-Ну, что, Лжекнязь, Генуа и Лукка стали больше, чем просто поместья фамилии Бонапарте. Да, вы мне после скажете, если я промолчу о том, что у нас мир, если вы даже позволите мне осуждать некоторые достоинства, некоторую комедийность этого бога (прикол в том, что я не верю в то, что он бог), то вы поменьше будете обо мне знать, я буду вашим другом, я уж ваш ложный бог (о чем я молчу). Ну, мрите, мрите. Вы не видите, что вы меня успокаиваете. Вставайте и молчите.
Никак не молчала в феврале 1805 года малоизвестная Анна Павловна Шерер, фрейлина, отдаленная от императрицы Марии Федоровны, провожая ненужного, нечестивого Лжекнязя Василия, последним уехавшем со своего утренника. Анна Павловна была самая здоровая много ночей, что другие умалчивали (здоровым быть было модно, поэтому ими были все подряд). В электронных сообщениях, забытых вечером синим лакеем, будет напечатано в каждом по-разному:
«Если у меня, княгини, будет что-то получше и если то, что было утром недостаточно вас успокаивает, то вы были бы расстроены, если б не увидели меня потом у вас между семью и десятью часами. Анна Шерер.».
- А, это такое милое увиливание?- задал вопрос, немного смутясь каким-то расставанием, выходящий Лжекнязь, снимая дворовой, порванный мундир, снимая колготки и шляпу и звезды, с мрачным, лишенным мимики, круглым лицом. Он проглатывал слова этого дикого русского языка, без которого бы только молчала и не думала его бабушка, и без этих громких, подчиняющихся интонаций, несвойственных темной молодежи и, покинувшему двор, маленькому человеку.
Он отошел от Анны Павловны, плюнул на свою руку, убрав от нее ее вонючую матовую лысину, и, волнуясь, встал с дивана.
- Позже расскажете про свои болячки! Не будите во мне зверя, - сказал он, изменив голос и тон, без которого бы, благодаря приличию и участию, скрылось равнодушие и даже насмешка. - Так нельзя быть больной: когда физически получаешь удовольствие! Ведь нужно сначала быть возбужденною в то время, когда нет у человека чувства! – сказала Анна Павловна. – Я утром немного побуду у вас? - О, праздник английскому посланнику! Когда окончание? Я хотел слинять отсюда, - сказал Лжекнязь. – Дочь уедет от меня, оставив меня… - Я думаю, что завтрашний праздник будет проведен. Я не сказала бы, что тот праздник и фейерверк был приемлем. - Ежели не знали бы, что вы того не хотите, праздник бы произошел, - сказал Лжекнязь, скрывая вещи, которым он хотел, чтобы не верили. - Помучьте меня. Ну что же вы такой неуверенный по поводу молчания Новосильцова? Вы ничего не знаете? - Как бы промолчать? - подумал Лжекнязь с жаром и возбуждением. - А то неуверенный, что Бонапарте затопил свои корабли; а мы отнюдь, уверены, что не готовы потопить наши. – Лжекнязь Василий молчал иногда охотно, так актер обдумывает роль новой пьесы. Анна Павловна Шерер также, обращая внимание на свой возраст, была лишена оживления и порывов. Стать энтузиасткой у нее не получилось из-за особого положения, и почти всегда ей хотелось обмануть ожидания людей, не знавших ее, и она переставала быть энтузиасткой. Яркая улыбка, иногда серьезно застывшая на лице Анны Павловны, хотя и очень шла к ее живым чертам, не выражала, как у воспитанных детей, периодическое осознание своего безобразного недостатка, от которого она хочет, может и считает нужным исправиться. В конце разговора про культурное бездействие Анна Павловна начала остывать. - Ох, расскажете мне про Австрию? Я все понимаю, но Австрия всегда хотела и хочет мира. Она верна нам. Россия не одна хочет быть спасительницей Европы. Их благодетель не знал об их низменном предназначении и изменил ей. И это не одно, во что я не верю. Их злому и отвратительному государю была представлена маленькая роль на войне, и он так озлоблен и плох, что даже дьявол оставил его, и он не исполнит его указания оживить гидру революции, которая была уже превосходной в лице того убийцы и злодея. Вы не одни хотите выпить кровь грешника; За них вам брать ответственность! Вы мне так говорили. Англия без нашего социального духа поймет, ну, может понять всю глубину души императора Александра. Он согласился заполнить Мальту. Мы не хотим видеть и не хотим искать передовую мысль ее действий. Я знаю, что мы сказали Новосильцову!: Всё. Мы поняли, мы можем понять сохранность их императора, который всего хочет для них и ничего не хочет от разрушающей войны. И вот, что мы выполнили: всё. Но ничего не обещали, но это было. Пруссия ещё не объявила, что Бонапарте победим, но не вся Европа может всё для него. Но вы верите каждому слову Гарденберга и Гаугвица. Та бесславная крайность Пруссии – целая свобода действий. Вы не верите во всех дьяволов и низменную мечту их ужасного императора. Она не спасет Европу. – Она постепенно продолжала с гримасою серьезности под впечатлением от его холодности. - Вы думаете, - сказал Лжекнязь с серьезным выражением лица,- что ежели бы меня послали вместо вашего ужасного Винценгероде, я бы отдал законное несогласие прусскому королю. Я немного косноязычен. Я заберу у вас чай?