V
На другой день о нем никто не упоминал.
Там был печатный список Шахматного комитета, где состоял Сайм.
Сайм перестал существовать; он никогда не существовал.
Поздними вечерами, когда по улицам бродили толпы буйных пролов, Лондон словно лихорадило.
Ракеты падали на город чаще обычного, а иногда в отдалении слышались чудовищные взрывы — объяснить эти взрывы никто не мог, и о них ползли дикие слухи.
Сочинена уже была и беспрерывно передавалась по телекрану музыкальная тема Недели — новая мелодия под названием «Песня ненависти».
Отряды добровольцев, набранные Парсонсом, готовили улицу к Неделе ненависти, делали транспаранты, рисовали плакаты, ставили на крышах флагштоки, с опасностью для жизни натягивали через улицу проволоку для будущих лозунгов.
Вдруг весь Лондон украсился новым плакатом.
И, словно для поддержания воинственного духа, ракеты стали уничтожать больше людей, чем всегда.
Их это не трогало.
Важно было, что у них есть эта комната над лавкой старьевщика.
Комната была миром, заказником прошлого, где могут бродить вымершие животные.
Старик был рад любому случаю поговорить.
Они с Джулией понимали — и, можно сказать, все время помнили, — что долго продолжаться это не может.
Им казалось, что в этой комнате с ними не может случиться ничего плохого.
Добираться сюда трудно и опасно, но сама комната — убежище.
В действительности спасения нет.
В подвешенном состоянии, день за днем, из недели в неделю тянуть настоящее без будущего велел им непобедимый инстинкт — так легкие всегда делают следующий вдох, покуда есть воздух.
Даже если мифическое Братство существует, как найти к нему путь?
Уинстон рассказал ей о странной близости, возникшей — или как будто возникшей — между ним и О’Брайеном, и о том, что у него бывает желание прийти к О’Брайену, объявить себя врагом партии и попросить помощи.
Она считала само собой разумеющимся, что каждый человек, почти каждый, тайно ненавидит партию и нарушит правила, если ему это ничем не угрожает.
Партия будет всегда и всегда будет такой же.
Однажды, кода он обмолвился в связи с чем-то о войне с Евразией, Джулия ошеломила его, небрежно сказав, что, по ее мнению, никакой войны нет.
Ему такая мысль просто не приходила в голову.
Но партийные идеи она подвергала сомнению только тогда, когда они прямо затрагивали ее жизнь.
Например, она верила, что партия изобрела самолет, — так ее научили в школе.
Но больше поразило его другое: как выяснилось из одной мимоходом брошенной фразы, Джулия не помнила, что четыре года назад у них с Евразией был мир, а война — с Остазией.
Самолет изобрели задолго до ее рождения, но враг-то переменился всего четыре года назад, она была уже вполне взрослой.
Он растолковывал ей это, наверное, четверть часа.
— сказала она с раздражением.
Иногда он рассказывал ей об отделе документации, о том, как занимаются наглыми подтасовками.
Ее это не ужасало.
Пропасть под ее ногами не разверзалась оттого, что ложь превращают в правду.
На Джулию и это не произвело впечатления.
Она даже не сразу поняла смысл рассказа.
Кого-то все время убивают, правда?
— Это случай исключительный.
Дело не только в том, что кого-то убили.
Ты понимаешь, что прошлое начиная со вчерашнего дня фактически отменено?
Ведь мы буквально ничего уже не знаем о революции и дореволюционной жизни.
И этот процесс не прерывается ни на один день, ни на минуту.
Нет ничего, кроме нескончаемого настоящего, где партия всегда права.
Единственное свидетельство — у меня в голове, но кто поручится, что хоть у одного еще человека сохранилось в памяти то же самое?
— Толку никакого, потому что через несколько минут я его выбросил.
Но если бы такое произошло сегодня, я бы сохранил.
— сказала Джулия.
Но это было доказательство.
Но можно вообразить, что там и сям возникнут очажки сопротивления — соберутся маленькие группы людей, будут постепенно расти и, может быть, даже оставят после себя несколько документов, чтобы прочло следующее поколение и продолжило наше дело.
Она была из тех людей, которые способны заснуть в любое время и в любом положении.
В некотором смысле мировоззрение партии успешнее всего прививалось людям, не способным его понять.
Они соглашаются с самыми вопиющими искажениями действительности, ибо не понимают всего безобразия подмены и, мало интересуясь общественными событиями, не замечают, что происходит вокруг.
VI
Перед ним был О’Брайен.
Заговорить первым он бы не смог.
— Я ждал случая с вами поговорить, — начал он.
— На днях я прочел вашу статью на новоязе в «Таймс».
Насколько я понимаю, ваш интерес к новоязу — научного свойства?
Это не моя специальность.
— Это не только мое мнение.
Недавно я разговаривал с одним вашим знакомым — определенно специалистом.
Но Сайм не просто мертв, он отменен — нелицо.
Совершив при нем это маленькое мыслепреступление, О’Брайен взял его в сообщники.
Потом продолжал: — Я, в сущности, вот что хотел сказать: в вашей статье я заметил два слова, которые уже считаются устаревшими.
Но устаревшими они стали совсем недавно.
Вы видели десятое издание словаря новояза?
— Нет, — сказал Уинстон.
— Очень интересно, — сказал Уинстон, сразу поняв, куда он клонит.
Прямо под телекраном, в таком месте, что наблюдающий на другом конце легко прочел бы написанное, он набросал адрес, вырвал листок и вручил Уинстону.
И объяснить эту встречу можно только одним.
«Если захотите со мной повидаться, найдете меня там-то», — вот что на самом деле сказал ему О’Брайен.
Возможно, в словаре будет спрятана записка.
Во всяком случае, ясно одно: заговор, о котором Уинстон мечтал, все-таки существует, и Уинстон приблизился к нему вплотную.
От мыслей он перешел к словам, а теперь от слов к делу.
С этим он примирился.
Чувство было такое, будто он ступил в сырую могилу; он и раньше знал, что могила недалеко и ждет его, но легче ему от этого не стало.