корабле, в больнице или в казарме, твоя работа не была бы такой шумной. Но ты сделал свой выбор. Каждое слово, написанное тобой, станут непосредственным испытанием твоих способностей. Тебя подталкивают к определённым границам, где всегда применим закон.

Джаин продолжал рассказывать о жизни железнодорожников, об их взлётах и падениях, о том, что у них было мало надежды на продвижение по службе, ибо все хорошие должности уже были заняты европейцами. Их единственным утешением была возможность достичь общего прогресса, познавая мир и все его тонкости. У них никогда не будет возможности подняться выше заранее установленного для них «потолка».

Железнодорожный работник торопливо поклонился, извинился и вышел из вагона. Вскоре появился кондуктор, чтобы проверить билеты. Мас Садикун передал свой билет, не глядя на кондуктора, и тот вежливо принял его, поклонившись.

- О, господин доктор едет в Джокьякарту? – спросил он.

- Да. Ммм, не могли бы вы проверить билет вон у той дамы?

- Да, конечно, хорошо, ндоро. Счастливого пути, господин доктор.

Кондуктор вышел через ту же дверь, что и незадолго до того Джаин. А мас Садикун всё ещё следил за мной.

- Вы расстроены моими ответами? – спросил я, не обращая внимания на его спесь.

- Возможно, но у вас, по крайней мере, странные идеи, которые мне следует лучше понимать.

- Вы смотрите на меня так, будто я обезьяна, потерявшаяся на вечерней ярмарке.

- Может быть. Я до сих пор удивляюсь вам: вы повсюду снискали себе славу. К вам приходят люди с просьбой о помощи, взывая к вашему сердцу. – Внезапно он сменил тему. – В Кройе живёт один человек, индо. Он уже давно хотел с вами встретиться. Я имею в виду, что у него есть дом в Кройе, но он редко останавливается там. В данный момент он в отпуске после работы в Джидде. Он там работает в голландском консульстве. Он настоящий индо, всё в нём от индо. Хотели бы вы встретиться с ним?

- Он тоже чего-то хочет от меня?

- Видимо, как и все другие.

- Почему бы просто не заявить об этом в Boedi Oetomo?

- Он индо. Попросил разрешения вступить в члены Boedi Oetomo в филиале в Кройе. Однако ему отказали. Тогда он отправился в Джокьякарту, но не для участия в конгрессе, а для выражения протеста.

- Но как всё это связано со мной?

- У него есть предложение к вам. Ему хотелось бы поговорить с вами. Он совсем не зануда. Зовут его Ханс. Как дальше, не знаю, просто Ханс. Я познакомился с ним за карточной партией.

Мас Садикун по-прежнему наблюдал за мной, как будто я был одним из его пациентов. Между тем, поезд продолжал идти вперёд, грохоча и трясясь по пути. Одно за другим мелькали рисовые и суходольные поля, деревни. Быстрее всех неслись телеграфные столбы.

- Этот индо и впрямь необыкновенный человек. Он предпочитает, чтобы его называли Пак Хаджи. Куда бы они ни отправился, – по крайней мере, как я это видел, – он всюду надевает на себя феску-копиа. И называет он себя Хаджи Мулук.

- Он может навлечь на себя гнев мусульман, – сказал я.

- Он сам дважды совершал хадж. Я говорил, что он сотрудник голландского консульства в Джидде. Вы не должны забывать, что его арабский язык так же хорош, как у любого выпускника медресе на Яве. В следующем месяце он вернётся на работу в Джидду.

- Это наверняка человек, обладающий большим опытом, – сказал я.

- Его истории всегда привлекательны.

- Хорошо. Я тоже хочу встретиться с ним.

Железнодорожный рабочий тот больше не появлялся. И только когда поезд остановился в Джокьякарте, я увидел, что он стоит и ждёт за дверьми снаружи.

- Желаю вам всего лучшего на конгрессе, бендоро, – сказал он, поклонившись, и вернулся к своей работе…

Второй конгресс Boedi Oetomo в Джокьякарте был первым крупнейшим конгрессом, на котором я когда-либо присутствовал.

Главный зал пединститута был полон битком. Всё было новым. Например, новые названия: Boedi Oetomo в Батавии вдруг стал Boedyatama в Джокьякарте. Президентом Boedi Oetomo был Раден Тоно, который выступал на голландском, однако совсем не имел яванского образования и не мог изъясняться на яванском. О боже! Князья и бупати демонстративно улыбались. Шестеро солдат из легиона Мангкунегаран молча взирали на происходящее. Старый яванский врач на пенсии, который теперь председательствовал на конгрессе, теперь называл себя Будьятамой. Павильон перед основным зданием был расширен со всех сторон на несколько метров, образуя дополнительное пространство крыши. Да, такое событие запомнится на всю жизнь.

В первых рядах сидели, конечно же, аристократы высшего звена и высокие чины из правительства Голландской Индии и султаната, а также резиденции Джокьякарты, включая самого резидента. Все они сидели рядами в соответствии со своим рангом и положением. Был здесь и бупати Каранганьяра на пенсии, Тиртанинграт, который был пожизненным президентом организации Tirtayasa* и первым яванцем, основавшем традиционные организации и школы по собственной инициативе, бупати Темангунга на Блоре, бупати Магеланга и самой Джокьякарты, несколько прочих бупати из других кабупатенов, множество учителей и учеников средних школ и профессиональных училищ, будущих прийяи новой модели. И почти все, за исключением нескольких человек из-за пределов Явы, были одеты в традиционную яванскую одежду аристократов Джокьякарты. На представителях знати за пределами Джокьякарты было белая одежда с крисом за поясом, как на официальных приёмах. Многие отважились надеть кожаные ботинки, чёрные или коричневые, за исключением тех, кто был в парадном европейском наряде. И у каждого был портфель, как будто они служили в правительственной канцелярии.

Колонны в зале были обтянуты лентой-триколором и украшены листьями баньяна. Вокруг здания также присутствовал декор из сочных молодых листьев кокосовой пальмы.

Три ряда сидений по бокам были отведены для журналистов со всей Явы: туземцев, голландцев, малайцев и китайцев. Был среди них и Коммер. Я тоже оказался в рядах журналистов, как и Дувагер, протеже Мультатули, о котором упоминала в своих письмах Мир.

Сидя среди этих людей, собравшихся вместе с одной целью и в едином духе, я чувствовал себя частью их всех. Я был очень горд. Гул, раздававшийся в зале, ощущался мною как вибрация собственного сердца. Все цвета, пестревшие повсюду, отражали бодрость моего собственного духа. Вибрация в воздухе была вибрацией сердца. Всё казалось большим, как будто расшаркивание по полу, пресмыкания и поклоны никогда не были обычаями яванцев. Просто необыкновенно!

Председатель конгресса, отставной яванский врач, открыл заседание на манер священника в театре ваянг, который только что спустился с гор и был занят объяснением значения имени Будьятама. Он дал совет: выучите голландский язык, ведь это – оружие. Я осознал: раньше существовало всего два класса: прийяи, то есть знать, и крестьяне. Теперь же их было три, точнее, появился третий класс – средний.

- В школу! В школу! – увещевал один из учеников школы для туземных государственных служащих. Говорил он на школьном малайском, и в основном присутствующие не понимали его. – В нашу страну приехали иностранцы и разбогатели здесь. Но не благодаря собственному уму, а из-за невежества нашего народа. В школу! В школу!

- Смотрите на европейцев и берите с них пример, – воскликнул яванский придворный врач из Суракарты.

После этого начались дебаты: проблема заключалась в том, что большинство яванцев считало, что им не нужно учиться чему-то новому, им не нужна Европа, наоборот, это европейцам так нужна Ява, что они приезжают сюда.

Раден Тоно заявил, что правительство открыло множество начальных и профессиональных школ. Мы благодарны ему, но этого по-прежнему недостаточно. Это слишком тяжёлая ноша для правительства – удовлетворить наши потребности в школьном образовании, так что мы сами должны стараться взять на себя ответственность за прогресс своих детей, даже ожидая милости от правительства, которое увеличивает число учебных заведений и школ.

Вступительные речи закончились. Яванский врач из Кройи не выступал. Он сидел в девятом ряду.

Вернувшись в отель, я сделал несколько заметок в блокнот. Все они были о роли прийяи. Это были те же идеи, которые подтолкнули меня к учреждению Syarikat Priyayi, что вели к полному провалу.

* Tirtayasa – традиционная организация в Каранганьяре, созданная в XIX веке, затем слившаяся с другими организациями и ставшая P.M.I., затем Parindra в 1936 году.

Но кто бы мог подумать, что в тот вечер меня, человека, не имеющего какого бы то ни было веса, посетит бупати! Бупати из Темангунга! И ему не требовалось, чтобы я преклонялся перед ним. Он сразу перешёл к делу. Сам он тоже являлся учредителем организации. Только местного плана, без устава и положений. И его не удовлетворяло то, что она не могла распространиться за пределами Темангунга. Замечательный человек этот бупати: он пришёл ко мне, чтобы выслушать моё мнение, при том что я даже не был прийяи. Тем более поразительно, что он не только выслушал моё мнение, но и согласился с ним: в Ост-Индии есть и другие колонизированные народы, помимо яванцев, такие как арабы и китайцы. Он мог понять и согласиться с необходимостью иметь многонациональную организацию.

Конгресс быстро принял устав и организационные положения. Тринадцать кандидатов имелось на пост центрального председателя: пять бупати, два доктора, четыре учителя, майор Паку Алам и один архитектор. Я узнал только яванского доктора Чипто Мангункусумо и бупати из Серанга, Джаджадининграта.

Сидя в фойе школы во время подсчёта голосов, все были беспрестанно заняты тем, что представляли себя друг другу. Ко мне подошёл какой-то молодой человек, вероятно, конторский клерк, судя по его манере одеваться и носить дестар на голове, и пригласил меня перекусить вместе с ним в одном из киосков Джокьякарты. Ноги его были босы, а рубашка в некоторых местах скреплялась незаметными булавками, а саронг с широкими складками удерживался на месте зажимами. Сказал, что он по важному делу. Между глотками кофе, который мы заедали свежесобранным ароматным варёным дурианом, он вынул из верхнего кармана рубашки, пока ещё не украшенной цепочкой от часов, лист бумаги.

Он не произнёс ни слова. Точь-в-точь как чиновник мелкого разряда перед начальником, он склонил голову, устремив взгляд долу. Он заплатил за нашу еду, извинился, а затем исчез неизвестно куда.

У меня дрожали руки, когда я читал копию письма, что он передал мне: это было секретное письмо из секретариата генерал-губернатора. Ван Хойц предлагал мне приложить усилия для того, чтобы председателем был избрал бупати Каранганьяра – как гарантия того, что Boedi Oetomo попадёт в нужные руки.

Так я понял, насколько далеко может простираться железная рука правительства.

Я поджёг бумагу от тлеющего окурка сигареты. Тот молодой клерк никоим образом не мог сам сочинить такое письмо, да ещё и по-голландски. Он явно не был из числа фальсификаторов документов, которые стремятся произвести сенсацию в прессе. Это была одна из первых вещей, о которых узнавал молодой корреспондент. Он был клерком, очевидно, в конторе резидента, и достаточно знал голландский язык, только чтобы справляться со своими обязанностями. И потому было ясно как день то, что должно случиться: бупати из Каранганьяра, Тиртокусумо, устранит всех остальных кандидатов в председатели. Включая Томо и отставного яванского врача. И именно так и произошло. Учитель яванского языка в педагогической школе, Мас Нгабехи Джинджосеводжо, был избран секретарём. Даже здесь Ван Хойц вышел победителем. Чипто Мангукусумо, яванский врач из Семака, стал казначеем. Яванский характер конгресса сохранился: самовосхваление яванских обычаев и величия искусства ваянга. Так что вывод напрашивался сам собой: яванцы превосходят всех остальных. На многих выступлениях делались предложения со стороны участников конгресса, число которых становилось всё меньше и меньше. Объемлет ли в себе яванский язык сунданский и мадурский языки? Да. А раз так, то яванский не может считаться официальным языком организации. Единого ответа не было. Затем малайский объявили языком, которым вправе пользоваться те, кто не знает яванского. А как насчёт яванцев, проживавших за пределами Явы и Мадуры? Могут ли они стать её членами? Ответа не было. А как насчёт тех яванцев, которые получили официальный статус голландцев? Ответа не было. А насчёт тех, у которых лишь один из родителей был яванцем? Те же индо, например. Опять нет ответа. А как насчёт китайцев в султанатах и прилегающих районах, вроде Керанджана, которые полностью переняли яванские обычаи? Нет ответа. А как насчёт европейцев, освоивших яванский язык и культурные традиции, вроде господина Вилкенса, также присутствовавшего на конгрессе? Никто не ответил на этот вопрос; все только повернулись и устремили взгляд на Вилкенса. Словно Сандиман говорил за всех их устами. Возможно, то были уста солдат легиона Мангкунегаран, что были в штатском?

Все согласились с тем, что у организации должна быть собственная пресса. Об этом нельзя было забывать. Учитель, пошутивший в традиционном яванском стиле, красноречиво защищал важность педагогической работы. Без учителей все вновь стали бы жить как в джунглях. Но все они руководствовались только тем, чему их самих учили в основных педагогических школах. Этого хватало только для подготовки учителей, но даже в этом случае все они учили бы одним и тем же вещам. Мир же продолжал безостановочно двигаться вперёд. Каждый час. Пока здесь был день, в Америке – ночь. Человечество никогда не спит, оно всё время движется к прогрессу. Кто-то выдвинул кандидатуру Его Превосходительства господина Дувагера на должность будущего главного редактора предполагаемой газеты Boedi Oetomo.

- Я имею честь назначить главным редактором «Медана» Его Превосходительство, который сегодня также присутствует здесь…

Последовавшие за этим аплодисменты удостоили меня чести. Это была честь и для мира туземной журналистики, награда за всю проделанную до сих пор тяжёлую, самоотверженную работу. Так что мои глаза не просто увлажнились: по щекам скатилось несколько капель. То были прекрасные моменты для меня.

Затем Дувагер заговорил по-голландски:

- Туземцы пока ещё не в состоянии издавать собственную ежедневную газету, журнал или еженедельник.

Вся аудитория смолкла. Все начали один за другим выходить из зала, и я тоже. И всё же съезд не дал мне победы в этом вопросе. Коммер зашёл ко мне в гостиницу выразить соболезнования.

- Это вы, сударь, научили меня использовать малайский язык.

- Зато сейчас вы великий человек.

- Чем вы сейчас занимаетесь, сударь?

- Тем же, чем и раньше, – в голосе его звучало разочарование. Возможно, недавно он столкнулся с каким-то несчастьем. Может быть, в работе, а может, в чём-то ещё.

Я завершил свои записи, подведя итог той ночью: Boedi Oetomo родилась в Батавии. Не прошло и года, как её молодых основателей оттеснили в сторону, и организацию перенесли в Джокьякарту, где она попала в руки стариков… И всё в таком размахе.

11

Гостиница «Боговонто» была переполнена. Моя комната была тесновата: помимо меня туда набилось ещё трое участников конгресса. Куда ни сунь нос, всюду присутствовал затхлый запах, от которого было некуда деться. Но мест получше просто не имелось. Все гостиницы были переполнены, и не могли больше принимать постояльцев. Там не было даже кресел, и они не пытались одолжить или арендовать дополнительные стулья. Пусть даже единственной целью гостиницы было предоставить место для отдыха, мне там было весьма неприятно.

Там было множество постельных клопов, а москитная сетка выглядела так, как будто её вообще никогда не стирали. Матрас и кровать были покрыты несмываемыми пятнами. А подушка… Бог знает, сколько на неё вылилось слюней!

Когда Ханс по прозвищу Хаджи Мулук появился вместе с Мас Садикуном, мне пришлось отвести их в ближайший продуктовый киоск-забегаловку. Да, Хаджи Мулук действительно с самого первого момента показался мне интересным персонажем. На нём была феска хаджи и европейская одежда в комплекте с блестящими чёрными ботинками, явно не местного производства. Цепочка от часов же казалась слишком большой, отчего напоминала корабельный якорь на цепи.

Его лицо и кожа были полностью как у индо. Роста он был небольшого, всего на два-три сантиметра выше меня, и немного шире.

- Мас Садикун рассказал мне о вас, – начал я.

Он радостно засмеялся. Смехом человека, который, возможно, не был уверен в собственных силах.

- Какое удовольствие познакомиться с вами, сударь! – сказал он. – Если вы готовы выслушать меня, то мне действительно есть, что сказать.

- Это наверняка что-то очень важное,– ответил я. – Иначе бы Мас Садикун не стал бы изо всех сил пытаться свести нас вместе.

- Значит, так, сударь, – сказал он. – Сначала я расскажу о себе. Родился я в Паракане. Там же вырос и получил образование. В начальную школу ходил в Салатиге, но Паракан мне нравился больше. Я учился в школе H.B.S. в Семаранге и ещё пять лет в H.B.S. в Нидерландах. Пока я находился в Голландии, я посещал сельскохозяйственную школу для плантаторов, затем вернулся на Яву. После десяти лет скитаний с одной плантации на другую мне всё это изрядно надоело, и я стал моряком на судах Семпрот Тига. Иногда они возили паломников из Ост-Индии, иногда из Южной Африки… Да, и из Южной Африки, сударь. Это потомки мусульман, давно-давно изгнанных из Ост-Индии, а также индийцев.

- Сами вы тоже мусульманин?

- Просто неофит, – он засмеялся и взглянул на доктора Садикуна. – Не так ли, господин доктор?

- Что значит неофит? – повернулся к нему и переспросил Мас Садикун.

Ханс, он же Хаджи Мулук, не ответил, и продолжил:

- Значит, так, господин главный редактор, я уже давно думал об этом, взвешивал снова и снова. Возможно, я ошибаюсь, или мои доводы неверны. И если я ошибаюсь и сужу неверно, то прошу меня простить и поправить мои ошибки, господин.

- Что вы имеете в виду под ошибками или неверным суждением? – непонимающе спросил я.

- По моему мнению, господин, ошибаться – это значит, что с самого начала, когда только появилась сама идея, она уже была неправильной. Неверное же суждение, или заблуждение, это кое-что другое. Это значит, что у вас была правильная идея, но её применение на практике было неверным. Так, сударь? – его энтузиазм нисколько не уменьшился.

- Если это то, что вы имеете в виду, то, возможно, вы правы.

- Значит, так, господин, воздействие европейцев на туземцев Ост-Индии происходит не напрямую, верно? Европа и Ост-Индия – это два совершенно разных мира как по содержанию, так и по форме, ведь так? И поскольку европейцы превзошли их, туземцам Ост-Индии пришлось приспосабливаться к этим новым победителям, верно, менеер?

- Вы не ошибаетесь, сударь.

- Продолжим говорить так, или перейдём на голландский, менеер?

- Малайский язык тоже довольно хорош.

- Хорошо. Господин доктор тоже не возражает, так?

- Почему я должен возражать? – переспросил Мас Садикун.

- Что вам подать, ндоро? – спросила женщина у прилавка.

- Карри из козлятины, если не возражаете, господа, – предложил я.

- Извините, но в последнее время козлятина мне надоела, – ответил Ханс, он же Хаджи Мулук.

- А у меня высокое давление, а козлятина слишком жирная.

- У вас есть курица-гриль? – спросил я хозяйку. – Да, значит, курица-гриль с соевым соусом. Три штуки! – и я обратился к Хаджи Мулуку снова. – Продолжайте.

- Значит, так, менеер, туземцы Ост-Индии заимствуют у европейцев то, что им нужно, посредством довольно небольшой группы индо, которая фактически привносит европейскую цивилизацию в их жизнь. Я не ошибаюсь, не так ли?

- Если вы так думаете и говорите это, то, видимо, тут нет никакой ошибки, – сказал я.

Он радостно засмеялся.

- Так, сударь, я не смею продолжать, пока вы не скажите, согласны вы или нет, с тем, что я сказал. Не так ли, господин доктор?

- Как можно согласиться или не согласиться? – обвинил его Мас Садикун. – Я никогда даже не задумывался над этим вопросом. Это как раз ваша идея. Продолжайте.

- Вы сами принадлежите к группе индо, сударь, поэтому должны лучше понимать положение своего народа.

- Хорошо, господин. Возьмём, к примеру, музыку. Европейцы привезли свои музыкальные инструменты в Ост-Индию. Индо научились играть на этих европейских инструментах и исполнять свои песни, песни индо. Затем туземцы научились у индо и продолжили распространять эти знания среди своих. Я не прав? - Вы правы, сударь, – сказал я, подбадривая его.

- Также и в других областях, менеер: в одежде, в ремёслах. Возьмём одежду: разве у туземцев такая уж бедная культура в плане одежды? У индо они переняли поношенную одежду и термины. Ведь все термины, что используются в портняжном деле, взяты из голландского языка. Туземные портные учатся у портных из нашей группы, индо. Они всему этому научились. Даже слову pisak.

- Что такое pisak?

- Это соединение левой и правой брючины.

Садикун вдруг расхохотался. Я не понял, что тут было смешного.

- Pieszak, – объяснил мне по-голландски Хаджи Мулук и продолжил, – и именно индо стали вставлять в свои дома окна, как это делают европейцы. Потом им стали подражать туземцы. Вы не обиделись, господа?

Честно говоря, всё, что он говорил, было не очень приятно слушать. Создавалось впечатление, что у туземцев вообще не было никаких достижений. Но что поделать? Мне и правда нечего было ответить ему.

- Видите ли, господа, даже идея разделять волосы на пробор пришла от индо. А мы, индо, просто скопировали её у чистокровных европейцев.

Это было уже слишком! Значит, теперь даже разделение волос пробором не было настоящим туземным обычаем!

- И то же самое с чубом!

Всё становилось хуже и хуже.

- Но также и в отношении более важных вопросов индо действовали как бескорыстные посредники между европейцами и туземцами. Возможно, однажды, когда Ост-Индия догонит Европу, люди воздвигнут памятник индо в память об их роли бескорыстных передатчиков цивилизации. Возможно, их даже запомнят как цивилизаторов самих туземцев. – Тут он радостно засмеялся. – Что вы думаете об этом, господа?

- Честно говоря, я не думаю, что могу выразить своё мнение так или иначе, – сказал я слегка раздражённо. – Вы закончили?

- Конечно, нет, менеер. Смотрите, сегодня множество туземцев учится рисовать. А их бескорыстными учителями выступают всё те же индо. У туземцев было всего пять цветов; они понемногу смешивали их то здесь, то там. И теперь у них уже есть двадцать цветов: как основные цвета, так и оттенки и комбинации. Индо также были первыми, кто создал общественные организации. Ах, но придёт время, когда роль посредников, которую играет мой народ, прекратится, когда туземцы смогут напрямую иметь дело с европейцами. Это будет тогда, когда европейское образование получит широкое распространение в Ост-Индии. Хе-хе, господа, а знаете, что человеческие губы теперь используются совсем не с теми целями, с которыми их использовали туземцы?

- Что там с этими губами-бездельниками?

- Видите ли, сударь, до того, как индо начали оказывать влияние, туземцы и впрямь никогда не свистели, да и не умели.

Мас Садикун раздражённо засмеялся. Я тоже хихикнул, задетый. Хаджи Мулук и сам увлечённо рассмеялся, так как смог пощекотать наши чувства.

- Видите ли, господа, – он всё больше волновался. – На самом деле я хочу поведать вам о том времени, когда группа индо по-прежнему необходима в качестве бескорыстных, бесплатных цивилизаторов, к которым добровольно приходят ученики и последователи. Вам ещё не наскучил разговор?

- О, господа, что будете пить? Я забыл заказать напитки. Матушка! Матушка! Кофе! Лимонада! Чаю!

- Мне только чаю, господин главный редактор. Просто крепкого чаю, – сказал Хаджи Мулук.

- Думаю, что и мне тоже самое, – добавил Мас Садикун.

- Три крепких чая, матушка! Долго ещё будет готовиться курица-гриль?

- Возможно, ещё около часа, ндоро.

- У вас есть сигары?

- Конечно, ндоро. – Женщина протянула мне три коробки, в которых были сигары разных марок.

Садикун сигар не курил. Ему хотелось сигарету.

- Как насчёт продолжения, господин Хаджи?

- Да, сударь. Туземцы пополнили свой словарный запас с помощью индо и узнали названия инструментов, которые раньше не знали. Что ещё более важно, сударь, так это то, что письменный малайский язык использует латинские буквы. И пионерами в этом деле также были индо. Как и в издании газет и журналов на малайском. Хотя было одно малайское издание – журнал, которым занимался не индо, а араб, и происходило это в Сингапуре. Сами же малайцы и туземцы Ост-Индии так практически ничего и не изобрели. И вы, сударь, имеете честь быть первым туземцем, который инициировал публикацию для туземцев на малайском. Вполне уместно будет вас поздравить, – и он протянул мне руку, которую я тут же радостно пожал.

- Вот почему вы представляете такой интерес, сударь. Первый яванец, который начал издавать газету на малайском языке. А малайский – это язык групп индо, который используется ими как между собой, так и в коммуникациях с другими народами. Могу я спросить: почему вы не издаёте газету и журнал на своём, яванском, языке? Ведь вы не случайно выбрали Батавию и Бандунг?

Тут я рассказал ему о многонациональном характере Ост-Индии. Он внимательно выслушал, кивая, и задумался, как настоящий артист.

- Вы же не собираетесь утверждать, что мои идеи тоже исходят от групп индо? – спросил я.

- Такое предположение и впрямь было бы ошибочным. Вы не случайно выбрали именно малайский язык, и вы не подражаете моему народу. Тогда у вас должно быть иное отношение к Boedi Oetomo.

Я пояснил ему своё мнение об организации, на конгрессе которой мы только что присутствовали.

- Я пытался затронуть эти вопросы перед Советом Лидеров, который проводил конгресс. Их ответом было, что они учтут их. А услышав ваш ответ, сударь, я ещё больше обрадовался, что использую малайский язык. Я полностью согласен и поддерживаю ваши идеи по этому поводу. – И он снова протянул мне руку для пожатия.

- А как насчёт той темы, о которой вы говорили ранее, менеер? – спросил я.

- О, видите ли, сударь, первая в Ост-Индии газета на малайском языке издавалась в Сурабайе. То было началом истории издательского дела на малайском языке в Ост-Индии. И газета называлась «Bintang Timoer», «Звезда Востока», так? И пионерами в этом деле также выступали группы индо. Представьте себе, это было тридцать лет назад! Тогда туземцы даже не могли ещё читать на латинице! Индо изобрели это исключительно из любви к малайскому языку, сударь. Вот те же, как и я сам его люблю. Малайский проще любого языка, который я знаю, и на котором могу разговаривать. Это необычайно свободный язык, который можно использовать в любых обстоятельствах и в любой атмосфере, не чувствуя, что ваша честь ущемлена. Видите ли, сударь, в том, что касается написания рассказов, то и тут индо начали первыми писать их по-малайски, ещё тогда, когда и сами малайцы этого даже не пробовали. Начало этому положили индо! Индо и впрямь были пионерами в Ост-Индии! Разве всё это не пустое хвастовство, сударь? Они писали из чистой любви к этому жанру, не обращая внимания на усталость, не получая платы или какой-либо выгоды для себя. До сих пор ни один туземец не писал на малайском. Но совсем недавно, и тоже из любви к малайскому языку, китайцы начали писать на нём рассказы. Туземцы же не пишут до сих пор. У меня есть сведения, что вы и сами писали, правда, на голландском. Если это правда, то вы, конечно же, понимаете, что такое писать рассказы. Ты выжимаешь всё, что есть на сердце, без остатка. Не так ли?

- Приблизительно так.

- Извините меня, господин доктор, если я ничего не понимаю в медицине.

- Всё это очень интересно, господин Хаджи.

- Благодарю. Как видите, вам нечего удивляться, если я буду читать вам лекции о достижениях индо, моего народа. Вы только посмотрите: чистокровные европейцы игнорируют наши статьи, а туземцам и в голову не приходит читать их. И так происходит всё время. Видите ли, господа, до сих пор не было ни одного писателя, который превзошёл бы Г. Фрэнсиса в своих сочинениях. Ему и впрямь не было равных. Что вы думаете об этом, господа?

- Возможно, и так. В последний раз я читал книгу Г.Фрэнсиса «Ньяи Дасима», что была опубликована в 1898 году. Я даже и забыл, о чём она.

- Его книги нужно изучать, и не только в кругах индо, сударь. Та книга, что была опубликована в 1898 году, действительно была «Ньяи Дасима», и она считается его лучшим произведением. Сударь, вы не будете возражать, если я упомяну имя вашего соперника? – и он не стал дожидаться моей реакции.

- Теперь всё меньше и меньше людей хотят писать – ведь ни жалованья, ни славы они за это не получают. Людям нравится читать рассказы, но вот знать автора, который так старался, – нет. Да, и правда, всё это – заслуги индо. А вот если бы, сударь, Фрэнсис ещё был жив, стали бы вы публиковать его произведения в виде книг или фельетонов?

Видя, что я всё ещё колеблюсь с ответом, он быстро продолжил:

- Дать ответ на этот вопрос не так просто. У вас не так много пространства для публикации. Но, по крайней мере, я изложил вам своё предложение. Дело не только в том, печатать это или не печатать, сударь. Это вопрос чести: признательность группам индо за их заслуги, которые никогда не признавались. Такой человек, как вы – туземец, обладающий дальновидностью и широким кругозором, конечно, согласитесь с моим мнением: цивилизованных людей отличает их умение расплачиваться по долгам чести.

Поначалу только мы трое были посетителями этого маленького продуктового киоска. Но вот рядом с нами уселись двое торговцев, которые тоже сделали заказ. И они тоже внимательно прислушивались к словам Ханса, он же Хаджи Мулук.

Позади прилавка доносился ароматный запах почти готовой жареной курицы. Заказанный нами крепкий чай был выпит до последней капли. Мас Садикун принялся жевать крекеры, забыв, что он, вообще-то, господин – бендоро, врач из Кройи, которого вряд ли можно застать в подобном крошечном заведении.

- Вы нахмурились, сударь, – продолжал он. – Выражаясь яснее, скажу, что, мы надеемся, что ради индо вы будете время от времени публиковать рассказы авторов-индо на малайском. Как если бы то был Фрэнсис. Однако он уже умер. Но есть другие авторы, такие, как Макарена, Мелати Ван Ява, Дон Рамон, Хедриксон Де Баас, Береллино…

Он назвал ещё несколько имён, которые я никогда раньше не слышал. Я рассматривал этого любителя всего, что так или иначе было связано с индо. Возможно, он просто выдумал все эти имена, или встретил этих людей по пути сюда.

- … И если вы не сможете заполучить их сочинения, может быть, сударь, вы согласитесь опубликовать мои? Ох, я говорю прямо как уличный торговец. – Он сам над собой рассмеялся.

- А почему бы вам самому не опубликовать свои сочинения в виде книги?

- Чтобы опубликовать их, мне пришлось бы продать целый дом, или даже два. Но у меня есть только один дом, да и тот куплен на собственные давние сбережения.

- Но для вас ведь слава важнее дома, не так ли, сударь?

- Это не так. Может, мне самому этот дом не так уж и нужен, а вот моему сыну – нужен. На гектаре земли он сможет что-то вырастить. Да и моему внуку это потом достанется.

- Но вы ни разу не говорили, что пишите рассказы.

- Сейчас расскажу вам, сударь. Это история о жизни на плантации сахарного тростника и вокруг сахарного завода, господин. О том, как индо выделились как группа, как смешались с чистокровными европейцами и туземцами, как строили свой мир, как любили…

Вдруг в памяти у меня всплыл Трунодонгсо.

- … и о крестьянских восстаниях.

- Точно. И это тоже есть там.

- И о наложницах.

- Noe en of?* – громко рассмеялся он. Мас Садикун, который перестал хрустеть крекерами, прикрыл рот рукой и присоединился к всеобщему смеху.

- Вы умеете писать по-арабски?

- И читать, и говорить, и писать.

- Почему бы вам не перевести его на арабский и не опубликовать в Джидде?

- Арабов интересует только жизнь собственного народа, арабов, – кивнул он головой.

- Почему бы тогда не перевести на голландский?

- Конечно, я мог бы, но мне пришлось бы делать это в Ост-Индии, поэтому всё равно потребовалось бы продать дом.

- Позвольте мне прочитать ваш рассказ. И я постараюсь опубликовать его, если получится.

- Вы можете публиковать рассказы два года в виде фельетонов, – заверил он.

- Значит, это большой труд.

- Называется «История Сити Аини». Куда бы я ни отправился, я всегда беру с собой эту рукопись, сударь, чтобы постоянно улучшать её. Эту рукопись я также расцениваю как признание заслуг индо, а не просто как ничего не стоящую оценку вашего покорного слуги Хаджи Мулука.

Он перевёл разговор с жизни и дел индо, так не похожих на жизнь в семье мамы в Сурабайе – невероятно бурной, непостижимой, полной скачков по сцене жизни, на другие темы.

- Позвольте мне пойти и взять эту рукопись, я тут же вернусь, – сказал он.

- Но курица-гриль уже почти готова, – сказал я, пытаясь отговорить его.

- Всего десять минут, – настаивал он. – Я схожу и принесу её.

Он ушёл, и в это время нам подали жареную курицу, золотисто-коричневую, покрытую блестящим, жирным соевым соусом. Из отверстий, оставленных вонзёнными вилками, поднимался аромат, более чудесный, чем какой-нибудь ладан.

- Конечно, эта его рукопись важнее жареной курицы, – проворчал я.

- Думаю, ему стоит быть повежливее. Простите моего друга, – сказал Садикун. – Жаль, что мы должны

* Noe en of (голланд.) – «Да, безусловно».

дожидаться его прихода. За это время курица остынет. От пропаренного белого риса со стелющимся паром мои внутренности чуть ли не пустились в пляс. Возможно, даже глисты в желудке ругались, что им придётся ждать из-за задержки с едой.

- Почему вы не отправились на конгресс? – спросил я Садикуна.

- Я больше думаю о движении от минуса к плюсу. Любое движение к улучшению ситуации всегда положительно, будь то посредством молитв или действий, но бойкот…

- Ааа, что?

- Не нужно вам всё же публиковать статью об этом. Ещё неизвестно, что об этом подумает Ван Хойц. Вы в последнее время встречались с ним? – надавил он на меня. Увидев, что я качаю головой, он продолжил, – полагаю, что ему бы это не понравилось. Подумает ещё, что вы зашли слишком далеко. По крайней мере, вас ждёт выговор.

- А я и правда жду выговор. Но это уже его ошибка. Со временем люди начинают делать всё более смелые шаги. И лишь немногие возвращаются к тому, с чего начали. Он должен это знать.

- У вас будут неприятности.

Честно говоря, его предупреждение обеспокоило меня. Этот вопрос всё больше и больше становился предметом публичных обсуждений. Я получил даже несколько писем с просьбой дальнейших объяснений. Ко мне даже приходила одна молодая женщина в сопровождении служанки. Она говорила по-голландски о том, что хотела обсудить, закончив речь тем, что попросила выделить ей специальное время для аудиенции в следующий раз. Имени своего не назвала, но упомянула титул: принцесса Ван Касирута. Принцесса, да ещё и обладающая такой неповторимой красотой! Что касается бойкота, принцесса, сказал я ей, то я напишу об этом как-нибудь подробнее. Не возражаете ли, принцесса, если позже я украшу эту статью такой фразой: «Посвящено принцессе Ван Касируте»? Она улыбнулась в ответ, лаская моё предложение милой улыбкой, будучи столь непохожей на яванских девушек: её движения и манера разговаривать были столь свободными, столь расслабленными! И вот теперь этот яванский врач, Мас Садикун, напомнил мне о грядущих неприятностях из-за статьи о бойкоте.

- А теперь о Boedi Oetomo. Я сегодня намеренно не присутствую на конгрессе. Всё идет так, как и планировалось. Boedi Oetomo не собирается отстаивать плохие принципы. Он сохранит только хорошие. Нет необходимости выходить за разумные пределы. Мы будем добиваться целей в имеющихся обстоятельствах, не заходя слишком далеко, к недосягаемым идеалам, но и не обманывая себя.

- Вы имеете в виду, что Boedi Oetomo проводит реалистичную политику?

- Примерно это.

- Но человечество способно создать новые условия, новую реальность, а не просто барахтаться в той реальности, что существует сейчас.

- Мы не мечтатели и не фантазёры.

- Всё, что представляет ценность в человеческой цивилизации, не только возникло, но и было вдохновлено мечтами, грёзами, фантазиями… Вы что, думаете, что автомобили и локомотивы попали к нам из устоявшейся реальности? Нет. Они тоже пришли из мира грёз и фантазий.

Тут вернулся Хаджи Мулук с кучей пакетов.

Лицо его было красным. Похоже, он бежал.

- Надеюсь, жареная курица ещё не остыла, – сказал он, извиняющимся тоном.

- Давайте сначала поедим, – предложил я, и три курицы, которые ещё два часа назад носились на собственных ногах, приводя в порядок взъерошенные перья и соревнуясь друг с другом, теперь исчезли, пережёванные, у нас во рту, растворяясь вместе с соевым соусом и слюной, а затем опустились вниз в желудок, где их уже поджидали глисты.

Наслаждаясь этим лакомством, я вспомнил, что говорили некоторые ученики Медицинской школы в своё время: мерой наслаждения человека служат всего пятнадцать сантиметров, и не больше. Так же было и с этим блюдом: как только все эти кусочки проскользнули вниз через наши глотки, всё удовольствие куда-то исчезло.

- Вы не разочарованы, ндоро, нет? – спросила женщина у прилавка.

Хаджи Мулук поднял свой большой палец. Мас Садикун медленно кивнул, проглатывая оставшиеся куски пищи, а я зарычал словно кот, за которым шпионил другой кот, его соперник.

Теперь Хаджи Мулук раскрыл перед нами свой «товар». Передо мной выросла высокая стопка тетрадей. У него был красивый, крупный почерк, написано всё было чёрными чернилами, нигде не было зачёркиваний и помарок. Возможно, раньше он был первоклассным клерком.

- Можете изучить эту рукопись, я уверен, она вас не разочарует.

- Я изучу её.

- Это то, что останется после меня, когда меня уже не будет, сударь. На следующей неделе я снова отплываю. Дайте мне расписку в получении рукописи. Если опубликуете её, отправьте в консульство Нидерландов в Джидде.

Хотя знакомство с этим человеком поначалу и показалось мне весьма утомительным, оказалось, что поладить с ним совсем нетрудно, даже напротив, приятно. Он не скрывал ничего, что таилось у него в сердце. Возможно, он был опытным в общении. Я дал ему расписку.

- Кто знает, может быть однажды люди вспомнят, что группа индо действительно внесла вклад в развитие туземного общества Ост-Индии.

- Но здесь вы не подписываетесь своим именем как индо. Вас же примут за туземца.

- Однажды люди узнают, что автор был индо, а не просто каким-то хаджи. К тому же, он желает быть похороненным недалеко от могилы самого Пророка. Я не жалею, что мне отказали в членстве в Boedi Oetomo, так как я индо. Но там, в Boedi Oetomo, никто не сможет написать то, что написал я.

- Видимо, вы, сударь, привыкли писать.

Он засмеялся. Морщинистое лицо его засияло.

- Верно. Под разными псевдонимами.

- Должно быть, вы бы уже приобрели известность, если бы только не писали под многими псевдонимами.

- Увы, но я люблю скрывать свою личность ото всех и исчезать. Нет, не люблю я славы. Пожалуй, это было бы правильнее назвать моей склонностью, – он вежливо рассмеялся. – Я буду рад видеть, что кого-то могут осчастливить плоды моего труда. Этого мне вполне достаточно, сударь.

- Но вы ведь хотели стать членом Boedi Oetomo, – сказал Садикун.

- Точнее, чтобы исчезнуть в недрах Boedi Oetomo, – ответил он.

- А вас делает ещё счастливее возможность оставлять загадки, – продолжил я.

- Возможно, и так. Но хотя бы одному человеку будет известно, кто же автор «Истории Сити Аини»: Хаджи Мулук. Господин доктор и господин главный редактор – свидетели тому. И никто больше не узнает.

Встреча завершилась, оставив глубокое впечатление об этом странном человеке, который хотел оставить наследство миру, но так, чтобы никто о нём самом не знал.

С Коммером я встретился только после конгресса. Когда он закончился, ни меня, ни Дувагера не избрали главным редактором нового издания Boedi Oetomo. Подозрения мои только нарастали.

Из Джокьякарты мне нужно было отправиться в Соло, чтобы узнать об участи солдат из легиона Мангкунегаран. Было задержано несколько офицеров, но ничего больше не предпринималось. Boedi Oetomo же начала плодотворно расти. Местные торговцы здесь также оказывали ей поддержку.

Из Соло я поехал в Б. Поездка эта была весьма утомительной, в основном ехал я по пыльной дороге. Но случилось настоящее чудо: отец принял меня без всякой необходимости с моей стороны склоняться ниц и ползти по полу: мне было разрешено сесть на стул вровень с ним.

Выглядел теперь он старше, степеннее, растратив большую часть своей патриархальности.

- Меня могут перевести в более трудный район, – пожаловался он. – Туда, где происходит восстание Движения Самин.

- Но разве восстание Движения Самин не утихло, батюшка?

- Возможно, но результаты всё те же, сынок. Умиротворение их не добавило доходов в казну. На самом деле, сейчас денег в неё поступает даже меньше, чем раньше. Они бросают вызов властям, садятся в тюрьму и повсюду поднимают шум и беспорядки. И заключение их в тюрьму обходится казне ещё дороже – они же не платят налоги, взамен этого правительству приходится нести на них расходы.

- Но у них ведь теперь больше нет лидера, батюшка. Не так ли?

- Да, говорят, что его сослали в Багкахулу. Но всё равно результат один. Его оставшиеся учения до сих пор служат вдохновением для его последователей.

- Зачем вам, батюшка, нужно беспокоиться об этом деле?

- Это именно то дело, что я должен закончить.

- Но что же плохого в том, что они продолжают жить так, как им хочется? Они не преступники, не воры, и не грабители.

- Проблема как раз в этом и заключается. Они никому не причиняют вреда, просто хотят жить так, как им нравится, и чтобы их оставили в покое.

- Так почему бы вам не позволить им сделать это, батюшка?

- Но их неповиновение приказам правительства – это преступление. – Он на миг замолчал и посмотрел на меня. – Все говорят, что тебя часто вызывает к себе Его Превосходительство, господин генерал-губернатор. Не мог бы ты обсудить с ним этот вопрос?

- Но они же просто хотят жить так, как им нравится. Не думаю, что нужно затрагивать этот вопрос, батюшка.

- Это то же самое, что не быть бупати.

- Я не имел этого в виду, батюшка. Оставьте Движение Самин в покое, вы ведь всё равно продолжите занимать пост бупати.

Отец встал с места и сказал:

- Ты знаешь, твои слова равносильны заговору против правительства? – в голосе его послышались жёсткие нотки.

- Я этого не вижу. Пока они не создают никаких проблем и не производят беспорядков, зачем о них докладывать?

- Ты не понимаешь сути дела. Если я позволю им делать то, что они хотят, то окажусь в самом бедном районе в этом мире.

- Вы, батюшка, надеетесь получить орден от генерал-губернатора?

- Какой бупати не мечтает об ордене?

- Может быть, вы, батюшка, мечтаете также о даровании вам титула принца?

- Это величайшая надежда любого бупати.

- Как и золотой зонт.

- Ты насмехаешься над родителями.

- Самому генерал-губернатору ничего из этого не нужно, – медленно, с осторожностью сказал я.

- Всё это мерила хорошего бупати. И для тебя тоже, если тебя когда-нибудь в будущем назначат бупати. Вот смотри, сколько бупати по всей Яве получили титул принца? Не больше пяти.

- Вот почему я и не хочу быть бупати.

- Только по Божественному указанию ты можешь стать бупати. Если сам Господь укажет на тебя, ты будешь бупати. И у тебя не будет права отказаться, так как это будет расценено как бунт. Странно, что некоторые не мечтают стать бупати: повелевать людьми, которые преклоняются перед ними, пользоваться уважением и почётом…

Я вдруг вспомнил речь Мультатули, произнесённую в присутствии бупати Картавиджайи в Лебаке, перед которым люди также преклонялись, уважали и почитали, но помимо этого ещё и ругали, проклинали и мстили.

- Какое счастье, что я не стал по милости Господней бупати, – сказал я ещё тише.

- Правда ли то, что я слышал? А что, если Его Превосходительство генерал-губернатор издаст указ о твоём назначением бупати?

- Я откажусь.

- Как тебе только смелости хватит отказаться?

- Благодаря осознанию того, что мне не нужны ни ордена, ни медали, ни титулы принца, ни преклонения народа и его уважение, – я снова заговорил медленно и осторожно.

Отец глубоко вздохнул, затем прошептал:

- Mrojol selaning garu*. Теперь ступай к матери.

* Mrojol selaning garu (яван.) – «Всякий сверчок знай свой шесток».

Я покинул отца, не поклонившись в знак почтения. На себе я ощущал его липкий взгляд, следующий за мной по пятам и вонзившийся в мой затылок. Я медленно, но без колебаний вошёл в заднюю комнату. Мать я застал сидящей на стуле и жующей бетель. Она не заметила, как я вошёл. Я тут же подошёл к ней и устроился рядом на полу, облобызав её колени, но ничего не говоря.

- Кто это там так странно подошёл ко мне?

- Это я, матушка, ваш любимый сын.

Она взялась двумя руками за мой дестар и повернула к себе моё лицо.

- Приветствую тебя, сынок; твоя мать с твоим приходом снискала истинное божье благословение и вдохновение.

- Простите, матушка, что не прислал вам весточки.

- Ты добрался на поезде?

- Да, матушка.

- Иди искупайся сначала.

Я пошёл искупаться, а когда вышел наружу, свежий и опрятный, то заметил, что мои младшие брат и сестра стоят и смотрят на меня издалека, ожидая, чтобы поздороваться.

- Эй, вы, – сказал я, – чего вы там стоите? Идите сюда. А ты когда выйдешь замуж?

- Эй, братец, только приехал, а уже дразнишься.

- А разве это не знак моего благословения? Или мне самому пойти и найти тебе кого-нибудь?

Она отвернулась и убежала, вся покраснев от смущения.

- А ты, как у тебя дела в школе?

- Спасибо тебе, братец, благослови меня, у меня есть успехи.

Я покинул их и снова вернулся к матери.

Мать махнула мне рукой, чтобы я сел. Из уголка её рта торчала крупица табака. И она тоже выглядела старше. Седых волос на голове было даже больше, чем чёрных.

- Всё это время я думала, сынок, о тебе. Думала без конца. Доволен ли ты своей жизнью?

- Благословите меня, матушка.

- Голос у тебя на этот раз звонкий, не то, что в прошлый раз. Ну, и слава богу. Тут о тебе много говорят, сынок. Говорят, будто ты стал журналистом и выпускаешь по тысячи газет по всей Яве, и во всех твоё имя. Слава богу, сынок. Ты хотел стать доктором, но не стал им. Хотел стать кукловодом в театре ваянг – тоже не стал. Зато стал теперь журналистом. Это что-то вроде торговца, сынок?

- Более или менее, матушка.

- Значит, никто тебе не кланяется, кроме твоих слуг?

- Слуги тоже не кланяются мне, матушка.

- Значит, ты никем не управляешь?

- Никем, матушка.

- То, чем ты занимаешься, это работа шудры или брахмана?

- И то, и другое, матушка: я служу другим и обучаю посредством своей газеты.

- А ты потом не пожалеешь, что не стал кшатрием?

- Нет, матушка, правда, нет.

- Сожаление – это пытка, сынок. Постарайся больше не ошибаться с выбором. У тебя нет желания стать кем-то ещё?

- По крайней мере, у меня больше нет намерения становиться врачом. Но я всё ещё хотел бы стать кукловодом-далангом, матушка. Простите меня.

- Ты слишком многого хочешь. Теперь ещё и далангом стать мечтаешь. А различные истории ты умеешь рассказывать?

- Мне по-прежнему одного не хватает, матушка. – И я поведал ей о многонациональном характере Ост-Индии, и о том, что сам намерен создать организацию, соответствующую этой реальности, но пока не нашёл средства для объединения народов. Я также рассказал о Тамрине Мохаммаде Табри и о мощи китайских торговых компаний, которые смогли уничтожить крупное европейское предприятие, используя силу, доступную слабым, – бойкот.

- Значит, у тебя пока нет истории.

- Наставьте меня, матушка, и благословите.

- Ты сам лучше меня знаешь, сынок, что тебе нужно. Я благословляю тебя. Работай и будь хорошим далангом.

- Тысячу раз благодарю вас, матушка.

- Ты слышал, как щебечут влюблённые птицы кедасих*?

- Слышал, матушка.

- А как поёт дрозд?

- Слышал, матушка.

- Они постоянно приветствуют друг друга. Иногда они остаются без пары, потому что поранились или покалечились в результате несчастного случая, и летают в одиночестве, оплакивая погибшего любимого. Но случается и так, что их спутник больше уже не ответит им. Никогда. Если ты слышишь, как одиноко кричит кедасих или дрозд, не получая ответа, у тебя разрывается сердце, и ты чувствуешь, какой одинокой может быть жизнь. Так что, сынок, не уподобляйся кедасиху, что поёт в одиночестве, и лишь причитает. Не заставляй всех жалеть себя так, как тогда, когда ты был маленьким. Тот кедасих кричал каждые два часа, сидя на сухих ветвях хлопкового дерева. Всё звал, и звал. Да, сынок, и так каждое утро. Уже два месяца. Потом его никто больше не слышал. Он так и не вернулся на ветви того хлопкового дерева, и его никто в окрестностях не видел. Такая жалость, сынок.

* Cacomantis variolosus – щетинистая кукушка, называемая кедасих в Малайзии и Индонезии

- Вы уже однажды мне рассказывали о том кедасихе, матушка.

- А, так ты ещё помнишь? Не будь далангом, у которого нет историй. Даже если нет кукол, ещё можно быть далангом, а вот без историй…

Я покинул Б. с облегчением на сердце, увозя с собой материнское благословение и наставление: не пой в одиночестве в собственном доме, пусть там, по крайней мере, будет жена, что откликнется на слова из твоих уст, на музыку твоего сердца…

В моей сумке лежала рукопись Хаджи Мулука, которую я изучал в пути, и она освежила мои мысли и сердце.

Было и ещё кое-что, что я вёз с собой домой: знание того, что туземные торговцы из Соло и Джокьякарты, известные своей скупостью, были готовы пожертвовать деньги на развитие нашего общества, нашей организации, которая в будущем принесёт нам всем прогресс.

Очередное имя просияло на небосклоне Boedi Oetomo – Мас Нгабехи Двиджосеводжо…

12

На моём рабочем столе в конторе редакции «Медана» в Бантунге меня ждала стопка писем. Три из них – от принцессы ван Касируты. Её дворцовый голландский язык производил впечатление, что она не привыкла писать писем другим людям или и впрямь была воспитана так, чтобы всегда быть учтиво-официальной, как принято во дворце.

Пока я отсутствовал, она прислала мне три письма. Просила встретиться. Возможно, ей хотелось побольше узнать о бойкоте. Но возможно, на сердце у неё было что-то ещё.

Посланник доставил ей мой ответ.

Не прошло и минуты после его ухода, как передо мной появился коренастый молодой человек, сантиметра на два ниже меня ростом. На нём была застёгнутая на пуговицы рубашка, узкий саронг в складку, на голове – аккуратный дестар. на первый взгляд – прийяи местного разлива. Но при ближайшем рассмотрении, если присмотреться к нему внимательнее, особенно судя по его движениями, становилось понятно, что это просто деревенский юноша, надевший свою самую лучшую одежду.

- Я Марко, ваш покорный слуга, ндоро, – сказал он, склонив голову и сложив перед собой руки в знак почтения. – Если вы, ндоро, готовы взять меня, я буду вам служить.

- Эх, Марко, я уже давно тебя жду. Подойди сюда поближе. Подними подбородок и выпрями грудь. Воин так не гнётся, как ты.

Он улыбнулся и вытянул вперёд подбородок. Лицо его сияло, глаза блестели. Более того – он был красивым.

Я встал со стула, подошёл к нему и ударил по лицу. Он лишь пригнулся и запрокинул голову. Я поднял ногу, чтобы ткнуть его в живот, и он отпрыгнул.

Не похоже, чтобы Варди ошибся в своём выборе. Он был способен гибко уклоняться от удара, словно танцевал по полу, и его руки и ноги практически не отрывались от того места, где он стоял.

Возможно, он уже давно не тренировался. Так и правда можно очень быстро утомиться, если не тренироваться. Я остановился и стоял перед ним, задыхаясь.

- Хорошо, – сказал я, не спрашивая, откуда он и где живёт, и вместо этого отдал ему свой первый приказ. – Наводи ежедневно в этой конторе чистоту.

Спустя несколько минут он уже не выглядел как местный прийяи. Рубашка и саронг были сняты, как и шлёпанцы, которых, вероятно, у него до этого никогда и не было. Теперь на нём были хлопковая рубашка и штаны жёлтого цвета, как у любого сельского жителя, только что приехавшего в город. Он ловко отчистил стены, мебель и пол.

- Что ещё нужно, ндоро?

- Переоденься и подойди сюда.

Не успел я прочитать ещё одно письмо, как он уже очутился рядом и снова сложил перед собой руки.

- Садись, – сказал я и указал ему на стул напротив.

Он без колебаний сел.

- Эта контора ни в коем случае не должна быть грязной.

- Я ваш покорный слуга, ндоро.

- Называй меня господин. И говори по-малайски. Умеешь?

- Умею, сударь.

- Твоя задача – охранять контору. Любое другое задание будет исходить только от меня. Откуда ты знаешь Варди?
- Кто такой ндоро Варди?

- Вот глупец! Это тот, кто привёл тебя вчера сюда!

- Я пока не знаю этого имени, господин. Я знаю только Сандимана.

- Давно ты знаешь Сандимана?

- Я следовал за ним повсюду последние три месяца.

- Умеешь читать и писать?

- По-явански, господин, ещё по-латински и по-арабски.

Я дал ему лист из «Медана» и велел прочитать вслух. Он прочитал отрывок из новости о конгрессе Boedi Oetomo, правильно расставляя ударение в словах. Но в буквах D и B у него всё же чувствовался тяжёлый яванский акцент.

- И каково твоё мнение об этой статье?

- Язык, что использован в ней, не слишком правильный, господин. Он не очень подходящий.

- В какую школу ты ходил?

- Я самоучка, господин.

- Так ты никогда не учился в школе?

- Только в начальной деревенской школе, господин.

- Ты её закончил?

- Закончил. И у меня есть аттестат, господин, если хотите посмотреть.

В этот момент в дверях появилась принцесса ванн Касирута в сопровождении служанки. Я встал и велел Марко уйти. Он поднялся и одним прыжком выскочил из конторы.

- Добрый день, принцесса, присаживайтесь, пожалуйста.

Одета она была в шёлк. В руках у неё – жёлтый шёлковый зонт в цветочек. Она уселась на стул напротив меня. Вела она себя свободно, без лишнего смущения. Её служанка ждала её за дверью конторы. Она положила зонт на подлокотник кресла и вздохнула. Она была высокой и стройной, кожа её – привлекательного цвета чёрного цвета. На первый взгляд она напоминала Цветок конца столетия, если бы не цвет кожи. Возможно, в её жилах текла португальская кровь.

- А как насчёт бойкота, господин? – очень вежливо спросила она по-голландски.

- Вам действительно нужно знать это, принцесса?

- Я вернусь с этой идеей к себе в Касируту, – ответила она.

Я изучал её продолговатое худощавое лицо и острый профиль.

- Какая польза от этого в Касируте?

Она улыбнулась. Почему – я не понял.

- Эту статью напечатают через несколько дней. Когда вы уезжаете, принцесса?

- Собственно, это и заставило меня прийти сюда и обратиться к вам за помощью, сударь. Он мне запретил возвращаться.

- Кто это он?

- Господин помощник резидента Приангана.

- Господин помощник резидента? – я вдруг вспомнил письмо Мир, в котором она спрашивала: правда ли, что одного раджу с Молуккских островов сослали в Сукабуми или Чианджур?

- Вы, принцесса, выглядите как уроженка Индии.

Она улыбнулась и посмотрела на меня без колебаний. И только когда я стал рассматривать её лицо и фигуру, она покраснела и смущённо отвернулась.

- Вы, принцесса, живёте со своей семьёй в Сукабуми?

- Да.

- Но вы же сейчас в Бандунге.

- Это точно ненадолго. После окончания курсов MULO* мне перестанут платить стипендию, и тогда я немедленно присоединюсь к семье. Сейчас я пытаюсь получить разрешение на возвращение в Касируту. Господин помощник резидента трижды мне отказывал в этом. Поэтому я и обратилась к вам за помощью. Но в любом случае, сослали не меня.

- Подождите минуту, пожалуйста, – сказал я и пошёл за Фришботеном, но его не оказалось на месте. – Нашего юриста сейчас нет. Но скажите мне, пожалуйста, по какой причине господин помощник резидента Приангана всё это время отказывал вам в возможности возвращения, принцесса?

- Он сказал только: «В данный момент это невозможно, юфрау», больше ничего.

- Хорошо. Я сам отправлюсь к господину помощнику резидента.

- Большое вам спасибо, сударь.

- Сколько времени вы уже в Приангане, принцесса?

- Три года, сударь. С тех пор, как я окончила начальную школу.

У меня чуть было не вырвалось с губ: пройдёт ещё два года, прежде чем вам, принцесса, позволят вернуться на родину. И то не наверняка: говорят, что срок ссылки – пять лет, либо вообще навсегда.

- Вы умеете говорить по-сундански, принцесса?

- За эти три года я выучила устный язык.

* MULO, (Meer Uitegebreid Lager Onderwijs) – (голланд.) – расширенное начальное образование – курсы дальнейшего образования после начального, которые существовали в описываемое время. Тогда имелись двухлетние курсы MULO, предшествовавшие трёхлетним, которые начали появляться только в 1914 году.

- А по-малайски вы умеете говорить?

- Конечно, сударь. И на школьном малайском, и на малайском, служащим для общения.

- Для чего вы хотите отвезти мои статьи о бойкоте в Касируту?

Она с подозрением поглядела на меня. Руки её, казалось, нащупывали ручку зонта, висевшего на подлокотнике кресла. Возможно, сама эта идея принадлежит её семье, заключил я, а она и сама не знает, для чего это нужно.

Вдруг она сменила тему разговора.

- А что, если господин помощник резидента всё же откажет вам?

- Вы не будете тогда возражать, принцесса, если я подниму этот вопрос перед господином генерал-губернатором?

- Люди говорят, что только вам это и под силу.

- Если мне всё же не разрешат, вы не потеряете веру в меня, принцесса?

- Я всё равно буду в большом моральному долгу перед вами, сударь, и не забуду вашей помощи никогда в жизни.

- Не могли бы вы сказать мне, почему люди говорят, что только я могу довести этот вопрос до сведения генерал-губернатора?

- Простите, сударь. Люди говорят, что вы – его любимчик. Не знаю, правда это или нет.

Подобные слухи меня уже давно выводили из себя. Но что тут поделаешь: с каждым днём они распространялись всё сильнее. Я сказал ей, что слухи эти – ложные.

Наш разговор затронул многие вещи. Я был рад видеть перед собой девушку без сексуальных предубеждений, уверенной и осмеливающейся высказывать собственное мнение. И как женщина она также была совершенна: её лицо, грудь, бёдра, талия, икры и ступни, всё тело были совершенными. Она полностью владела собой и демонстрировала высокую самооценку. Возможно, она получила правильное, строгое европейское воспитание. Женщина-цветок. Европейское влияние укоренилось в ней. Но то было первое впечатление. Моя старая природа давала о себе знать: ах ты женолюб-филогиник, знаток женской красоты! На этот цветок у меня больше прав, чем у кого-либо ещё на этой земле. Матушка, я понял ваше наставление. Я сорву этот прекрасный цветок.

- Не надейтесь на то, чтобы вернуться в Касируту в ближайшее время, принцесса. Вы умеете говорить по-сундански и по-малайски, а могли бы вы помогать нам?

- Чем я могу помочь?

- Дело в том, что я уже давно мечтаю издавать журнал отдельно для женщин. До сих пор этот план не был реализован, так как у нас нет кадров. Как бы вы отнеслись к тому, чтобы помочь нам в его редактировании?

В глазах её стоял вопрос. Затем она сказала:

- Я никогда не выполняла никакой работы. Чем я могу помочь в его редактировании?

- Вы согласны, принцесса? Ваш ответ важнее всего.

- Но я в этом совсем не разбираюсь.

- Конечно, для начала вам потребуется наша помощь.

Она замолчала, погрузившись в мысли.

- Конечно, сразу вы не можете ответить, – сказал я. – Но позвольте мне помочь вам подобрать ответ: вы, принцесса, согласны нам помогать, и у вас нет никаких возражений. Вы также не отвергаете мысль о том, что вами будут руководить на первых порах. – Я смотрел на неё какое-то время.

Она некоторое время выдерживала мой взгляд, потом опустила глаза.

- А теперь, принцесса, возвращайтесь к себе. Сегодня днём я зайду к вам и принесу ответ нашего юриста.

Она нерешительно поднялась с кресла, поклонилась на прощание. Я проводил её до дверей и передал её служанке, что сидела и дремала в углу.

- Эй,– сказал я служанке по-сундански, – отвези свою госпожу в целости и сохранности домой, ладно?

- Я ваша покорная слуга, господин.

Принцесса ванн Касирута шла впереди служанки, держа свой жёлтый шёлковый зонт. Служанка следовала за ней. Ни одна из них не обернулась назад.

Когда я вернулся в контору, сердце моё закричало, внушая мне: победа! Ты победил! Она заметила твой восхищённый взгляд. И ты знаешь, что она находится под твоим влиянием.

Но тут же эхом во мне отдалось предупреждение, сделанное в своё время Тер Хааром: не используй своё издание для удовлетворения личных амбиций. Затем тут же в ответ последовал опровергающий довод: никакая это не личная амбиция, а отношения между мужчиной и женщиной.

В дверях конторы из типографии появился Варди в сопровождении какого-то друга-индо, имени которого я не знал.

- Мас, – начал Варди.– Я привёл к вам одного своего знакомого. Позвольте мне представить его.

Это был некто иной, как Дувагер. Я тут же вспомнил о Мир Фришботен.

- Вы побывали в Южной Африке и в Англии, сударь?

- Откуда вам это известно, господин?

- Нигде не сообщалось, что вы ранены. Вы прямиком из Англии?

Без всяких формальностей мы втроём сели. Я почувствовал, что он так же обеспокоен, как и сам Варди: взгляд его глаз был какой-то тревожный.

- Нет, господин. Я не прямиком из Англии. По пути сюда я побывал во многих странах. Когда я прибыл в Индию, меня арестовали и достаточно долго держали под стражей. После этого меня отпустили с обещанием, что я больше никогда не ступлю ногой на землю Британской Индии. Затем я сразу же вернулся в Ост-Индию.

Я чуть было не сказал ему, что Мир в Бандунге. Но не сделал этого. Да и какой смысл?

- Я привёл сюда Эду, чтобы вы могли вдвоём договориться о чём-то, может быть, даже о многих вещах. Начинай, Эду, – сказал Варди, назвав Дувагера по имени.

- Я слышал от Варди, что у вас есть базовые представления насчёт организации, имеющей ост-индийский характер. Вы не согласны во всём с Boedi Oetomo, точно как и сам Варди. Я тоже не согласен с организацией, рассчитанной лишь на одну нацию. Могу ли я услышать от вас основные идеи по этому поводу?

Его просьба заставила меня неловко себя чувствовать. Было какое-то высокомерие в том, как он задал этот вопрос. Это ведь он сказал, что туземцы не в состоянии ещё сами издавать газету. Возможно, с того момента, как он вышел из дома, его намерением было преподать мне урок. В конце концов, какое дело индо до организации туземцев? Если он захочет, то может присоединиться к крупной организации индо, Soerja Soemirat. Я взглянул на Варди в поисках объяснения, и он поспешил пояснить:

- Мас, – мягко сказал он, – позвольте я сначала поясню. – Он посмотрел на Дувагера, чтобы тот замолчал. – У Эду возникла одна идея, когда он своими глазами увидел ситуацию в Южной Африке. Эта идея наверняка может пригодиться нам. Видите ли, там есть три народа: англичане, голландцы, туземцы, и среди них – выходцы из Азии, такие, как изгнанники-сламьеры с Явы, индийцы и арабы. И войну между англичанами и голландцами за то, кто на самом деле будет править Южной Африкой, выиграли англичане благодаря своей непобедимой армии. Но даже после своего поражения голландцы по-прежнему господствуют над коренными жителями и цветным населением. Туземцы до сих пор порабощены.

- Всем это известно, Вардию. Туземцы по-прежнему порабощены.

- Да, такова судьба народа, который не продвинулся вперёд.

- Это не судьба неразвитого народа. Туземцам не позволяют двигаться вперёд и развиваться. Это две совершенно разные вещи по содержанию и по форме,– сказал я.

Варди умолк, и вместо него заговорил Дувагер. Возможно, они намеревались провести некую параллель между Южной Африкой и Ост-Индией. Я хорошо знал Варди: он заговорил о важных и серьёзных вещах, о власти. Вполне вероятно, его отношения с Дувагером были связаны с этим вопросом. Он также говорил о голландских фермерах в Южной Африке, основавших собственные республики, свободные от правления как англичан, так и собственных властей в Нидерландах: Оранжевую республику и Трансвааль.

- Да, правда, голландцы там фактически основали собственную колонию, чего они не сделали в Ост-Индии. В этом и есть, видимо, принципиальная разница. – Он дошёл до последней части своего аргумента. – Но сходств всё же больше, чем отличий. Установили ли голландцы в Южной Африке и в Ост-Индии свою власть, свободную или зависимую от метрополии?

Казалось, что Варди и Эду сформировали собственное мнение о двух видах властей, что правили в двух местах, столь далёких друг от друга. Те, что были в Южной Африке, правили независимо, а те, что правили в Ост-Индии, всё ещё были связаны с Нидерландами. Голландцам в Южной Африке было легче основать свои республики, потому что их самих было много, тогда как в Ост-Индии их было очень мало. Но там была группа, превосходившая по численности голландцев, и почти настолько же продвинутая. То были метисы-индо. А если к их числу ещё добавить и образованных туземцев…

Я вспомнил Мультатули, которого колониальные газеты обзывали мечтателем, желающего стать белым императором, правящим народами Ост-Индии независимо от Нидерландов!

- Я ещё не закончил говорить, мас.

- Хорошо. Продолжай.

Казалось, Варди и Дувагер почувствовали моё недовольство. Варди осторожно продолжил:

- Именно поэтому, сударь, на основе той неудачи, что постигла когда-то Шарикат, мы могли бы подкорректировать новыми идеями – таково заключение, которое сделал Эду. Готовы вы их выслушать?

- Пожалуйста.

- А теперь ты сам объясни, Эду.

- Да, сударь. – Дувагер взял слово. – Я слышал от Варди о неудаче Шарикат. И мы, собственно, того же мнения, а именно: что ей не удалось объединить образованные и передовые группы. Шарикат пыталась объединить те группы, которые получили свои должности благодаря правительству, то есть тот слой людей, которые на самом деле были довольны своей участью. Если бы даже организация и продолжила функционировать, это привело бы только к укреплению позиций прийяи и усилению их прав. И как только стало ясно, что организация не в состоянии выполнить их пожелания, не говоря о том, чтобы взять на себя новые обязательства, она оказалась парализована.

- Изначальным намерением Шарикат было объединение образованных, передовых групп, – пояснил Варди. – Но развитие её пошло не тем путём, как надеялись.

Казалось, оба они ожидали, что я буду защищаться, но я молчал.

- Как бы то ни было, идеи Шарикат были правильными. Но их нужно было ещё как-то осуществить. Только кто именно составляет в Ост-Индии образованные и продвинутые слои населения?

Дувагер продолжил:

- Это не прийяи. В Ост-Индии, сударь, насколько мне известно, как только какой-нибудь образованный человек попадает на государственную службу, он перестаёт быть образованным. Его тут же поглощает менталитет прийяи: он становится непреклонным, жадным, коррумпированным. Кажется, нужно объединять не представителей знати, а, вероятно, людей, вообще не состоящих на государственных должностях.

- Тех, кто не состоит на государственных должностях, сударь, можно отнести к разряду свободных людей, а не слуг правительства; их идеи и дела не ограничены преданностью правительству.

Отсутствие государственных должностей, свободные люди – все эти идеи пробудили моё сознание. Они оба были правы.

- Продолжайте, сударь.

- Всё верно: чем дальше человек от государственных должностей, тем свободнее его дух, тем раскованнее его идеи, так как разум его становится более гибким, он может быть продуктивным и творческим. У него больше возможностей проявлять инициативу. Он не ограничен рамками и не преследуем страхом быть уволенным со своего поста.

- Очень редко попадаются индо, которые не состояли бы на государственной должности.

- Извините, сударь. Но когда вы используете слово «индо», в этом слышится какой-то расистский оттенок. Возможно, будет лучше, если мы будем пользоваться словом Indisch, означающим «Ост-Индийский характер». Слово же «индо», кажется, вообще не имеет какого-либо политического значения. Но в слове Indisch оно имеется.

- Я не понимаю, что вы имеете в виду, сударь.

- Именно этот вопрос мы и намерены обсудить. Возможно, вы согласитесь с нами. Судя по тому, что я слышал от Варди, у вас есть основная идея о том, что Ост-Индия состоит из множества народов и имеет многонациональный характер.

- Да, я говорил ему именно так, мас.

- На мой взгляд, тут у нас имеются небольшие разногласия. Ост-Индия не является многонациональной по своему характеру. В Ост-Индии есть только один народ, Indische. Эта идея означает, что каждый житель Ост-Индии, каждый Indische, любой представитель народов Ост-Индии, независимо от своего происхождения, будь то араб, яванец, индус, голландец, китаец, малаец, бугис, ачехец, балиец, метис или даже чистокровный европеец, который проживал и умер в Ост-Индии, представляет народ Ост-Индии, народ Indische.

Поразительная идея, только если бы он сам не был при этом индо. Своего рода плавильная печь, подобно Хансу Хаджи Мулуку, что желал раствориться в небытии. Но то была только идея. В реальности же подобного не могло произойти, в крайнем случае, в нынешнем столетии. Кто станет растворять свою личность в иллюзорной нации Indische? Туземцы или сами индо, или другие чужеземные народы?

- А какие языки должны быть у Indische, сударь?

- Любая группа образованных, прогрессивных идей, конечно же, говорит по-голландски, – без тени сомнения ответил Дувагер. – Это не только язык общения и официальный язык организации, но и язык науки и знаний, признанный во всём мире.

- Значит, вы игнорируете таким образом язык двадцати пяти миллионов яванцев и двух миллионов малайцев, не говоря уже о других народах, говорящих на своих языках?

- Да, вступление на этот путь будет означать, что мы столкнёмся со множеством трудностей. Но как бы то ни было, этот тот путь, по которому мы должны идти. Только образованные и прогрессивные люди могут быть руководителями, а все остальные должны следовать за ними.

- Каково ваше мнение о движении Самин?

- Самин? Да, есть на самом деле один или два образованных европейца, которые ими восхищаются, но не имея образованных лидеров, они ничего не добьются. Это движение представляет собой замыкающую цепь прогресса.

- Замыкающую цепь прогресса? – удивлённо спросил Варди.

- Учение Самин представляет собой смесь верований, близких к политике и религии.

- Политики и религии? – удивлённо воскликнул я.

- Европа разделила политику и религиозные убеждения.

- Но движение Самин – это не религиозное движение.

- До того, как человечество узнало о политике в том виде, в котором она существует сегодня, сударь, религия была одновременно и политикой тоже, как сегодня движение Самин. Последователи движения Самин считают политику своей религией, и наоборот.

- Но Самин – не религиозное верование! – снова возразил я.

- Да, это не религия, но развитие движения тоже привело бы к тому же, при условии, если бы они не потеряли так рано своего духовного лидера. Именно таким образом люди давно развивали свою власть и использовали её. Вот почему некоторые говорят, и я с ними согласен, что движение Самин – замыкающая цепочка развития в конце века.

- Вы слишком смелы, сударь, чтобы так думать или хотя бы соглашаться с такой идеей.

- А разве смелость европейской интеллектуальной традиции не передалась миру? Разве не был её пионером Мультатули? Разве сам Мультатули не был готов умереть в нищете в изгнании ради своей интеллектуальной совести? И разве вы сами, сударь, не поклонник Мультатули, если я не ошибаюсь?

- Но ваши идеи означают бросить вызов врагу ещё до того, как мы сможем встать на ноги! – воскликнул я, позабыв о реальном социальном положении в Ост-Индии.

- Любое начало трудное. Но любую фундаментальную идею не всегда нужно сверять с реальностью. Реальность должна быть приведена в соответствие с фундаментальной идеей, иначе сама эта идея будет разрушена ею.

- Но это не способ объединения людей. Это приглашение к бесконечному раздору и конфликтам между ними, – сказал я со всей откровенностью. – Возразил я от всего сердца. – Ваши представления об организации неверны. В конечном итоге вы изолируете себя от основных событий. Возможно, это могло бы произойти в развитой Европе. Но здесь Ост-Индия, сударь. Варди, а что ты думаешь?

- Да, я согласен. Его взгляды на это слишком экстремальны. – Ответил он. – Ты никогда мне этого не говорил, Эду.

- О чём, собственно, мы будем говорить? О наших личных взглядах на разные вещи или об организации? – спросил я. – Если о личных, то лучше будет написать теорию самим и опубликовать её под собственную ответственность. Если говорить об организации, то это значит говорить об общих интересах, а не стремиться стать пророками среди своих соплеменников или даже возвыситься над ними. Какие общие интересы связывают народы Ост-Индии?

- Каждый новый взгляд и мнение всегда привлекают противников, – подхватил эстафету Дувагер. – Они рождаются из противостояния уже существующим идеям, имеющим кучу недостатков. Нам не нужна организация с тысячью членов, которая при этом бездействует. Нам нужна маленькая организация, которая может вести за собой, руководить, потому что идеи её неоспоримы и должны быть приняты безоговорочно. Это организация, которая должна стать мозгом нации Indisch.

- Тогда будет достаточно просто устроить интеллектуальный салон, господин Дувагер, как это принято в Европе. Да, действительно, мир по-прежнему высоко ценит европейских интеллектуалов и учёных, готовых умереть, лишь бы защитить истину. А есть ли такой учёный среди нас троих или среди населения Ост-Индии?

Тут пришёл работник типографии, чтобы передать пробные отпечатки очередной редакционной статьи. Я извинился перед Дувагером и изучил корректуру, проштамповав её для немедленного пуска в печать. Затем я попросил работника позвать Сандимана.

Он ушёл и пришёл Сандиман.

- Как проходит подготовка к воскресному выпуску?

- Всё уже отправлено в печать, господин. Вы можете взять отпуск уже завтра или послезавтра, а также в понедельник или во вторник.

- Спасибо. А менеер Фришботен приехал?

- Да, он уже на месте. Вы можете покинуть Бандунг хоть сейчас, если хотите. Всё под контролем.

- Хорошо, тогда я пойду. Если ты меня больше не увидишь, значит, я уехал.

- Хорошего отпуска, господин.

Сандиман ушёл, а я извинился перед Дувагером за то, что не мог продолжать дискуссию. Он удалился, а я направился к менееру Хенрику Фришботену.

Он объяснил, что принцесса Ван Касирута не может покинуть Яву без специального разрешения генерал-губернатора. Ему для этого не требуется оправдывать какое-либо своё решение. Генерал-губернатор обладает исключительными правами и к тому же не связан законом. Раджа Касирута был отправлен в ссылку на основании тех же исключительных прав. И даже не важно, что его дочь непричастна к его делам. Подобная практика проистекает из отсталых обычаев самих народов Ост-Индии, которые рассматривают кровные узы как узы личной ответственности.

Так что мне нужно было отправляться не к помощнику резидента, а к самому генерал-губернатору, и как можно скорее…

Ханс Хаджи Мулук вошёл в контору в тот момент, когда я уже собирался покинуть её. Он продемонстрировал ряд зубов, что уже не были целыми. При этом на душе у него явно был покой.

- Видите ли, сударь, мне захотелось заглянуть сюда, так как мой корабль отходит только послезавтра. Как знать, может быть, у вас будет какой-нибудь подарок для меня. Я имею в виду ваше мнение о той рукописи, что я вам оставил.

- Ах да, ваша рукопись. Я прочитал её полностью. Приятная, свежая мысль. А вы, оказывается, мастер писать. У вас есть опыт в этом деле. – Он довольно улыбнулся, не обнажая зубов. Обещаю вам, что опубликую её в виде серии фельетонов в «Медане», и возможно, это займёт года два.

- Это не важно.

- А как насчёт вашего гонорара, господин Хаджи Мулук?

- Мне будет достаточно и копии вашей газеты, сударь.

- А… ваше настоящее имя? Могу я его узнать?

- Хаджи Мулук – этого более чем, достаточно, господин.

Я поглядел на него в изумлении. Он снова широко раскрыл рот и оскалил ряд кривых зубов, не полностью сохранившихся и почерневших от сигаретной смолы. Его попытка рассмеяться провалилась, ибо звук получился совсем не тот, который он ожидал.

- Я очень рад слышать, что вы собираетесь её опубликовать.

- Клянусь Аллахом, Хаджи, обещаю вам издать её в виде книги.

- Это величайшее благословение. Слава Аллаху. Я буду рад покинуть Ост-Индию с такими прекрасными новостями. Сегодня я отправлюсь в Батавию. Если соизволите, то можете присоединиться ко мне, сударь, и мы поедем вместе. Я взял напрокат английский автомобиль.

- Такси?

- Да. Я заказал его напрямую из Батавии.

Мне стало понятно, что Ханс Хаджи Мулук богач. А также узнал, что не только в Лондоне есть служба такси, но теперь и в Батавии. За первым попавшим к нам автомобилем последовали и другие. Я сказал ему, что хотел бы поехать с ним, но у меня есть ещё некоторые дела. Он пообещал, что подождёт меня и даже готов подвести.

Таким образом, он доставил меня домой к принцессе ванн Касируте.

На часах была половина пятого вечера. Принцесса проживала в доме семьи одного голландца по имени Доорненбос. Я рассказал ей всё, что передал мне Хенрик Фришботен. На этот раз она вела себя иначе, не так, как тогда, когда пожаловала ко мне в контору: сидела всё время с опущенной вниз головой, как будто не хотела на меня смотреть. На неё было вечернее платье из коричневого шёлка, выгодно оттенявшее её милую чёрную кожу.

- Нет смысла идти к помощнику резидента, принцесса. Я попытаюсь добиться аудиенции у самого господина генерал-губернатора завтра или послезавтра. Не расстраивайтесь. А сейчас я еду в Бёйтензорг.

Только теперь она подняла голову и посмотрела на меня, потом на Хаджи Мулука.

- Не забудьте о нашей просьбе о помощи, принцесса, – добавил я.

- Значит, вы поедете на машине в Бёйтензорг, сударь? Если не возражаете, я тоже поеду с вами до Сукабуми.

- Конечно, – по-отечески воскликнул Хаджи Мулук.

В этот момент я впервые услышал, как он говорит по-голландски.

- Давайте отправимся сейчас.

- У меня есть минут десять на то, чтобы собраться?

Хаджи Мулуку вынул из кармана свои золотые часы, мельком взглянул на них и прямо ответил:

- Почему бы и нет? Пожалуйста. Мы подождём.

Как только девушка скрылась в доме, он шёпотом сказал мне:

- Обычно женщины-индо не бывают такими утончёнными.

- Она не индо, а туземка. Принцесса ван Касирута.

- Ах, я просто впервые вижу туземную принцессу, – пробормотал он. – Я думал, она индо.

- Она сослана вместе со своей семьёй в Прианган.

- Скучная история. Вообще, любая история, что не повествует о свободной жизни, скучна. Как будто в этом колониальном мире больше не о чем рассказывать, кроме как об изгнании. Другие люди бродят по миру с улыбкой на губах, смеются и радуются. А здесь есть люди, сосланные в изгнание в собственной же стране.

Тут принцесса ванн Касирута вышла с кожаным чемоданом в руках. Хаджи Мулук тут же взял его у неё из рук и мы сели в автомобиль.

Шофёром был молодой индо – сгорбленный, по всей видимости, довольно угрюмый тип. Он спокойно сидел рядом с Хаджи Мулуком. Я же уселся сзади рядом с принцессой.

Солнце начало садиться, и машина остановилась на обочине дорого. Водитель-индо вышел, чтобы зажечь карбидные фары автомобиля. Затем мы продолжили путь, но уже с меньшей скоростью.

- Почему вы молчите, принцесса? – спросил я.

- О чём говорить?

- О многих вещах, если есть желание. Сколько раз вы ездили на автомобиле?

- Сейчас впервые.

- Вам нравится? Наши предки никогда не ездили в автомобилях.

Её ответом был лёгкий смех.

Хаджи Мулук обернулся назад и спросил:

- Господин, что вы думаете о том, что я вам недавно говорил? О группах индо? Согласны ли вы с тем, что они внесли свой большой вклад, но не получили взамен никакого признания?

- Если бы вы подробно изложили свои идеи на бумаге, они станут общественным достоянием и вызовут множество дискуссий. Вы можете отшлифовать их, что-то убрать, что-то добавить. Почему бы вам просто не взять и не написать их самому?

- Возможно, это самое лучшее, что можно сделать, – сказал он. – Возможно также, что я иногда слишком много спорю. Простите, господин, – и он снова повернулся вперёд.

- Так что, если Его Превосходительство генерал-губернатор всё же откажет вам в разрешении вернуться, вы поможете нам, принцесса? – спросил я, пытаясь оказать на неё давление. – Любое начало трудное. Но потом всё сгладится. И не забудьте – на малайском, принцесса.

- Думаю, мне бы это понравилось. Но пусть решит мой отец.

- Хорошо. Через несколько минут вы сможете поговорить с отцом.

Спустя час езды автомобиль остановился на обочине большой дороги у простого на вида дома. Как только машина въехала во двор дома, её окружила толпа домочадцев. Те, кто находился дома, тоже удивлённо высыпали наружу, увидев подъехавшую машину. Принцесса, неся собственный чемодан, выбежала из машины и оставила нас, войдя в дом. Больше она не выходила оттуда.

Нам на встречу вышел старик в чёрной феске-копиа на голове, чёрных полотняной рубашке и брюках, в очках и с тростью в руках. Он пригласил нас войти.

Мой друг просто слушал, пока я разговаривал и представился на малайском. Старик лишь кивнул, а затем пригласил нас присесть. Он зашёл в дом и долгое время не появлялся. Хаджи Мулук то и дело поглядывал на меня, видимо, протестуя против того, что нам пришлось здесь слишком долго ждать. Я же сделал вид, что не понял. Разве иногда длительное ожидание не приносит благ?

Снова к нам вышел старик с тростью. На этот раз его феска-копиа на голове была сдвинута чуть назад. Да и сам он, казалось, изменился: лицо его сияло. Он заговорил с нами сразу по-малайски:

- Так ты главный редактор «Медана», сынок? Спасибо тебе, сынок, спасибо. Я и не догадывался. Как я слышал, завтра или послезавтра у тебя будет аудиенция у Его Превосходительства генерал-губернатора? Удачи, сынок, удачи тебе. Не мог бы ты спросить, за что нас сослали сюда вот так, втихомолку? Будь добр, передай ему это, если у тебя нет возражений.

- Я постараюсь, господин раджа.

- Зовите меня просто бапак*. А кто этот господин? – спросил он.

- Хаджи Мулук, господин раджа, – ответил Ханс.

- А как насчёт того, чтобы переночевать здесь?

Я посмотрел на Хаджи Мулуку, который как раз в этот момент глядел на меня. Свет керосиновой лампы отражался на его усталом лице.

- Ах, как жаль, господин раджа, но мой корабль отходит послезавтра, а завтра всё должно быть готово.

- Куда вы направляетесь, господин Хаджи?

- В Джидду, господин султан. Простите, но наше время уже вышло. Мы должны продолжить наш путь.

- Как жаль. А ты куда едешь, сынок?

- Я возвращаюсь, бапак, в Бёйтензорг.

- Дай мне свой адрес.

Я дал ему адрес.

Автомобиль помчался на север. Хаджи Мулук, который теперь сидел рядом со мной, старался рассказать о заслугах индо. Убедившись же, что я не обращаю на это особого внимания, он переключился на другую тему – крупные сахарные заводы. Тут мне стало понятно, что ему известны многие воротилы сахарного бизнеса.

- Все они сахарные магнаты, без сомнения. И вы тоже в том числе, сударь? Но они действительно магнаты.

- Нет, я нет. Да и кто станет тому удивляться? Сахар с Явы пользуется спросом во всём мире. И хотя

* Бапак (или пак) – общепринятое обращение к уважаемому и более старшему по возрасту человеку. «Батюшка, отец».

европейцы усердно пытаются производить собственный сахар из сахарной свёклы, им всегда будет нужен сахар с Явы. В начале 1909 года экспорт сахара с Явы вырос на десять процентов, сударь. Формоза до сих пор не может обогнуть Яву по объёму экспорта. А дело всё в том, что голландская администрация не идёт ни в какое сравнение с какой-либо другой. Она учитывает всё до мельчайших деталей.

- За счёт торговли не так-то легко разбогатеть.

- Единственные богачи – это и есть торговцы, сударь.

- Я так не считаю. Люди богатеют за счёт уклонения от налогов, спекуляций, шантажируя или обманывая других. И налоговая служба за тремя последними преступлениями на самом деле даже не следит. Так что любой богач равносилен одному уклоняющемуся от налогов.

- А как же американские миллиардеры, сударь? У вас то же мнение и на их счёт?

- В этом мире исключений нет, господин Хаджи: уклонение от уплаты налогов, спекуляция, вымогательство, мошенничество есть повсюду.

- Такое предположение равносильно обвинению.

Я повторил ему истории, рассказанные Тер Хааром на корабле, а также в клубе De Harmonie и его комментарий к словам Ван Коллевейна.

- Но это уже не бизнес, сударь, а политика получается.

- Да, коммерция – это политика, а политика – это коммерция. Это двухголовый зверь, который не принёс колонизированным народам ничего хорошего, кроме страданий, господин Хаджи. Вы слышали об этической политике? Это её суть. Политическими мишенями являются туземцы, а туземцы по-прежнему живут в нищете.

- Я никогда не слышал о подобных вещах.

- Но передовые группа индо на сахарных заводах, что имеют дело с туземцами, это как раз те самые индо. Простите меня, сударь. Но именно они являются надёжными инструментами в руках сахарных компаний, которые служат гарантией, что ни один туземец не получит причитающегося ему по справедливости жалованья.

- Это касается и меня самого.

- Возможно. Так что если вы пишете о заслугах группы индо, то не забудьте и о другой стороне дела.

- Почему бы вам не опубликовать это в своей газете, сударь?

- Всему своё время, сударь. Вы сможете следить за происходящим тут из Джидды, – сказал я, уверенный в том, что всё это обязательно случится.

- Вы это серьёзно? Возможно, именно вы будете одним из тех, кто что-то предпримет в этом отношении за те полвека, что здесь были созданы сахарные компании. И вы же потрясёте акции крупных коммерческих домов в Голландии, которые всё это время их финансировали. Вы наживёте себе немало врагов, сударь.

- Давайте просто дождёмся подходящего момента.

- Прежде чем мы расстанемся, сударь, позвольте мне пожать вам руку в знак уважения к вашему мужеству в том, что вы однажды сделаете. – Он протянул мне руку. – Но не забывайте, сударь, что сахарные компании сильнее всех на Яве.

Тут автомобиль остановился перед моим домом. Он отказался выходить и попрощался со мной, сидя в машине. Я же выразил сожаление, что не могу проводить его в порт.

Автомобиль поехал дальше.

Я стоял, словно парализованный, у двери. Передо мной была Мир Фришботен в вечернем платье.

- Я останусь ночевать в своей старой комнате, – сказала она.

Когда я видел Хенрика в Бандунге, он ничего не сказал о приезде Мир. Вероятно, они поссорились.

- Почему ты выглядишь таким удивлённым? Разве накануне ты не встречался с Хенриком?

- Он ничего не говорил мне о твоём приезде, – сказал я, нерешительно входя. И ещё большая нерешительность меня охватила, когда я заметил, насколько нарядно она была одета – намного лучше, чем обычно. – Всё у тебя в порядке дома?

- Да, разумеется. – Она глядела на меня блестящими глазами, с улыбкой на лице, что меня ещё больше смутило.

- А ты сказала ему, что собираешься приехать сюда?

- Конечно. Похоже, ты очень взволнован. – Она вошла внутрь и вернулась с подносом, на котором была чашка кофе и мои любимые жареные зёрна риса. Молча всё расставив на столе, она вновь ушла внутрь.

Обычно я всегда пью кофе, придя домой. Но на этот раз я колебался. Поэтому я просто откинулся на спинку кресла, отпустив свою усталость, пока мои мысли блуждали в попытке разгадать эту новую загадку.

- Ты очень устал, – она снова вышла, придвинула ротанговый стул и села рядом со мной. – Чья это была машина? Генерал-губернатора?

- Нет. Это арендованная машина. Её нанял Хаджи Мулук.

- Должно быть, он очень богат. Почему ты не пьёшь кофе? – она взяла кофе со стола и протянула мне. Снова забрала у меня чашку из рук, когда я отпил примерно четверть, и поставила на стол. – Ты, конечно, прямо из Бандунга сюда?

- Я встречу чуть позже твоего мужа на вокзале. Он приедет последним поездом, – сказал я.

- Не утруждай себя. Он не приедет.

- Значит, ты действительно одна?

- Может быть, на несколько дней. В последнее время у меня напряжены нервы.

- Отдыхай. А я пока пойду приму душ.

Приняв душ, я застал её за чтением книги. Всё тем же дружелюбным голосом она произнесла:

- Ужин готов. Давай поедим.

Мы прошли в столовую. Вела она себя прямо как новобрачная, что только вчера пошла под венец. Вдруг посреди трапезы она сказала:

- Возможно, из-за того, что я с детства привыкла к еде Ост-Индии, мне становится так жарко. Все туземцы всегда выглядят разгорячёнными. Я предпочитаю кухню Ост-Индии.

- Дома вы едите индийские или европейские блюда?

- Зависит от Хендрика. Он предпочитает европейскую еду – это быстрее и практичнее. И блюда разнообразные, – сказала она.

- Ты же не имеешь в виду, что Хендрик холоден с тобой?

- Кстати, как там Хендрик? Ему нравится его работа? – она быстро сменила тему.

- Ему не просто нравится, он ею поглощён.

- Я так и подумала. В Нидерландах было так же. Он никогда не был в отпуске. Дома тоже продолжал работать. Иногда это злило меня. Немного злиться ведь время от времени это нормально, не так ли? Мы всегда хорошо ладили и никогда не ссорились.

Теперь только мне стало понятно, что в их семейной жизни что-то не ладится. Именно такое впечатление у меня сложилось при первой встрече с её мужем. Не принято среди европейских женщин, а тем более мужчин обсуждать свои личные проблемы в открытую. Мир явно хотела со мной что-то обсудить.

Я быстро закончил трапезу. Мир последовала моему примеру. И как только я уселся на своё место, она тоже села напротив меня в ротанговое кресло.

- Я хочу поговорить с тобой как со своим другом, которого я знаю девять лет. Ты выслушаешь меня, Минке?

- Если ты собираешься рассказывать мне о ссоре со своим мужем, Мир, то я не готов. Я не могу. Прости.

- Мы не ссорились. Правда. О чём нам спорить?

- Что у вас за проблема, Мир?

Мир Фришботен медленно подняла голову, посмотрела на меня с сомнением, потом так же нерешительно и медленно произнесла:

- Трудности начались через год после нашей свадьбы.

- Это ведь не финансовые проблемы, Мир?

- Нет. Проблема была с Хендриком. Он работал на износ, как лошадь. Его невозможно было остановить, как будто работа и учёба были всей его жизнью. Он не следил за собой, за своим здоровьем и работал, выходя за грани своих сил.

Она сделала паузу и поглядела на меня своими крупными глазами, будто изучая мою реакцию. Видя, что я жду продолжения её истории, она покачала головой, прикусила правый уголок нижней губы, потом вытерла его платком.